Сенкевич Генрик - На поле славы

вый, точно пес!

   - Ты сам брешешь. Ибо Иаков был моложе Элиазара, а Иосиф, самый младший из братьев, значит, ты порицаешь Святое Писание и идешь против веры.

   Прижатый к стене этими аргументами, Ян не сразу нашелся, что ответить, а когда Матвей упомянул еще о Каине, как о старшем брате, он совершенно потерял голову.

   Гнев все более овладевал им. Наконец он начал искать правой рукой саблю, которой, впрочем, не было у его бока.

   И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Марк, сидевший все время, приложив пальцы ко лбу, словно выкапывая оттуда какую-то мысль, не воскликнул вдруг громким голосом:

   - Я самый младший из братьев, я - Иосиф, значит, мне и принадлежит панна Сенинская!

   Все остальные моментально повернулись к нему со сверкающими от возбуждения глазами:

   - Что? Тебе? Тебе? Ах ты, гусиное яйцо, ах ты, соломенная кукла, лошадиная болячка, пьяница, пропойца... Тебе?!

   - Заткните глотки, раз так стоит в Писании?!

   - В каком Писании, пентюх ты этакий?!

   - Все равно в каком, когда так написано! Сами вы перепились, а не я! Но тут вмешался в спор Станислав Циприанович.

   - И не стыдно ли вам, шляхтичам и братьям, затевать такие ссоры? - проговорил он. - Так-то вы соблюдаете братскую любовь? И из-за чего вы ссоритесь? Ведь панна Сенинская не гриб, который тот и положит в корзинку, кто первый найдет его в лесу. Знаете ли вы, какой обычай существует у пеликанов? Не будучи ни шляхтой, ни даже просто людьми, пеликаны из родственной любви во всем уступают друг другу, и когда не наловят рыб, то кормят друг друга собственной кровью. Вы вспоминаете покойных родителей ваших, но они ведь там заливаются слезами, видя несогласие сыновей своих, которым они, верно, совсем другое завещали при своем предсмертном благословении. Уж им там и радость небесная не в радость и глаз не смеют поднять они на четырех евангелистов, именами которых назвали вас при крещении.

   Так говорил Стах Циприанович и, хотя вначале ему было немного смешно, но по мере того, как он говорил, он все больше сам проникался своей речью, ибо и сам за компанию был немного навеселе. В конце концов, братья, растроганные его речью, все четверо расплакались, а старший, Ян, воскликнул:

   - Ох, убейте меня, ради Бога, но не называйте Каином!

   Тогда Матвей, упомянувший прежде о Каине, бросился ему в объятия.

   - Братец, палачу меня за это отдать надо!

   - Проети, а не то я лопну от горя! - вопил Лука.

   А Марк вставил:

   - Я брехал, точно пес, против заповедей.

   И братья начали обниматься. Но Ян, вырвавшись, наконец, из объятий братьев, сел вдруг на лавку, расстегнул жупан, разорвал рубаху и, обнажив грудь, заговорил прерывающимся голосом:

   - Вот вам! Как пеликан!.. Сосите мою кровь! А остальные еще сильнее зарыдали:

   - Пеликан! Настоящий пеликан!.. Клянусь Богом! Пеликан!..

   - Берите панну Сенинскую!

   - Твоя она, ты ее и бери!

   - Пусть берут младшие!..

   - Никогда! Этого не может быть!

   - К черту!

   - К черту ее!

   - Не хотим ее!

   И вдруг Лука хлопнул себя по бедрам так сильно, что отдалось во всей избе.

   - Я знаю! - воскликнул он.

   - Что ты знаешь? Говори, не скрывай!

   - Пусть ее берет Циприанович!

   Услышав это, остальные братья вскочили со своих мест, - так им пришлась по сердцу эта мысль, и окружили Циприановича.

   - Бери ее, Сташка!

   - Этим ты примиришь нас!

   - Бери, если ты нас любишь!

   - Сделай это для нас!

   - Да благословит тебя Господь! - кричал Ян, вознося глаза к небу и протягивая руки над его головой.

   А Циприанович покраснел и стоял, с удивлением повторяя:

   - Побойтесь вы Бога!..

   Но сердце его затрепетало в груди при одной этой мысли. Живя уже два года возле отца среди непроходимых лесов и мало видя людей, он уже давно не встречал такой прекрасной девушки.

   Правда, он видел подобных когда-то в Бржезанах, когда отец отдал его к тамошнему двору, чтобы приобрести воспитание и знакомство с общественными делами. Но тогда он был еще совсем мальчиком, и время стерло все прежние воспоминания.

   Но вот теперь, когда среди лесов он встретил вдруг такой прекрасный цветок - люди говорят ему: бери его!..

   Молодой человек страшно смутился и еще раз повторил:

   - Побойтесь вы Бога! Куда вам или мне до нее!

   Но они, как обычно пьяные, не видя никаких препятствий, начали настаивать.

