Сенкевич Генрик - На поле славы

яжело ранил в Радоме своего двоюродного брата Кржепецкого, красивого и доброго юношу, который едва не умер от ран. Его боялись сестры и даже отец, а он чувствовал уважение только к Тачевскому за его ловкость в фехтовании и к Букоемским, один из которых, а именно Лука, перекинул его когда-то, точно куль соломы, через забор в Едльне.

   Вслед за Кржепецкими приехали Сульгостовские, два брата-близнеца, так похожие друг на друга, что когда они надевали одинаковые кунтуши, никто не мог различить их; затем прибыли трое дальних Сульгостовских из-за Притыка и многочисленная, состоящая из девяти человек, семья Забежовских. Из соседей приехал пан Циприанович один, так как сын его уже отправился в полк; пан староста Подлодовский, когда-то уполномоченный могущественного владельца Замостья; господа Кохановские, князья из Притыка, ксендз Творковский из Радома, который должен был благословить обручальные кольца, и множество мелкой шляхты из ближайших и дальних мест. Некоторые приехали даже без приглашения, предполагая, что гость, даже и совсем незнакомый, всегда будет принят с распростертыми объятиями, и что когда случается возможность попить и поесть, то никак не следует пренебрегать ею.

   Двор в Белчончке наполнился бричками и экипажами, конюшни - лошадьми, флигеля - бесчисленной челядью, а дом - разноцветными кунтушами, саблями, бритыми головами. Всюду слышался латинский язык, женское щебетанье, шелест робронов. Девушки-служанки носились с горячей водой, пьяная челядь - с баклагами дорогих вин, из кухни с утра до вечера шел дым, точно из смоловарни, а окна дома пылали по вечерам так ярко, что весь двор был освещен, как днем. А среди всего этого шума по комнатам расхаживал пан Понговский, слегка напыщенный, серьезный, но в то же время как будто помолодевший, одетый в малиновый кунтуш и с сверкающей драгоценными камнями саблей, которую панна Сенинская получила в приданое от своих когда-то богатых предков. Он расхаживал, приглашал всех веселиться, а когда чувствовал иногда головокружение, опирался руками о ручки кресел и снова ходил, угощал именитых гостей, шаркал ногами, приближаясь к старым дамам, но больше всего водил влюбленными глазами за "своей Анулей", которая цвела точно белая лилия среди этой пестрой толпы, среди часто завистливых, часто недоброжелательных, а иногда и сладострастных взглядов, нежная, несколько грустная, а может быть, только проникнутая важностью предстоящего момента.

   Наконец на третий день, вечером, во вторник, загремели на дворе домашние мортиры, извещающие гостей и крестьян о наступлении торжественной минуты обручения.

   Все гости собрались в светлице и стали полукругом, женщины и мужчины в великолепных нарядах, точно радуга переливавшихся при блеске восковых свечей, а перед ними встал пан Понговский с панной Сенинской. Воцарилась глубокая тишина, только глаза всех были устремлены на невесту, стоявшую с опущенными глазами. Лицо ее было сосредоточенно и серьезно; она не улыбалась, но и не была печальной, и лицо ее скорее напоминало лицо спящей.

   Ксендз Творковский, одетый в стихарь, выдвинулся из круга в сопровождении Текли Кржепецкой, державшей серебряный поднос с обручальными кольцами, и обратился к будущим новобрачным с речью. Он говорил учено, долго и вразумительно, объясняя, какое огромное значение придавала церковь обручению с первых дней христианства. Цитировал Тертуллиана и постановления Тридентского собора и мнения разных ученых канонистов, после чего, обратившись, наконец, к пану Понговскому и панне Сенинской, начал объяснять им, как мудро их решение, какое большое оказывают они друг другу благодеяние и что будущее их счастье зависит только от них самих.

   Собравшиеся с изумлением слушали его, а в то же время и выходили из терпения, так как, будучи родственниками, они лишались таким путем наследства, и потому с неудовольствием смотрели на этот брак. Сам пан Гедеон, у которого от продолжительного стояния начиналось головокружение, начал переступать с ноги на ногу и делать прелату знаки глазами, чтобы тот поскорее окончил. Последний не скоро заметил это, но благословил, наконец, кольца и надел их на пальцы обрученных.

   Тогда снова загремели на дворе выстрелы, а на хорах в столовой грянул оркестр музыкантов, состоящий из пяти скромно играющих радомских жидков. Гости начали по очереди поздравлять хозяина дома и его будущую молодую жену, по большей части кисло и неискренне. Две старшие сестры Кржепецкие сделали насмешливый реверанс "тетушке", а пан Мартьян поцеловал ее руку и, поручая себя ее будущему покровительству, окинул девушку таким козлиным взглядом, что пан Понговский мог бы его за это вышвырнуть из дома.

