арина ворчливо заметила, что в Нижнем, на ярмарке, все это предлагается "в лучшем виде". Но вот из-за кулис, под яростный грохот и вой оркестра выскочило десятка три искусно раздетых девиц, в такт задорной музыки они начали выбрасывать из ворохов кружев и разноцветных лент голые ноги; каждая из них была похожа на огромный махровый цветок, ноги их трепетали, как пестики в лепестках, девицы носились по сцене с такой быстротой, что, казалось, у всех одно и то же ярко накрашенное, соблазнительно улыбающееся лицо и что их гоняет по сцене бешеный ветер. Потом, в бурный вихрь пляски, разорвав круг девиц, вынеслась к рампе высокая гибкая женщина, увлекая за собой солдата в красных штанах, в измятом кепи и с глупым, красноносым лицом. Сотни рук встретили ее аплодисментами, криками, стройная, гибкая, в коротенькой до колен юбке, она тоже что-то кричала, смеялась, подмигивала в боковую ложу, солдат шаркал ногами, кланялся, посылал кому-то воздушные поцелуи, - пронзительно взвизгнув, женщина схватила его, и они, в профиль к публике, делая на сцене дугу, начали отчаянно плясать матчиш.
- Ого! Наглядно, - тихонько сказала Марина, и Самгин видел, что щека ее густо покраснела, ухо тоже налилось кровью. Представив ее обнаженной, как видел на "Заводе искусственных минеральных вод", он недоуменно подумал:
"Этот цинизм не должен бы смущать ее". Танцовщица визжала, солдат гоготал, три десятка полуголых женщин, обнявшись, качались в такт музыки, непрерывный плеск ладоней, бой барабана, пение меди и струн, разноцветный луч прожектора неотступно освещал танцоров, и все вместе создавало странное впечатление, - как будто кружился, подпрыгивал весь зал, опрокидываясь, проваливаясь куда-то.
- Да, умеют, - медленно и задумчиво сказала Марина, когда опустился занавес. - Красиво подают это... идоложертвенное мясо.
Неожиданный конец фразы возмутил Самгина, он хотел сказать, что мораль не всегда уместна, но вместо этого спросил:
- Ты бывала в Москве, у Омона?
- Да. Один раз. А - что?
- Там все было интереснее, богаче.
- Не помню.
Домой пошли пешком. Великолепный город празднично шумел, сверкал огнями, магазины хвастались обилием красивых вещей, бульвары наполнял веселый говор, смех, с каштанов падали лапчатые листья, но ветер был почти неощутим и листья срывались как бы веселой силой говора, смеха, музыки.
- Приятно устроились бывшие мастера революции, - сказала Марина, а через несколько секунд добавила: - Ныне - кредиторы наши.
На людей, которые шли впереди, падали узорные тени каштанов.
- Смотри: всё - точно в лохмотьях, - заметила Марина.
Идти под руку с ней было неудобно: трудно соразмерять свои шаги с ее, она толкала бедром. Мужчины оглядывались на нее, это раздражало Самгина. Он, вспомнив волнение, испытанное им вчера, когда он читал ее письмо, подумал:
"Почему я обрадовался? Откуда явилась мысль, что она может служить в политической полиции? Как странно все..."
Марина заявила, что хочет есть. Зашли в ресторан, в круглый зал, освещенный ярко, но мягко, на маленькой эстраде играл струнный квартет, музыка очень хорошо вторила картавому говору, смеху женщин, звону стекла, народа было очень много, и все как будто давно знакомы друг с другом; столики расставлены как будто так, чтоб удобно было любоваться костюмами дам; в центре круга вальсировали высокий блондин во фраке и тоненькая дама в красном платье, на голове ее, точно хохол необыкновенной птицы, возвышался большой гребень, сверкая цветными камнями. Слева от Самгина одиноко сидел, читая письма, солидный человек с остатками курчавых волос на блестящем черепе, с добродушным, мягким лицом; подняв глаза от листка бумаги, он взглянул на Марину, улыбнулся и пошевелил губами, черные глаза его неподвижно остановились на лице Марины. Портреты этого человека Самгин видел в журналах, но не мог вспомнить - кто он? Он сказал Марине, что на нее смотрит кто-то из крупных людей Франции.
- Не знаешь - кто?
Бесцеремонно осмотрев француза, она равнодушно сказала:
- Олицетворение телесной и духовной сытости. Самгин плотно сжал губы. Ему все более не нравилось, как она ведет себя. Золотистые зрачки ее потемнели, она хмурилась, сдвигая брови, и вытирала губы салфеткой так крепко, как будто желала, чтоб все поняли: губы у нее не накрашены... Три пары танцевали неприятно манерный танец, близко к Марине вышагивал, как петух, косоглазый, кривоногий человечек, украшенный множеством орденов и мертвенно неподвижной улыбкой на желтом лице, - каждый раз, когда он приближался к стулу Марины, она брезгливо отклонялась и подбирала подол платья.
- Это они исказили менуэт, - выговорила она. - Помнишь Мопассана? "Король танцев и танец королей".
Самгину казалось, что все мужчины и дамы смотрят на Марину, как бы ожидая, когда она будет танцевать. Он находил, что она отвечает на эти взгляды слишком пренебрежительно. Марина чистит грушу, срезая толстые слои, а рядом с нею рыжеволосая дама с бриллиантами на шее, на пальцах ловко срезает кожицу с груши слоями тонкими, почти как бумага.
