Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть четвертая

мальчиком, когда он лжет...

   Безбедов стукнул затылком о дверь и закричал почти нормальным, знакомым Самгину голосом:

   - Я - не лгу! Я жить хочу. Это - ложь? Дурак! Разве люди лгут, если хотят жить? Ну? Я - богатый теперь, когда ее убили. Наследник. У нее никого нет. Клим Иванович... - удушливо и рыдая закричал он. Голос Тагильского заглушил его:

   - Говорите прямо: сами вы убили ее, или же кто-то другой, наведенный вами? Ну-с?

   Безбедов зарычал, шагнул вперед, повалился набок и бесформенно расплылся по полу.

   - А-а, чорт, - пробормотал Тагильский, отскочив к нарам, затем, перешагнув через ноги Безбедова, постучал в дверь носком ботинка.

   - Фельдшера, доктора, - приказал он. - Этого оставить здесь, в башне. Спросит бумаги, чернил - дать. Идя коридором, он вполголоса спросил:

   - Симулирует?

   - Не уверен.

   - Ф-фу, чорт, душно как! - вытирая лицо платком, сказал Тагильский, когда вышли во двор, затем снял шляпу и, потряхивая лысой головой, как бы отталкивая мелкие капельки дождя, проворчал:

   - Дрянь человечишка. Пьяница?

   - Нет. Дурак и мот. Тагильский проворчал:

   - Вредный субъект. Способен заварить такую кашу... чорт его возьми!

   "Он меня пугает", - сообразил Самгин. Тагильский вытер платком лысину и надел шляпу. Самгин, наоборот, чувствовал тягостный сырой холод в груди, липкую, почти ледяную мокрядь на лице. Тревожил вопрос: зачем этот толстяк устроил ему свидание с Безбедовым? И, когда Тагильский предложил обедать в ресторане, Самгин пригласил его к себе, пригласил любезно, однако стараясь скрыть, что очень хочет этого.

   Затем некоторое время назойливо барабанил дождь по кожаному верху экипажа, журчала вода, стекая с крыш, хлюпали в лужах резиновые шины, экипаж встряхивало на выбоинах мостовой, сосед толкал Самгина плечом, извозчик покрикивал:

   - Бер-регись, эй!

   "Да, с ним нужно держаться очень осторожно", - думал Самгин о соседе, а тот бормотал почему-то о Сологубе:

   - И талантлив и пессимист, но - не Бодлер. Тепленький и мягкий, как подушка.

   Вздрагивая от холода, Самгин спрашивал себя:

   "mo( Безбедов убить?"

   Ответа он не искал, мешала растрепанная, жалкая фигура, разбитое, искаженное страхом и возмущением лицо, вспомнилась завистливая жалоба:

   "Меня женщины не любят, я откровенен с ними, болтлив, сразу открываю себя, а бабы любят таинственное. Вас, конечно, любят, вы - загадочный, прячете что-то в себе, это интригует..."

   У Самгина Тагильский закурил папиросу, прислонился к белым изразцам печки и несколько минут стоял молча, слушая, как хозяин заказывает горничной закуску к обеду, вино.

   - Славная какая, - сказал он, когда девушка ушла, и вздохнул, а затем, держа папиросу вертикально, следя, как она дымит, точно труба фабрики, рассказал:

   - У меня года два, до весны текущего, тоже была эдакая, кругленькая, веселая, мещаночка из Пскова. Жена установила с нею даже эдакие фамильярные отношения, давала ей книги читать и... вообще занималась "интеллектуальным развитием примитивной натуры", как она объяснила мне. Жена у меня была человечек наивный.

   - Была? - спросил Самгин.

   - Да. Разошлись. Так вот - Поля. Этой весною около нее явился приличный молодой человек. Явление - вполне естественное:

  

   Это уж так водится:

   Тогда весна была.

   Сама богородица

   Весною зачала.

  

   Поехала жена с Потей устраиваться на даче, я от скуки ушел в цирк, на борьбу, но борьбы не дождался, прихожу домой - л кабинете, вижу, огонь, за столом моим сидит Полян кавалер и углубленно бумажки разбирает. У меня - револьверишко, маленький браунинг. Спрашиваю: "Нашли что-нибудь интересное?" Он хотел встать, ноги у него поехали под стол, шлепнулся в кресло и, подняв руки вверх, объявил: "Я - не вор!" - "Вы, говорю, дурак. Вам следовало именно вором притвориться, я позвонил бы в полицию, она бы вас увела и с миром отпустила к очередным вашим делам, тут и - конец истории. Ну-ко, расскажите, "как дошли вы до жизни такой?" Оказалось: сын чиновника почты, служил письмоводителем в женской гимназии, давал девицам нелегальную литера-гуру, обнаружили, арестовали, пригрозили, предложили - согласился. Спрашиваю: "А как же - Поля?" - "А ода, говорит, тоже со мной служит". Пришлось раскланяться с девушкой. Я потом в палате рассказываю: дело, очевидно, плохо, если начались тайные обыски у членов прокурорского надзора! Вызвало меня непосредственное мое начальство и внушает: "Вы, говорит, рассказываете анекдоты, компрометирующие власть. Вы, говорит, забыли, что Петр Великий называл прокурора "государевым оком".