   Но другие, более дальние родственники, но менее алчные люди, поздравляли искренне и горячо. Между тем двери в столовую широко распахнулись. Пан Понговский подал руку невесте, а за ними двинулись и остальные пары. Пламя свечей мерцало и колебалось от ветра, врывавшегося в комнату из открытых дверей сеней. Из этих сеней входила полупьяная уже челядь, неся бесчисленное множество блюд и баклаг с вином. От постоянного открывания и закрывания дверей в столовой было так холодно, что, садясь к столу, гости почувствовали в первый момент, как их охватывает дрожь, а от неустанного колебания пламени свечей вся комната, несмотря на прекрасную сервировку стола, показалась им темной и мрачной. Но надо было надеяться, что вино живо разогреет кровь в жилах, а вина не жалел пан Понговский. Обыкновенно этот человек был довольно скуп, но в исключительных случаях он любил отличиться так, что потом долго говорили о нем. Так случилось и теперь. Позади каждого гостя стоял слуга с покрытой мхом баклагой и даже под столом сидело несколько человек с бутылями, на тот случай, чтобы, когда гость, не могущий больше пить, опустит свой кубок между колен, тотчас наполнить его. Огромные "запойные" стаканы, чарки и кубки сверкали перед каждым гостем, только перед дамами стояли маленькие итальянские или французские рюмки.

   Гости не заняли всего стола, ибо пан Понговский приказал накрыть больше приборов, чем было в наличии людей. Ксендз Творковский окинул глазами эти пустые места и начал превозносить гостеприимство хозяина дома, а так как голос у него был весьма громкий и, кроме того, он приподнялся с места, чтобы расправить складки своей сутаны, то присутствующие подумали, что он хочет провозгласить первый тост, и все насторожились.

   - Слушаем, - отозвалось несколько голосов.

   - Э, нечего слушать, - весело отвечал ксендз. - Это еще не тост, хотя скоро придет и для него время, ибо я вижу, что многие уже трут себе заблаговременно лбы, а пан Кохановский шепчет что-то и на пальцах считает. Ничего не поделаешь, судари мои! От кого же и ждать нам рифм, как не от Кохановского! А я хотел только сказать, что весьма хвалю этот старопольский обычай ставить приборы для неожиданных гостей.

   - Ба! - проговорил пан Понговский. - Когда дом ночью светится, то из темноты всегда кто-нибудь может заехать...

   - А может быть, кто-нибудь и едет, - отозвался пан Кохановский.

   - Может быт, пан Грот?

   - Нет... пан Грот на сейме. Если кто и приедет, то совсем неожиданный.

   - Но мы его не услышим, потому что земля размякла.

   - А вот собака лает под окном. Вдруг да кто-нибудь явится.

   - С этой стороны никто не может явиться, так как эти окна в сад.

   - И то правда, да и собака не лает, а воет.

   Так и было на самом деле. Собака тявкнула раз, и другой, и третий, а потом лай ее превратился в глухой мрачный вой.

   Пан Понговский невольно вздрогнул, припомнив, как много-много лет тому назад, в другом месте, на его дворе, лежавшем на расстоянии мили от поморянского замка, на Руси, точно так же завыли собаки перед внезапным нашествием татар.

   А панне Сенинской пришло в голову, что ей уже некого ждать и кто бы ни приехал теперь из мрака на освещенный двор, он приедет слишком поздно.

   Между тем и другие почувствовали себя как-то странно, тем более что к первой собаке присоединилась другая, и под окном раздалось двойное завывание.

   Все невольно начали прислушиваться в тягостном молчании, которое прервал, наконец, Мартьян Кржепецкий.

   - Что нам за дело до того гостя, на которого псы воют, - проговорил он.

   - Вина! - воскликнул пан Понговский.

   Но бокалы у всех были полны, и не нужно было наливать. Старый Кржепецкий, отец Мартьяна, тяжело поднялся с кресла, желая, по-видимому, произнести речь. Все обратили на него глаза, а старики прижали ладони к ушам, чтобы лучше слышать, что он скажет, а он только долго шевелил губами, причем подбородок его почти достигал носа, так как у старика совсем не было зубов.

   Между тем с другой стороны двора, несмотря на оттепель и размокшую землю, послышался глухой топот и продолжался довольно долго, точно кто-то два раза объезжал вокруг дома. Старый Кржепецкий, поднявший уже, было, бокал, поставил его опять на стол и воззрился на дверь.

   А за ним начали смотреть и другие.

   - Посмотри, кто приехал! - сказал слуге пан Понговский.

   Тот побежал и сейчас же вернулся.

   - Никого нет, - отвечал он.

   - Странно, - отозвался прелат Творковский, - было ясно слышно.

   - Мы все слышали, - вставил один из близнецов Сульгостовских.

   - И псы перестали выть, - добавил другой.

   В этот момент дверь в сени, очевидно, плохо прикрытая слугой, сама собой распахнулась и в комнату ворвался такой сильный ветер, что сразу погасил много свечей.

   - Что такое? Закрывайте двери! Свечи гаснут! - отозвалось несколько голосов.

   Но вместе с ветром в комнату влетел и страх. Пани Винницкая, женщина боязливая и суеверная, начала креститься, громко приговаривая:

   - Во имя Отца и Сына, и Духа...

   - Тише, господа! - проговорил пан Понговский.

   Потом, повернувшись к Ануле, он поцеловал ей руку.