"Что она - играет роль русской нигилистки? А пожалуй, в ней есть это - нигилизм..."
Он снова наткнулся на острый вопрос: как явилась мысль о связи Марины с департаментом полиции?
"Если б она служила там, ее, такую, вероятно, держали бы не в провинции, а в Петербурге, в Москве..."
Затем он попытался определить, какое чувство разбудила у него эта странная мысль?
"Тревогу? У меня нет причин тревожиться за себя". Подумав, он нашел, что мысль о возможности связи 'Марины с политической полицией не вызвала в нем ничего, кроме удивления. Думать об этом под смех и музыку было неприятно, досадно, но погасить эти думы он не мог. К тому же он выпил больше, чем привык, чувствовал, что опьянение настраивает его лирически, а лирика и Марина - несоединимы.
- Французы, вероятно, думают, что мы женаты и поссорились, - сказала Марина брезгливо, фруктовым ножом расшвыривая франки сдачи по тарелке, не взяв ни одного из них, она не кивнула головой на тихое "мерси, мадам!" и низкий поклон гарсона. - Я не в ладу, не в ладу сама с собой, - продолжала она, взяв Клима под руку и выходя из ресторана. - Но, знаешь, перепрыгнуть вот так, сразу, из страны, где вешают, в страну, откуда вешателям дают деньги и где пляшут...
Самгин почувствовал желание крикнуть:
"Не верю я тебе, не верю!"
Но не посмел и тихо сказал:
- Не совсем понимаю я тебя. Она продолжала:
- Чувствуешь себя... необычно. Как будто - несчастной. А я не люблю несчастий... Ненавижу страдание, наше русское, излюбленное ремесло...
Замолчала. Отель был близко, в пять минут дошли пешком.
Самгин вошел к себе, не снимая пальто и шляпу, подошел к окну, сердито распахнул створки рамы, посмотрел вниз...
"Самое непонятное, темное в ней - ее революционные речи. Конечно, речи - это еще не убеждения, не симпатии, но у нее..." - Он не сумел определить, в чем видит своеобразие речей этой женщины. Испытывая легкое головокружение, он смотрел, как там, внизу, по слабо освещенной маленькой площади бесшумно скользили темные фигурки людей, приглушенно трещали колеса экипажей. Можно было думать, что все там устало за день, хочет остановиться, отдохнуть, - остановиться в следующую секунду, на точке, в которой она застанет. Самгин сбросил на кресло пальто, шляпу, сел, закурил папиросу.
В том углу памяти, где слежались думы о Марине, стало еще темнее, но как будто легче.
"Что я нашел, что потерял? - спросил он себя и ответил: - Я приобрел, утратив чувство тяготения к ней, но - исчезла некая надежда. На что надеялся? Быть любовником ее?"
И, представив еще раз Марину обнаженной, он решил:
"Нет. Конечно - нет. Но казалось, что она - человек другого мира, обладает чем-то крепким, непоколебимым. А она тоже глубоко заражена критицизмом. Гипертрофия критического отношения к жизни, как у всех. У всех книжников, лишенных чувства веры, не охраняющих ничего, кроме права на свободу слова, мысли. Нет, нужны идеи, которые ограничивали бы эту свободу... эту анархию мышления".
Затем он подумал, что она все-таки оригинальный характер.
"Тип коренной русской женщины.
Коня на скаку остановит,
В горящую избу войдет...
А в конце концов, чорт знает, что в ней есть, - устало и почти озлобленно подумал он. - Не может быть, чтоб она в полиции... Это я выдумал, желая оттолкнуться от нее. Потому что она сказала мне о взрыве дачи Столыпина и я вспомнил Любимову..."
Несколько секунд он ухитрился не думать, затем сознался:
"Ты много видел женщин и хочешь женщину, вот что, друг мой! Но лучше выпить вина. Поздно, не дадут..."
Но все-таки он позвонил, явился дежурный слуга, и через пяток минут, выпив стакан вкусного вина, Самгин осмотрел комнату глазами человека, который только что вошел в нее. Мягкая, плюшевая мебель, толстый ковер, драпри на окнах, на дверях - все это делало комнату странно мохнатой. С чем можно сравнить ее? Сравнения не нашлось. Он медленно разделся до ночного белья, выпил еще вина и, сидя на постели, почувствовал, что возобновляется ощущение зреющего нарыва, испытанное им в Женеве. Но теперь это не было ощущением неприятным, напротив - ему казалось, что назревает в нем что-то серьезнейшее и что он на границе важного открытия в самом себе. Он забыл прикрыть окно, и в комнату с площади вдруг ворвался взрыв смеха, затем пронзительный свисток, крики людей.
- Идиоты, - выругался Самгин, подходя к окну. - Смеются... потом - умирают...
Ему показалось, что последние три слова он подумал шопотом.
"Чепуха. Шопотом не думают. Думают беззвучно, даже - без слов, а просто так... тенями слов".
Тут он почувствовал, что в нем точно лопнуло что-то, и мысли его настойчиво, самосильно, огорченно закричали:
"Одиночество. Один во всем мире. Затискан в какое-то идиотское логовище. Один в мире образно и линейно оформленных ощущений моих, в мире злой игры мысли моей. Леонид Андреев - прав: быть может, мысль - болезнь материи..."