   Говорил Тагильский медленно, утомленно воркующим голосом. Самгин пытался понять: зачем он рассказывает это? И вдруг прервал рассказ, спросив:

   - Не объясните ли вы: какой смысл имело для вас посещение мною... тюрьмы?

   - А я - ждал, что вы спросите об этом, - откликнулся Тагильский, сунул руки в карманы брюк, поддернул их, шагнул к двери в столовую, прикрыл ее, сунул дымный окурок в землю кадки с фикусом. И, гуляя по комнате, выбрасывая коротенькие ноги смешно и важно, как петух, он заговорил, как бы читая документ:

   - Подозреваемый в уголовном преступлении - в убийстве, - напомнил он, взмахнув правой рукой, - выразил настойчивое желание, чтоб его защищали на суде именно вы. Почему? Потому что вы - квартирант его? Маловато. Может быть, существует еще какая-то иная связь? От этого подозрения Безбедов реабилитировал вас. Вот - один смысл.

   Он подошел к Самгину и, почти упираясь животом в его колени, продолжал:

   - Есть - другой. Но он... не совсем ясен и мне самому.

   Красное лицо его поблекло, прищуренные глаза нехорошо сверкнули.

   - Я понимаю вас; вам кажется, что я хочу устроить вам некую судебную пакость.

   - Вы ошибаетесь...

   - Бросьте, Самгин.

   Махнув рукой, Тагильский снова начал шагать, говоря в тоне иронии:

   - Получается так, что я вам предлагаю товар моей откровенности, а вы... не нуждаетесь в нем и, видимо, убеждены: гнилой товар.

   - Вы, конечно, знаете, что люди вообще не располагают к доверию, - произнес Самгин докторально, но тотчас же сообразил, что говорит снисходительно и этим может усилить иронию гостя. Гость, стоя спиной к нему, рассматривая корешки книг в шкафе, сказал:

   - Даже сами себе плохо верят. Он повернулся, как мяч, и добавил:

   - Русский интеллигент живет в непрерывном состоянии самозащиты и непрерывных упражнениях в эристике.

   - Это - очень верно, - согласился Клим Самгин, опасаясь, что диалог превратится в спор. - Вы, Антон Никифорович, сильно изменились, - ласково, как только мог, заговорил он, намереваясь сказать гостю что-то лестное. Но в этом не оказалось надобности, - горничная позвала к столу.

   - Есть я люблю, - сказал Тагильский. Самгин налил водки, чокнулись, выпили, гость тотчас же налил по второй, говоря:

   - Я начинаю с трех, по завету отца. Это - лучший из его заветов. Кажется, я - заболеваю. Температура лезет вверх, какая-то дрожь внутри, а под кожей пузырьки вскакивают и лопаются. Это обязывает меня крепко выпить.

   Стараясь держаться с ним любезнее, Самгин усердно угощал его, рассказывал о Париже, Тагильский старательно насыщался, молчал и вдруг сказал, тряхнув головой:

   - В Москве, когда мы с вами встретились, я начинал пить. - Сделав паузу, он прибавил: - Чтоб не думать.

   - Вы - москвич? - спросил Самгин.

   - Туляк. Отец мой самовары делал у братьев Баташевых.

   Он вытер губы салфеткой и, не доверяя ей, облизал языком.

   - Я - интеллигент в первом поколении. А вы? - спросил он, раздув щеки усмешкой.

   - В третьем, - сказал Самгин. Тагильский, готовясь закурить папиросу, пробормотал:

   - Уже аристократ, в сравнении со мной. Самгин, тоже закурив, вопросительно посмотрел на него.

   - Интересная тема, - сказал Тагильский, кивнув головой. - Когда отцу было лет под тридцать, он прочитал какую-то книжку о разгульной жизни золотоискателей, соблазнился и уехал на Урал. В пятьдесят лет он был хозяином трактира и публичного дома в Екатеринбурге.

   Тагильский, прищурив красненькие глазки, несколько секунд молчал, внимательно глядя в лицо Самгина, Самгин, не мигнув, выдержал этот испытующий взгляд.

   - Мать, лицо без речей, умерла, когда мне было одиннадцать лет. В тот же год явилась мачеха, вдова дьякона, могучая, циничная и отвратительно боголюбивая бабища. Я ее хотел стукнуть бутылкой - пустой - по голове, отец крепко высек меня, а она поставила на колени, сама встала сзади меня тоже на колени. "Проси у бога прощения за то, [что] поднял руку на меня, богоданную тебе мать!" Молиться я должен был вслух, но я начал читать непотребные стихи. Высекли еще раз, и отец до того разгорелся, что у него "сердце зашлось", и мачеха испугалась, когда он, тоже большой, толстый, упал, задыхаясь. Потом оба они плакали. Люди чувствительные...

   Самгин слушал и, следя за лицом рассказчика, не верил ему. Рассказ напоминал что-то читанное, одну из историй, которые сочинялись мелкими писателями семидесятых годов. Почему-то было приятно узнать, что этот модно одетый человек - сын содержателя дома терпимости и что его секли.