   - Никакая погасшая свеча не нарушит моей радости, - сказал он, - и дай Бог, чтобы и до конца жизни я был так же счастлив, как в эту минуту, правда, Ануля?

   А она тоже склонилась к его руке.

   - Правда, опекун, - отвечала она.

   - Аминь, - докончил прелат. И, поднявшись, проговорил:

   - Милостивые государи! В виду того, что неожиданные звуки смешали мысли пана Кржепецкого, я позволю себе первому высказать те чувства, которыми преисполнены наши сердца по отношению к новобрачным. Итак, прежде чем мы воскликнем: "О, Hymen, о, Hymenaios!", прежде чем, по римскому обычаю, мы начнем призывать прекрасного юношу Фалеса, - дай Бог, чтобы это случилось как можно скорее, - провозгласим этот первый тост за их благополучие и за их будущее счастье.

   - Vivant! Vivant! - загремели многочисленные голоса.

   Снова грянул радомский оркестр, а за окнами возницы начали щелкать в темноте бичами. По всему дому разнеслись крики челяди, а в комнате, среди неумолкаемых криков, не переставая раздавалось:

   - Vivant, Vivant!

   Долго продолжались крики, топанье ног, звуки музыки и щелкание бичей, пока, наконец, пан Понговский не прекратил их. Встав со своего места, он поднял бокал и громко произнес:

   - Милостивые и любезные сердцу моему государи, гости мои и родственники!.. Прежде чем я выскажу вам свою благодарность некрасноречивыми словами своими, бью вам челом за ваше братское и соседское благорасположение ко мне, которое вы проявили, собравшись в таком большом количестве под моим убогим кровом...

   Но слова "под моим убогим кровом" он произнес каким-то странным, тихим и как бы смиренным голосом, после чего сел и склонил голову так низко, что лбом почти прислонился к столу. Гости удивились, что этот обычно столь гордый и холодный человек заговорил вдруг с такой сердечностью.

   Однако они подумали, что большое счастье смягчает даже и самые твердые сердца и, ожидая, что он скажет дальше, смотрели на его седую голову, все еще опиравшуюся о край стола.

   - Тише! Мы слушаем! - отозвались отдельные голоса.

   И действительно, воцарилась глубокая тишина.

   Но пан Понговский даже не шевельнулся.

   - Что с вами? Что случилось!.. Господи!..

   - Говорите, ваша милость! - воскликнул прелат.

   Но пан Понговский ответил только страшным хрипением, причем шея и плечи его начали внезапно передергиваться.

   Панна Сенинская вскочила со своего места бледная как мел и закричала испуганным голосом:

   - Опекун! Опекун!..

   За столом поднялся шум и замешательство. Раздались восклицания, вопросы. Понговского окружили тесным кольцом; прелат схватил его за плечи и перегнул к спинке стула. Одни начали обливать его водой, другие кричали, что его надо перенести на постель и как можно скорее пустить ему кровь. Некоторые из женщин становились на колени, другие, точно безумные, бегали по комнате, пронзительно крича и причитая, а пан Понговский сидел с откинутой назад головой, с надувшимися, как канаты, жилами на лбу, с закрытыми глазами и хрипел все сильнее...

   Действительно, нежданный гость пришел из мрака и вошел в его дом, страшный, неумолимый.

  

  

   По приказанию прелата челядь подняла больного и перенесла его на другой конец дома в "канцелярию", служившую в то же время Понговскому спальней. Между тем послали в деревню за кузнецом, который умел пускать кровь и пускал ее с одинаковым успехом, как людям, так и животным. Оказалось, что кузнец находился тут же, перед домом, в толпе людей, собравшихся на угощение, но, к несчастью, он был совершенно пьян. Пани Винницкая вспомнила, что ксендз Войновский славится по всему округу, как прекрасный доктор, и поспешила отправить и за ним колымагу, приказав гнать лошадей, что есть духу, хотя было совершенно очевидно, что все это напрасно и что для больного уже нет спасения.

   Так оно и было на самом деле.

   Кроме панны Сенинской, пани Винницкой, двух панов Кржепецких и пана Забежовского, который немного знал медицину, ксендз Творковский никого не впустил в "канцелярию", чтобы излишний шум не тревожил больного. Но все гости, как женщины, так и мужчины, собрались в соседней большой, где были приготовлены постели для мужчин, и стояли там, точно стадо испуганных овец, преисполненные беспокойства, опасения и любопытства и, поглядывая на двери, ожидали известий, а некоторые потихоньку обменивались замечаниями по поводу ужасного происшествия и различных примет, которые предвещали несчастье.

   - Вы заметили, как трепетали свечи и лучи их были какие-то красные? Это уж, видно, смерть их заслоняла, - шепотом проговорил один из Сульгостовских.

   - Она была среди нас, а мы об этом не знали.

   - Собаки на нее выли.

   - А тот топот! Может быть, это она и приехала.

   - Видно, сам Бог не хотел допустить этого брака, обидного для всей фамилии.

   Дальнейший шепот был прерван появлением пани Винницкой и Мартьяна Кржепецкого. Она быстро пробежала через комнату, торопясь за реликвиями, охраняющими от вторжения злых духов, а его сейчас же окружили кольцом.

