Сенкевич Генрик - На поле славы

ли, но она ответила довольно спокойно и сдержанно:

   - Я не хочу защиты, которой надо стыдиться.

   - А я хотел бы не только теперь, но и вечно защищать вас... до самой смерти... и безо всякой обиды, а, наоборот, с Божьего благословения! Вы понимаете меня?

   Воцарилось минутное молчание. Через открытые окна доносился только стук топора, которым старый, хромой работник рубил дрова возле кухни.

   - Не понимаю, - отвечала девушка.

   - Потому что не хотите! - отвечал Мартьян. - Вы давно видите, что я не могу без вас жить! Вы необходимы мне, как воздух для дыхания! Вы милее и дороже мне всего на свете! Не могу!.. Я сгорю без вас... пропаду! Если бы я не сдерживал себя, то давно бы схватил вас, как ястреб голубя. Без вас у меня пересыхает в горле, как без воды!.. Все дрожит во мне! Я не могу ни спать, ни жить!.. Смотрите, вот и теперь...

   Он оборвал, так как зубы его застучали, как в лихорадке. Он съежился, схватился костлявыми руками за спинку стула, словно боясь упасть, и некоторое время громко сопел.

   Потом снова заговорил:

   - У вас нет состояния - это не беда... У меня есть достаточно. Мне нужны вы, а не богатство! Хотите ли вы быть госпожой этого дома? Вы собирались выйти за Понговского, а ведь я не хуже. Только не говорите мне: "нет"! Ради всего святого, не говорите: "нет", иначе я не ручаюсь за себя!.. Вы моя чудная!

   С этими словами он вдруг упал на колени и, обняв ее ноги, прижал их к своей груди. Но, неожиданно для нее самой, страх ее в тот же момент исчез без следа. В ней заиграла рыцарская кровь, пробудилась готовность бороться до последнего воздыхания. Она начала изо всех сил отталкивать его орошенное потом лицо, прижимавшееся к ее коленям.

   - Нет! Нет! Лучше тысячу раз умереть! Нет!

   Тогда он поднялся весь бледный, с ощетинившимися волосами, преисполненный холодного бешенства. Усы его, из-под которых были видны длинные, гнилые зубы, заметно дрожали. Но он еще владел собой, сознание еще не совсем покинуло его. Однако, когда девушка бросилась внезапно к дверям, он заступил ей дорогу.

   - Да? - хрипло спросил он, - вы не хотите меня? Повторите мне это прямо в глаза! Не хотите?

   - Не хочу! И вы не грозите мне, потому что я не боюсь!

   - Я не грожу вам, а хочу жениться на вас! Да! Еще раз прошу, опомнитесь, ради Бога! Опомнитесь!

   - В чем мне опомниться? Я вольна распоряжаться собой, потому что я дворянка. И я прямо говорю вам: никогда!

   А он придвинулся к ней так близко, что лицо его почти прикасалось к ее лицу, и продолжал:

   - Тогда, может быть, вместо того, чтобы быть госпожой, вы желаете лучше носить дрова на кухню? Тоже не хотите? Как же так можно дворянке? В какое свое имение вы отправитесь отсюда? А если останетесь здесь, то чей хлеб будете есть? На чьей милости жить? В чьей вы будете власти? Чье то ложе и чья комната, в которой вы спите? Что будет, если я прикажу снять задвижку? А вы меня спрашиваете, в чем опомниться? А в том, что выбрать: или венец или без венца...

   - Подлец! - воскликнула панна Сенинская.

   Но тут случилось нечто невообразимое. Охваченный внезапным бешенством, Кржепецкий рявкнул нечеловеческим голосом и, схватив девушку за волосы, начал с каким-то зверским наслаждением бить ее без милосердия и без памяти. Чем дольше владел он собой до сих пор, тем сильнее и страшнее становилось теперь его бешенство. Он, наверное, убил бы ее, если бы на ее крик о помощи не сбежалась вся дворня. Первым прибежал работник, рубивший дрова возле кухни, который влез в комнату через окно с топором в руке; за ним прибежали кухонные мужики, потом обе панны Кржепецкие, ключник и двое из прежней челяди пана Понговского.

   Ключник был шляхтич из далекой усадьбы на Мазурах, а кроме того, человек необыкновенной силы, хотя и старый. Схватив Мартьяна сзади за плечи, он сжал их так, что локти почти сошлись у него за спиной, и сказал:

   - Так нельзя, ваша милость! Стыдно!..

   - Пусти! - прорычал Кржепецкий.

   Но железные руки держали его точно в клещах, и мрачный, сдержанный голос проговорил возле самого его уха:

   - Успокойтесь, ваша милость, а не то... кости поломаю!

   Между тем сестры Кржепецкие схватили девушку и выпроводили, или, вернее, вынесли ее из столовой. Ключник продолжал:

   - Пожалуйте, ваша милость, в канцелярию... отдохнуть. Очень советую вам...

   И он начал подталкивать его вперед, как ребенка, а тот, правда, скрежетал зубами, брыкался короткими ногами, требовал веревок и палача, но не мог вырваться, так как после своей вспышки он вдруг так ослаб, что не мог даже держаться на ногах без посторонней помощи.