   - Жили тесно, - продолжал Тагильский не спеша и как бы равнодушно. - Я неоднократно видел... так сказать, взрывы страсти двух животных. На дворе, в большой пристройке к трактиру, помещались подлые девки. В двенадцать лет я начал онанировать, одна из девиц поймала меня на этом и обучила предпочитать нормальную половую жизнь...

   Самгин спрятал лицо в дым папиросы, соображая:

   "Зачем ему нужно рассказывать эти гадости? Если б я испытал подобное, я счел бы своим долгом забыть об этом... Мотивы таких грязных исповедей невозможно понять".

   Тагильский говорил расширив глаза, глядя через голову Самгина, там, за окном, в саду, посвистывал ветер, скрипел какой-то сучок.

   - Меня так били, что пришлось притвориться смирненьким, хотя я не один раз хотел зарезать отца или мачеху. Но все-таки я им мешал жить. Отец высоко ценил пользу образования, понимая его как независимость от полиции, надоедавшей ему. Он взял репетитора, я подготовился в гимназию и кончил ее с золотой медалью. Не буду говорить, чего стоило это мне. Жил я не в трактире, а у сестры мачехи, она сдавала комнаты со столом для гимназистов. От участия в кружках самообразования не только уклонялся, но всячески демонстрировал мое отрицательное, даже враждебное отношение к ним. Там были дети легкой жизни - сыновья торговцев из уездов, инженеров, докторов с заводов - аристократы. Отец не баловал меня деньгами, требовал только, чтоб я одевался чисто. Я обыгрывал сожителей в карты и копил деньги.

   Настроение Самгина двоилось: было приятно, что человек, которого он считал опасным, обнажается, разоружается пред ним, и все более настойчиво хотелось понять: зачем этот кругленький, жирно откормленный человек откровенничает? А Тагильский ворковал, сдерживая звонкий голос свой, и все чаще сквозь скучноватую воркотню вырывались звонкие всхлипывания.

   "Он чем-то напоминает Бердникова", - предостерег себя Самгин.

   - Был в седьмом классе - сын штейгера, руководитель кружка марксистов, упрямый, носатый парень... В прошлом году я случайно узнал, что его третий раз отправили в ссылку... Кажется, даже - в каторгу. Он поучал меня, что интеллигенты - такая же прислуга буржуазии, как повара, кучера и прочие. Из чувства отвращения ко всему, что меня обижало, я решил доказать ему, что это - неверно. Отец приказал мне учиться в томском университете на врача или адвоката, но я уехал в Москву, решив, что пойду в прокуратуру. Отец отказал мне в помощи. Учиться я любил, профессора относились ко мне благосклонно, предлагали остаться при университете. Но на четвертом курсе я женился, жена из солидной судейской семьи, отец ее - прокурор в провинции, дядя - профессор. Имел сына, он помер на пятом году. Честный был, прямодушный человечек. Запрещал матери целовать его. "У тебя, говорит, губы в мыле". Мылом он называл помаду. "Ты, говорит, мама, кричишь на лапу, как на повара". Повара он терпеть не мог. После его смерти с женой разошелся.

   Тагильский вдруг резко встряхнулся на стуле, замигал глазами и торопливо проговорил:

   - Вы извините мне... этот монолог...

   - Полноте, что вы! - воскликнул Самгин, уверенно чувствуя себя человеком более значительным и сильным, чем гость его. - Я слушал с глубоким интересом. И, говоря правду, мне очень приятно, лестно, что вы так...

   - Ну, и прочее, - прервал его Тагильский, подняв бокал на уровень рта. - Ваше здоровье!

   Выпил, чмокнул, погладил щеки ладонями и шумно вздохнул.

   - Как видите, пред вами - типичный неудачник. Почему? Надо вам сказать, что мою способность развязывать процессуальные узлы, путаницу понятий начальство весьма ценит, и если б не это, так меня давно бы уже вышибли из седла за строптивость характера и любовь к обнажению противоречий. В практике юристов важны не люди, а нормы, догмы, понятия, - это вам должно быть известно. Люди, с их деяниями, потребны только для проверки стойкости понятий и для вящего укрепления оных.

   Тагильский встал, подошел к окну, подышал на стекло, написал пальцем икс, игрек и невнятно произнес:

   - А люди построены на двух противоречивых началах, биологическом и социальном. Первое повелительно диктует: стой на своем месте и всячески укрепляй оное, иначе - соседи свергнут во прах. А социальное начало требует тесного контакта с соседями по классу. Вот уже и - причина многих скандалов. Кроме того, существует насилие класса и месть его. Вы, интеллигент в третьем поколении, едва ли поймете, в чем тут заковыка. Я же вот отлично понимаю, что мой путь через двадцать лет должен кончиться в кассационном департаменте сената, это - самое меньшее, чего я в силах достичь. Но обстановочка министерства юстиции мне противна. Органически противна. Противно - все: люди, понятия, намерения, дела. - Бормотал он все более невнятно.

   "Пьянеет, - решил Самгин, усмехаясь и чувствуя, что устал от этого человека. - Человек чужого стиля. По фигуре, по тому, как он ест, пьет, он должен быть весельчаком".

   Опасаясь, что гость внезапно обернется и заметит усмешку на его лице, Самгин погасил ее.

   "Сын содержателя дома терпимости - сенатор".

