Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть четвертая

е?

   - Нет.

   - А в рамс?

   - Кажется - могу.

   - Тогда - пожалуйте! До ужина схватимся, поиграем.

   Клим Иванович был удовлетворен своим выступлением, кумовья все больше нравились ему, он охотно сел играть, играл счастливо, выиграл 83 рубля, и, когда прятал деньги, - у него даже мелькнуло подозрение:

   "Точно взятку дали. Впрочем - за что? Я иногда бываю несправедлив к людям".

   Потом сытно ужинали, крепко выпили. Самгин лег спать не помня себя и был разбужен Денисовым около полудня.

   - Надо вставать, а то не поспеете к поезду, - предупредил он. - А то - может, поживете еще денечек с нами? Очень вы человек - по душе нам! На ужин мы бы собрали кое-кого, человек пяток-десяток, для разговора, ась?

   Самгин сказал, что он тоже очень рад знакомству с такими почтенными людями, но остаться не может, надобно ехать в Ригу.

   - Все по военным делам? Э-эх, война, война.

  

   Часа три до Боровичей он качался в удобном, на мягких рессорах, тарантасе, в Боровичи попал как раз к поезду, а в Новгороде повторилось, но еще более сгущенно, испытанное им.

   В буфете, занятом офицерами, маленький старичок-официант, бритый, с лицом католического монаха, нашел Самгину место в углу за столом, прикрытым лавровым деревом, две трети стола были заняты колонками тарелок, на свободном пространстве поставил прибор; делая это, он сказал, что поезд в Ригу опаздывает и неизвестно, когда придет, станция загромождена эшелонами сибирских солдат, спешно отправляемых на фронт, задержали два санитарных поезда в Петроград.

   - А тут еще беженцы из Польши толкутся... "Знает, что говорит члену Союза городов", - отметил Самгин и спросил:

   - Беспорядок?

   - Сами в себе запутались - тяжело глядеть, - сказал старичок.

   Обычный шум мирной работы ножей и вилок звучал по-новому, включая в себя воинственный лязг ножен сабель. За окнами, на перроне, пела, ревела и крякала медь оркестра, музыку разрывали пронзительные свистки маневренных паровозов, тревожные сигналы стрелочников, где-то близко гудела солдатская песня. Офицерство, туго связанное ремнями портупей, вело себя размашисто и очень крикливо. Было много женщин и цветов, стреляли бутылки шампанского, за большим столом посредине ресторана стоял человек во фраке, с раздвоенной бородой, высоколобый, лысый, и, высоко, почти над головою, держа бокал вина, говорил что-то. До Самгина долетали только отдельные слова:

   - Наша ошибка... Не следовало... И мы в 71 году могли... И вместо группы маленьких государств - получили Германию.

   - Ус-спокойся, папаша! - кричал молодой, звонкий голос. - Воз-звратим пруссаков в первобытное состояние. За нашу армию - ур-ра!

   Ура кричали охотно, хотя и нестройно. Кто-то предложил:

   - Здоровье его величества...

   - Отставить!

   - Па-ачему?

   - Кто это смел?

   - В кабаке не место славить государя!

   - Верно!

   - Нет, позвольте...

   Блаженно улыбаясь, к лавровому дереву подошел маленький, тощий офицер и начал отламывать ветку лавра. Весь он был новенький, на нем блестели ремни, пряжки. Сияли большие глаза. Смуглое, остроносое лицо с маленькой черной бородкой <заставило Самгина подумать):

   "Д'Артаньян".

   Он был сильно пьян, покачивался, руки его действовали неверно, ветка не отрывалась, - тогда он стал вытаскивать саблю из ножен. Самгин встал со стула, сообразив, что, если воин начнет пилить или рубить лавр... Самгин поспешно шагнул прочь, остановился у окна.

   Подбежал старичок-официант:

   - Позвольте - я ножичком...

   Офицер, улыбаясь, посмотрел на него, пробормотал:

   - Пшел прочь! - взмахнул саблей, покачнулся назад и рубнул дерево, - отлетело несколько листьев, сабля ударила по тарелкам на столе.

   Сбоку Клима Ивановича что-то рявкнуло и зарычало, он взглянул в окно, отделенные от него только стеклами двойных рам, за окном корчились, страшно гримасничая, бородатые, зубастые лица. Сабля офицера не испугала его, но эти два лица заставили вздрогнуть. Вот их уже не два, а пять, десять и больше. Оскаливая зубы, невероятно быстро умножались они. Двое рассказывают, взмахивая руками, возбуждают неслышный смех группы тесно прижавшихся друг к другу серых, точно булыжник, бесформенных людей. Они все плотнее наваливаются на окно, могут выдавить стекла, вломиться в ресторан.

   Какие-то секунды Самгин чувствовал себя в состоянии, близком обмороку. Ему даже показалось, что он слышит ревущий нечеловеческий смех и что смех погасил медный вой и покрякивание труб оркестра, свист паровозов, сигналы стрелочников.