   Поэтому, когда ключник, придя в канцелярию, бросил его на покрытую конской шкурой постель, он даже не попробовал подняться и лежал неподвижно, как колода, тяжело сопя и раздувая бока, как усталая лошадь.

   - Пить! - прохрипел он.

   Ключник приоткрыл дверь, позвал слугу и, шепнув ему на ухо несколько слов, отдал ему ключи, а тот моментально вернулся, неся флягу с водкой и огромную кружку.

   Шляхтич налил ее доверху, понюхал и, подойдя к Мартьяну, сказал:

   - Пейте, ваша милость.

   Кржепецкий схватил ее обеими руками, но они у него так дрожали, что жидкость полилась ему на грудь. Тогда ключник приподнял его на постели, поднес кружку к его губам и начал постепенно наклонять.

   Мартьян пил не отрываясь, жадно придерживая кружку, когда шляхтич пробовал отнять ее от его губ.

   Наконец он опорожнил ее до дна и упал навзничь.

   - Не будет ли слишком много? - проговорил ключник. - Но ведь ваша милость очень ослабли.

   Мартьян хотел ответить, но только громко втянул в себя воздух, как человек, обжегший губы чем-то горячим. А шляхтич продолжал:

   - Эй, ваша милость! Вы должны мне поставить добрый магарыч, потому что я оказал вам немалую услугу... Вдруг бы, упаси Господи, что случилось?.. Ведь за такое дело топор и палач, не говоря уже о том, что и сейчас могло бы приключиться несчастье. Люди здесь страшно любят девушку... И перед ксендзом Творковским трудно будет скрыть, хотя я и прикажу слугам молчать. Как вы себя чувствуете?

   А Мартьян смотрел на него помутившимися зрачками, не переставая ловить воздух открытым ртом. Он пытался что-то сказать, но у него сделалась икота и, закрыв глаза, он захрипел, как умирающий.

   А ключник посмотрел на него и потом пробормотал:

   - Спи, а то и околевай, плюгавый пес!

   И, выйдя из комнаты, он отправился на фольварк, но через полчаса снова вернулся в дом и постучал в комнату панны Сенинской. Застав там обеих сестер Мартьяна, ключник сказал им:

   - Не заглянете ли вы, сударыни, в канцелярию к молодому пану, а то он страшно ослабел. Только, если он спит, не надо его будить.

   Потом, оставшись наедине с панной Сенинской, он склонился к ее ногам и сказал:

   - Нужно бежать из этого дома! Все уже готово!

   Несмотря на то что девушка была страшно избита и еле держалась на ногах, она моментально вскочила:

   - Хорошо! Я тоже готова! Спасите меня!

   - Запряженная коляска стоит за ручьем. Я провожу вас. Сегодня же ночью привезу и одежду... Пан Кржепецкий пьян как стелька и до завтра пролежит пластом. Наденьте только юбку и едем. Никто не задержит нас, не бойтесь!

   - Бог вас вознаградит! Бог вас вознаградит! - лихорадочно повторяла она.

   Они вышли, направляясь через сад к той калитке, через которую обыкновенно приходил Тачевский из Выромбок. По дороге ключник говорил:

   - Вильчепольский уже давно приготовил это. Он уговорился с дворней, что если здесь будет сделано на вас какое-нибудь нападение, то они должны поджечь гумно. Пан Кржепецкий бросился бы тогда на пожар, а вы могли бы выскочить через сад к ручью, где Вильчепольский должен был специально ожидать вас с повозкой. Но лучше, что обошлось без поджога, ведь это все-таки уголовщина. Говорю вам, что Кржепецкий будет до утра лежать как пласт, поэтому вам нечего бояться никакой погони.

   - Куда же я поеду?

   - К пану Циприановичу, потому что там вы всегда найдете защиту. Там Вильчепольский, там братья Букоемские и лесничие. Кржепецкий наверное захочет отбить вас, но это ему не удастся. А куда потом пан Циприанович отвезет вас - в Радом или еще дальше, об этом он посоветуется с ксендзами... Вот и телега. Погони не бойтесь, до Едлинки недалеко, да и вечер Господь дал прекрасный. Я сегодня же привезу одежду, а если они вздумают препятствовать, я не посмотрю на них. Ну, благослови вас Мать Пресвятая Богородица, защитница и покровительница сирот!

   С этими словами он взял ее как ребенка на руки и, усадив в коляску, крикнул вознице:

   - Трогай!

   Сумерки уже сгущались, и вечерняя заря начала гаснуть, только от последних ее лучей розовели еще звезды на ясном небе. Тихий вечер был напоен запахами земли, листьев и цветущей сирени, а соловьи, точно теплым весенним дождем, заливали сад, и ольхи, и всю окрестность своим пением.

  

  

   В такой именно вечер сидел на крыльце своего дома пан Циприанович, угощая ксендза Войновского, приехавшего навестить его после вечерни, и четырех братьев Букоемских, постоянно обретавшихся в Едлинке. Перед ними стоял на козлах стол, а на нем баклага меду и стаканы. Все они, прислушиваясь к тихому шуму пущи, медленно попивали мед, посматривая на небо, на котором ярко блестел серп луны, и разговаривали о войне.