   - Ну, что там? Как он себя чувствует?

   А Мартьян пожал плечами, подняв их так, что голова очутилась совсем на груди, и ответил:

   - Еще хрипит.

   - Нет спасения?

   - Нет.

   В этот момент сквозь приоткрытую дверь ясно донеслись торжественные слова прелата Творковского:

   - Ego te absolvo a peccatis tuis-et ob omnibus censuris, in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

   Тогда все опустились на колени и начали молиться. Пани Винницкая прошла между коленопреклоненными, обеими руками придерживая реликвии. Мартьян вошел за нею и закрыл дверь.

   Но она недолго оставалась закрытой, ибо через четверть часа в ней снова показался Мартьян и воскликнул своим скрипучим, высоким голосом:

   - Скончался!

   Тогда со словами "вечная память" все гости один за другим двинулись в "канцелярию", чтобы бросить последний, прощальный взгляд на покойника.

   Между тем на другом конце дома, в столовой, начали твориться омерзительные вещи. Челядь в Белчончке настолько же ненавидела пана Понговского, насколько боялась его, и вот теперь ей показалось, что вместе с его смертью наступает для них час облегчения, радости и безнаказанного своеволия. Приезжим слугам тоже представилась возможность погулять, и вот вся челядь, как местная, так и чужая, более или менее пьяная уже от полудня, набросилась на кушанья и вина. Одни опрокидывали в рот целые бутылки данцигского вина, мальвазии и венгерского; другие, более жадные на еду, вырывали друг у друга из рук куски мяса и пирогов. Белоснежная скатерть в одно мгновение оросилась целыми потоками различных напитков. В смятении люди переворачивали стулья в комнате и подсвечники на столе. Резные бокалы и стаканы выскальзывали из пьяных рук и с треском разбивались об пол. Тут и там возникли ссоры, драки; некоторые просто растаскивали столовую утварь. Словом, началась оргия, отголоски которой долетели даже на другую половину дома.

   На крики прибежал Мартьян Кржепецкий, за ним двое Сульгостовских, молодой Забежовский и еще один из гостей. Увидев, что здесь происходит, они все схватились за сабли. В первую минуту замешательство еще больше усилилось. Сульгостовские ограничились потасовкой пьяниц, но Мартьяна Кржепецкого охватило прямо безумие бешенства. Выпуклые глаза его вылезли еще больше наружу, зубы засверкали из-под усов, и он начал рубить направо и налево. Несколько человек из слуг упали, обливаясь кровью, другие спрятались под стол, а остальные столпились в беспорядочном бегстве в дверях, и он рубил их сплеча и кричал:

   - Лентяи! Собачьи дети! Я здесь господин! Я здесь хозяин!

   И он выбежал за ними в сени, откуда донесся его пронзительный голос:

   - Палок! Розог!..

   А оставшиеся в комнате стояли, точно среди развалин, глядя друг на друга огорченными взглядами и качая головами.

   - Я в жизни не видат ничего подобного, - отозвался, наконец, один из Сульгостовских.

   А другой сказал:

   - Странная смерть и странная обстановка ее. Посмотрите, ведь тут можно подумать, что татары напали.

   - Или злые духи, - добавил Забежовский. - Какая ужасная ночь.

   Они приказали вылезти из-под стола спрятавшейся там челяди и привести комнату хоть в относительный порядок. Слуги вышли совершенно отрезвевшие от страха и усердно принялись за работу. Между тем вернулся Мартьян.

   Он уже несколько успокоился, только губы его еще дрожали от гнева.

   - Они у меня попомнят! - проговорил он, обращаясь к присутствующим. - Но я благодарю вас, что вы помогли мне наказать этих негодяев. Не лучше им здесь будет, чем при покойнике! Ручаюсь своей головой!

   Оба Сульгостовские быстро взглянули на него, и один из них сказал:

   - Вам не за что благодарить нас, равно как и нам вас. -Ну?

   - И почему это вы считаете себя здесь единственным распорядителем? - спросил второй из близнецов.

   Пан Мартьян тотчас начал подпрыгивать на своих коротких ногах, точно желая допрыгнуть до их глаз, и ответил:

   - Потому что я имею право! Имею право! Имею право!

   - Какое право?

   - Да побольше вашего!

   - Это отчего же? Вы читали завещание?

   - Что мне завещание? - Тут он подул на ладонь. - Вот что! Ветер! Кому записал? Жене? А какая такая жена? Где она? Вот что! Я здесь - самый близкий! Мы - Кржепецкие, а не вы!

   - Это мы еще посмотрим! Чтоб вам лопнуть!

   - Вам, чтоб лопнуть! Ступайте вон!

   - Ах ты козел! Ах ты пес! Подождешь еще! Говоришь, вон!.. Лучше сам береги свой козлиный лоб!

   - Ты мне грозишь?

   Пан Мартьян загремел саблей и начал наступать на братьев, а они тоже схватились за рукоятки.