   Два дородных жандарма вели рубаку, их сопровождал толстый офицер; старичок, собирая осколки тарелок, рассказывал ворчливо:

   - Каждый день что-нибудь эдакое вытворяют. Это - второй сегодня, одного тоже отвели в комендатуру: забрался в дамскую уборную и начал женщинам показывать свою особенность.

   - Кофе дайте мне, кофе, - попросил Самгин, искоса поглядывая на окно, стирая платком пот с лица и шеи.

   За большим столом военные и штатские люди, мужчины и женщины, стоя, с бокалами в руках, запели "Боже, царя храни" отчаянно громко и оглушая друг друга, должно быть, не слыша, что поют неверно, фальшиво. Неистовое пение оборвалось на словах "сильной державы" - кто-то пронзительно закричал:

   - Как вы смеете сомневаться в силе императорской армии?

   - Следует занавешивать окна, - сказал Самгин, когда старик подал ему кофе.

   - Занавеси взяли для госпиталя. А конечно, следует. Солдатам водки не дают, а офицера, извольте видеть... Ведь не одним шампанским питаются, употребляют напитки и покрепче...

   Самгин искоса посматривал на окно. Солдат на перроне меньше, но человека три стояло вплоть к стеклам, теперь их неясные, расплывшиеся лица неподвижны, но все-таки сохраняют что-то жуткое от безмолвного смеха, только что искажавшего их.

   "Собраны защищать отечество, - думал Самгин. - Как они представляют себе отечество?"

   Этот интересный вопрос тотчас же и с небывалой остротой встал пред ним, обращаясь к нему, и Клим Иванович торопливо нашел ответ:

   "Представление отечество недоступно человеку массы. <Мы - не русские, мы - самарские". Отечество - это понятие интеллектуальной силы. Если нет знания истории отечества, оно - не существует".

   Людей в ресторане становилось все меньше, исчезали одна за другой женщины, но шум возрастал. Он сосредоточивался в отдаленном от Самгина углу, где собрались солидные штатские люди, три офицера и высокий, лысый человек в форме интенданта, с сигарой в зубах и с крестообразной черной наклейкой на левой щеке.

   - Учиться нам следовало бы, учиться, а не драться, - гулким басом говорил он. - Драться мы умеем только с турками, да и тех не дают нам бить...

   - Бисмарк сказал...

   - И - помер.

   - И все мы помрем...

   "История - результат культурной деятельности интеллигенции. Конечно - так. Учение о роли классов в истории? Это - одна из бесплодных попыток теоретического объяснения социальных противоречий. Не буржуа, не пролетарии пишут историю, а некто третий".

   "Некто в сером?" - неуместно подсказала память. Он смотрел в маленький черный кружок кофе, ограниченный краями чашки, и все более торопливо пытался погасить вопрос, одновременно вылавливая из шума различные фразы.

   - Для меня отечество - нечто, без чего я не могу жить полной жизнью.

   - Господа! Разрешите напомнить: здесь не место для политических споров, - внушительно крикнул кто-то.

   "И для споров с самим собою", - добавил Самгин, механически продолжая спор. "Неверно: в Париже интереснее, приятнее жить, чем в Петербурге..."

   - Мы проиграли в Польше потому, что нас предают евреи. Об этом еще не пишут газеты, но об этом уже говорят.

   - Газеты в руках евреев...

   - Предательство этой расы, лишенной отечества богом, уже установлено, - резко кричал, взвизгивая на высоких нотах, человек с лысой головой в форме куриного яйца, с красным лицом, реденькой серой бородкой.

   - Чорт возьми! Но позвольте же: имею я, землевладелец, право говорить об интересах моего хозяйства?

   - Не имеете. Во дни войны все права граждан законно узурпирует государь император.

   Пронзительно зазвенел колокольчик, и раздался крик'.

   - Поезд на Ригу подходит...

   Суматошно заскрипели стулья и столы, двигаясь по полу, задребезжала посуда, кто-то истерически завопил:

   - Господа! В этот роковой час...

   - Почему - роковой, чорт возьми?

   Через десяток минут Самгин сидел в вагоне второго класса. Вагон был старый, изъездился, скрипел, гремел и подпрыгивал до того сильно, как будто хотел соскочить с рельс. Треск и судороги его вызвали у Самгина впечатление легкости, ненадежности вагона, туго нагруженного людями. Три лампочки - по одной у дверей, одна в средине вагона - тускло освещали людей на диванах, на каждом по три фигуры, люди качались, и можно было подумать, что это они раскачивают вагон. Самгина толкала, наваливаясь "а его плечо, большая толстая женщина в рыжей кожаной куртке с красным крестом на груди, в рыжем берете на голове; держа на коленях обеими руками маленький чемодан, перекатывая голову по спинке дивана, посвистывая носом, она спала, ее грузное тело рыхло колебалось, прыжки вагона будили ее, и, просыпаясь, она жалобно вполголоса бормотала:

   - Ах, боже мой, пардон...