   - Ни один из нас не будет завидовать другому, - говорил Лука, - а ты бери ее! Мы все равно собирались идти на войну. Довольно с нас этой лесной сторожевки! Тридцать талеров за целый год!.. На выпивку не хватит, а не то что на наряды! Лошадей мы продали и на твоих ездим теперь на волков, и сбрую тоже... Известное дело, тяжко жить сиротам! Лучше уж на войне погибнуть, а ты ее бери, если нас любишь!

   - Бери ее! - вопил Ян. - Мы в Ракузы, к кавалеру Любомирскому отправимся, помогать немцам лупить язычников!

   - Бери ее сейчас же!..

   - Завтра! В костел!

   Но Циприанович уже пришел в себя от удивления и сразу отрезвел так, точно с утра ничего не имел во рту.

   - Ребята, подумайте, что вы говорите! Разве дело здесь только в вашей или в моей воле? А что скажет она сама, а что скажет пан Понговский, человек гордый и несговорчивый? Если бы даже девушка стала со временем моей приятельницей, может быть, он предпочел бы, чтобы она работала в огороде, чем стала женой такого бедняка, как я или кто-либо из вас.

   - Ого! - воскликнул Ян. - А кто он такой сам, этот пан Понговский, - каштелян Краковский или великий гетман? Если ты хорош для нас, то и ему не след носом крутить! Плохие для него сваты братья Букоемские? Ах чтоб ему! Стар уж он, и недалеко ему до смерти, так пусть же он остерегается, чтобы святой Петр не прищемил ему пальцев в небесных вратах. Вступись же ты за нас, святой Петр, и скажи ему так: "Не сумел ты, такой-сякой, уважать моей крови при жизни, так поцелуй же пса в нос". Так и скажи ему после смерти. Но мы и при жизни не позволим над собой смеяться. Как? Из-за того, что мы потеряли богатство, нас будут оскорблять и обращаться с нами, как с холопами!.. Такая-то благодарность за нашу службу отчизне, за нашу кровь, за наши раны! О, братья мои, сироты вы Божьи!.. Немало обид перенесли мы в жизни, но такой тяжкой никто еще не наносил нам!

   - Правда! Правда! - жалобно кричали Лука, Марк и Матвей.

   И слезы снова обильно потекли по их щекам, но, наплакавшись, они снова начали волноваться, так как им казалось, что благородные люди не должны забывать подобных оскорблений. Марк, самый порывистый из всех братьев, первый вспомнил об этом.

   - Нельзя его вызвать на сабли, - проговорил он, - потому что он стар и не имеет руки, но если бы он оказал нам какое-нибудь пренебрежение, то нужно ему отомстить. Что же нам делать? Подумайте!..

   - На морозе у меня замерзли ноги, а теперь страшно горят, - отвечал Лука. - Если бы не это, я давно бы уж придумал что-нибудь.

   - А у меня голова горит, а не ноги!

   - Из пустого все равно не нальешь...

   - Пеняет горшок на чугун! - вставил Ян.

   - Ну вот, опять будете ссоры затевать, вместо того, чтобы обдумывать ответ! - гневно воскликнул Марк.

   Но тут вмешался Циприанович.

   - Ответ? - спросил он. - Кому же это?

   - Понговскому.

   - А на что вы хотите отвечать ему?

   - На что?.. Как это на что?

   И братья начали изумленно переглядываться, а затем обратились к Марку:

   - Чего ты от нас хочешь?

   - А чего вы хотите?..

   - Ну, это, видно, затянется до утра! - воскликнул Циприанович. - Вот уж и огонь в печи гаснет, и полночь давно уже прошла. Постели там у стены готовы, и отдохнуть нам всем пора, а то мы наработались на морозе...

   Огонь, действительно, погас, в комнате потемнело, и потому хозяйский совет пришелся по сердцу братьям Букоемским.

   Еще немного продолжался разговор, но он становился все менее оживленным, а потом в комнате послышался шепот молитв, произносимых то тише, то громче и прерываемых глубокими вздохами.

   Головешки в печи начали покрываться пеплом и чернеть; только изредка что-то потрескивало в догорающем огне и сверчки жалобно застрекотали по углам, точно тоскуя по свету.

   В темноте послышался еще стук сапог, сбрасываемых с ног на пол, потом настала непродолжительная тишина, и, наконец, раздалось громкое храпение четырех уснувших братьев.

   Но молодой Циприанович не мог уснуть, ибо все его мысли вращались вокруг панны Сенинской, точно пчелы вокруг цветка.

   Как же можно уснуть с таким роем в голове?

   Правда, он попробовал закрыть глаза, но, видя, что это не помогает, подумал:

   "Пойду посмотрю, не горит ли еще у нее огонь".

   И он вышел.

   В окне панны Сенинской не было света, только отблеск луны дрожал на неровных стеклах, точно зыбь на воде.

   Кругом было тихо, и все спало так глубоко, что даже снег, казалось, дремал в зеленоватой тени лунного света.

   - Знаешь ли ты, что тебя сватают мне? - прошептал молодой Циприанович, глядя на серебристое окно девушки.