   - Но в эту минуту позади них раздался огорченный голос ксендза Творковского:

   - Господа! Ведь покойник еще не успел остыть. Сульгостовские страшно смутились, а один из них проговорил:

   - Ваше преподобие, мы тут ни при чем. У нас есть свой кусок хлеба, а чужого мы не желаем. Но эта змея уже начинает шипеть и людей гнать.

   - Каких людей? Кого?

   - Кого ни попало. Сегодня нас, - он уже приказал нам уходить, а завтра, может быть, погонит и этих женщин-сирот, которые живут под этой кровлей.

   - Вот и неправда! Неправда! - воскликнул Мартьян.

   И, свернувшись внезапно в клубок, он усмехнулся, начал потирать руки, кланяться и говорить с какой-то ядовитой любезностью:

   - Наоборот, наоборот! Я всех приглашаю на похороны и поминки! Покорнейше прошу! Мы оба с отцом покорнейше просим. А что касается панны Сенинской, она всегда найдет здесь кров и опеку! Всегда! Всегда!

   Сказав это, он продолжал самодовольно потирать себе руки.

  

  

   Действительно, пан Мартьян и сам решил объявить панне Сенинской, что она может считать Белчончку своим собственным домом, но он отложил этот разговор до окончания похоронных церемоний. Ему хотелось сначала посоветоваться с отцом, который всю жизнь вел непрекращающиеся процессы и потому прекрасно знал законы и умел заранее предупреждать всякие затруднения. Впрочем, они оба были убеждены, что дело их верное, и на другой день после ужасного происшествия, в тот самый момент, когда Понговского клали в гроб, они заперлись в боковой комнате и начали с одинаковой бодростью совещаться.

   - Само Провидение за нас! - говорил старик. - Прямо Провидение. И Понговский тяжко ответит перед ним за то, что хотел обмануть нас.

   - И пусть себе отвечает! - заметил Мартьян. - Наше счастье, что он только хотел, но не успел, а теперь мы все заберем в свои руки. Сульгостовские уже успели поспорить со мной, но прежде я вырву у них душу, чем они вырвут у меня хоть один загон в Белчончке.

   - Ах, шельмы! Такие-сякие! Чтоб их скривило!.. Да я и не их боюсь, а завещания. Ты выпытывал у ксендза Творковского? Если кто что-нибудь и знает, так это он.

   - Неудобно мне было вчера, потому что он застал меня вчера за ссорой с Сульгостовскими и сказал нам: "Покойник еще не остыл!.." Потом он поехал за гробом и за ксендзами, а сегодня не было времени.

   - Вдруг да Понговский все этой козе записал.

   - Не имел права, потому что это имущество осталось от его покойной жены, нашей ближайшей родственницы.

   - Это и сделает завещание недействительным, но будут расходы, беготня по инстанциям... и бог знает что!

   - Ведь вы уж привыкли к процессам, а я составил такой план, что, пожалуй, не понадобится никаких процессов, а пока блажен кто верует, поэтому я из Белчончки теперь не тронусь. И послал уже за нашей челядью. Пусть меня потом гонят Сульгостовские либо Забежовские!

   - Однако что скажет девушка, если ей все записано?

   - А кто за нее вступится? Она одна, как палец, на всем свете, ни родных, ни друзей, одно слово - сирота. Кому охота подставлять из-за нее шею, нарываться на неприятности, поединки? Кому какое дело до нее? Тачевский был в нее влюблен, но Тачевского нет. Он, может быть, и совсем не вернется, а если бы даже и вернулся, то ведь он гол, как сокол, и в процессах столько же понимает, сколько мой конь. Откровенно говоря, положение сейчас таково, что если бы даже не Понговский, а родной отец завещал ей Белчончку, то и тогда мы могли бы приехать и распоряжаться, как нам заблагорассудится под видом опеки над сиротой. Я думаю, что Понговский только собирался все переписать на нее и потому или совсем не окажется завещания, или окажется такое, где старик все оставляет панне Сенинской, как своей воспитаннице...

   - Ну, а такое нам не страшно, - отвечал старик, - ручаюсь в том головою! Конечно, без процесса не обойдется.

   - Почему же? Я слушаю, что вы говорите, но думаю, что обойдемся и так.

   - Но видишь ли, в том-то и дело, что, говоря между нами, покойница Понговская была дура... (царство ей небесное) взяла да и записала все на мужа, значит, он имел право оставлять кому хотел. - Последние слова старик Кржепецкий произнес шепотом, оглядываясь во все стороны, хотя он и знал, что в комнате, кроме них, нет никого.

   Но сын спросил:

   - Как же она могла записать на него все имущество, когда она погибла внезапной смертью?..

   - Дата поставлена через год после венчания. Очевидно, Понговский выманил у нее завещание, потому что там, где они жили, была опасная местность и никто не знал, когда татары запоют ему вечную память. Они сделали взаимное завещание и засвидетельствовали его в Поморянах, откуда Понговский и привез его сюда. Я хотел тогда судиться с ним, но знал, что ничего не выиграю. Теперь совсем другое дело.

   - Теперь обойдемся совсем без процесса.

   - Если обойдемся, то тем лучше, но нужно быть готовым...