   У окна сидел и курил человек в поддевке, шелковой шапочке на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел на человека против него, у этого человека лицо напоминает благородную морду датского дога - нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку, рядом с ним дремали еще двое, один безмолвно, другой - чмокая с сожалением и сердито. Сумрак показывал всех людей уродливыми, и это очень совпадало с настроением Самгина, - он чувствовал себя усталым, разбитым, встревоженным и опускающимся в бессмыслицу Иеронима Босха. Грустно вспоминался маленький городок, прикрепленный к земле десятком церквей, теплый, ласковый дом Денисова, умный красавец Фроленков.

   Человек с лицом дога, окутанный клетчатым пледом, вполголоса говорил:

   - Понимаешь - хозяин должен знать хозяйство, а он - невежда, ничего не знает. Закладывали казармы императорских стрелков, он, конечно, присутствовал. "Удивительное, говорит, дело: кладут в одно место всякую дрянь, поливают чем-то, и выходит крепко".

   - Постой, погоди, - басом и с радостью негромко вскричал седобородый. - Это же - замечательно, это его представление о государстве!

   - Ну, он едва ли способен на иронию!

   "Это о царе говорят", - решил Самгин, закрывая глаза. В полной темноте звуки стали как бы отчетливей. Стало слышно, что впереди, на следующем диване, у двери, струится слабенький голосок, прерываемый сухим, негромким кашлем, - струится, выговаривая четко.

   - Мы почти уже колония. Металлургия наша на 67 процентов в руках Франции, в деле судостроения французский капитал имеет 77 процентов. Основной капитал всех банков наших 585 миллионов, а иностранного капитала в них 434; в этой - последней - сумме 232 миллиона - французских.

   "Вероятно, какой-нибудь нищий, - подумал Самгин. - Еще один Тагильский, помешанный на цифрах".

   - Мы воюем потому, что господин Пуанкаре желает получить реванш за [18J71 год, желает получить обратно рудоносную местность, отобранную немцами сорок три года тому назад. Наша армия играет роль наемной...

   Негромкую речь прервал возмущенный возглас:

   - Ах, вот в чем дело! Вы излагаете воззрения анархиста Ленина, да? Вы - так называемый большевик?

   - Нет, я не большевик.

   - О, полноте! Я - грамотен...

   - Но Ленин - человек, который отлично умеет считать...

   - Подожди, Игорь, - вмешался третий голос, а четвертый сказал басовито:

   - Поспорить - успеем.

   - Так, говорите, - Ленин?

   - Считают у нас - плохо, - сказал седобородый, кивнув головой.

   - Основная наша промышленность - текстиль - вся в наших руках!

   - То есть в руках Второвых и Рябушинских.

   - Ну, а - как же иначе?

   Снова и сначала невнятно, сквозь оживленные голоса, пробился слабый голос, затем Самгин услышал:

   - Если откинуть фантастическую идею диктатуры пролетариата - у Ленина многому могли бы поучиться наши министры, он экономист исключительных знаний и даровитости... Да, на мой взгляд, и диктатура рабочего класса...

   Резко свистнул локомотив и тотчас же как будто наткнулся на что-то, загрохотали вагоны, что-то лопнуло, как выстрел, заскрежетал тормоз, кожаная женщина с красным крестом вскочила на ноги, ударила Самгина чемоданом по плечу, закричала:

   - Ой, боже мой, боже мой, - что это, что? Все люди проснулись, вскочили на ноги, толкая друг друга, побежали к дверям.

   - Крушение, - сказал Самгин, плотно прижимаясь к спинке дивана, совершенно обессиленный встряской, треском, паникой людей. Кто-то уже успокаивал взволнованных.

   - Перед самым входом на станцию - закрыли семафор. Машинист - молодчина...

   - Вот видите? - упрекнула дама Самгина. - А вы кричите: крушение!

   - Я не кричал.

   - Ну, - как же это? Я слышала! Вы из Союза городов?

   И она тотчас же возмущенно заговорила, что Союз городов - организация, не знающая, зачем она существует и что ей нужно делать, какие у нее права.

   Самгин сердито заявил, что критика Союза преждевременна, он только что начинает работу, но женщина убежденно возразила:

   - Вы уже мешаете нам, "Кресту", мешаете интендантству...

   А человек с лицом дога небрежно вставил:

   - Союзы, земский и городов, очень хорошо знают, чего хотят: они - резерв армии Милюкова, вот кто они. Закроют Думу - они явятся как организация политическая, да-с!

   Самгин возражал неохотно, междометиями, пожиманием плеч, вопросами. Он сам не совсем ясно представлял себе цели Союза, и ему понравилась мысль о возможности широкого объединения демократии вне партий Думы. Тотчас же и помимо его воли память, развращенная и угодливая, иронически подсказала: "Кладут в одно место всякую дрянь, поливают чем-то, и выходит крепко"... Но спорить и думать о такой организации ему мешало неприятное, даже тягостное впечатление: он был уверен, что пять минут тому назад мимо его прошел Тагильский. Да, это был несомненно Тагильский, но уменьшенных размеров. Шел он медленно, глядя под ноги себе, его толкали, он покачивался, прижимаясь к стене вагона, и секунды стоял не поднимая головы, почти упираясь в грудь свою широким бритым подбородком.