   - Благодаря Богу и вашей милости, благодетелю, мы уже скоро снова будем готовы в путь, - говорил Матвей Букоемский. - Что там было, то было! Ведь и святые грешили, а что же можно требовать от слабого человека, который без Милости Божией не может обойтись? Но когда я взгляну на этот месяц, который служит эмблемой для турок, так у меня сейчас же начинают кулаки зудеть, точно их комары искусали. Ну, дай только Бог поскорее, - одно осталось утешение!

   Младший из Букоемских призадумался на минуту и сказал:

   - Почему это, преподобный отец, турки молятся на луну и носят изображение ее на знаменах?

   - А разве псы не молятся на луну? - спросил ксендз.

   - Совершенно правильно, но почему же и турки?

   - Потому что они собачьи дети.

   - А ведь, ей-богу, правильно! - отвечал молодой человек, с удивлением глядя на ксендза.

   - Но луна не виновата в этом, - заметил хозяин, - и каждому приятно смотреть, как в ночной тишине она озаряет своим светом деревья, точно обсыпая их серебром. Люблю я сидеть в такую ночь, любоваться на небо и восторгаться всемогуществом Божьим.

   - Да, верно! В такие моменты душа человеческая точно на крыльях возносится к своему Творцу, - отвечал ксендз. - Милосердный Бог сотворил точно так же луну, как и солнце, - и это величайшее благодеяние... Ибо, что касается солнца, так ведь днем и так видно, а вот если бы не было луны, сколько бы люди посворачивали себе шеи, блуждая по ночам, не говоря уже о том, что впотьмах и шалости дьявольские значительно увеличились бы.

   Все на минуту замолчали, водя глазами по ясному небу; потом ксендз понюхал табаку и прибавил:

   - Заметьте, господа, как милостивое Провидение заботится не только о нуждах, но и о удобствах людей.

   Дальнейший разговор был прерван стуком колес, явственно долетевшим до их ушей среди ночной тишины. Пан Циприанович поднялся со скамейки и сказал:

   - Бог посылает нам какого-то гостя, так как свои все дома. Любопытно, кто бы это мог быть?

   - Вдруг да кто-нибудь с известиями от наших детей? - ответил ксендз. Все встали со своих мест, а между тем коляска, запряженная парою лошадей, въехала в открытые ворота.

   - Какая-то женщина, глядите! - воскликнул Лука Букоемский.

   - Правда!

   Объехав половину двора, коляска остановилась перед крыльцом. Пан Серафим взглянул на лицо приезжей и, узнав ее при свете луны, воскликнул:

   - Панна Сенинская!..

   И он почти на руках вынес ее из коляски, а она склонилась к его коленям и разразилась плачем.

   - Сирота, - воскликнула она, - умоляет вас о приюте и спасении!..

   С этими словами она прижалась к его коленям, все сильнее обнимая их и рыдая все жалобнее. Всех обуяло такое изумление, что в первое время никто не мог произнести ни слова. Наконец пан Циприанович приподнял ее, прижал к своему сердцу и воскликнул:

   - Пока я жив, я буду твоим отцом, сиротка моя бедная! Но что случилось? Неужели тебя прогнали из Белчончки?

   - Кржепецкий избил меня и грозил опозорить! - едва слышно отвечала она.

   Но ксендз Войновский, стоявший возле пана Серафима, услышал ее ответ и, схватив себя за волосы, воскликнул:

   - Иисусе Назарийский, царь Иудейский!..

   А четыре брата Букоемские смотрели на все с открытыми ртами и вытаращенными глазами, совершенно не понимая, что вокруг них происходит. Правда, сердца их сразу тронулись слезами сироты, но, с другой стороны, они помнили, что панна Сенинская глубоко обидела их друга, Тачевского, помнили также поучение ксендза Войновского, что причиной всех зол на свете является mulier, и потому начали вопросительно переглядываться, точно надеясь, что если не одному, то другому придет какая-нибудь счастливая мысль в голову.

   Наконец заговорил Марк:

   - Ну уж эти мне Кржепецкие!.. Мы этого Мартьяна во всяком случае... Не так ли?

   Он схватился за левый бок, а по его примеру и остальные братья загремели саблями.

   Между тем пан Циприанович отвел девушку в комнату и поручил ее экономке, пани Дзвонковской, женщине доброй, но неудержимо болтливой, приказав ей заняться ею как самой почетной гостьей. Он велел отдать ей свою собственную спальню, зажечь свечи, развести огонь в кухне, разыскать успокоительные снадобья и мазь от синяков, приготовить похлебку и другие кушанья, а девушке посоветовал лечь в постель, пока все это не будет готово, и отдохнуть, отложив более подробный разговор до завтра.