   Старый Циприанович по врожденному ему гостеприимству и по обычаю не скупился на просьбы и клятвы, чтобы только гости остались подольше в Едлинке. Он встал даже на колени перед пани Винницкой, что обошлось ему не легко, так как он страдал легкой, но довольно уже докучливой подагрой. Однако все это ни к чему не привело. Пан Понговский хотел непременно уехать еще перед полуднем домой. В конце концов пришлось этому подчиниться, ибо ничего нельзя было возразить на его заявление, что он ожидает гостей.

   Итак, они отправились перед полуднем. День был ясный, морозный и погода прекрасная. Иней на деревьях и снег на полях были точно обсыпаны тысячами искр, которые гак сверкали на солнце, что глазам больно было смотреть на весь этот блеск, исходящий с неба и с земли. Лошади бежали крупной рысью; полозья скрипели по твердому снегу; занавески на окнах кареты были откинуты, и то и дело то в одном, то в другом окне показывалось розовое личико панны Сенинской с веселыми глазками и покрасневшим от мороза носиком, совсем как прелестная картина в раме.

   Она ехала точно принцесса, ибо карету окружала "почетная гвардия", состоящая из панов Букоемских и молодого Циприановича. Сидя на ретивых конях из едлинских конюшен (своих лошадей паны Букоемские продали или позаложили вместе со своими лучшими саблями), братья пришпоривали лошадей, то заставляя их взвиваться на дыбы, то пуская их вперед с такой быстротой, что снежные комья, вырываемые копытами из замерзшей земли, свистели в воздухе, точно камни.

   Пан Понговский не особенно был доволен этой новой стражей и в момент отъезда просил даже их не трудиться, потому что днем дорога совершенно безопасна, а о разбойниках в пуще совсем не было слышно. Но когда они настояли на том, что поедут проводить дам, ему не оставалось ничего иного, как, платя любезностью за любезность, пригласить их к себе в Бел-чончку. Он получил также обещание и от старика Циприановича, что тот навестит его через несколько дней, ибо старому человеку трудно было так сразу вырваться из дома.

   Путешествие проходило очень быстро, у молодых людей в конных соревнованиях, а у панны Сенинской в постоянном выглядывании из окон кареты. Остановились только на половине дороги, чтобы дать отдохнуть лошадям, возле лесной корчмы, носящей зловещее название "Разбой", рядом с которой помещались кузница и сарай. Кузнец подковывал лошадь на дворе перед кузницей, а перед корчмою стояло несколько крестьянских саней, запряженных худыми, ощетинившимися клячонками, с поджатыми между задних ног хвостами и пустыми торбами на головах.

   Люди вышли из корчмы посмотреть на карету, окруженную всадниками, и остановились вдали. Это были не крестьяне, а мещане - гончары из Козениц, которые летом обжигали горшки, а зимой, пользуясь санным путем, развозили их по деревням, а главным образом, по окрестным ярмаркам. Им казалось, что это какой-то важный сановник едет в карете, окруженной такой родовитой шляхтой, и потому, несмотря на мороз, они поснимали шапки и с любопытством смотрели на приезжих.

   Между тем приезжие, одетые очень тепло, не выходили из кареты, всадники тоже остались на лошадях. Только слуга пана Понговского направился в корчму с баклагой вина, чтобы согреть там его у огня. Тем временем пан Понговский приказал беднякам приблизиться и начал расспрашивать их: откуда они, куда едут и не грозила ли им где-нибудь "опасность от зверя".

   - Как не грозила, ваша милость, - отвечал старик-мещанин, - только мы ездим гуртом и днем. Мы поджидаем тут наших из Притыка и других мест. Крестьяне, может быть, тоже понаедут, и коли соберется возов пятнадцать или двадцать, то поедем ночью, а нет так нет, хотя мы без дубинок не ездим.

   - А с людьми не случалось никаких происшествий?

   - Волки загрызли жида среди бела дня. Ехал он, видно, с гусями, потому что перья остались на дороге, а от человека и лошади - одни кости. Только по ермолке люди узнали, что это был жид. А сегодня утром пришел сюда пешком шляхтич, который целую ночь просидел на дереве. Он рассказывал, что лошадь у него пала и волки загрызли ее у него на глазах, он так закостенел на дереве, что едва мог говорить, а теперь спит.

   - Как его зовут? Не говорил он - откуда?

   - Нет. Только выпил разогретого пива и сейчас же повалился как мертвый на лавку.

   Пан Понговский обратился к молодым людям:

   - Слышите, господа?

   - Слышим.

   - Надо его, пожалуй, разбудить и расспросить. Он остался без лошади, как же можно его так покинуть. Мой слуга может сесть на вторую пристяжную, рядом с форейтором, а ему отдать свою. Говорят, шляхтич... Может быть, дальний?

   - Видно, важное у него было дело, - сказал Станислав Циприанович, - коли он ночью ехал, да еще и один-одинешенек. Пойду разбужу его и спрошу.