   Поезд стоял, голоса разбуженных людей звучали более внятно и почтя все раздраженно, сердито; слышнее струилась неторопливая речь Тагильского:

   - Национальное имущество России исчисляется суммой 120 миллиардов, если не ошибаюсь. В это имущество надо включить изношенные заводы Урала и такие предметы, как, например, сверлильный станок 1845 [года] и паровой молот 1837 [года], работающие в екатеринбургских железнодорожных мастерских...

   - Казенное, чиновничье хозяйство...

   - В текстильном производстве у нас еще уцелели станки семидесятых годов. В национальное имущество надо включить деревянный рабочий инвентарь крестьянства - сохи, бороны...

   "Все считает, считает... Странная цель жизни - считать", - раздраженно подумал Клим Иванович и перестал слушать сухой шорох слов Тагильского, они сыпались, точно песок. Кстати - локомотив коротко свистнул, дернул поезд, тихонько покатил его минуту, снова остановил, среди вагонов, в грохоте, скрежете, свисте, резко пропела какой-то сигнал труба горниста, долетел отчаянный крик:

   - Смирно-о!

   И еще раз напомнил сердитый голосок горбатенькой девочки:

   "Да - что вы озорничаете? Не ваши детеныши-то!"

   Вот локомотив снова свистнул и как будто озлобленно дернул вагоны, заставив кожаную даму схватить Самгина за колено, а седобородого пассажира - за плечо.

   - Ах, боже мой... Пардон. Ужас, как у нас ездят машинисты, - сказала она и, подумав, объяснила: - Точно по проселочной дороге.

   - Поезд отправляется через две минуты, - возгласил кондуктор, проходя но вагону.

   Никогда еще минуты не казались Климу Ивановичу Самгину так истязающе длительными. Впоследствии он нередко вспоминал эту бессонную тревожную ночь, - ему казалось, что именно с этой ночи окончательно установилось его отношение к жизни, к людям.

   Резкий толчок, рванув поезд, заставил его подумать о машинисте:

   "Полуграмотному человеку, какому-нибудь слесарю, поручена жизнь сотен людей. Он везет их сотни верст. Он может сойти с ума, спрыгнуть на землю, убежать, умереть от паралича сердца. Может, не щадя своей жизни, со зла на людей устроить крушение. Его ответственность предо мной... пред людями - ничтожна. В пятом году машинист Николаевской дороги увез революционеров-рабочих на глазах карательного отряда..."

   "Власть человека, власть единицы - это дано навсегда. В конце концов, миром все-таки двигают единицы. Массы пошли истреблять одна другую в интересах именно единиц. Таков мир. "Так было - так будет".

   "Мне следует освободить память мою от засоренности книжной... пылью. Эта пыль радужно играет только в лучах моего ума. Не вся, конечно. В ней есть крупицы истинно прекрасного. Музыка слова - ценнее музыки звука, действующей на мое чувство механически, разнообразием комбинаций семи нот. Слово прежде всего - оружие самозащиты человека, его кольчуга, броня, его меч, шпага. Лишние фразы отягощают движение ума, его игру. Чужое слово гасит мою мысль, искажает мое чувство".

   Ничего нового не было в этих мыслях, но они являлись в связи более крепкой и с большей уверенностью, чем когда-либо раньше.

   На рассвете поезд медленно вкатился в снежную метель, в свист и вой ветра, в суматоху жизни города, тесно набитого солдатами. Они толпились на вокзале, ветер гонял их по улицам, группами и по одному, они шагали пешком, ехали верхом на лошадях и на зеленых телегах, везли пушки, и всюду в густой, холодно кипевшей снежной массе двигались, мелькали серые фигуры, безоружные и с винтовками на плече, горбатые, с мешками на спинах. Снег поднимался против них с мостовой, сыпался на головы с крыш домов, на скрещении улиц кружились и свистели вихри.

   Клим Иванович Самгин был одет тепло, удобно и настроен мужественно, как и следовало человеку, призванному участвовать в историческом деле. Осыпанный снегом необыкновенный извозчик в синей шинели с капюшоном, в кожаной финской шапке, краснолицый, усатый, очень похожий на портрет какого-то исторического генерала, равнодушно, с акцентом латыша заявил Самгину, что в гостиницах нет свободных комнат.

   Седые усы его росли вверх к ушам, он был очень большой, толстый, и экипаж был большой, а лошадь - маленькая, тощая, и бежала она мелким шагом, как старушка. Извозчик свирепо выкрикивал:

   - Оё, оё! - его крепко ругали, один солдат даже толкнул в бок лошади прикладом ружья.