   Но она хотела сейчас же открыть свое сердце перед теми людьми, у которых она искала спасения. Хотела сразу выбросить из души ту боль, которая накоплялась в ней издавна, и рассказать о всех муках, страданиях, стыде и унижениях, которые она испытала в Белчончке. Заперевшись в комнате с паном Серафимом и ксендзом Войновским, она рассказала им все, как на исповеди или как родному отцу. Призналась во всем, и в своей тоске по Тачевскому, и в том, что хотела выйти за опекуна - и только потому, что думала, что Яцек пренебрег ею, и потому, что она слышала от Букоемских, что он собирается жениться на панне Збержховской; наконец рассказала, как она жила или, вернее, страдала в Белчончке, рассказала о невыносимой злости сестер Кржепецких, и о страшных приставаниях пана Мартьяна, и о том, что произошло в последний день и что послужило поводом к ее бегству.

   А они, слушая ее, хватались за головы. Ксендз Войновский, как бывший воин, машинально тянулся рукой, по примеру Букоемских, к левому боку, хотя уже давно не носил на нем сабли, а почтенный пан Серафим то и дело обнимал руками голову девушки и повторял:

   - Пусть он только попробует отнять тебя! У меня был раньше сын, а теперь Господь послал мне дочь...

   Но ксендза Войновского задело больше всего то, что она говорила о Яцеке. Вспоминая все, что произошло, он не мог теперь разобраться во всем этом.

   Старик долго размышлял, поглаживал всей ладонью свои белые волосы, и, наконец, спросил:

   - А знали ли вы о письме, которое покойник написал к Яцеку?

   - Как же, я сама упросила опекуна написать его!

   - Тогда я совсем ничего не понимаю! Зачем же это?

   - Потому что я хотела, чтобы он вернулся.

   - Как же он мог вернуться? - уже с гневом воскликнул ксендз. - Письмо было так написано, что именно из-за него Яцек и поспешил уехать с разбитым сердцем на край света, чтобы забыть обо всем и выбросить из сердца ту любовь, которую вы растоптали.

   А она удивленно заморгала глазами и сложила руки, как для молитвы.

   - Опекун говорил мне, что это было отеческое письмо!.. Мать Пресвятая Богородица!.. Что же в нем было?

   - Презрение, оскорбление и попрание чести! Понимаете!

   Но тут из сердца девушки вырвался такой болезненный и искренний вопль, что благородное сердце ксендза дрогнуло. Он подошел к девушке, отвел руки, закрывавшие ее лицо, и воскликнул:

   - Так вы не знали?

   - Не знала! Не знала!

   - И хотели, чтобы Яцек вернулся?

   - Да.

   - Господи Боже мой! Но зачем это вам было?

   Тогда из-под опущенных ресниц девушки снова покатились слезы, обильные и быстрые, и крупные, как жемчуг. Лицо ее загорелось девичьим стыдом. Она начала ловить открытым ртом воздух, сердечко ее забилось, как у пойманной птицы, и наконец девушка прошептала с усилием:

   - Потому что... я... люблю его...

   - Побойся Бога, дитя мое! - воскликнул ксендз.

   Но голос его вдруг оборвался, потому что его тоже душили слезы.

   Им овладели одновременно и радость, и неизмеримая жалость к девушке, и изумление, что "mulier" не является в таком случае причиной всех зол, а оказывается невинным ягненком, на которого, Бог знает почему, свалилось столько несчастий.

   И, обняв девушку, он прижал ее к своей груди и начал не переставая повторять:

   - Дитя мое! Дитя мое!

   Между тем братья Букоемские перебрались вместе со стаканами и баклагой меда в столовую, старательно уничтожили весь мед и ожидали ксендза и пана Серафима в надежде, что с их приходом будет подан ужин.

   Наконец вернулись и они, взволнованные и с влажными от слез глазами. Циприанович глубоко вздохнул и сказал:

   - Пани Дзвонковская укладывает сейчас бедняжку в постель... Прямо не верится собственным ушам!.. Мы тоже отчасти виноваты, но Кржепецкие... Это прямо позор, срам! Этого нельзя оставить безнаказанно!

   - Это с удовольствием! - отвечал Марк. - Мы потолкуем об этом с Чурбаном! Ой-ой-ой!

   Потом он обратился к ксендзу Войновскому:

   - Нам искренне жаль ее, но я все-таки думаю, что это ее Господь наказал за нашего Яцека. Не так ли?

   А ксендз ответил ему:

   - Глупый вы человек!

   - А тогда как же? В чем же дело?

   А старик, сердце которого было переполнено жалостью, быстро и запальчиво заговорил о невинности и страданиях девушки, как бы желая таким образом вознаградить ее за ту несправедливость, которую он допустил по отношению к ней. Но вскоре рассказ его был прерван появлением пани Дзвонковской, точно бомба, влетевшей в комнату.

   Лицо пани Дзвонковской было залито слезами, точно она окунула его в ведро с водой. Вытянув вперед руки, она закричала прямо с порога:

   - Люди, кто в Бога верует! Отмщения, справедливости! Ради Бога! Все плечики в синяках, беленькие плечики, как снег... волосики все горстями повыдерганы, золотистые волосики... голубочек мой милый, цветочек дорогой, овечка моя невинная!..