Самгин сидел наклонясь, опираясь ладонями в колени, ему казалось, что буйство мысли раскачивает его, как удары языка в медное тело колокола.
"Прометей - маска дьявола" - верно... Иероним Босх формировал свое мироощущение смело, как никто до него не решался..."
В мохнатой комнате все качалось, кружилось, Самгин хотел встать, но не мог и, не подняв ног с пола, ткнулся головой в подушку. Проснулся он поздно, позвонил, послал горничную спросить мадам Зотову, идет ли она в парламент? Оказалось - идет. Это было не очень приятно: он не стремился посмотреть, как работает законодательный орган Франции, не любил больших собраний, не хотелось идти еще и потому, что он уже убедился, что очень плохо знает язык французов. Но почему-то нужно было видеть, как поведет себя Марина, и - вот он сидит плечо в плечо с нею в ложе для публики.
- Вот она, правящая демократия, - полушепотом говорит Марина.
Самгин пристально смотрел на ряды лысых, черноволосых, седых голов, сверху головы казались несоразмерно большими сравнительно с туловищами, влепленными в кресла. Механически думалось, что прадеды и деды этих головастиков сделали "Великую революцию", создали Наполеона. Вспоминалось прочитанное о 30-м, 48-м, 71-м годах в этой стране.
- Либертэ, эгалитэ [*], а - баб в депутаты парламента не пускают, - ворчливо заметила Марина.
[*] - Свобода, равенство (франц.). - Ред.
Человек с лицом кардинала Мазарини сладким тенорком и сильно картавя читал какую-то бумагу, его слушали молча, только на левых скамьях изредка раздавались ворчливые возгласы.
- Вот и Аристид-предатель, - сказала Марина. На трибуне стоял веселый человек, тоже большеголовый, шатен с небрежно растрепанной прической, фигура плотная, тяжеловатая, как будто немного сутулая. Толстые щеки широкого лица оплыли, открывая очень живые, улыбчивые глаза. Прищурясь, вытянув шею вперед, он утвердительно кивнул головой кому-то из депутатов в первом ряду кресел, показал ему зубы и заговорил домашним, приятельским тоном, поглаживая левой рукой лацкан сюртука, край пюпитра, тогда как правая рука медленно плавала в воздухе, как бы разгоняя невидимый дым. Говорил он легко, голосом сильным, немножко сиповатым, его четкие слова гнались одно за другим шутливо и ласково, патетически и с грустью, в которой как будто звучала ирония. Его слушали очень внимательно, многие головы одобрительно склонялись, слышны были краткие, негромкие междометия, чувствовалось, что в ответ на его дружеские улыбки люди тоже улыбаются, а один депутат, совершенно лысый, двигал серыми ушами, точно заяц. Потом Бриан начал говорить усилив голос, высоко подняв брови, глаза его стали больше, щеки покраснели, и Самгин поймал фразу, сказанную особенно жарко:
- Наша страна, наша прекрасная Франция, беззаветно любимая нами, служит делу освобождения человечества. Но надо помнить, что свобода достигается борьбой...
- И давайте денег на вооружение, - сказала Марина, глядя на часы свои.
Бриану аплодировали, но были слышны и крики протеста.
- Ну, с меня довольно! Имею сорок минут для того, чтоб позавтракать, - хочешь?
- С удовольствием.
- Да, вот как, - говорила она, выходя на улицу. - Сын мелкого трактирщика, был социалистом, как и его приятель Мильеран, а в шестом году, осенью, распорядился стрелять по забастовщикам.
В небольшом ресторане, наискось от парламента, она, заказав завтрак, продолжала:
- Гибкие люди. Ходят по идеям, как по лестницам. Возможно, что Бриан будет президентом.
Она вздохнула, подумала, наливая водку в рюмки.
- Замечательно живучий, ловкий народ. Когда-нибудь побьют они неуклюжих, толстых немцев. Давай выпьем за Францию.
Выпили, и она молча принялась насыщаться, а кончив завтракать и уходя, сказала:
- Вечером на Монмартр, в какой-нибудь веселый кабачок, - идет?
- Отлично.
Но вечером, когда Самгин постучал в дверь Марины, - дверь распахнул пред ним коренастый, широкоплечий, оборотился спиной к нему и сказал сиповатым тенором:
- А он, мерзавец, посмеивается...
- Входи, входи, - предложила Марина, улыбаясь. - Это - Григорий Михайлович Попов.
- Да, - подтвердил Попов, небрежно сунув Самгину длинную руку, охватил его ладонь длинными, горячими пальцами и, не пожав, - оттолкнул; этим он сразу определил отношение Самгина к нему. Марина представила Попову Клима Ивановича.
- Ага, - равнодушно сказал Попов, топая и шаркая ногами так, как будто он надевал галоши.
- Продолжай, - предложила Марина. Она была уже одета к выходу - в шляпке, в перчатке по локоть на левой руке, а в правой кожаный портфель, свернутый в трубку; стоя пред нею, Попов лепил пальцами в воздухе различные фигуры, точно беседуя с глухонемой.