   В трех гостиницах места действительно не оказалось, в четвертой заявили, что дают каждую комнату на двоих. В комнате, отведенной Самгину, неряшливо разбросана была одежда военного, на столе лежала сабля и бинокль, в кресле - револьвер, привязанный к ремню, за ширмой кто-то всхрапывал, как ручная пила. Самгин постоял перед мутным зеркалом, приводя в порядок измятый костюм, растрепанные волосы, нашел, что лицо у него достаточно внушительно, и спустился в ресторан пить кофе. К нему тотчас же подошел высокий человек с подвязанной челюстью и сквозь зубы спросил: не он ли эвакуирует какой-то завод? А вместе с официантом, который принес кофе, явился и бесцеремонно сел к столу рыжеватый и, задумчиво рассматривая ногти свои, спросил скучным голосом:

   - Что же вы намерены делать с вашим сахаром? Ой, извините, это - не вы. То есть вы - не тот... Вы - по какому поводу? Ага! Беженцы. Ну вот и я тоже. Командирован из Орла. Беженцев надо к нам направлять, вообще - в центр страны. Но - вагонов не дают, а пешком они, я думаю, перемерзнут, как гуси. Что же мы будем делать?

   Говорил он так, что было ясно: думает не о том, что говорит. Самгин присмотрелся к его круглому лицу с бородавкой над правой бровью и подумал, что с таким лицом артисты в опере "Борис Годунов" поют роль Дмитрия.

   Самгин отметил, что только он сидит за столом одиноко, все остальные по двое, по трое, и все говорят негромко, вполголоса, наклоняясь друг к другу через столы. У двери в биллиардную, где уже щелкали шары, за круглым столом завтракают пятеро военных, они, не стесняясь, смеются, смех вызывает дородный, чернобородый интендант в шелковой шапочке на голове, он рассказывает что-то, густой его бас звучит однотонно, выделяется только часто повторяемое:

   - Я говрю: ваш прес-тво...

   - Чудовищная путаница, - говорил человек с бородавкой. - Все что-то теряют, чего-то ищут. Из Ярославля в Орел прибыл вагон холста, немедленно был отправлен сюда, а немедленно здесь - исчез.

   - Мыло, - сказал кто-то за спиной Самгина.

   - Что? - небрежно спросил сосед Самгина, заглядывая через его плечо.

   - Мыло тоже украли.

   - Почему - украли?

   - Почему воруют? Очевидно - спорт...

   - Почему вы думаете, что украли?

   - А как прикажете думать?

   Клим Иванович Самгин был утомлен впечатлениями бессонной ночи. Равнодушно слушая пониженный говор людей, смотрел в окно, за стеклами пенился густой снег, мелькали в нем бесформенные серые фигуры, и казалось, что вот сейчас к стеклам прильнут, безмолвно смеясь, бородатые, зубастые рожи.

   - Послушайте, - обратился он к официанту, - нельзя ли достать рюмку водки?

   - Не надо, - дай две чашки, - сказал человек с бородавкой и вынул из-за пазухи плоскую флягу: - Коньяк, Мартель. А они вас денатуратом угостят.

   - Благодарю, но...

   - Ну, что там? Мы - на войне.

   Затем, наливая коньяк в чашки, он назвал себя:

   - Яков Петрович Пальцев. - Посмотрев в лицо Самгина тяжелым стесняющим взглядом мутноватых глаз неопределимого цвета, он взмахнул головой, опрокинул коньяк в рот и, сунув за щеку кусок сахара, болезненно наморщил толстый нос. Бесцеремонность Пальцева, его небрежная речь, безучастный взгляд мутных глаз - все это очень возбуждало любопытство Самгина; слушая скучный голос, он определял:

   "Ему - лет сорок. Неудачник. Вероятно - "все равно, все наскучило давно".

   - Здесь - множество спекулянтов и жуликов, - рассказывал Пальцев, закуривая папиросу с необыкновенно длинным мундштуком. - Некоторые одеты земгоргусарами, так же, как вы. Я не успел сшить форму. Человек, который сидел сзади вас, - Изаксон, Изаксон и Берман - техническая контора, импорт машин, станков, электроарматуры и прочее и тому подобное. Оба - мошенники, состоят под судом.

   Он снова вынул флягу, налил коньяку в чашки, Самгин поблагодарил, выпил и почувствовал, что коньяк имеет что-то родственное с одеколоном. Поглаживая ладонью рыжие волосы, коротко остриженные и вихрастые, точно каракуль, двигая бровями, Пальцев предупреждал:

   - Изаксон, конечно, предложит услужить вам, - это значит: обжулить. Меня уже нагрел на две тысячи.

   - А как могут сделать это? - спросил Самгин.

   - Уж они знают - как. В карты играете? Нет. Это - хорошо. А то вчера какой-то болван три вагона досок проиграл: привез в подарок "Красному Кресту", для гробов, и - проиграл...

   Все время непрерывно в ресторане колебался приглушенный, озабоченный говорок, в биллиардной щелкали шары, в буфете торопливо дребезжала посуда, и вдруг весь этот шум одним взмахом смел звонко ликующий тенор:

   - Ур-ра!

  

   Эх, бузулукцы удалые

   Помнят верные слова...

  

   Десяток голосов дружно, на плясовой мотив подхватил:

  

   Наша матушка Россия

   Всему свету голова!

  

   И по паркету в биллиардной дробно, под свист и рев голосов застучали каблуки.