   Услышав это, взволнованный уже рассказом ксендза, Матвей Букоемский вдруг заревел, а за ним Марк, Лука и Ян... Так что челядь сбежалась в комнату и собаки залаяли в сенях. Но Вильчепольский, вернувшийся вскоре с ночного объезда стогов сена, нашел уже братьев в другом настроении. Волосы у них ощетинились, глаза побелели от бешенства, а руки сжимали рукоятки сабель.

   - Крови! - вопил Лука.

   - Давайте его сюда, собачьего сына!

   - Бей!

   - На саблях разнесем!

   И все, как один человек, двинулись к выходу, но пан Циприанович загородил им дорогу.

   - Стой! - воскликнул он. - Он заслуживает не сабли, а палача!

  

  

   Долго пришлось пану Серафиму успокаивать братьев. Он объяснил им, что если бы они сразу убили пана Кржепецкого - это был бы не шляхетский, а разбойничий поступок.

   - Во-первых, - говорил он, - нужно объехать соседей, посоветоваться с ксендзом Творковским, заручиться согласием шляхты и духовенства, собрать свидетельские показания челяди в Белчончке, потом внести дело в трибунал, и только когда приговор будет утвержден, подкрепить его силой. Если бы вы сейчас разнесли его на саблях, - говорил он, - старый Кржепецкий не преминул бы разгласить, что вы сделали это по подстрекательству панны Сенинской, почему репутация ее могла бы пострадать, а на вас старик бы подал иск, и вместо того, чтобы идти на войну, вам пришлось бы таскаться по судам, так как, не состоя еще на гетманской службе, вы не могли бы уклониться от суда. Вот какое дело.

   - Как? - с сожалением спросил Ян. - Так, значит, мы должны оставить безнаказанной обиду этой голубки?

   - А вы думаете, - заметил ксендз, - что Мартьяну Кржепецкому будет мила жизнь, когда над ним повиснет позор или меч палача, а к тому же, когда на него обрушится всеобщее презрение? Это еще худшая пытка, чем скорая смерть, и я не согласился бы за все олькушское серебро очутиться сейчас в его шкуре.

   - А если он вывернется? - спросил Марк. - Отец его - старый пройдоха, выигравший уже не один процесс.

   - Если же он вывернется, то Яцек по возвращении шепнет ему на ухо одно словечко... Вы еще не знаете Яцека! У него девичьи глаза, но безопаснее вынуть медвежонка из-под медведицы, чем задеть его за живое.

   Но тут мрачно заговорил молчавший до сих пор Вильчепольский:

   - Пан Кржепецкий уже сам подписал себе приговор, и кто знает, дождется ли он возвращения пана Тачевского. Но я скажу вам другое: он, наверно, захочет вернуть девушку вооруженной силой и тогда...

   - Тогда увидим! - перебил пан Циприанович. - Пусть он только попробует! Это другое дело!

   И старик грозно загремел саблей, а Букоемские заскрежетали зубами, повторяя:

   - Пусть попробует! Пусть попробует!

   А Вильчепольский добавил:

   - Только ведь вы уезжаете на войну...

   - Это уж как-нибудь устроится! - отвечал ксендз Войновский.

   Дальнейший разговор был прерван появлением ключника. Он привез коробки с вещами девушки, что, как он говорил, досталось ему не без труда. Панны Кржепецкие пробовали протестовать и даже хотели разбудить брата, чтобы он не давал. Но они не могли добудиться его, а шляхтич внушил им, что это необходимо сделать и для их собственного блага и для блага их брата, иначе их обвинят в грабеже чужого имущества и их привлекут к суду. Тогда они испугались, как женщины, не знающие законов, и позволили увезти вещи. Ключник также предполагал, что Мартьян постарается вернуть девушку, но не допускал, чтобы он сразу прибегнул к насилию.

   - Его удержит от этого, - говорил он, - старый пан Кржепецкий, который понимает, чем пахнет такое дело. Он еще ничего не знает о случившемся, но я прямо поеду отсюда к нему и изложу ему все дело, и сделаю это по двум причинам. Во-первых, для того, чтобы он удержал пана Мартьяна, а во-вторых, потому, что я не хочу быть завтра в Белчончке в тот момент, когда пан Мартьян проснется и узнает, что это я устроил побег девушки. Он бы непременно накинулся на меня, и тогда одному из нас могло быть очень скверно.

   Пан Серафим и ксендз Войновский похвалили находчивость ключника и, видя, что это человек добрый, а кроме того, опытный и знающий законы, пригласили его обсудить все дело с ними вместе. Тогда были устроены два совещания, так как другое устроили братья Букоемские на свой страх.

   Зная, каким образом можно сократить их воинственный пыл и удержать их дома, пан Циприанович послал им во флигель порядочную флягу травника, за которую они тотчас охотно засели и начали пить за здоровье друг друга. Они все были сильно взволнованы и невольно вспоминали ту ночь, когда панна Сенинская в первый раз переступила порог дома в Едлинке. Братья начали напоминать друг другу, как они тотчас влюбились в нее и как поссорились из-за нее, а потом предназначили ее Станиславу Циприановичу, принося собственные желания в жертву дружбе.