   Но это намерение оказалось излишним, ибо в этот самый момент из корчмы вышел слуга пана Понговского. Он нес в руках поднос, а на нем кубки с пенящимся вином и, подойдя к карете, сказал:

   - Ваша милость, пан Тачевский находится здесь.

   - Пан Тачевский? А он что тут делает?

   - Пан Тачевский? - повторила панна Сенинская.

   - Он одевается и сейчас выйдет, - отвечал слуга. - Чуть у меня поднос из рук не выронил, когда узнал, что вы здесь.

   - А кто тебя спрашивает о подносе?..

   Слуга замолчал, словно сразу потерял голос, а пан Понговский взял кубок с вином, отпил из него немного, затем с видимым неудовольствием обратился к Циприановичу:

   - Это наш знакомый и как будто бы сосед... из-под Черной... Так себе... немного сумасброд и сорвиголова. Из тех, здешних Тачевских, которые раньше во всем воеводстве...

   Дальнейшие объяснения были прерваны появлением пана Тачевского, который, выбежав поспешно из корчмы, направлялся к карете размашистым шагом, но с некоторым смущением в лице. Это был молодой шляхтич, среднего роста, с прекрасными черными глазами, но худой, как щепка. На голове у него была надета шапка, помнившая, вероятно, времена Батория, и одет он был в серый бараний кафтан и желтые, шведские сапоги с высокими, почти до бедер голенищами. Никто уже не носил в Польше таких голенищ и потому ясно было, что это какая-нибудь военная добыча из времен Яна Казимира, вынутая по необходимости из арсенала. Приближаясь, он смотрел то на пана Понговского, то на панну Сенинскую, и улыбался, показывая при этом здоровые белые зубы, но улыбка у него выходила грустная, и лицо казалось смущенным и даже пристыженным.

   - Я очень рад, - проговорил он, останавливаясь возле кареты и вежливо снимая шапку, - что вижу вас, сударыни, и вас, милостивый государь, мой благодетель, в добром здоровье. Ведь дорога не безопасна, в чем я сам имел случай убедиться.

   - Накрой-ка голову, а то уши замерзнут, - сурово произнес пан Понговский. - Спасибо за заботливость. А зачем это ты шатаешься по пуще?

   Тачевский быстро взглянул на девушку, как бы желая спросить ее: "Может быть, ты знаешь зачем?" - но видя, что та сидит с потупленными глазами и забавляется ленточками от своего капота, он довольно твердо ответил:

   - Так, пришла мне фантазия посмотреть на луну над бором.

   - Недурна фантазия! А лошадь у тебя волки зарезали?

   - Только дорезали, потому что я сам вытряс из нее душу...

   - Знаем. И просидел ночь на сосне, как ворона.

   Тут Букоемские разразились таким громким смехом, что лошади их присели на зады, а Тачевский обернулся и обвел их поочередно глазами, холодными, как лед, и в то же время острыми, как лезвие ножа.

   Потом он снова обратился к Понговскому:

   - Не как ворона, а как шляхтич без лошади, над которым вы, благодетель, можете смеяться, а кому другому, пожалуй, и не поздоровится.

   - Ого! Ого! Ого! - воскликнули братья Букоемские, напирая на него лошадьми. Лица их моментально нахмурились и усы зашевелились, а он снова окинул их взглядом, гордо подняв кверху голову.

   Но тут пан Понговский заговорил суровым и повелительным голосом, точно он имел право командовать всеми ими:

   - Пожалуйста, не затевать мне тут ссор!.. Это пан Тачевский, - добавил он уже мягче, обращаясь к молодым людям, - а это пан Циприанович и братья Букоемские, которым я, можно сказать, обязан жизнью, ибо и на нас вчера напали волки. Они случайно пришли нам на помощь, но как раз вовремя.

   - Вовремя, - с ударением повторила панна Сенинская, слегка отдувая губки и с благодарностью поглядывая на Циприановича.

   Щеки Тачевского покраснели, на лице отразилось смущение, глаза затуманились, и он ответил с глубокой горечью в голосе:

   - Вовремя! Еще бы когда они целой компанией и на добрых конях, а по моем Волошине теперь волки зубами звонят: и я лишился последнего друга. Но, - тут он более дружелюбно взглянул на Букоемских, - пусть Господь пошлет вам здоровья. Вы сделали то, к чему я и сам стремился всей душой, но Бог не допустил меня...

   Панна Сенинская была, по-видимому, изменчива, как и каждая женщина, а может быть, ей просто жаль стало пана Тачевского, но глазки ее вдруг стали нежными, ресницы задрожали, и уже совсем другим голосом девушка спросила:

   - Старый Волошин?.. Боже мой, я так любила его, и как он меня знал! Ах, Боже мой!..

   Тачевский с благодарностью взглянул на нее.

   - Знал, очень хорошо знал...

   - Ну, не огорчайтесь же так сильно, пан Яцек.

   - Я огорчался уж и раньше, но на лошади, а теперь буду огорчаться пешком. Господь вознаградит вас за доброе слово...