- "Если, говорит, в столице, где размещен корпус гвардии, существует департамент полиции и еще многое такое, - оказалось возможным шестинедельное существование революционного совета рабочих депутатов, если возможны в Москве баррикады, во флоте - восстания и по всей стране - iдьявольский кавардак, так все это надобно понимать как репетицию революции..."
- Вот какой догадливый, - сказала Марина, взглянув на часы.
- Я ему говорю: "Ваши деньги, наши знания", а он - свое: "Гарантируйте, что революции не будет!"
- Ну да, понятно! Торговать деньгами легче, спокойней, чем строить заводы, фабрики, возиться с рабочими, - проговорила Марина, вставая и хлопая портфелем по своему колену, - Нет, Гриша, тут банкира мало, нужен крупный чиновник или какой-нибудь придворный... Ну, мне - пора, если я не смогу вернуться через час, - я позвоню вам... и вы свободны...
Попов проводил ее до двери, вернулся, неловко втиснул себя в кресло, вынул кожаный кисет, трубку и, набивая ее табаком, не глядя на Самгина, спросил небрежно:
- Мы не встречались?
- Нет, - решительно ответил Самгин.
- Мм... Значит - ошибся. У меня плохая память на лица, а человека с вашей фамилией я знавал, вместе шли в ссылку. Какой-то этнограф.
"Брат", - хотел сказать Самгин, но воздержался и сказал: - Фамилия эта не часто встречается.
Пытаясь закурить трубку и ломая спички одну за другой, Попов возразил:
- На Оке есть пароходство Качкова и Самгина, и был горнопромышленник Софрон Самгин.
Лицо его скрылось в густом облаке дыма. Лицо было неприятное: широколобое, туго обтянутое смуглой кожей и неподвижно, точно каменное. На щеках - синие пятна сбритой бороды, плотные, черные усы коротко подстрижены, губы - толстые, цвета сырого мяса, нос большой, измятый, брови - кустиками, над ними густая щетка черных с проседью волос. Движения, жесты у него тяжелые, неловкие, все вокруг него трясется, скрипит. Одет в темносинюю куртку необычного покроя, вроде охотничьей. Неприятен и сиповатый тенорок, в нем чувствуется сердитое напряжение, готовность закричать, сказать что-то грубое, злое, а особенно неприятны маленькие, выпуклые - как вишни, темные глаза.
"Нахал и, кажется, глуп", - определил Самгин и встал, желая уйти к себе, но снова сел, сообразив, что, может быть, этот человек скажет что-нибудь интересное о Марине.
- Замечательная бестия, Софрон этот. Встретил я его в Барнауле и предложил ему мои геологические услуги. "Я, говорит, ученым - не доверяю, я сам их делаю. Делом моим управляет бывший половой в трактире, в Томске. Лет тридцать тому назад было это: сижу я в ресторане, задумался о чем-то, а лакей, остроглазый такой, молоденький, пристает: "Что прикажете подать?" - "Птичьего молока стакан!" - "Простите, говорит, птичье молоко всё вышло!" Почтительно сказал, не усмехнулся. Ну, я ему и говорю: "Ты, парень, лакействовать брось, а иди-ко служить ко мне". Через одиннадцать лет я его управляющим сделал. Домовладелец, гласный городской думы, капиталец имеет, тысчонок сотню, наверняка. Таких у меня еще трое есть. Верные слуги. А с ученым дела делать - нельзя, они цены рубля не знают. Поговорить с ними - интересно, иной раз даже и полезно".
Попов начал говорить лениво, а кончил возбужденно всхрапывая и таким тоном, как будто он сам и есть замечательная бестия.
- О птичьем молоке - это старый анекдот, - заметил Самгин.
- Все - старо, все! - угрюмо откликнулся Попов и продолжал: - Ему, Софрону, было семьдесят три года, а он верхом ездил по двадцать, тридцать верст и пил водку без всякой осторожности.
Самгин слушал равнодушно, ожидая момента, когда удобно будет спросить о Марине. О ней думалось непрерывно, все настойчивее и беспокойней. Что она делает в Париже? Куда поехала? Кто для нее этот человек?
"Это - что же - ревность?" - спросил он себя, усмехаясь, и, не ответив, вдруг почувствовал, что ему хотелось бы услышать о Марине что-то очень хорошее, необыкновенное.
- В болотном нашем отечестве мы, интеллигенты, поставлены в трудную позицию, нам приходится внушать промышленной буржуазии азбучные истины о ценности науки, - говорил Попов, - А мы начали не с того конца. Вы - эсдек?
Самгин молча наклонил голову.
- Я тоже отдал дань времени, - продолжал Попов, выковыривая пепел из трубки в пепельницу. - Пять месяцев тюрьмы, три года ссылки. Не жалуюсь, ссылка - хороший добавок годам учения.
Он сунул трубку в карман, встал, потянулся, что-то затрещало на нем, озабоченно пощупал под мышками у себя, сдвинул к переносью черные кустики бровей и сердито заговорил:
- Напутал Ленин, испортил игру, скомпрометировал социал-демократию в России. Это - не политика, а - эпатаж, вот что! Надо брать пример с немцев, у них рост социализма идет нормально, путем отбора лучших из рабочего класса и включения их в правящий класс, - говорил Попов и, шагнув, задел ногой ножку кресла, потом толкнул его коленом и, наконец, взяв за спинку, отставил в сторону. - Плохо мы знаем нашу страну, отсюда и забеги в фантастику. Сумбурная страна! Население - сплошь нигилисты, символисты, максималисты, вообще - фантазеры. А нужна культурно грамотная буржуазия и технически высоко квалифицированная интеллигенция, - иначе - скушают нас немцы, да-с! Да еще англичане японцев науськают, а сами влезут к нам в Среднюю Азию, на Кавказ...