   В конце концов, Матвей хлебнул вина, положил голову на руки, вздохнул и сказал:

   - В ту ночь Яцек сидел, точно белка, на дереве. Кто же мог бы тогда догадаться, что именно ему Господь Бог предназначил ее.

   - А нам приказал оставаться сиротами! - добавил Марк.

   - Помните, - спросил Лука, - как тогда стало светло от нее во всех комнатах? Светлее не стало бы и от сотни ярких свечей. А она то сядет, то встанет, то улыбнется... А как взглянет на тебя, так сразу тепло внутри станет, точно ты горячего вина выпил!.. Выпьем-ка, братцы, за наше неутешное горе!

   Они снова выпили, после чего Матвей ударил кулаком по столу и воскликнул:

   - Эх! Если бы она так не любила этого Яцека!

   - Так что бы было? - ворчливо спросил Ян. - Думаешь, что она бы моментально влюбилась в тебя? Смотрите, какой красавец!

   - Хорошо, что ты не красавец! - отвечал Матвей.

   И братья начали недружелюбно посматривать друг на друга. Но Лука, обычно очень склонный ко всяким стычкам, начал их успокаивать:

   - Ни для тебя, ни для тебя и ни для кого из нас! Другой получит ее и поведет к алтарю.

   - Вот нам и тяжело и горько! - отвечал Марк.

   - Так будем же, по крайней мере, любить друг друга. Никто нас на свете не любит! Никто!..

   - Никто! Никто! - повторяли братья, мешая вино со слезами.

   - А она спит себе там! - внезапно отозвался Ян.

   - Спи, бедняжка! - в тон ему добавил Лука. - Лежи, как подкошенный цветочек, как овечка, растерзанная безжалостным волком. Братья мои родные, неужели этого волка никто даже за вихры не оттаскает?

   - Не может быть! - воскликнули Матвей, Марк и Ян.

   И снова начали ссориться, а чем больше пили, тем чаще то тот, то другой огрызался или ударял кулаком по столу.

   - Я придумал! - воскликнул самый младший.

   - Говори! Ради бога!

   - А вот как! Мы обещали пану Циприановичу не изрубить Чурбана! Правда?

   - Правда, да ты говори, не спрашивай!

   - Но все-таки отомстить за нее необходимо. Сюда приедет, как здесь говорилось, старый Кржепецкий попробовать, не отдаст ли ему пан Циприанович девушку добровольно. Но мы-то знаем, что не отдаст! А?

   - Не отдаст! Не отдаст!

   - Ну то-то, а как вы думаете, не выскочит ли Мартьян навстречу возвращающемуся отцу, чтобы посмотреть и расспросить, чего он достиг?

   - Как Бог свят, выскочит!

   - Ну, а на половине дороги от Белчончки до Едлинки возле самой дороги находится смоловарня. Не подождать ли нам Мартьяна в той смоловарне?..

   - Хорошо! Но к чему?

   - Только шш!.. Тихо!

   - Шш!..

   И братья начали озираться по комнате, хотя и знали, что, кроме них, там не было ни живой души, и перешептываться. Шептались долго, то тише, то громче, наконец, лица их просияли, они допили залпом вино, обнялись и потихоньку, гуськом вышли из комнаты.

   С величайшими предосторожностями оседлав лошадей, братья вывели их за уздцы из ворот, сели и поехали стремя в стремя, пока не добрались до большой дороги. Там Ян, на сей раз командовавший братьями, проговорил:

   - Теперь я с Марком отправлюсь в смоловарню, а вы привезите еще до рассвета бочку с перьями.

  

  

   Как и предполагал ключник, старый Кржепецкий приехал на другой же день после полудня в Едлинку, но против всех ожиданий приехал с таким веселым и добродушным лицом, что пан Циприанович, имевший обыкновение дремать после обеда и потому несколько сонный, сразу точно отрезвел от удивления при его виде. Старая лисица с самого своего вступления на порог заговорила о соседской дружбе и о том, как приятно было бы для него почаще навещать друг друга, он благодарил за гостеприимство и, только покончив со всеми этими любезностями, приступил к самому делу.

   - Любезный сосед, - проговорил он, - я приехал к вам с поклоном и в то же время, как вы уже, вероятно, догадались, и с просьбой, которую вы, принимая во внимание мои годы, не откажетесь любезно выслушать.

   - Я рад исполнить каждое справедливое желание вашей милости, - отвечал пан Серафим.

   А старик начал потирать руки.

   - Я так и знал! Наперед знал! - проговорил он. - Хорошо иметь дело с умным человеком. Сразу можно поладить. Я и сыну сказал так. Поручи это мне. Если дело касается пана Циприановича, то все будет хорошо, ибо другого такого же не только умного, но и честного человека, не найти во всей округе.

   - Вы слишком льстите мне!

   - Нет! Нет! Я говорю еще слишком мало!.. Но приступим к делу!

   - Приступим!

   Старый Кржепецкий с минуту помолчал, точно ища слов, и только шевелил губами, так что подбородок сходился у него с носом, наконец, весело улыбнулся, положил руку на колено пана Стефана и сказал:

   - Благодетель... вы знаете, что у нас улетел щегленок из клетки?

   - Знаю! Видно, испугался кота!

