Горький Максим - Жизнь Клима Самгина. Часть четвертая

v align="justify">   "Идиоты, писать грамотно не умеют", - отметил Самгин.

   "Думая, что Зотова находится в обморочном состоянии, он вышел и сообщил об этом торговцу галантерейным товаром Я. П. Перцеву, предложив ему позвонить квартиранту Перцева доктору Евгеньеву. Но как раз в это время по улице проходил К. Г. Бекман, врач городской полиции, который и констатировал, что Зотова убита выстрелом в затылок и что с момента смерти прошло уже не меньше двух часов. Дальнейшие подробности этой потрясающей драмы мы, за поздним временем, откладываем до завтра". Но в следующем номере газета сообщила только об аресте "племянника убитой, Безбедова, в нетрезвом состоянии". И через номер кратко сообщала о торжественных похоронах убитой, "гроб которой провожал до места последнего успокоения весь город".

   Самгин выпустил газету из рук, она упала на колени ему, тогда он брезгливо сбросил ее под стол и задумался. Хотя арест Безбедова объяснял причину убийства - все-таки явились какие-то мутные мысли.

   "Свинья. Кретин. Как он мог... решиться? Он - боялся ее..."

   После полудня он сидел у следователя в комнате с окном во двор и видом на поленницу березовых дров. Комнату наполнял похожий на угар запах табачного дыма и сухого тления. Над широким, но невысоким шкафом висела олеография - портрет царя Александра Третьего в шапке полицейского на голове, отлично приспособленной к ношению густой, тяжелой бороды. За стареньким письменным столом сидел, с папиросой в зубах, в кожаном кресле с высокой спинкой сероглазый старичок, чисто вымытый, аккуратно зашитый в черную тужурку. Его желтые щеки густо раскрашены красными жилками, седая острая бородка благородно удлиняет лицо, закрученные усы придают ему нечто воинственное, на голом черепе, над ушами, торчат, как рога, седые вихры, - в общем судебный следователь Гудим-Чарновицкий похож на героя французской мелодрамы. Он заслужил в городе славу азартнейшего игрока в винт, и Самгин вспомнил, как в комнате присяжных поверенных при окружном суде рассказывали: однажды Гудим и его партнеры играли непрерывно двадцать семь часов, а на двадцать восьмом один из них, сыграв "большой шлем", от радости помер, чем и предоставил Леониду Андрееву возможность написать хороший рассказ.

   - Так вот-с, - тихо журчавшим мягким басом говорил следователь, - обеспокоил я вас, почтенный Клим Иванович, по делу о таинственном убийстве клиентки вашей...

   - Почему - таинственном? - спросил Самгин. - Ведь убийца - арестован?

   Следователь вздохнул, погладил усы пальцем и сказал с сожалением:

   - Так как он не сознался в преступлении, то, как вам известно, <до) решения суда он только подозреваемый.

   Глаза следователя были бесцветны, белки мутные, серые зрачки водянисты, но Самгину казалось, что за этими глазами прячутся другие. Он чувствовал себя тревожно, напряженно и негодовал на себя за это.

   - Я не вижу письмоводителя вашего, - сказал он.

   - Совершенно правильно изволили заметить, - откликнулся Гудим, наклонив голову, снова закуривая папиросу, - курил он непрерывно. - Это потому, почтенный Клим Иванович, что я и не намерен снимать с вас законом требуемое показание. Если б не мешало нездоровье, - ноги болят, ходить не могу, - так я сам, лично явился бы на квартиру вашу для этой беседы. Конечно, вы будете допрошены со всей строгостью, необходимой в этом случае и установленной законом. Кое-какие моменты показаний Безбедова настоятельно требуют этого. По условиям времени субъекту этому угрожает весьма жестокое наказание, он это чувствует - и, выгораживая себя, конечно, не склонен щадить других.

   Самгину показалось, что стул под ним качнулся назад.

   Он вонзил карандаш в бороду себе и, почесывая подбородок, глядя куда-то в угол, за шкаф, продолжал журчать:

   - Пригласил я вас, так сказать, для... информации.

   - То есть? - поторопился спросить Самгин, удивленны" и еще белее встревоженный.

   - То есть... в некотором роде как бы осведомить вас о... состоянии дела.

   Следователь говорил с паузами, и они были отвратительны.

   - Буду говорить откровенно, начистоту, - продолжал он, понизив голосов. - Суть в том, что делом этим заинтересован Петербург, оттуда прислали товарища прокурора для наблюдения за предварительным следствием. Имел удовольствие видеть его: между нами говоря - нахал и, как все столичные карьеристы, не пожалеет ни папу, ни маму. Наш прокурор, как вам известно, зять губернатора и кандидат в прокуроры палаты. Разумеется, его оскорбляет явление наблюдателя. Этим - не все сказано... Так что тут, знаете, вообще, может быть...

   Задребезжал звонок телефона, следователь приложил трубку к серому хрящу уха.

   - Слушаю. Честь имею. Да. Приказ прокурора. Прервать? Да, но - мотив... Слушаю. Немедленно? Слушаю...

   Красные жилки на щеках следователя выступили резче, глаза тоже покраснели, и вздрогнули усы. Самгин определенно почувствовал "его-то неладное.

   - Вызывают в суд, немедленно, - сказал он и сухо кашлянул. - А вы, кажется, сегодня из-за границы?

   - Из Парижа.