Самгин не стерпел и спросил, куда поехала Марина.
- Не знаю, - сказал Попов. - Кто-то звонил ей, похоже - консул.
- Вы ее давно знаете?
- От времен студенческих. А - что? Самгину показалось, что рачьи глаза Попова изменили цвет, он покачнулся вперед и спросил:
- Жениться на ней собираетесь?
- Разве нет других мотивов, - начал Самгин, но Попов перебил его, продолжая со свистом:
- В девицах знавал, в одном кружке мудростям обучались, теперь вот снова встретились, года полтора назад. Интересная дама. Наверное - была бы еще интересней, но ее сбил с толку один... фантазер. Первая любовь и прочее...
Он замолчал, снова вынул трубку из кармана. Его тон вызвал у Самгина чувство обиды за Марину и обострил его неприязнь к инженеру, но он все-таки начал придумывать еще какой-то вопрос о Марине.
- В общем она - выдуманная фигура, - вдруг сказал Попов, поглаживая, лаская трубку длинными пальцами. - Как большинство интеллигентов. Не умеем думать по исторически данной прямой и всё налево скользим. А если направо повернем, так уж до сочинения книг о религиозном значении социализма и даже вплоть до соединения с церковью... Я считаю, что прав Плеханов: социал-демократы могут - до определенного пункта - ехать в одном вагоне с либералами. Ленин прокламирует пугачевщину.
Набивая трубку табаком, он усмехнулся, так что пятнистое лицо его неестественно увеличилось, а глаза спрятались под бровями.
- О том, как люди выдумывают себя, я расскажу вам любопытнейший факт. Компания студентов вспоминала, при каких условиях каждый из них познал женщину. Один - хвастается, другой - сожалеет, третий - врет, а четвертый заявил: "Я - с родной сестрой". И сплел историйку, которая удивила всех нелепостью своей. Парнишка из богатой купеческой семьи, очень скромный, неглупый, отличный музыкант, сестру его я тоже знал, - милейшая девица, строгого нрава, училась на курсах Герье, серьезно работала по истории ренессанса во Франции. Я говорю ему: "Ты соврал!" - "Соврал", - признался он. "Зачем?" - "Стыдно стало пред товарищами, я, видишь ли, еще девственник!" Каков?
- Забавно, - откликнулся Самгин. Попов встал и свирепо засипел:
- Вы - что же - смысла анекдота этого не чувствуете? Забавно!..
- Прошу извинить меня, - сказал Самгин, - но я думал о другом. Мне хочется спросить вас о Зотовой...
Попов стоял спиной к двери, в маленькой прихожей было темно, и Самгин увидал голову Марины за плечом Попова только тогда, когда она сказала:
- Что же у вас дверь открыта?
- Ото, как ты быстро, - удивился Попов. Она молча прошла в спальню, позвенела там ключами, щелкнул замок, позвала:
- Григорий! Помоги-ко...
Он ушел, слышно было, как щелкают ремни, скрипит кожа чемодана, и слышен был быстрый говор, пониженный почти до шопота. Потом Марина решительно произнесла:
- Так и скажи.
Вышла она впереди Попова, не сняв шляпку и говоря:
- Ну-с, а с вами никуда не поеду, а сейчас же отправляюсь на вокзал и - в Лондон! Проживу там не более недели, вернусь сюда и - кутнем!
Попов грубовато заявил, что он провожать не любит, к тому же хочет есть и - просит извинить его. Сунув руку Самгину, но не взглянув на него, он ушел. Самгин встал, спрашивая:
- Можно проводить тебя?
- Нет, не надо.
- Тогда - до свиданья!
Не приняв его руку и усмехаясь, она нехорошим тоном заговорила:
- А ты тут выспрашивал Попова - кто я такая, да?
- Я спросил его только, давно ли вы знакомы... Марина стерла платком усмешку с губ и вздохнула.
- Это был, конечно, вопрос, за которым последовали бы другие. Почему бы не поставить их предо мной? На всякий случай я предупреждаю тебя: Григорий Попов еще не подлец только потому, что он ленив и глуп...
- Послушай, - прервал ее Самгин и заговорил тихо, поспешно и очень заботливо выбирая слова: - Ты женщина исключительно интересная, необыкновенная, - ты знаешь это. Я еще не встречал человека, который возбуждал бы у меня такое напряженное желание понять его... Не сердись, но...
- Нимало не сержусь, очень понимаю, - заговорила она спокойно и как бы вслушиваясь в свои слова. - В самом деле: здоровая баба живет без любовника - неестественно. Не брезгует наживать деньги и говорит о примате духа. О революции рассуждает не без скепсиса, однако - добродушно, - это уж совсем чертовщина!
Она подала ему руку.
- Мне пора на вокзал. В следующую встречу здесь, на свободе, мы поговорим... Если захочется. До свиданья, иди!