   - Ну, разве это не удовольствие беседовать с таким человеком! - воскликнул, потирая руки, старик. - Вот это остроумно! Ксендз Творковский лопнет от зависти, вот ей-богу.

   - Я слушаю вас...

   - Ну вот, просто с места, нам хотелось бы этого щегленка вернуть обратно.

   - Почему бы и нет?

   Пан Кржепецкий несколько раз повел подбородком в сторону носа, так как его встревожило, что дело идет слишком гладко. Однако он захлопал в ладоши и воскликнул с притворной радостью:

   - Ну вот и дело с концом. Дай Бог, чтобы таких людей было побольше!

   - Со мной-то кончено, - отвечал пан Серафим, - но нужно будет спросить эту птичку, захочет ли она вернуться, а сегодня этого сделать нельзя, потому что ваш сын так придушил ее, что она едва дышит...

   - Она больна?

   - Больна и лежит в постели.

   - А не притворяется ли она?

   Лицо пана Серафима внезапно омрачилось.

   - Милостивый государь, - заговорил он, - поговорим серьезно. Ваш сын Мартьян поступил с панной Сенинской недостойно, не по-человечески, неблагородно и вообще позорно, да и вы тяжело провинились перед Богом и людьми, отдав сироту в такие руки и доверив ее такому бессовестному злодею!..

   - Нет и четвертой доли правды во всем том, что она говорит! - воскликнул старик.

   - Как! Ведь вы даже не знаете, что она говорит, а отрицаете! Не она говорит, а говорят за нее синяки и следы ударов, которые моя ключница видела на молодом теле, а что касается Мартьяна, то вся дворня в Белчончке видела его приставания, а затем и его жестокость и в случае надобности готова засвидетельствовать это. У меня же находится Вильчепольский, который сегодня же отправится в Радом и доложит обо всем ксендзу Творковскому.

   - Но ведь вы обещали мне возвратить девушку.

   - Нет! Я говорил только, что не буду ее задерживать. Если она захочет вернуться, хорошо. Захочет остаться у меня - еще лучше. И вы не должны требовать от меня, чтобы я отказал обездоленной сироте в куске хлеба и в крове.

   Челюсти старого Кржепецкого снова задвигались. Он помолчал и сказал:

   - Вы и правы и неправы. Было бы недостойно отказать сироте в куске хлеба и в крове, но как человек умный и осмотрительный сами рассудите, что одно дело не отказывать в гостеприимстве, а другое - поддерживать сопротивление родительской власти. Я от души люблю свою младшую дочь, Теклю, но все-таки случается, что дам ей подзатыльник. Так как же? Если бы она, наказанная мною, убежала к вам, разве вы бы не позволили мне взять ее обратно, или предоставили бы это ее воле? Подумайте, ваша милость!.. Что бы это был за порядок на свете, если бы женщины захотели иметь свою волю? Даже и старая замужняя женщина должна подчиниться воле своего мужа, а несовершеннолетняя девушка и подавно должна слушаться своего отца или опекуна.

   - Панна Сенинская - не ваша дочь и даже не родственница.

   - Но мы приняли опеку над нею после пана Понговского. Если бы пан Понговский наказал девушку, вы бы, вероятно, не сказали ни слова; точно так же и по отношению ко мне и к моему сыну, которому я доверил управление Белчончкой. Ничего не поделаешь! Кто-нибудь должен распоряжаться, кто-нибудь должен иметь право наказывать. Не спорю, Мартьян, как человек молодой и порывистый, быть может, и перешел границу, в особенности, когда она ему отплатила неблагодарностью. Но это уж мое дело. Я все рассмотрю, рассужу и накажу, но девушку возьму обратно и думаю, - извините меня, - что даже и сам его величество король не имеет права воспрепятствовать мне в этом.

   - Вы говорите, как на суде, - отвечал пан Циприанович, - и я не отрицаю, что с виду вы как будто действительно правы. Но предлог - это одно, а истина - другое. Я ни в чем не хочу препятствовать вам, но скажу вам откровенно, каково мнение о вас людей, с которым и вам советую считаться. Вам нет дела ни до панны Сенинской, ни до опеки над нею, но вы подозреваете, что у ксендза Творковского есть завещание в ее пользу и потому боитесь, чтобы Белчончка, вместе с девушкой, не ускользнула из ваших рук. Еще недавно я слышал, как один из соседей говорил: "Если бы не эта неуверенность, они давно бы уж выгнали сироту из дома, потому что у этих людей нет Бога в сердце!" Мне страшно неприятно говорить вам такие вещи в своем доме, но необходимо, чтобы вы это знали.

   Глаза старого Кржепецкого сверкнули гневом, но он ответил спокойно, хотя и слегка прерывающимся голосом:

   - Злоба человеческая! Подлая злоба и ничего больше, а вдобавок и неразумие! Как? Мы хотим выгнать из дому девушку, на которой Мартьян собирается жениться? Подумайте, сударь, ради Бога! Ведь это совершенно не вяжется одно с другим!