   - Э... не нужно!

   - Как же это будет?

   - Да уж без вас справлюсь.

   Услышав это, старый пан Кржепецкий рассердился:

   - Ты справишься? Что? Как? Ты уж мне, пожалуйста, не порть дела. Он справится!.. Не ты ли советовал мне оставить в покое Сильницких и Дронжков, потому что ничего не выйдет?.. Ничего не выйдет... Почему... Свидетелей заставили присягать на местной земле... Великая штука! Я приказал людям насыпать в сапоги земли с моего двора - ну и что? И они пошли на землю Сильницких и ни один не присягал ложно, когда говорил: "Клянусь, что земля, на которой я стою, принадлежит пану Кржепецкому!" А ты бы целый год думал и ничего подобного не выдумал. Ты справишься? Смотри, какой выискался!..

   И старик начал сердито шевелить беззубыми челюстями, точно жуя что-то, причем подбородок его совершенно сходился с загнутым, как у хищной птицы, носом.

   А сын отвечал:

   - Успокойтесь, отец, и выслушайте меня. Когда дело идет о судах и тяжбах, то я всегда вам уступлю, но что касается женщин, то я в этом более сведущ и больше надеюсь на себя.

   - Ну?..

   - Поэтому, если дело и дойдет до процесса с панной Сенинской, то никак не в суде.

   - Что же ты такое замышляешь?

   - Нетрудно угадать. Разве мне уж не пора? И разве другую такую девку вы найдете во всей округе...

   С этими словами пан Мартьян задрал голову кверху и уставился отцу в глаза, а тот тоже пытливо посмотрел на него, пожевал губами и спросил:

   - Ты так думаешь?

   - А почему бы и нет? У меня это уже со вчерашнего дня засело в голове.

   - Отчего бы нет? Потому что она бедна, как Лазарь.

   - Но зато я войду в Белчончку с пением и без малейших препятствий. Она бедна, но зато эта девушка из знатного рода... А помните ли вы, что говорил Понговский, что если бы хорошенько разобраться в документах Сенинских, то можно бы отсудить почти полвоеводства. Ведь и Собеские поднялись благодаря им, поэтому была бы и протекция у короля... Сам король должен бы подумать о таком деле... А мне девушка уже давно приглянулась...

   И он запрыгал на своих коротких ногах, облизывая усы, причем казался таким противным, что старый Кржепецкий не мог не сказать:

   - Она не захочет выйти за тебя.

   - А за старого Понговского хотела? Что? А мало было таких, которые хотели идти за меня? Теперь много молодых людей ушли в войска, и девушек можно будет покупать грудами, как гвозди для подков.

   - Ну, а если все-таки она тебя не захочет, тогда что?

   В глазах Мартьяна сверкнули злые огоньки.

   - Тогда, - с ударением ответил он, - с девкой можно безо всякой опеки поступить так, что она сама запросится в костел...

   Но старик испугался его слов.

   - Эй! - проговорил он, - а знаешь ли ты, что это уголовное дело?

   - Я знаю только, что за Сенинскую никто бы не заступился!

   - А я тебе говорю: берегись! И так уж на тебя все нападают. Процесс об имуществе выиграешь или проиграешь, все равно останешься честным, а ведь это преступление, понимаешь?

   - Да до этого и не дойдет, разве если сама захочет. Только вы не мешайте мне, а делайте так, как я скажу. После похорон возьмите, отец, Теклю домой, а если удастся, то прихватите и старуху Винницкую, а я тут останусь при девушке с Агнешкой и Иоганной. Эти гадины ненавидят каждую, кто моложе и красивее их. Они уж и вчера начали жалить эту несчастную, а что же будет, если они поселятся с нею под одной кровлей? То-то начнут они ее колоть, то-то кусать, да унижать, да упрекать в куске хлеба! Я вижу все это, как в книжке, а эта вода пойдет на мою мельницу.

   - Что же ты на ней смелешь?

   - Что смелю? А то, что нарочно буду вмешиваться в их ссоры, буду ругать этих змей, а иногда и по роже дам, дескать: "Не смей!", а ей буду ручки целовать: "Я твой покровитель, я твой брат, твой истинный друг и ты здесь единственная госпожа!" И неужели вы думаете, отец, что ее сердце не растает, что она не полюбит того, кто будет ее заступником и покровителем, кто станет отирать ее слезы и день и ночь охранять ее?

   Наступило минутное молчание.

   - Тогда скажи Агнешке и Иоганне, чтобы они поступали по твоей воле!

   - Им-то? Им ничего не надо говорить и нечему учить, потому что достаточно их характера. Только Текля одна голубь, а они - коршуны.

   И действительно, пан Мартьян не ошибся, так как сестры его, каждая по-своему, уже занялись панной Сенинской. Текля то и дело обнимала ее и плакала вместе в нею, а Иоганна и Агнеса тоже утешали ее, но только иначе.

   - Что не удалось, то не удалось, - говорила старшая, - но вы успокойтесь. Вы не будете нашей тетушкой, потому что сам Бог не захотел этого, но никто вас здесь не обидит и куска хлеба не пожалеет.