   - Ну, а пока садись на Мышатого, - вмешался пан Понговский. - Слуга сядет рядом с форейтором или сзади кареты. Там есть и запасная бурка, - возьми погрейся. Ведь ты целую ночь мерз, а теперь опять начинает мороз крепчать.

   - Нет, - отвечал тот. - Я нарочно не взял с собой шубы, мне тепло.

   - Ну, тогда в путь!

   И через минуту они тронулись. Яцек Тачевский занял место возле одного окна кареты, Станислав Циприанович - возле другого, так что сидящая на передней скамейке девушка могла, не поворачивая головы, свободно смотреть на обоих.

   Но Букоемские были недовольны Тачевским: их злило, что тот занял место возле кареты. И вот, собравшись в кучу, так что лошади едва не стукались друг о друга лбами, они начали совещаться между собой.

   - Гордо он на нас глядел, - говорил Матвей. - Как Бог свят, он хотел оскорбить нас!

   - А теперь повернул лошадь к нам задом. Что же вы скажете на это?

   - Но не может же он повернуть ее лбом, ведь лошадь не пятится назад, как рак. Но что он увивается за этой девушкой, так это верно, - заметил Марк.

   - Это ты хорошо заметил. Смотрите, как любезничает и наклоняется к ней. Вот кабы оборвался ремень, он бы живо слетел.

   - Не слетит, такой-сякой сын, больно сидит хорошо, да и ремень здоровый.

   - Нагибайся, нагибайся, пока мы тебя не нагнули!

   - Смотрите-ка! Опять улыбается ей.

   - Что же, родимые мои братья? Неужто мы допустим это?

   - Никогда, пока мы живы! Не для нас девка - хорошо! Но помните, что мы вчера решили?

   - Как же! Он, должно быть, догадался об этом. Видно, что хитрая штука! И теперь сам назло ухаживает за ней!

   - И назло нашему сиротству и бедности.

   - Подумаешь, какой магнат на чужой кляче.

   - Ба! Да ведь и мы не на своих.

   - Но одна-то кляча у нас осталась, и когда трое сидят дома, то четвертый может ехать хоть на войну. А у этого и седла даже своего нет, волки его зубами разорвали.

   - А еще нос задирает! И что он имеет против нас? Скажите!

   - Это надо его самого спросить.

   - Сейчас?

   - Сейчас, но это надо сделать дипломатично, чтобы не обидеть старого Понговского. И только разобравшись в его ответе - вызвать. И тогда уже он будет наш!

   - Который же из нас должен это сделать?

   - Конечно, я, как старший... Вот только сосульки обломлю и айда!

   - Да запомни, смотри, хорошенько, что он скажет.

   - Как молитву повторю вам слово в слово. - С этими словами старший из панов Букоемских начал обрывать рукавицей сосульки с усов, а затем, подвинув свою лошадь к клячонке Тачевского, проговорил: - Сударь.

   - Что? - спросил Тачевский, неохотно поворачивая к нему голову от кареты.

   - Что вы имеете против нас?

   Тачевский с удивлением взглянул на него и ответил:

   - Ничего.

   И, пожав плечами, он снова повернулся к карете.

   Букоемский ехал некоторое время молча, размышляя, вернуться ли ему и отдать братьям отчет или продолжать разговор. Однако эта последняя мысль показалась ему более целесообразной, и потому он заговорил снова:

   - Если вы думаете, что чего-нибудь добьетесь, то и я скажу вам, как вы мне: ничего!

   На лице Тачевского отразилась скука и принужденность. Он понял, что Букоемские хотят придраться к нему, а он нисколько не был расположен к этому в данный момент. Однако нужно было что-нибудь ответить, и ответить так, чтобы окончить разговор.

   - И те братья тоже?.. - спросил он.

   - А как же! Но что тоже?

   - Это вы, сударь, догадайтесь сами, а теперь не перебивайте мне более приятный разговор.

   Букоемский проехал еще шагов десять - пятнадцать возле него и, наконец, осадил коня.

   - Ну, что он тебе сказал? Говори прямо! - спрашивали братья. Старший повторил весь разговор. Братья были недовольны.

   - Ты не сумел его поддеть, - сказал Лука. - Нужно было пощекотать его коня стременем по брюху, или, - ведь ты знал, что его зовут Яцек! - сказать: съешь плацек! {Игра слов: съешь блин, не хочешь ли пощечину и т. д. - Примеч. перев.}

   - Или сказать еще так: съели у тебя волки коня, купи себе козу в Притыке.

   - Это еще успеется! Но что значат его слова "и те братья тоже"?

   - Может быть, он хотел спросить, такие же ли они дураки?

   - Наверное! Клянусь Богом! - воскликнул Марк. - Ничего иного он не мог подумать. А что будет теперь?

   - Его смерть или наша. О Господи, да ведь это явное издевательство, о котором необходимо рассказать Стаху.

   - Не говори ему ничего. Ведь, если мы отдаем девушку Стаху, он и должен бы его вызвать, а надо, чтобы мы это, сделали первые.

   - Когда же?

   - У Понговского неудобно. А вот уж и Белчончка.