   Снова вспомнилось, каким индюком держался Тагильский в компании Прейса. Вероятно, и тогда уже он наметил себе путь в сенат. Грубоватый Поярков сказал ему: "Считать - нужно, однако не забывая, что посредством бухгалтерии революцию не сделаешь". Затем он говорил, что особенное пристрастие к цифрам обнаруживают вульгаризаторы Маркса и что Маркс не просто экономист, а основоположник научно обоснованной философии экономики.

   Товарищ прокурора откатился в угол, сел в кресло, продолжая говорить, почесывая пальцами лоб.

   Самгин, отвлеченный воспоминаниями, слушал невнимательно, полудремотно и вдруг был разбужен странной фразой:

   - Душа, маленькая, как драгоценный камень.

   - Простите, это - у кого?

   - У Сомовой. За год перед этим я ее встретил у одной теософки, есть такая глупенькая, тощая и тщеславная бабенка, очень богата и влиятельна в некоторых кругах. И вот пришлось встретиться в камере "Крестов", - она подала жалобу на грубое обращение и на отказ поместить ее в больницу.

   - Сомову?

   - Да.

   "Я ее знал", - хотел сказать Самгин, но воздержался.

   - Акулька, - нормальным голосом, очень звонко произнес Тагильский. Тонкий мастер внешних наблюдений, Самгин отметил, что его улыбка так тяжела, как будто мускулы лица сопротивляются ей. И она совершенно закрывает маленькие глазки Тагильского.

   - Знаете Акульку? Игрушка, выточенная из дерева, а в ней еще такая же и еще, штук шесть таких, а в последней, самой маленькой - деревянный шарик, он уже не раскрывается. Я имел поручение открыть его. Девица эта организовала побег из ссылки для одного весьма солидного товарища. И вообще - девица, осведомленная в конспиративной технике. Арестовали ее на явочной квартире, и уже третий раз. Я ожидал встретить эдакую сердитую волчицу и увидел действительно больную фигурку, однолюбку революционной идеи, едва ли даже понятой ею, но освоенной эмоционально, как верование.

   Тагильский вздохнул и проговорил как будто с сожалением:

   - Такие - не редки, чорт их возьми. Одну - Ванскок, Анну Скокову - весьма хорошо изобразил Лесков в романе "На ножах", - читали?

   - Нет, - сказал Самгин, слушая внимательно.

   - Плохо написанная, но интересная книга. Появилась на год, на два раньше "Бесов". "Взбаламученное море" Писемского тоже, кажется, явилось раньше книги Достоевского?

   - Не помню.

   - Ну, чорт с ним, с Достоевским, не люблю! "Должен бы любить", - подумал Самгин.

   - Так вот, Акулька. Некрасива, маленькая, но обладает эдакой... внутренней миловидностью... Умненькая душа, и в глазах этакая нежность... нежность няньки, для которой люди прежде всего - младенцы, обреченные на трудную жизнь. Поэтому сия революционная девица сказала мне: "Я вас вызвала, чтоб вы распорядились перевести меня в больницу, у меня - рак, а вы - допрашиваете меня. Это - нехорошо, нечестно. Вы же знаете, что я ничего не скажу. И - как вам не стыдно быть прокурором в эти дни, когда Столыпин..." ну, и так далее. Почему-то прибавила, что я умный, добрый и посему - особенно должен стыдиться. Вообще - отчитала меня, как покойника. Это был момент глубоко юмористический. Разумеется, я сказал ей, что прокурор обязан быть умным, а доброта его есть необходимая по должности справедливость. Лицо ее сделалось удивительно скучным. И мне тоже стало скучно. Ну, откланялся и ушел. Тут и сказке конец.

   - А она? - спросил Самгин, наблюдая, как Тагильский ловит папиросу в портсигаре.

   - А ее вскоре съел рак.

   Тагильский встал и, подходя к столу, проговорил вполголоса:

   - Утомил я вас рассказами. Бывают такие капризы памяти, - продолжал он, разливая вино по стаканам. - Иногда вспоминают, вероятно, для того, чтоб скорее забыть. Разгрузить память.

   Он протянул руку Самгину, в то же время прихлебывая из стакана.

   - Ну, я - ухожу. Спасибо... за внимание. Родился я до того, как отец стал трактирщиком, он был грузчиком на вагонном дворе, когда я родился. Трактир он завел, должно быть, на какие-то темные деньги.

   В прихожей, одеваясь, он снова заговорил:

   - Воспитывают нас как мыслящие машинки и - не на фактах, а для искажения фактов. На понятиях, но не на логике, а на мистике понятий и против логики фактов.

   Самгин осторожно заметил:

   - Воспитывают как носителей энергии, творящей культуру...

   - Ну-у - где там? Культура создается по предуказаниям торговцев колониальными товарами.

   - Кормите вы - хорошо, - сказал он на прощание.

   - Очень рад, что нравится. Заходите.

   - Не премину.

   Самгин посмотрел в окно, как невысокая, плотненькая фигурка, шагая быстро и мелко, переходит улицу, и, протирая стекла очков куском замши, спросил себя:

   "Почему необходимо, чтоб этот и раньше неприятный, а теперь подозрительный человек снова встал на моем пути?"