   - И никто не заставит вас работать, - продолжала другая, - потому что мы знаем, что вы к этому не привыкли. Когда вы успокоитесь и сами захотите работать, тогда другое дело, но не торопитесь с этим. Пусть сначала уляжется ваше горе, потому что в самом деле вас постигло большое несчастье. Вы должны были стать здесь госпожой, выйти замуж, а теперь у вас нет никого, кроме нас. Но поверьте, что хотя мы с вами и не родственники, мы будем считать вас за родную.

   Потом снова заговорила Иоганна:

   - Примиритесь с волей Божьей! Господь послал вам это испытание, но зато он отпустит вам другие грехи. Если вы, может быть, чересчур надеялись на свою красоту или стремились к богатству и нарядам (ведь все мы грешны, потому я и говорю это), то одно за другое сочтется.

   - Аминь, - закончила Агнеса. - Пожертвуйте за душу усопшего на костел какую-нибудь драгоценную вещицу из приданого, ведь оно теперь не нужно вам, а уж мы попросим нашего отца, чтобы он вам позволил это.

   Говоря это, они начали внимательно разглядывать платья, разложенные на столе, бросая взгляды на сундуки с приданым. Им так сильно хотелось посмотреть, что находится там внутри, что Иоганна, наконец, не выдержала и сказала:

   - Может быть, помочь вам поискать?

   С этими словами сестры набросились на сундуки, коробки и ящики, в которых лежали еще не распакованные по приезде из Радома платья и стали их развертывать, рассматривать при свете и примерять.

   А панна Сенинская, точно оглушенная, сидела в объятиях нежной Текли, ничего не слыша и не видя, что с нею и вокруг нее происходит.

  

  

   Еще став невестой, панна Сенинская испытала такое чувство, будто в ее жизни что-то смеркается, что-то гаснет, обрывается и замыкается и поэтому предстоящая перемена не пробуждала в ее сердце радости. Она согласилась на нее только потому, что такова была воля Понговского и что так ей подсказывала благодарность за опеку, а главным образом еще и потому, что с отъездом Яцека в ее сердце остались только горечь, сожаление, обида и та мысль, что, кроме опекуна, у нее нет никого на всем свете, и если бы не он, то она блуждала бы круглой сиротой среди чужих и неприязненных ей людей. Но вот внезапно грянул гром в тот очаг, возле которого ей предстояло сидеть, хотя и в печальном спокойствии, и не стало единственного человека, бывшего для нее хоть чем-нибудь на свете. Неудивительно поэтому, что этот гром оглушил ее в первую минуту и что все мысли смешались в ее голове, а в сердце осталось только одно чувство сожаления об этой единственной близкой ей душе, в соединении с чувством изумления и страха.

   Поэтому слова двух старших сестер Кржепецких, начавших уже расхищать ее приданое, были для нее пустыми звуками, не имевшими никакого значения. Потом пришел пан Мартьян, кланялся, потирал руки, подпрыгивал, что-то долго говорил, но она не понимала, как его, так и всех остальных гостей, которые, следуя обычаю, подходили к ней со словами участия, тем более выразительного, чем меньше его было в их сердцах. Только когда пан Циприанович положил ей по-отечески руку на голову и сказал: "Господь не оставит тебя, сиротка!", что-то вдруг зашевелилось в ней, и на глаза набежали слезы. И в первый раз ей пришла в голову мысль, что она теперь точно жалкий листок, предоставленный на произвол ветра.

   Между тем начались погребальные церемонии, а так как пан Понговский был крупным лицом в своей округе, то они продолжались, по обычаю, около десяти дней. В обручении принимали участие, за некоторыми исключениями, только приглашенные, а на похороны съехались все близкие и дальние соседи, и дом совершенно переполнился людьми, а приемы, речи, поездки в костел и возвращения из него следовали одни за другими. В первые дни всеобщее внимание было обращено на осиротевшую девушку, но потом, когда люди заметили, что Кржепецкие завладели всем домом, и что они выступают здесь в качестве хозяев, перестали обращать на нее внимание, а под конец погребальных церемоний и совсем стали смотреть на нее, как на обыкновенную приживалку.

   Думал о ней только пан Циприанович, которого тронули ее слезы и ее печальная судьба. Слуги уже начали шептаться о том, что две панны Кржепецкие растащили все приданое, а старый пан спрятал в шкатулку ее драгоценности и что в доме уже начинают помыкать девушкой. Когда эти слухи дошли и до ушей пана Серафима, они задели его сердце, и старик решил поговорить об этом с ксендзом Войновским.

   Но ксендз Войновский был сильно предубежден против девушки из-за Тачевского и с первых же слов заявил:

   - Жаль мне ее, потому что она такая бедная и несчастная, и что смогу, я сделаю для нее, но, говоря между нами, - это Господь покарал ее за моего Яцека.

   - Да, но ведь Яцек уехал, как и мой Станислав, а она осталась здесь сиротой.