   Действительно, Белчончка была уже недалеко. У опушки леса стоял принадлежащий Понговскому крест с металлическим распятием между двух копий. Направо, куда сворачивала дорога из леса, виднелись большие луга, окаймленные цепью ольх, растущих вдоль речки; а за ольхами, на другом, более высоком берегу, виднелись безлистные маковки высоких деревьев и дым, поднимающийся над избами.

   Вскоре кортеж очутился среди изб, а когда он миновал плетни и фольварочные строения, перед глазами всадников оказался дом пана Понговского.

   Громадный двор был окружен старым, полусгнившим, а местами вывороченным частоколом. С давних времен в эти края не заглядывал ни один неприятель, и потому никто не заботился о должном укреплении имения. На большом дворе было две голубятни. С одной стороны стоял флигель для слуг, с другой - кладовая, амбар и просторная сушилка для сыра, сколоченная в виде решетки из тонких бревен и досок. Перед домом и вокруг двора стояли столбики с железными кольцами для привязывания лошадей; на каждом столбике красовалась шапка замерзшего снега. Дом был старый, большой, с низкой соломенной крышей. По двору бродили гончие псы, а среди них спокойно расхаживал ручной аист со сломанным крылом, который, по-видимому, только что вышел из теплой избы, чтобы прогуляться на морозе и подышать свежим воздухом.

   Дома их уже ждали, так как пан Понговский отправил вперед слугу с извещением. Тот же самый слуга вышел теперь им навстречу и, поклонившись, сказал:

   - Райгародский староста, пан Грот, изволили приехать.

   - Ах, Господи! - воскликнул пан Понговский. - И давно уже ждет?

   - Еще нет и часу. Они хотели уже уезжать, но я им сказал, что ваша милость с минуты на минуту должны быть дома.

   - И хорошо сделал.

   Потом он обратился к гостям:

   - Пожалуйте, господа. Пан Грот - мой родственник со стороны жены. Вероятно, он возвращается этим путем в Варшаву от брата, потому что он депутат сейма. Прошу покорно! Прошу!

   Через минуту они очутились в столовой, лицом к липу с райгородским старостой, который едва не упирался головой в потолок, ибо ростом он был даже выше братьев Букоемских, а комнаты во всем доме были необычайно низкие. Это был видный шляхтич, с умным взглядом, с лицом и лысиной сановника и с шрамом на лбу между бровями. Этот шрам, похожий на морщину, придавал ему суровый и сердитый вид. Однако он любезно улыбнулся пану Понговскому и, раскрыв объятия, произнес:

   - Так-то, я, гость, встречаю хозяина в его собственном доме.

   А пан Понговский обнял его за шею своей единственной рукой и проговорил:

   - Вот так гость, вот так милый гость. Дай Бог здоровья, что вы посетили меня! Ну что там слышно?

   - De privatis {Частным образом (лат.).} - хорошо, a de publicis {Публично (лат.).} - тоже хорошо, потому что война.

   - Война? Как? Уже? Мы воюем?

   - Мы еще нет, но договор с его королевским величеством будет подписан в марте, а тогда война неизбежна.

   Хотя слухи о предстоящей войне с турками носились еще перед Новым годом и были даже такие люди, которые считали ее неизбежной, но подтверждение этих слухов из уст такого знаменитого лица, как пан Грот, близко знакомого с общественными делами, произвело большое впечатление на пана Понговского и его молодых гостей. И потому, едва хозяин представил их старосте, как сейчас же начался разговор о войне, о Текели и о кровавых стычках в Венгрии, от которых, как от большого пожара, зарево было видно уже и в Австрии и в Польше. Предстояла страшная война, перед которой дрожали как римский император, так и все земли немецкие. Сведущий в политике пан Грот говорил, что Порта поднимает на ноги половину Азии и всю Африку, чтобы выступить с такой силой, какой мир еще не видал до сих пор. Но эти предсказания никому не испортили настроения, наоборот, молодежь с радостью выслушала их: ей надоело сидеть сложа руки дома, а война открывала им путь к славе, заслугам и даже к богатству.

   Выслушав слова райгородского старосты, Матвей Букоемский ударил себя ладонью по колену так, что эхо раздалось по всей комнате, и сказал:

   - Половину Азии и еще кого-то? Ого! Будто нам в первый раз!

   - Конечно, не в первый, правильно говорите! - отвечал хозяин, обыкновенно угрюмое лицо которого озарилось мимолетной радостью. - Если это уже решенный вопрос, то, верно, скоро последует и письменное распоряжение и начнут стягивать войска. Дай-то Бог! Дай Бог, как можно скорее! Старый Девенткевич сражался под Хотином хоть он и слеп на оба глаза. Сыновья направляли ему копье на врага, и он бил янычаров не хуже других. Но у меня нет сына!

   - Да, брат! Уж если кто имеет право оставаться дома, так это вы, - отвечал староста. - Плохо не иметь сына на войне, хуже не иметь глаз, но еще хуже быть безруким.