   Но тотчас же подумал:

   "Жаловаться - не на что. Он - едва ли хитрит. Как будто даже и не очень умен. О Любаше он, вероятно, выдумал, это - литература. И - плохая. В конце концов он все-таки неприятный человек. Изменился? Изменяются люди... без внутреннего стержня. Дешевые люди".

   Мелькнула догадка, что в настроении Тагильского есть что-то общее с настроением Макарова, Инокова. Но о Тагильском уже не хотелось думать, и, торопясь покончить с ним, Самгин решил:

   "Должно быть [боролся против] каких-то мелких противозаконностей, подлостей и - устал. Или - испугался".

   Мелкие мысли одолевали его, он закурил, прилег на диван, прислушался: город жил тихо, лишь где-то у соседей стучал топор, как бы срубая дерево с корня, глухой звук этот странно был похож на ленивый лай большой собаки и медленный, мерный шаг тяжелых ног.

   "Смир-рно-о!" - вспомнил он командующий крик унтер-офицера, учившего солдат. Давно, в детстве, слышал он этот крик. Затем вспомнилась горбатенькая девочка: "Да - что вы озорничаете?" "А, может, мальчика-то и не было?"

   "Да, очевидно, не было Тагильского, каким он казался мне. И - Марины не было. Наверное, ее житейская практика была преступна, это вполне естественно в мире, где работают Бердниковы".

   Он закрыл глаза, представил себе Марину обнаженной.

   "Медные глаза... Да, в ней было что-то металлическое. Не допускаю, чтоб она говорила обо мне - так... как сообщил этот идиот. Медные глаза - не его слово".

   И - вслед за этим Самгин должен был признать, что Безбедов вообще не способен выдумать ничего. Вспыхнуло негодование против Марины.

   "Варавка в юбке".

   Вино, выпитое за обедом, путало мысли, разрывало их.

   Выскользнули в памяти слова товарища прокурора о насилии, о мести класса.

   "Что он хотел сказать?"

   За стеклами шкафа блестели золотые надписи на корешках книг, в стекле отражался дым папиросы. И, стремясь возвыситься над испытанным за этот день, - возвыситься посредством самонасыщения словесной мудростью, - Самгин повторил про себя фразы недавно прочитанного в либеральной газете фельетона о текущей литературе; фразы звучали по-новому задорно, в них говорилось "о духовной нищете людей, которым жизнь кажется простой, понятной", о "величии мучеников независимой мысли, которые свою духовную свободу ценят выше всех соблазнов мира". "Человек - общественное животное? Да, если он - животное, а не создатель легенд, не способен быть творцом гармонии в своей таинственной душе".

   На этом Самгин задремал и уснул, а проснулся только затем, чтобы раздеться и лечь в постель.

   Следующий день с утра до вечера он провел в ожидании каких-то визитов, событий.

   "В городе, наверное, говорят пошлости о моем отношении к Марине".

   Он впервые пожалел о том, что, слишком поглощенный ею, не создал ни в обществе, ни среди адвокатов прочных связей. У него не было желания поискать в шести десятках [тысяч] жителей города одного или двух хотя бы менее интересных, чем Зотова. Он был уверен, что достаточно хорошо изучил провинциалов во время поездок по делам московского патрона и Марины. Большинство адвокатов - старые судейские волки, картежники, гурманы, театралы, вполне похожие на людей, изображенных Боборыкиным в романе "На ущербе". Молодая адвокатура - щеголи, "кадеты", двое проповедуют модернистские течения в искусстве, один - неплохо играет на виолончели, а все трое вместе - яростные винтеры. Изредка Самгин приглашал их к себе, и, так как он играл плохо, игроки приводили с собою четвертого, старика со стеклянным глазом, одного из членов окружного суда. Был он человек длинный, тощий, угрюмый, горбоносый, с большой бородой клином, имел что-то общее с голенастой птицей, одноглазие сделало шею его удивительно вертлявой, гибкой, он почти непрерывно качал головой и был знаменит тем, что изучил все карточные игры Европы.

   От этих людей Самгин знал, что в городе его считают "столичной штучкой", гордецом и нелюдимом, у которого есть причины жить одиноко, подозревают в нем человека убеждений крайних и, напуганные событиями пятого года, не стремятся к более близкому знакомству с человеком из бунтовавшей Москвы. Все это Самгин припомнил вечером, гуляя по знакомым, многократно исхоженным улицам города. В холодном, голубоватом воздухе звучал благовест ко всенощной службе, удары колоколов, догоняя друг друга, сливались в медный гул, он настраивал лирически, миролюбиво. Луна четко освещала купеческие особняки, разъединенные дворами, садами и связанные плотными заборами, сияли золотые главы церквей и кресты на них. За двойными рамами кое-где светились желтенькие огни, но окна большинства домов были не освещены, привычная, стойкая жизнь бесшумно шевелилась в задних комнатах. Самгин не впервые подумал, что в этих крепко построенных домах живут скучноватые, но, в сущности, неглупые люди, живут недолго, лет шестьдесят, начинают думать поздно и за всю жизнь не ставят пред собою вопросов - божество или человечество, вопросов о достоверности знания, о...