   - Уехал-то уехал, но как? Ваша милость видели его перед отъездом, а я провожал его дальше и скажу вам, что бедняга только зубы стиснул, а сердце так обливалось у него кровью, что и слова не мог выговорить. Эх, он любил эту девушку так, как только прежние люди любить умели, а теперешние не умеют!

   - Но руками-то он еще может двигать, потому что я слыхал, что сейчас же за Радомом у него было какое-то столкновение, и он изрубил какого-то проезжего шляхтича или даже двух.

   - Потому что у него такое девичье лицо, каждый проходимец думает, что легко от него отделаться. К нему пристали какие-то пьяные, что же ему было делать? Я сделаю ему за это выговор, непременно сделаю, но подумайте, ваша милость, ведь человек с разбитым сердцем все равно, что лев, попавший в сети.

   - Совершенно правильно, но что касается девушки, - эх, благодетель! Бог знает, действительно ли она так виновата, как мы думали.

   - Женщина всегда виновата!

   - Виновата или не виновата, а только когда я узнал, что Понговский хочет жениться, мне сейчас же пришло в голову, что он, пожалуй, главный виновник всего, потому что ему было весьма важно раз и навсегда избавиться от Яцека.

   Но ксендз покачал головой:

   - Нет. Ведь мы заключили из его письма, что оно было написано по ее наущению. Я прекрасно помню его и мог бы вашей милости повторить каждое слово.

   - Помню и я, но мы не могли знать, что говорил ей пан Понговский и как он ей изобразил поступки Яцека. Букоемские признались мне, например, что, встретив ее вместе с покойником на дороге в Радом, они умышленно говорили им, что Яцек уехал после обильных возлияний, смеющийся и веселый и вдобавок чрезвычайно заинтересованный дочерью пана Збержховского, к которому ваше преподобие дали ему письмо.

   - Вот так налгали! И зачем?

   - А затем, чтобы показать девушке и пану Понговскому, что Яцеку нет до них никакого дела. Но подумайте, ваше преподобие, если Букоемские могли столько наговорить из дружбы к Яцеку, то что мог наговорить ей покойник из вражды?

   - Понятно, что он не пощадил его. Но если даже она и менее виновата, чем мы это думали, скажите, ваша милость, что же из этого следует? Яцек уехал и, может быть, совсем не вернется, ибо, насколько я его знаю, он еще меньше будет беречь свою жизнь, чем Понговский его репутацию.

   - Тачевский все равно бы уехал, - отвечал пан Циприанович.

   - И если он даже не вернется, я не разорву на себе сутану. Смерть за отчизну и к тому же в борьбе против магометанской нечестивости - это достойный конец христианского рыцаря, кончина, достойная великого рода. Но я предпочел бы, чтобы он уехал не с такой болезненной стрелой, которая засела в его сердце, вот и все.

   - Но ведь и мой единственный сын тоже не знал в жизни особенного счастья, однако и он пошел и, может быть, не вернется, - отвечал пан Циприанович.

   И оба призадумались, ибо и тот и другой от всей души любили своих юношей.

   В той же задумчивости застал их прелат Творковский, а узнав, что они только что говорили о будущем панны Сенинской, сказал:

   - Скажу вам, но пусть это будет по секрету, что покойник никакого завещания не оставил и что Кржепецкие имели право овладеть его состоянием. Я знаю, что он хотел составить брачный договор в пользу жены и записать все на нее, но не успел. Только не проговоритесь об этом перед Кржепецкими.

   - А вы сами ничего им не сказали?

   - Да зачем же? Кржепецкие злые люди, а мне нужно было, чтобы они относились к ней помягче и потому, я не только ничего не сказал им, а еще вставил: "Не только Бог человека, но и человек человека иногда хочет испытать!" Услышав это, они сильно встревожились и давай расспрашивать: "Да в чем дело? Да, может быть, вы что-нибудь знаете?" А я отвечаю: "Что должно быть, то и будет. Только помните одно, что покойник имел право записать свое имущество, кому хотел".

   Тут прелат засмеялся и, заложив руки за фиолетовый пояс, продолжал:

   - Ну, скажу я вам, у старика Кржепецкого даже икры затряслись, когда он услышал это. Он начал протестовать: "Не может быть! Он не имел права! Ни Бог, ни люди не согласились бы на это!" А я сурово взглянул на него и говорю: "Это хорошо, что вы вспоминаете Божье имя, ибо в ваши годы следует заботиться о его милосердии, но к человеческому суду лучше не прибегайте, так как вы легко можете не дождаться конца..." Старик страшно перепугался, а я еще добавил: "И к сироте будьте добры, чтобы Бог не наказал вас раньше, чем вы думаете".

   Ксендз Войновский, доброе сердце которого тронулось судьбою девушки, тотчас заключил прелата в свои объятия.

   - Благодетель! - воскликнул он. - Канцлером бы вам быть с вашей головой! Понимаю, понимаю! Вы ничего не сказали, с правдой не разминулись, но встревожили Кржепецких, которые, предполагая, что завещание, может быть, и есть, да еще, пожалуй, находится в ваших руках, должны теперь считаться с этим и сдерживать себя по отношению к сироте.

   А прелат, довольный похвалой, постучал себя пальцем по голове и сказал:

   -