Самгин задержал ее руку в своей, желая сказать что-то, но не нашел готовых слов, а она, усмехаясь, спросила:
- Уж не кажется ли тебе, что ты влюбился в меня? И, стряхнув его руку со своей, поспешно проговорила:
- Все очень просто, друг мой: мы - интересны друг другу и поэтому нужны. В нашем возрасте интерес к человеку следует ценить. Ой, да - уходи же!
Явился слуга со счетом, Самгин поцеловал руку женщины, ушел, затем, стоя посредине своей комнаты, закурил, решив идти на бульвары. Но, не сходя с места, глядя в мутносерую пустоту за окном, над крышами, выкурил всю папиросу, подумал, что, наверное, будет дождь, позвонил, спросил бутылку вина и взял новую книгу Мережковского "Грядущий хам".
Утром, выпив кофе, он стоял у окна, точно на краю глубокой ямы, созерцая быстрое движение теней облаков и мутных пятен солнца по стенам домов, по мостовой площади. Там, внизу, как бы подчиняясь игре света и тени, суетливо бегали коротенькие люди, сверху они казались почти кубическими, приплюснутыми к земле, плотно покрытой грязным камнем.
Клим Самгин чувствовал себя так, точно сбросил с плеч привычное бремя и теперь требовалось, чтоб он изменил все движения своего тела. Покручивая бородку, он думал о вреде торопливых объяснений. Определенно хотелось, чтоб представление о Марине возникло снова в тех ярких красках, с тою интригующей силой, каким оно было в России.
"Что беспокоит меня? - размышлял он. - Боязнь пустоты на том месте, где чувство и воображение создали оригинальный образ?"
За спиной его щелкнула ручка двери. Вздрогнув, он взглянул через плечо назад, - в дверь втиснулся толстый человек, отдуваясь, сунул на стол шляпу, расстегнул верхнюю пуговицу сюртука и, выпятив живот величиной с большой бочонок, легко пошел на Самгина, размахивая длинной правой рукой, точно собираясь ударить.
- Бердников, Захарий Петров, - сказал он высоким, почти женским голосом. Пухлая, очень теплая рука. сильно сжав руку Самгина, дернула ее книзу, затем Бердников, приподняв полы сюртука, основательно уселся в кресло, вынул платок и крепко вытер большое, рыхлое лицо свое как бы нарочно для того, чтоб оно стало виднее.
- Простите, что вторгаюсь, - проговорил он и, надув щеки, выпустил в грудь Самгина сильную струю воздуха.
На бугристом его черепе гладко приклеены жиденькие пряди светлорыжих волос, лицо - точно у скопца - совсем голое, только на месте бровей скупо рассеяны желтые щетинки, под ними выпуклые рачьи глаза, голубовато-холодные, с неуловимым выражением, но как будто веселенькие. Из-под глаз на пухлые щеки, цвета пшеничного теста, опускаются синеватые мешки морщин, в подушечки сдобных щек воткнут небольшой хрящеватый и острый нос, чужой на этом обширном лице. Рот большой, лягушечий, верхняя губа плотно прижата к зубам, а нижняя чрезмерно толста, припухла, точно мухой укушена, и брезгливо отвисла.
"Комический актер", - определил Самгин, найдя в лице и фигуре толстяка нечто симпатичное.
- Изучаете? - спросил Бердников и, легко качнув головою, прибавил: - Да, не очарователен. Мы с вами столкнулись как раз у двери к Маринушке - не забыли?
Напомнил он об этом так строго, что Самгин, не ответив, подумал:
"Кажется, нахал".
- Вот и сегодня я - к ней, - продолжал гость, вздохнув. - А ее не оказалось. Ну, тогда я - к вам.
- Чем могу служить? - спросил Самгин. Бердников закрыл правый глаз, помотал головою, осматривая комнату, шумно вздохнул, на столе пошевелилась газета.
- Водицы бы стакашничек, аполлинарису, - сказал он. Острые глаза его весело улыбнулись.
"Интересное животное", - продолжал определять Самгин.
Ожидая воды, Бердников пожаловался на неприятную погоду, на усталость сердца, а затем, не торопясь, выпив воды, он, постукивая указательным пальцем по столу, заговорил деловито, но как будто и небрежно:
- Нуте-с, не будем терять время зря. Человек я как раз ком1мерческий, стало быть - прямой. Явился с предложением, взаимно выгодным. Можете хорошо заработать, оказав помощь мне в серьезном деле. И не только мне, а и клиентке вашей, сердечного моего приятеля почтенной вдове...
"Вот кто расскажет мне о ней", - подумал Самгин, -а гость, покачнув вперед жидкое тело свое, сказал вздыхая:
- Женщина-то, а? В песню просится.
- Редкой красоты, - подтвердил Самгин.
- Как раз - так: редкой! - согласился Бердников, дважды качнув головою, и было странно видеть, что на такой толстой, короткой шее голова качается легко. Затем он отодвинулся вместе с креслом подальше от Самгина, и снова его высокий, бабий голосок зазвучал пренебрежительно и напористо, ласково и как будто безнадежно: - Нуте-с, обратимся к делу! Прошу терпеливого внимания. Дело такое: попала Маринушка как раз в компанию некоторых шарлатанов, - вы, конечно, понимаете, что Государственная дума открывает шарлатанам широкие перспективы и так далее. Внушают Маринушке заключить договор с какими-то англичанами о продаже кое-каких угодьев на Урале... Вам, конечно, известно это?