   "Я тоже не решаю этих вопросов", - напомнил он себе, но не спросил - почему? - а подумал, что, вероятно, вот так же отдыхала французская провинция после 1795 года. Прошел мимо плохонького театра, построенного помещиком еще до "эпохи великих реформ", мимо дворянского собрания, купеческого клуба, повернул в широкую улицу дворянских особняков и нерешительно задержал шаг, приближаясь к двухэтажному каменному дому, с тремя колоннами по фасаду и с вывеской на воротах: "Белошвейная мастерская мадам Ларисы Нольде". Вспомнил двустишие:

   Не очень много шили там, И не в шитье была там сила.

   Там, среди других, была Анюта, светловолосая, мягкая и теплая, точно парное молоко. Серенькие ее глаза улыбались детски ласково и робко, и эта улыбка странно не совпадала с ее профессиональной опытностью. Очень забавная девица. В одну из ночей она, лежа с ним в постели, попросила:

   - Подарите мне новейший песенник! Такой, знаете, толстый, с картинкой на обложке, - хоровод девицы водят. Я его в магазине видела, да - постеснялась зайти купить.

   Он спросил: почему - песенник? Она любит стихи?

   - Нет, стихов - не люблю, очень трудно понимать. Я люблю простые песни.

   И тихонько, слабеньким голосом, она пропела две песни, одну, пошлую, Самгин отверг, а другую даже записал. На его вопрос - любила Анюта кого-нибудь? - она ответила:

   - Нет, не случалось. Знаете, в нашем деле любовь приедается. Хотя иные девицы заводят "кредитных", вроде как любовников, и денег с них не берут, но это только так, для игры, для развлечения от скуки.

   Потом он спросил: бывает ли, что мужчины грубо обращаются с нею? Она как будто немножко обиделась.

   - За что же грубить? Я - ласковая, хорошенькая, пьяной - не бываю. Дом у нас приличный, вы сами знаете. Гости - очень известные, скандалить - стесняются. Нет, у нас - тихо. Даже - скучно бывает.

   Говорила она стоя пред зеркалом, заплетая в косу обильные и мягкие светлорусые волосы, голая, точно куриное яйцо.

   - А вот во время революции интересно было, новые гости приходили, такое, знаете, оживление. Один, совсем молодой человек, замечательно плясал, просто - как в цирке. Но он какие-то деньги украл, и пришла полиция арестовать его, тогда он выбежал на двор и - трах! Застрелился. Такой легкий был, ловкий.

   "Я мог бы написать рассказ об этой девице, - подумал Самгин. - Но у нас, по милости Достоевского, так много написано и пишется о проститутках. "Милость к падшим". А падшие не чувствуют себя таковыми и в нашей милости - не нуждаются".

   Он вышел на берег реки, покрытой серой чешуей ледяного "сала". Вода, прибывая, тихонько терлась о засоренный берег, поскрипывал руль небольшой баржи, покачивалась ее мачта, и где-то близко ритмически стонали невидимые люди;

   - О-ой - раз, еще раз...

   Здесь особенно чувствовалась поздняя осень, воздух пропитан тяжелым, сырым холодом.

   Через полчаса Самгин сидел в зале купеческого клуба, слушая лекцию приват-доцента Аркадия Пыльникова о "культурных задачах демократии". Когда Самгин вошел и сел в шестой ряд стульев, доцент Пыльников говорил, что "пошловато-зеленые сборники "Знания" отжили свой краткий век, успев однако посеять все эстетически и философски малограмотное, политически вредное, что они могли посеять, засорив, на время, мудрые, незабвенные произведения гениев русской литературы, бессмертных сердцеведов, в совершенстве обладавших чарующей магией слова".

   Доцент был среднего роста, сытенький, широкобедрый, лысоватый, с большими красными ушами и бородкой короля Генриха IV.

   Шаркая лаковыми ботинками, дрыгая ляжками, отталкивал ими фалды фрака, и ягодицы его казались окрыленными. Правую руку он протягивал публике, как бы на помощь ей, в левой держал листочки бумаги и, размахивая ею, как носовым платком, изредка приближал ее к лицу. Говорил он легко, с явной радостью, с улыбками на добродушном, плоском лице.

   - Тон и смысл городской, культурной жизни, окраску ее давала га часть философски мощной интеллигенции, которая [шла] по пути, указанному Герценом, Белинским и другими, чьи громкие имена известны вам. Именно эта интеллигенция, возглавляемая Павлом Николаевичем Милюковым, человеком исключительной политической прозорливости, задолго до того, как сложиться в мощную партию конституционалистов-демократов, самозабвенно вела работу культурного воспитания нашей страны. Была издана замечательная "Программа домашнего чтения", организовано издание классиков современной радикально-демократической мысли, именитые профессора ездили по провинции, читая лекции по вопросам культуры. Цель этой разнообразной и упорной работы сводилась к тому, чтоб воспитать русского обывателя европейцем и чтоб молодежь могла противостоять морально разрушительному влиянию людей, которые, грубо приняв на веру спорное учение Маркса, толкали студенчество в среду рабочих с проповедью анархизма. Вы знаете, чего стоила народу эта безумная игра, эта игра авантюристов...

   Самгин сидел на крайнем стуле у прохода и хорошо видел пред собою пять рядов внимательных затылков женщин и мужчин. Люди первых рядов сидели не очень густо, разделенные пустотами, за спиною Самгина их было еще меньше. На хорах не более полусотни безмолвных.