   - Должно быть - газеты, - пробормотал Пальцев, встал и ушел торопливо. Самгин отметил, что торопливость не совпадает с коренастой тяжелой фигурой и поведением этого человека. Клим Иванович упрекнул себя за то, что не успел спросить Пальцева, где расквартированы беженцы, каков порядок и техника их эвакуации, и вообще ознакомиться с приемами этой работы. Ему хотелось знать все это раньше, чем он встретит местных представителей Союза городов, хотелось явиться к ним человеком осведомленным и способным работать независимо от каких-то, наверное, подобных ему. Он посидел еще десяток минут, слушая, как в биллиардной яростно вьется, играет песня, а ее режет удалой свист, гремит смех, барабанят ноги плясунов, и уже неловко было сидеть одному, как бы демонстрируя против веселья героев. Хотелось взглянуть туда, но дверь была плотно заткнута, почти все, кто был в ресторане, сгрудились около нее.

   Он встал, пошел к себе в комнату, но в вестибюле его остановил странный человек, в расстегнутом пальто на меху, с каракулевой шапкой в руке, на его большом бугристом лице жадно вытаращились круглые, выпуклые глаза, на голове - клочья полуседой овечьей шерсти, голова - большая и сидит на плечах, шеи - не видно, человек кажется горбатым.

   - Простите, - сказал он тихо, поспешно, с хрипотцой. - Меня зовут - Марк Изаксон, да! Лицо весьма известное в этом городе. Имею предупредить вас: с вами говорил мошенник, да. Местный парикмахер, Яшка Пальцев, да. Шулер, игрок. Спекулянт. Вообще - мерзавец, да! Вы здесь новый человек... Счел долгом... Вот моя карточка. Извините...

   Он повернулся спиной к Самгину и хрипло спросил или сообщил кому-то:

   - Готово.

   На карточке Самгин прочитал знакомые слова:

   "М. Изаксон и К. Берман, техническая контора".

   "Этот - явный мошенник", - решил Клим Иванович. Через несколько минут он сидел в экипаже, щедро осыпаемый снегом. Вьюга бушевала все так же яростно, тучи снега казались тяжелее, гуще, может быть, потому, что день стал светлее. Сквозь быстро летевшие облака без конца, отряд за отрядом, шли солдаты, штыки расчесывали облака снега, как зубцы гребенки. Снег сыпался на них с крыш, бросался под ноги, налетал с боков, <а солдаты) шли и шли, утаптывая сугробы, шли безмолвно, неслышным шагом, в глубокой каменной канаве, между домов, бесчисленные окна которых ослеплены снегом. Было нечто очень жуткое, угнетающее в безмолвном движении тысяч серых фигур, плечи, спины солдат обросли белым мохом, и вьюга как будто старалась стереть красные пятна лиц. Самгину показалось, что никогда еще он не слышал, чтоб ветер свистел и выл так злобно, так непрерывно.

   Затем Клим Иванович целый час сидел в теплом и солидно обставленном кабинете, слушая жалобы большого, рыхлого человека, с двойным подбородком, с благодушным лицом престарелой кормилицы. Холеное, голое лицо это, покрытое туго натянутой, лоснящейся, лайковой кожей, голубоватой на месте бороды, наполненное розовой кровью, с маленьким пухлым ртом, с верхней губой, капризно вздернутой к маленькому, мягкому носу, ласковые, синеватые глазки и седые, курчавые волосы да и весь облик этого человека вызывал совершенно определенное впечатление - это старая женщина в костюме мужчины.

   Беспомощно разводя руками над столом, он говорил лирическим сопрано, кротко, хотя и обиженно:

   - Все мои сочлены по Союзу - на фронте, а я, по силе обязанностей управляющего местным отделением Русско-Азиатского банка, отлучаться из города не могу, да к тому же и здоровье не позволяет. Эти беженцы сконцентрированы верст за сорок, в пустых дачах, а оказалось, что дачи эти сняты "Красным Крестом" для раненых, и "Крест" требует, чтоб мы немедленно освободили дачи.

   Речь его текла гладко, спокойно, и было ясно, что ему нравится говорить.

   - Совершенно невозможно понять - кто это направил сюда беженцев? А они, знаете, все евреи, бедняки и эдакие истерические, кричат. Масса детей у них, дети умирают, холодно, и кушать нечего! И затем какие-то плотники, их выписали в Брест-Литовск, а оттуда - выгнали, подрядчик у них сбежал, ничего не заплатив, и теперь они тоже волнуются, требуют денег, хлеба, рубят там деревья, топят печи, разобрали какие-то службы, делают гроба, торгуют - смертность среди беженцев высокая! И вообще - своевольничают. А латыши народ черствый, и эта рубка деревьев, порча надворных служб... это, конечно, и не латышу обидно! Так что вы, уважаемый Клим Иванович, пожалуйста, развяжите... этот... гордиев узел! Главное - плотники! Там у них есть эдакий ходатай, неприятнейший молодой человек, но - он знает всю эту историю. Телефонирую, чтоб он встретил вас. Его фамилия - Лосев.

   Покончив с этими жалобами, он в тоне гораздо более бодром заговорил о недостатке товаров, повышении цен на них, о падении цены рубля.