   - Люди говорят так: "Если окажется, что Белчончка принадлежит ей, то Мартьян женится на ней, а если нет, то он только опозорит ее". Я ничего не беру на свою совесть, а повторяю только, что говорят, с тем лишь добавлением, что сын вашей милости грозил опозорить девушку. Это я знаю наверное, и вы, хорошо зная Мартьяна и его развратные стремления, не будете отрицать, что так и было...

   - Я знаю и то и другое, но не понимаю, к чему вы клоните?

   - К чему я клоню? Да к тому именно, что я уже сказал вам. Если панна Сенинская согласится вернуться к вам, тогда я не имею никакого права препятствовать вашей и ее воле, но если нет, то я не выгоню ее из дома, так как уже обещал ей это.

   - Дело не в том, чтобы вы ее выгнали, а в том, чтобы вы позволили взять ее, точно так же, как вы позволили бы взять одну из моих дочерей. Я прошу вас только не препятствовать мне!

   - Тогда я прямо скажу вам: никакого насилия я не допущу! В моем доме я хозяин, и вы, упоминая о короле, должны понимать, что даже и его величество не может пренебречь этим моим правом.

   Услышав это, пан Кржепецкий сжал кулаки так, что ногти впились ему в ладони, и проговорил:

   - Насилие! Именно этого я и боюсь! Если я имел что-либо против людей, а кто же не сталкивался с человеческой злобой, то всегда действовал против них законом, а не насилием. Но пословица неправильно утверждает, что яблоко недалеко от яблони падает... Иногда оно падает даже и очень далеко... Я хотел ради вашего же блага покончить это дело миром... Вы здесь совершенно беззащитны в лесу, а Мартьян... - тяжело отцу говорить так о сыне, - пошел не совсем в меня... Мне стыдно признаться, но я не ручаюсь за него!.. Весь уезд боится его вспыльчивости и совершенно справедливо, потому что он готов ни на что не обращать внимания и в его распоряжении всегда найдется штук пятьдесят сабель... А ведь вы... повторяю, совершенно беззащитны в лесу... и я советую вам считаться с этим!.. Я сам боюсь!

   Но тут пан Циприанович встал и, подойдя к Кржепецкому, заглянул ему прямо в глаза.

   - Вы хотите напугать меня? - спросил он.

   - Я и сам боюсь!.. - повторил старый Кржепецкий.

   Но дальнейший разговор был прерван внезапными возгласами со двора, со стороны кладовой и кухни. Собеседники подбежали к открытому окну и в первый момент остолбенели от изумления: мимо плетня по направлению к воротам с необычайной быстротой мчалось какое-то странное чудовище, не похожее ни на одно из виденных на земле живых существ, а за ним на разгоряченных лошадях гнались четверо Букоемских, крича и размахивая в воздухе нагайками. Чудовище первое вбежало во двор, а за ним ворвались братья и начали гоняться за ним вокруг палисадника.

   - Иисус! Мария! - воскликнул пан Циприанович и выбежал на крыльцо, а за ним потащился и старый Кржепецкий.

   Теперь они могли лучше рассмотреть прибывших. Чудовище было похоже не то на гигантскую птицу, не то на всадника, который как будто слился со спиной лошади и, казалось, бежал на четырех ногах. Но и всадник и лошадь были до такой степени покрыты пухом, что головы их были похожи на два перистых шара. Впрочем, ничего нельзя было хорошенько разобрать, так как чудовище, точно вихрь, носилось вокруг двора, а братья Букоемские наступали на него, не жалея ударов нагайками, от которых так и сыпался пух, точно снежные хлопья кружившийся в воздухе.

   При всем этом чудовище рычало, как раненый медведь, братья вторили ему, и среди этого шума совершенно терялись голоса пана Циприановича и старого Кржепецкого, которые кричали что есть сил:

   - Стойте! Ради Бога! Стойте!

   Но те, как бешеные, в одно мгновение раз пять промчались вокруг двора. Между тем из кухни, со стороны сараев и гумна сбежалась многочисленная дворня и, услышав возгласы "стойте", с отчаянием повторяемые паном Серафимом, подскочили к лошадям панов Букоемских и начали останавливать их, хватая за узды и поводья. В конце концов, лошади братьев были остановлены, но с перистым конем пришлось очень трудно. Без узды, подгоняемый батогами, испуганный и замученный он поднимался на дыбы при виде людей, либо с молниеносной быстротой поворачивал в сторону, так что его удалось поймать только когда, поджав ноги, он собирался перескочить через ограду. Один из работников схватил его за ноздри, другой за челку, несколько человек за гриву. Лошадь не могла перескочить с такой тяжестью и упала на передние ноги. Правда, она сейчас же вскочила снова, но уже больше не пробовала вырываться и только дрожала всем телом.

   Тогда работники сняли всадника, который, как оказалось, не упал только потому, что ноги его были крепко связаны под брюхом лошади, и очистили его лицо от пуха. Лицо всадника оказалось густо вымазанным дегтем, так что черты его никак нельзя было распознать. Он подавал слабые признаки жизни и только, когда его перенесли на крыльцо, старый Кржепецкий и пан Серафим узнали его и воскликнули с ужасом:

   - Мартьян!

&nbs