   "Три года назад с хор освистали бы лектора", - скучно подумал он. И вообще было скучно, хотя лектор говорил все более радостно.

   - Создателем действительних культурных ценностей всегда был инстинкт собственности, и Маркс вовсе не отрицал этого. Все великие умы благоговели пред собственностью, как основой культуры, - возгласил доцент Пыльников, щупая правой рукою графин с водой и все размахивая левой, но уже не с бумажками в ней, а с какой-то зеленой книжкой.

   - К чему ведет нас безответственный критицизм? - спросил он и, щелкнув пальцами правой руки по книжке, продолжал: - Эта книжка озаглавлена "Исповедь человека XX века". Автор, некто Ихоров, учит: "Сделай в самом себе лабораторию и разлагай в себе все человеческие желания, весь человеческий опыт прошлого". Он прочитал "Слепых" Метерлинка и сделал вывод: все человечество слепо.

   Тут с хор как бы упали густо, грубо и медленно сказанные слова:

   - Ну, это - неверно! Воруем и воюем, как зрячие.

   Лектор взмахнул головой, многие из публики тоже подняли головы вверх, в зале раздалось шипение, точно лопнуло что-то, человек пять встали и пошли к двери.

   "Возможен скандал", - сообразил Самгин и тоже ушел, вдруг почувствовав раздражение против лектора, находя, что его фразы пошловаты и компрометируют очень серьезные, очень веские мысли. Он, Самгин, мог бы сказать на темы, затронутые доцентом Пыльниковым, нечто более острое и значительное. Особенно раздражали: выпад против критицизма и неуместная, глуповатая цитата из зеленой книжки.

   "Надо прочитать, - что это такое?" - решил он.

   Обиженно подумалось о том, что его обгоняют, заскакивая вперед, мелкие люди, одержимые страстью проповедовать, поучать, исповедоваться, какие-то пустые люди, какие-то мыльные пузыри, поверхностно отражающие радужную пестроту мышления. Он шел, поеживаясь от холода, и думал:

   "Мне уже скоро сорок лет. Это - более чем половина жизни. С детства за мною признавались исключительные способности. Всю жизнь я испытываю священную неудовлетворенность событиями, людями, самим собою. Эта неудовлетворенность может быть только признаком большой духовной силы".

   Это не успокоило его так легко, как успокаивало раньше.

   "Вся жизнь моя - цепь бессвязных случайностей, - подумал он. - Именно - цепь..."

   Дня три он прожил в непривычном настроении досады на себя, в ожидании событий. Дела Марины не требовали в суд, не вызывали и его лично. И Тагильский не являлся.

   "Идиоты", - ругался он и думал, что, пожалуй, нужно уехать из этого города.

   "Интеллигенция - кочевое племя. Хорошо, что у меня нет семьи".

   Тагильский пришел к обеду, и первым его словом было:

   - Покормите?

   Он явился в каком-то затейливом, сером сюртуке, похожем на мундир, и этот костюм сделал его выше ростом, благообразней. Настроен он был весело, таким Самгин еще не наблюдал его.

   - Удивляюсь, как вас занесло в такое захолустье, - говорил он, рассматривая книги в шкафе. - Тут даже прокурор до того одичал, что Верхарна с Ведекиндом смешивает. Погибает от диабета. Губернатор уверен, что Короленко - родоначальник всех событий девятьсот пятого года. Директриса гимназии доказывает, что граммофон и кинематограф утверждают веру в привидения, в загробную жизнь и вообще - в чертовщину.

   И, взглянув на хозяина через плечо, он вдруг спросил:

   - А - Безбедов-то, слышали?

   - Что?

   - Помер.

   - От чего? - тревожно воскликнул Самгин.

   - Паралич сердца.

   - Он казался вполне здоровым.

   - Сердце - коварный орган, - сказал Тагильский.

   - Очень странная смерть, - откликнулся Самгин, все так же тревожно и не понимая причин тревоги.

   - Умная смерть, - решительно объявил товарищ прокурора. - Ею вполне удобно и законно разрешается дело Зотовой. Единственный наследник, он же и подозреваемый в убийстве, - устранился. Выморочное имущество поступает в казну, и около его кто-то погреет ловкие руки. Люди, заинтересованные в громких уголовных процессах, как, например, процесс Тальма, убийство генеральши Болдыревой в Пензе, процесс братьев Святских в Полтаве, - проиграли. А также проиграли и те, кому захотелось бы состряпать политический процесс на почве уголовного преступления.

   Постучав пальцем в стекло шкафа, он заговорил небрежней, как бы шутя:

   - Смерть Безбедова и для вас полезна, ведь вам пришлось бы участвовать в судебном следствии свидетелем, если бы вы не выступили защитником. И - знаете: возможно, что прокурор отвел бы вас как защитника.

   "Он меня чем-то пугает", - догадался Самгин и спросил: - Почему?

   Тагильский бесцеремонно зевнул, сообщил, что ночь, до пяти часов утра, он работал, и продолжал сорить словами.

   - В городе есть слушок о ваших интимных отношениях с убитой. Кстати: этим объясняется ваша уединенная жизнь. Вас будто бы стесняло положение фаворита богато* вдовы...