- Нет, - сказал Самгин.
- Ой-ли? - весело воскликнул Бердников и, сложив руки на животе, продолжал, удивляя Самгина пестрой неопределенностью настроения и легкостью витиеватой речи: - Как же это может быть неведомо вам, ежели вы поверенный ее? Шутите...
В лицо Самгина смотрели, голубовато улыбаясь, круглые, холодненькие глазки, брезгливо шевелилась толстая нижняя губа, обнажая желтый блеск золотых клыков, пухлые пальцы правой руки играли платиновой цепочкой на животе, указательный палец левой беззвучно тыкался в стол. Во всем поведении этого человека, в словах его, в гибкой игре голоса было что-то обидно несерьезное. Самгин сухо спросил:
- Предположим, что я знаю договор, интересующий вас. Что же следует дальше?
- А дальше разрешите сообщить, что это дело крупно денежное и мне нужно знать договор во всех его подробностях. Вот я и предлагаю вам ознакомить...
Самгин, вскочив со стула, торопливо крикнул:
- Прошу вас прекратить... это! Как вы могли решиться сделать мне такое предложение?
Он безотчетно выкрикивал еще какие-то слова, чувствуя, что поторопился рассердиться, что сердится слишком громко, а главное - что предложение этого толстяка не так оскорбило, как испугало или удивило. Стоя перед Бердниковым, он сердито спрашивал:
- Почему вы считаете меня способным... вы знаете меня?
- Нет, как раз - не знаю, - мягко и даже как бы уныло сказал Бердников, держась за ручки кресла и покачивая рыхлое, бесформенное тело свое. - А решимости никакой особой не требуется. Я предлагаю вам выгодное дело, как предложил бы и всякому другому адвокату...
- Я для вас - не всякий! - крикнул Самгин.
- А какой же? - спросил Бердников с любопытством, и нелепый его вопрос еще более охладил Самгина.
"Нахален до комизма", - определил он, закуривая папиросу и говоря строгим тоном:
- Повторяю: о договоре, интересующем вас, мне ничего неизвестно. "Напрасно сказал, и не то, не так!" - тотчас догадался он; спичка в руке его дрожала, и это было досадно видеть.
Упираясь ладонями в ручки кресла, Бердников медленно приподнимал расплывчатое тело свое, подставляя под него толстые ноги, птичьи глаза, мигая, метали голубоватые искорки. Он бормотал:
- Сегодня - неизвестно, а завтра - можно узнать. Марина-то, наверно, гроши платит вам, а тут...
- Довольно об этом, - уже почти попросил Самгин.
- Ну, ну, ладно, - не шумите, - откликнулся Бердников, легко дрыгая ногами, чтоб опустить взъехавшие брюки, и уныло взвизгнул: - На какого дьявола она работает, а! Ну, мужчина бы за сердце схватил, - так мужчины около нее не . видно, - говорил он, плачевно подвизгивая, глядя в упор на Самгина и застегивая пуговицы сюртука. - За миллионы хватается, за большие миллионы, - продолжал он, угрожающе взмахнув длинной рукой. - Время-то какое, господин Самгин! Из-за пустяков, из-за выручки винных лавок люди убивают, бомбы бросают, на виселицу идут, а?
Бердников засмеялся странно булькающим смехом:
- Ппу-бу-бу-бу!
Раскачиваясь, он надул губы, засопел, и губы, соединясь с носом, образовали на лице его смешную шишку.
- Вы ей не говорите, что я был у вас и зачем. Мы с ней еще, может, как раз и сомкнемся в делах-то, - сказал он, отплывая к двери. Он исчез легко и бесшумно, как дым. Его последние слова прозвучали очень неопределенно, можно было понять их как угрозу и как приятельское предупреждение.
"Приятельское, - мысленно усмехнулся Клим, шагая по комнате и глядя на часы. - Сколько времени сидел этот человек: десять минут, полчаса? Наглое и глупое предложение его не оскорбило меня, потому что не могу же я подозревать себя способным на поступок против моей чести..."
И, успокоив себя, он подумал, что следовало задержать Бердникова, расспросить его о Марине.
"Я глупо делаю, не записывая такие встречи и беседы. Записать - значит оттолкнуть, забыть; во всяком случае - оформить, то есть ограничить впечатление. Моя память чрезмерно перегружена социальным хламом".
Ему очень понравились слова: социальный хлам. Он остановился, закрыл глаза, и с быстротою, которая доступна только работе памяти, пред ним закружился пестрый вихрь пережитого, утомительный хоровод несоединимых людей. Особенно видны были Варавка и Кутузов, о котором давно уже следовало бы забыть, Лютов и Марина - нет ли в них чего-то сродного? - Митрофанов и Любимова, рыжий Томилин, зеленоватой тенью мелькнула Варвара, и так же, на какую-то часть секунды, ожили покорные своей судьбе Куликова, Анфимьевна, еще и еще знакомые фигуры. Непонятен, неуловим смысл их бытия.