   - Я обе руки приучил к сабле, - ответил пан Гедеон, - а поводья можно держать и в зубах. Наконец... мне хотелось бы умереть в битве с язычниками... на поле брани... И не потому, что они разрушили счастье моей жизни... Не из личной мести... нет!.. Но вот, откровенно скажу: стар уж я, много видел, много передумал и столько насмотрелся на людскую злобу и корыстолюбие, на неурядицу в нашей Речи Посполитой, на нашу необузданность, на срывание сеймов, на непослушание и всякие бесправия, что не раз с отчаянием спрашивал Господа Бога: зачем, о Господи, Ты сотворил эту нашу Речь Посполитую и народ наш? Но теперь, когда это языческое море поднимается, когда этот скверный дракон открывает пасть, чтобы поглотить весь мир и христианство, когда, как вы говорите, император римский и все земли немецкие дрожат перед этим нашествием, - теперь лишь я понимаю, для чего нас Бог создал и какой долг возложил он на нас. Сами турки говорят об этом. Так пусть же дрожат другие, мы не задрожим, как не дрожали и раньше; пусть льется наша кровь, хоть бы до последней капли и пусть моя соединится с нею. Аминь!

   Глаза пана Понговского засверкали. Он сильно взволновался, но слезам не дал скатиться по щекам, может быть, потому, что уже раньше все выплакал, а может быть, и потому, что это был человек твердый, как по отношению к другим, так и к себе самому. Пан Грот обнял его за шею поцеловал в обе щеки и сказал:

   - Правда, правда! Много среди нас зла, и только кровью можно искупить его пред лицом Господа. Это служба, это охрана, которую поручил нам Бог, это предназначение нашего народа. И приближается уже время, когда мы представим доказательства этой службы... Да, есть уже известия от турок, что вся их сила обрушится на Вену. Тогда мы пойдем туда и перед лицом всего мира покажем, что мы воины Христовы, созданные для защиты веры и святого креста. Все народы, до сих пор жившие спокойно за нашей спиной, в один прекрасный день увидят, как мы исполняем свою службу, и даст Бог, слава наша и заслуга будут жить до тех пор, пока будет существовать земля.

   Слова эти привели молодежь в восторг. Братья Букоемские вскочили со своих мест, громко восклицая:

   - Дай Бог! Когда же набор? Дай-то Бог!

   А Циприанович сказал:

   - Прямо душа рвется! Мы готовы хоть сейчас!

   Один только Тачевский молчал, и лицо его не прояснилось. Все эти вести, такой радостью переполнившие сердца всех присутствующих, были для него только источником страдания и горечи. Его мысли и глаза были устремлены на панну Сенинскую, весело хлопотавшую у стола, и говорили ей с упреком и скорбью:

   "Если бы не ты, я давно бы пристроился к какому-нибудь двору, и если бы даже не разбогател там, то во всяком случае приобрел бы приличный наряд и коня и теперь мог бы встать под знамена, чтобы добиваться смерти или славы. Твоя красота, твои взгляды, твои добрые слова, которые ты иногда, словно милостыню, бросала мне, заставили меня сидеть на этих нескольких акрах земли и чуть не умирать с голоду. И света я не узнал из-за тебя и образования не получил. Чем я провинился перед тобой, что ты заполонила меня всего, с душой и телом?.. Теперь я предпочел бы умереть, чем не видеть тебя целый год. Я лишился последнего коня, торопясь тебе на помощь, а ты только смеешься и ласково глядишь на другого... Что ж мне теперь делать? Начинается война. Неужели мне поступить в услужение или унизиться до пехоты? Что я тебе сделал, что ты никогда не имела жалости ко мне?"

   Так размышлял Яцек Тачевский, который сильнее чувствовал свое несчастье потому, что происходил от знатного рыцарского рода, но был очень беден. И хотя это было неверно, что панна Сенинская безжалостна к нему, но зато верно было, что из-за нее он не трогался с места и сидел, словно на выгоне, с двумя крестьянами, не имея часто возможности удовлетворить даже самые насущные потребности. Ему было семнадцать лет, а ей тринадцать, когда он без памяти влюбился в нее и продолжал любить уже пять лет, с каждым годом все сильнее и с каждым годом печальнее, ибо любовь его была безнадежна. Пан Понговский сначала охотно принимал его как потомка знатного рода, которому раньше принадлежали в той стороне целые уезды; но потом, поняв, в чем дело, стал строг, а иногда и просто жесток с ним. Правда, он не запирал перед ним дверей своего дома, но держал его подальше от девушки, лелея для нее совершенно другие надежды и виды.

   А девушка испытывала на нем свою силу и играла его любовью, как девочка играет цветами на лугу. То наклонится над одним, то сорвет другой, то вплетет его в косу, то бросит и забудет, то снова вернется искать новых.