   - Начали воевать - рубль стоил 80 копеек на золото, а сейчас уже 62 и обнаруживает тенденцию опуститься до полтинника. Конечно, "нет худа без добра", дешевый рубль тоже способен благотворно отразиться... но все-таки, знаете... Финансовая политика нашего министерства... не отличается особенной мудростью. Роль частных банков слишком стеснялась.

   И, постепенно понижая голос, он вдруг воскликнул:

   - А ведь мы встречались! Помните? Где-то в провинции - в Нижнем, в Самаре? Я тогда носил бороду, и меня интересовало сектантство...

   - Кормилицын! - вспомнил Клим Самгин и вспомнил, что уже тогда человек этот показался ему похожим на женщину.

   - Вот именно! - подтвердил финансист, обрадованно улыбаясь. - Но это мой псевдоним.

   Для Самгина это была встреча не из тех, которые радуют, да и вообще он не знал таких встреч, которые радовали бы. Однако в этот час он определенно почувствовал, что, когда встречи с людями будили в нем что-то похожее на зависть, на обиду пред легкостью, с которой люди изменяли свои позиции, свои системы фраз, - это было его ошибкой.

   "Неправильность самооценки, недостаток уверенности в себе. Факты эти не должны были смущать меня. Напротив: я имею право гордиться моей устойчивостью", - соображал он, сидя в вагоне дороги на Варшаву.

   Вьюга все еще бесилась, можно было думать, что это она дергает и раскачивает вагон, пытается сорвать его с рельс. Локомотив, натужно посвистев, осторожно подтащил поезд к перрону дачного поселка. Самгин вышел из вагона в кипящую холодную пену, она тотчас залепила его очки, заставила снять их.

   - Смир-рно! - взревел высокий военный, одной рукой отдавая честь, другой придерживая саблю, но тотчас же испуганно крикнул:

   - Отставить!

   Сзади его стояло десятка три солдат, вооруженных деревянными лопатами, пробежал кондуктор, командуя:

   - Сажай, сажай! Вагон рядом с почтовым! Живо!

   - Бегом - арш!

   Солдаты исчезли, на перроне остались красноголовая фигура начальника станции и большой бородатый жандарм, из багажного вагона прыгали и падали неуклюжие мешки, все совершалось очень быстро, вьюга толкнула поезд, загремели сцепления вагонов, завизжали рельсы. Самгин стоял, защищая рукой в перчатке лицо от снега, ожидая какого-то молодого человека, ему казалось, что время ползет необыкновенно медленно и даже не ползет, а как бы кружится на одном месте. И он догадывался, что не имеет ясного представления о том, что должен делать здесь. К нему подошел начальник станции, спросил хриплым голосом:

   - Вы от Союза к беженцам? Так - пожалуйте: они тут, сейчас же за вокзалом, серый дом.

   - Меня должен был встретить некто Лосев.

   - Локтев, вероятно. Михаил Иванов Локтев, - очень громко сказал начальник станции, и неподвижно стоявший жандарм крупным, но неслышным шагом подошел к Самгину.

   - Локтев временно выехал. В сером доме - русские есть, - сообщил жандарм и, махнув рукой на мешки, покрытые снегом, спросил: - Это ваш печеный хлеб?

   - Нет. Вы проводите меня?

   - Пожалуйста, - согласился жандарм и заворчал: - На тысячу триста человек прислали четыре мешка, а в них десять пудов, не больше. Деятели... Третьи сутки народ без хлеба.

   Прошли сквозь вокзал, влезли в глубокие сугробы. "Локтев, - соображал Самгин, припоминая неприятного юношу, которому он любил делать выговоры. - Миша. Кажется, я знаком уже с половиной населения страны".

   Явилась мысль очень странная и даже обидная: всюду на пути его расставлены знакомые люди, расставлены как бы для того, чтоб следить: куда он идет? Ветер сбросил с крыши на голову жандарма кучу снега, снег попал за ворот Клима Ивановича, набился в ботики. Фасад двухэтажного деревянного дома дымился белым дымом, в нем что-то выло, скрипело.

   - Здесь - поляки и жиды, - сердито сказал жандарм. - У жидов помер кто-то. Всё - слышите - воют?

   В комнате, кроме той двери, в которую вошел Самгин, было еще две, и в нее спускалась из второго этажа широкая лестница в два марша. Из обеих дверей выскочили, точно обожженные, подростки, девицы и юноши, расталкивая их, внушительно спустились с лестницы бородатые, тощие старики, в длинных одеждах, в ермолках и бархатных измятых картузах, с седыми локонами на щеках поверх бороды, старухи в салопах и бурнусах, все они бормотали, кричали, стонали, кланяясь, размахивая руками. В истерическом хаосе польских и еврейских слов Самгин ловил русские:

   - И что делать с дэти?..

   - Мы умираем.

   - Дайте какой-нибудь хлеб!

   - И где этот Мише, который понимает... С лестницы молодой голос звонко кричал:

   - Носите очки, чтоб ничего не видеть.