В эту минуту возврата в прошлое Самгин впервые почувствовал нечто новое: как будто все, что память показывала ему, ожило вне его, в тумане отдаленном, но все-таки враждебном ему. Сам он - в центре тесного круга теней, освещаемых его мыслью, его памятью. Среди множества людей не было ни одного, с кем он позволил бы себе свободно говорить о самом важном для него, о себе. Ни одного, кроме Марины. Открыв глаза, он увидал лицо свое в дыме папиросы отраженным на стекле зеркала; выражение лица было досадно неумное, унылое и не соответствовало серьезности момента: стоит человек, приподняв плечи, как бы пытаясь спрятать голову, и через очки, прищурясь, опасливо смотрит на себя, точно на незнакомого. Он сердито встряхнулся, нахмурился и снова начал шагать по комнате, думая:
"Истина с теми, кто утверждает, что действительность обезличивает человека, насилует его. Есть что-то... недопустимое в моей связи с действительностью. Связь предполагает взаимодействие, но как я могу... вернее: хочу ли я воздействовать на окружающее иначе, как в целях самообороны против его ограничительных и тлетворных влияний?"
Вспомнились слова Марины: "Мир ограничивает человека, если человек не имеет опоры в духе". Нечто подобное же утверждал Томилин, когда говорил о познании как инстинкте.
"Да, познание автоматично и почти бессмысленно, как инстинкт пола", - строго сказал Самгин себе и снова вспомнил Марину; улыбаясь, она говорила:
"Свободным-то гражданином, друг мой, человека не конституции, не революции делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а после него - Секста Эмпирика о "Пирроновых положениях". По-русски, кажется, нет этой книги, я по-английски читала, французское издание есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая мысль не взлетала, и, не зная этих двух ее полетов, ни о чем не догадаешься, поверь!"
Самгин остановился, прислонясь к стене, закуривая. Ему показалось, что никогда еще он не думал так напряженно и никогда не был так близко к чему-то чрезвычайно важному, что раскроется пред ним в следующую минуту, взорвется, рассеет все, что тяготит его, мешая найти основное в нем, человеке, перегруженном "социальным хламом". Папиросу он курил медленно, стоял у стены долго, но ничего не случилось, не взорвалось, а просто он почувствовал утомление и необходимость пойти куда-нибудь. Пошел, смотрел картины в Люксембургском музее, обедал в маленьком уютном ресторане. До вечера ходил и ездил по улицам Парижа, отмечая в памяти все, о чем со временем можно будет рассказать кому-то. По бульварам нарядного города, под ласковой тенью каштанов, мимо хвастливо богатых витрин магазинов и ресторанов, откуда изливались на панели смех и музыка, шумно двигались встречу друг другу веселые мужчины, дамы, юноши и девицы; казалось, что все они ищут одного - возможности безобидно посмеяться, покричать, похвастаться своим уменьем жить легко. Жизнерадостный шум возбуждал приятно, как хорошее старое вино. Отдаваясь движению толпы, Самгин думал о том, что французы философствуют значительно меньше, чем англичане и немцы. Трудно представить на бульварах Парижа Иммануила Канта и Шопенгауэра или Гоббса. Трудно допустить, что в этом городе может родиться человек, подобный Достоевскому. Невозможен и каноник Джонатан Свифт за столиком одного из ресторанов. Но очень понятны громогласный, жирный смех монаха Рабле, неисчерпаемое остроумие Вольтера, и вполне на месте Анакреон XIX века - лысый толстяк Беранже. Возможен ли француз-фанатик? Самгин наскоро поискал такого в памяти своей и - не нашел. Вспомнились стихи Полежаева:
Француз - дитя,
Он вам шутя
Разрушит трон,
Издаст закон...
Эти стихи вполне совпадали с ритмом шагов Самгина. Мелькнуло в памяти имя Бодлера и - погасло, не родив мысли. Подумалось:
"Буржуазия Франции оправдала кровь и ужасы революции, показав, что она умеет жить легко и умно, сделав свой прекрасный, древний город действительно Афинами мира..."
Вечером сидел в театре, любуясь, как знаменитая Лавальер, играя роль жены депутата-социалиста, комического буржуа, храбро пляшет, показывая публике коротенькие черные панталошки из кружев, и как искусно забавляет она какого-то экзотического короля, гостя Парижа. Домой пошел пешком, соблазняло желание взять женщину, но - не решился.
"Надоели мне ее таинственные дела и странные знакомства", - ложась спать, подумал он о Марине сердито, как о жене. Сердился он и на себя; вчерашние думы казались ему наивными, бесплодными, обычного настроения его они не изменили, хотя явились какие-то бескостные мысли, приятные своей отвлеченностью.
"Мир - гипотеза", - сказал некий "объясняющий господин", кажется - Петражицкий? Правильно сказал: мир для меня - непрерывный поток противоречивых явлений, которые вихрем восходят или нисходят куда-то по какой-то спирали, которая позволяет мыслить о сходстве, о повторяемости событий. Взгляд из прошлого - снизу вверх - или из желаемого будущего - из гипотетического верхнего кольца спирали вниз, в настоящее, - это, в сущности, игра, догматизирующая мысли. Не больше. Мысль всегда -догматизирует, иначе она - не может. Формула, форма - это уже догма, ограничение. Мысль - один из феноменов мира, часть, которая стремится включить в себя целое. Душа? Душа полудикого деревенс