   Самгин понял, что здесь следует возмутиться, и возмутился:

   - Какое идиотство!

   А Тагильский, усаживаясь, долбил, как дятел;

   - К тому же: не думайте, что департамент полиции способен что-нибудь забыть, нет, это почтенное учреждение обладает свойством вечной памяти.

   - Что вы хотите сказать? - спросил Самгин, поправив очки, хотя они не требовали этого.

   - Представьте, что некто, в беседе с приятелем, воздал должное вашему поведению во дни Московского восстания. Укрепляя салфетку на груди, он объяснил:

   - Я говорю не о доносе, а о похвале.

   "Жулик", - мысленно обругал Самгин гостя, глядя в лицо его, но лицо было настолько заинтересовано ловлей маринованного рыжика в тарелке, что Самгин подумал; "А может быть, просто болтун". - Вслух он сказал, стараясь придать словам небрежный тон:

   - Мое участие в Московском восстании объясняется топографией места - я жил в доме между двумя баррикадами.

   И, боясь, что сказал нечто лишнее, он добавил:

   - Разумеется, я не оправдываюсь, а объясняю. Но Тагильский, видимо, не нуждался ни в оправданиях, ни в объяснениях, наклонив голову, он тщательно размешивал вилкой уксус и горчицу в тарелке, потом стал вилкой гонять грибы по этой жидкости, потом налил водки, кивнул головой хозяину и, проглотив водку, вкусно крякнув, отправив в рот несколько грибов, посапывая носом, разжевал, проглотил грибы и тогда, наливая но второй, заговорил наконец:

   - Я был в Мюнхене, когда началось это... необыкновенное происшествие и газеты закричали о нем как о переводе с французского.

   Выпил еще рюмку.

   - Не верилось. Москва? Сытая, толстая, самодовлеющая, глубоко провинциальная, партикулярная Москва делает революцию? Фантастика. И - однако оказалась самая суровая реальность.

   Наливая суп в тарелку, он продолжал оживленнее:

   - Я не знаю, какова роль большевиков в этом акте, но должен признать, что они - враги, каких... дай бог всякому! По должности я имел удовольствие - говорю без иронии! - удовольствие познакомиться с показаниями некоторых, а кое с кем беседовать лично. В частности - с Поярковым, - помните?

   - Да.

   - Его сослали на пять лет куда-то далеко. Бежал. Большевик, - волевой тип, крайне полезный в стране, где люди быстро устают болтаться между да и нет. Эстеты и любители приличного школьного мышления находят политическое учение Ленина примитивно грубым. Но если читать его внимательно и честно - эх, чорт возьми! - Тагильский оборвал фразу, потому что опрокинул на стол рюмку, только что наполненную водкой. Самгин положил ложку, снял салфетку с шеи, чувствуя, что у него пропал аппетит и что в нем закипает злоба против этого человека.

   "Он ловит меня. Лжет. Издевается. Свинья".

   - Вы, Антон Никифорович, удивляете меня, ^- начал он, а Тагильский, снова наполняя рюмку, шутовато проговорил:

   - Не ожидал, что удивлю, и удивлен, что удивил.

   Самгин, сдерживая озлобление, готовил убийственный вопрос:

   "Как можете вы, представитель закона, говорить спокойно и почти хвалебно о проповеднике учения, которое отрицает основные законы государства?"

   А Тагильский съел суп, отрезал кусок сыра и, намазывая хлеб маслом, сообщил:

   - Сюда приехал сотрудничек какой-то московской газеты, разнюхивает - как, что, кто - кого? Вероятно - сунется к вам. Советую - не принимайте. Это мне сообщил некто Пыльников, Аркашка, человечек всезнающий и болтливый, как бубенчик. Кандидат в "учителя жизни", - есть такой род занятий, не зарегистрированный ремесленной управой. Из новгородских дворян, дядя его где-то около Новгорода унитазы и урильники строит.

   "Все это следовало бы сказать смеясь или озлобленно", - отметил Самгин.

   - Редкий тип совершенно счастливого человека. Женат на племяннице какого-то архиерея, жену зовут - Агафья, а в словаре Брокгауза сказано: "Агафья - имя святой, действительное существование которой сомнительно".

   Артистически насыщаясь, Тагильский болтал все торопливее, и Самгин не находил места, куда ткнуть свой ядовитый вопрос, да и сообщение о сотруднике газеты, понизив его злость, снова обострило тревожный интерес к Тагильскому. Он чувствовал, что человек этот все более сбивает его с толка.

   Люди были интересны Самгину настолько, насколько он, присматриваясь к ним, видел себя не похожим на них. Он довольно быстро находил и определял основную систему фраз, в которую тот или другой человек привык укладывать свой опыт. Он видел, что наиболее легко воспринимаются и врастают в память идеи и образы художественной литературы и критические оценки ее идей, образов. На основе этих идей и суждений он устанавливал свое различие от каждого и пытался установить свою независимость от всех. Тагильский был противоречив, неуловим, но иногда и все чаще в его словах звучало что-то знакомое, хотя обидно искаженное. И как будто Тагильский, тоже чувствуя это неуловимое сходство, дразнил им Самгина.

   Вот он кончил насла