   Стиснутые в одно плотное, многоглавое тело, люди двигались всё ближе к Самгину, от них исходил густой, едкий запах соленой рыбы, детских пеленок, они кричали;

   - Почему нас не пускают в город?

   - Мы виноваты, что война?

   - Нас грабят.

   - Тут ничего нельзя купить...

   - Мы бедные люди.

   - Нам сказали: идите, и все будет...

   - Нам гнали по шее...

   - Учите сеять разумное, доброе и делаете войну, - кричал с лестницы молодой голос, и откуда-то из глубины дома через головы людей на лестнице изливалось тягучее скорбное пение, напоминая вой деревенских женщин над умершим.

   - Н-ну, знаете, это... чорт знает что! - пробормотал Клим Иванович, обращаясь к жандарму.

   - Сумасшедший дом, - угрюмо откликнулся жандарм и упрекнул: - Плохо у вас в Союзе организовано.

   - Но - куда же исчез этот болван, Локтев? Он должен был встретить меня, объяснить.

   Жандарм, помолчав, очень тихо сказал:

   - Локтев отправлен во Псков, по требованию тамошнего жандармского правления.

   Сквозь мятежный шум голосов, озлобленные, рыдающие крики женщин упрямо пробивался глухой, но внятный бас:

   - Уже седьмой человек умирает от ужаса глупости... Говорил очень высокий старик, с длинной остроконечной бородой, она опускалась с темного, костлявого лица, на котором сверкали круглые, черные глаза и вздрагивал острый нос.

   - Мы просим: разрешите нам, кто имеет немножко гроши, ехать на Орел, на Украину. Здесь нас грабят, а мы уже разоренные.

   Рядом с ним явился старичок, накрытый красным одеялом, поддерживая его одною рукой у ворота, другую он поднимал вверх, но рука бессильно падала. На сморщенном, мокром от слез лице его жалобно мигали мутные, точно закоптевшие глаза, а веки были красные, как будто обожжены.

   Самгин старался не смотреть на него, но смотрел и ждал, что старичок скажет что-то необыкновенное, но он прерывисто, тихо и певуче бормотал еврейские слова, а красные веки его мелко дрожали. Были и еще старики, старухи с такими же обнаженными глазами. Маленькая женщина, натягивая черную сетку на растрепанные рыжие волосы одной рукой, другой размахивала пред лицом Самгина, кричала:

   - За что страдают дети? За что-о? Старик ловил ее руку, отбрасывал в сторону и говорил:

   - Нужно, чтоб дети забыли такие дни... Ша! - рявкнул он на женщину, и она, закрыв лицо руками, визгливо заплакала. Плакали многие. С лестницы тоже кричали, показывали кулаки, скрипело дерево перил, оступались ноги, удары каблуков и подошв по ступеням лестницы щелкали, точно выстрелы. Самгину казалось, что глаза и лица детей особенно озлобленны, никто из них не плакал, даже маленькие, плакали только грудные.

   - Что же тут можно сделать? - осведомился Самгин. Жандарм искоса посмотрел на него и ответил:

   - Отправлять на Орел, там разберут. Эти еще зажиточные, кушают каждый день, а вот в других дачах...

   - Несчастный народ, - пробормотал Самгин.

   - Контрабандисты и шпионы...

   Крик и плач раздражали Самгина, запах, становясь все тяжелее, затруднял дыхание, но всего мучительнее было ощущать, как холод жжет ноги, пальцы сжимались, точно раскаленными клещами.

   Он сказал об этом жандарму, тот посоветовал:

   - Сойдите на двор, там в пекарне русские плотники тепло живут.

   - А гостиницы - нет?

   - Гостиницы - под раненых отведены. Обширная булочная-пекарня наполнена приятно кисловатой теплотой. Три квадратных окна, ослепленные снегом, немного пропускали света под низкий потолок, и в сероватом сумраке Самгину показалось, что пекарня тоже тесно набита людями. Но их было десятка два, пятеро играли в карты, сидя за большим рабочим столом, человек семь окружали игроков, две растрепанных головы торчали на краю приземистой печи, невидимый, в углу, тихонько, тенорком напевал заунывную песню, ему подыгрывала гармоника, на ларе для теста лежал, закинув руки под затылок, большой кудрявый человек, подсвистывая песне. В трубе печи шершаво вздыхал, гудел, посвистывал ветер. Картежники выкрикивали:

   - А у меня - хлюст, с досадой!

   - Фаля и две шлюхи!

   - Бардадын десятками, чорт...

   - Тише, - сказал старичок, сбрасывая с колен какую-то одежу, которую он чинил, и, воткнув иглу в желтую рубаху на груди, весело поздоровался:

   - Приятный день, Семен Гаврилыч!

   - Такой бы день на всю зиму, чтоб немцы перемерзли, - сердито заворчал жандарм и, оглянувшись, спросил:

   - Переборку-то сожгли?

   - Переборочку мы на гробики пустили.

   - Придется ответить вам за истребление чужого имущества.

   - Ответим. По этому очевидному вопросу ответить легко - война разрешает всякое истребление.

   - Краснобай, вроде старосты у них,