   Тачевский никогда не говорил ей о своей любви, но она прекрасно знала о ней, хотя и притворялась, что не знает и вообще не хочет знать ни о чем, что с ним происходит. И издевалась над ним, как ей только нравилось. Однажды, когда на нее напал рой пчел, она спряталась под его кафтан и прижалась к его груди, но потом целых два дня не хотела простить ему этого. Моментами девушка обращалась с ним прямо презрительно, а когда ему казалось, что все уже потеряно, она умела одним нежным взглядом, одним теплым словом переполнить его сердце невыразимой радостью и надеждой. Когда из-за каких-нибудь празднеств, именин или охоты у соседей Тачевский несколько дней не появлялся в Белчончке, она сильно тосковала по нему, но когда он приходил, мстила ему за свою тоску и долго мучила его. Но самые ужасные минуты переживал он, когда в доме были гости, а между ними какой-нибудь молодой человек, красивый и знатный. Тогда Яцек Тачевский думал, что в ее сердце нет даже и простой жалости. Так думал он и теперь, глядя на Циприановича, а рассказы Грота о войне только подливали горечи в уже и так переполненный кубок его мыслей.

   Тачевский привык уже владеть собой в доме Понговского, однако за ужином он едва мог усидеть, прислушиваясь к разговору девушки со Станиславом Циприановичем. Несчастный заметил, что тот ей действительно нравится, так как он был любезным, милым и далеко не глупым малым.

   Разговор все время вращался вокруг будущего набора. Узнав от Грота, что он сам будет, вероятно, производить набор в этой местности, Циприанович повернулся вдруг к девушке и спросил:

   - Вы какой полк предпочитаете?

   А девушка искоса взглянула на него и ответила:

   - Гусарский.

   - Из-за крыльев?

   - Да. Однажды я видела гусаров и подумала, что это какое-то небесное войско. Потом они снились мне две ночи подряд.

   - Не знаю, приснюсь ли я вам, если стану гусаром, но что вы не раз приснитесь мне, в этом я уверен, - и тоже с крыльями.

   - Почему так?

   - Как ангел.

   Панна Сенинская опустила глаза, и тень от ресниц упала на ее розовые щечки. Помолчав, она произнесла:

   - Станьте гусаром.

   Тачевский стиснул зубы и провел рукой по вспотевшему лбу, но за ужином он не дождался от нее ни одного слова, ни взгляда. Только когда все встали уже из-за стола и в комнате раздался шум передвигаемых стульев, над его ухом прозвучал любимый голосок:

   - А вы тоже пойдете на войну?

   - Только затем, чтобы умереть! - ответил пан Яцек.

   И в этом ответе прозвучал такой искренний вопль и боль, что любимый голос отозвался снова, как бы с волнением:

   - Зачем опечаливать людей?

   - Все равно никто по мне не заплачет.

   - Откуда вы знаете? - в третий раз прозвучал голос девушки.

   Потом она быстро присоединилась к толпе гостей, точно видение промелькнув мимо него, и точно роза расцвела в другом конце комнаты.

   Между тем старики уселись после ужина с кубками меда и, наговорившись вдоволь на общественные темы, повели беседу о частных делах. Пан Грот водил некоторое время глазами за панной Сенинской и, наконец, сказал:

   - Это тебе не шутка! Посмотрите-ка, брат, на этих молодых людей, как они точно бабочки на огонь летят. Да и не удивительно! Я бы и сам полетел, кабы не года.

   Но пан Понговский махнул недовольно рукой.

   - Действительно бабочки, только серые.

   - Как? Но ведь Тачевский же не серый.

   - Но зато бедняк. Букоемские тоже не из простых. Они называют себя родственниками святого Петра, но это может послужить им протекцией на Небе, а пока на земле они все четверо служат в королевской сторожке, как простые лесничие.

   Пан Грот удивился родству Букоемских не меньше, чем в свое время пан Понговский, и начал подробно расспрашивать о них, пока, наконец, не рассмеялся, говоря:

   - Святой Петр - великий апостол и я не хочу непочтительно отзываться о нем, тем более, что, будучи стариком, я скоро буду нуждаться в его покровительстве. Но, говоря между нами, как происхождение... ну, одним словом, тут нечем особенно хвастаться... Он был рыбак и больше ничего... Святой Иосиф, который ведет свой род от Давида - да! Вот тут есть о чем поговорить.

   - Я и говорю, что здесь нет никого достойного этой девушки, и не только среди тех, кого вы видите теперь под моей кровлей, но и во всей округе.

   - А вон тот, что сидит возле пани Винницкой?.. Похоже, вежливый кавалер.

   - Циприанович? Да! Вежливый-то он, вежливый, да только род их армянский, только в третьем или четвертом поколении ставший благородным.

   - Так зачем же вы их приглашаете? Купидон хитер и не успеешь оглянуться, как они тут кашу заварят.

   Пан Понговский, еще при представлении молодых людей упоминавший, чем он им обязан, еще раз подробно рассказал о нападении волков и об их помощи, благодаря которой он уж из одной благодарности должен был пригласить своих спасителей к себе в дом.

   - Правда, правда, - подтвердил пан Грот, - но амур все-таки может наварить тут каши, ведь и в девушке кровь, а не вода.

   - Это увертливая лисичка, - отвечал пан Понговски