   - Эх, Париж! Да-а! - следователь сожалительно покачал годовой. - Был я гам студентом, затем, после свадьбы, ездил с женой, целый месяц жили. Жизнь-то, Клим Иванович, какова? Сначала - Париж; Флоренция, Венеция, а затем - двадцать семь лет - здесь. Скучный городок, а?

   - Да.

   - Тя-ажелый город, - убежденно сказал Гудим-Чарновицкий. - Зотова тоже была там?

   - Несколько дней. Затем уехала в Лондон.

   - Так. В Лондоне - не был. А - можно спросить; не знаете - какие у нее связи были в Петербурге?

   - Она говорила, что бывает у генерала Богданович, - не подумав, ответил Самгин.

   - О-о! - произнес следователь, упираясь руками в стол и приподняв брови. - Это - персона! Говорят даже, что это в некотором роде... рычаг! Простите, - сказал он, - не могу встать - ноги!

   "А как же ты в суд пойдешь?" - уныло подумал Самгин, пожимая холодную руку старика, а старик, еще более обесцветив глаза свои легкой усмешкой, проговорил полушепотом и тоном совета:

   - По чувству уважения и симпатии к вам, Клим Иванович, разрешите напомнить, что в нашей практике юристов - и особенно в наши дни - бывают события, которые весьма... вредно раздуваются.

   Он сказал что-то о напуганном воображении обывателей, о торопливости провинциальных корреспондентов и корыстном многословии прессы, но Самгин не слушал его, едва сдерживая желание выдернуть свою руку из холодных пальцев.

   На улице было солнечно и холодно, лужи, оттаяв за день, снова покрывались ледком, хлопотал ветер, загоняя в воду перья куриц, осенние кожаные листья, кожуру лука, дергал пальто Самгина, раздувал его тревогу.. И, точно в ответ на каждый толчок ветра, являлся вопрос:

   "Что мог наболтать про меня Безбедов? Способен он убить? Если не он - кто же?"

   Тут он вспомнил, что газетная заметка ни слова не сказала о цели убийства. О Марине подумалось не только равнодушно, а почти враждебно:

   "Темная дама".

   Снова явилась мысль о возможности ее службы в департаменте полиции, затем он вспомнил, что она дважды поручала ему платить штрафы за что-то: один раз - полтораста рублей, другой - пятьсот.

   "Вероятно, это были взятки. Чего от меня хотел Гудим? Действовал он незаконно. Заключительный совет его - странная выходка".

   Какие-то неприятные молоточки стучали изнутри черепа в кости висков. Дома он с минуту рассматривал в зеркале возбужденно блестевшие глаза, седые нити в поредевших волосах, отметил, что щеки стали полнее, лицо - круглей и что к такому лицу бородка уже не идет, лучше сбрить ее. Зеркало показывало, как в соседней комнате ставит на стол посуду пышнотелая, картинная девица, румянощекая, голубоглазая, с золотистой косой ниже пояса.

   "Наверное - дура", - определил Самгин.

   - Барин-то - дома? - спросила ее Фелицата.

   - Дома, - звучно и весело ответила девица. "Дома у меня - нет, - шагая по комнате, мысленно возразил Самгин. - Его нет не только в смысле реальном: жена, дети, определенный круг знакомств, приятный друг, умный человек, приблизительно равный мне, - нет у меня дома и в смысле идеальном, в смысле внутреннего уюта... Уот Уитмэн сказал, что человеку надоела скромная жизнь, что он жаждет грозных опасностей, неизведанного, необыкновенного... Кокетство анархиста...

  

   Есть наслаждение в бою

   И бездны мрачной на краю.

  

   Романтизм подростков... Майн-Рид, бегство от гимназии в Америку".

   Вошла Фелицата, молча сунула ему визитную карточку, Самгин поднес ее к очкам и прочитал:

   - "Антон Никифорович Тагильский".

   - Да, да, - нерешительно пробормотал Самгин. - Просите... Пожалуйста!

   К нему уже подкатился на коротких ножках толстенький, похожий на самовар красной меди, человечек в каком-то очень рыжем костюме.

   - Здравствуйте! Ото, постарели! А - я? Не узнали бы? - покрикивал он звонким тенорком. Самгин видел лысый череп, красное, бритое лицо со щетиной на висках, заплывшие, свиные глазки и под широким носом темные щеточки коротко подстриженных усов.

   - Не узнал бы, - согласился он.

   - Вы извините, что я так, без церемонии... Право старого знакомства. Дьявольски много прав у нас, а? Следует сократить, - как думаете?

   Придав лицу своему деловое, ожидающее выражение, Самгин суховато предложил:

   - Пожалуйста...

   - Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, - быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не похож был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, - тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к людям учительно, как профессор к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.

   "Пришел, как в трактир. Конечно - спрашивать о Марине".

   Так и оказалось. Тагильский, расстегнув визитку, обнаружив очень пестрый жилет и засовывая салфетку за воротник, сообщил, что командирован для наблюдения за следствием по делу об убийстве Зотовой.

   - Говорят - красавица была?

   - Да. Очень красива.

   - Ага. Ну, что же? Красивую вещь - приятно испортить. Красивых убивают более часто, чем уродов. Но убивают мужья, любовники и, как правило, всегда с фасада: в голову, в грудь, живот, а тут убили с фасада на двор - в затылок. Это тоже принято, но в целях грабежа, а в данном случае - наличие грабежа не установлено. В этом видят - тайну. А на мой взгляд - тайны нет, а есть трус!

   Расширив ноздри, он понюхал пар супа, глазки его вспыхнули, и он благостно сказал:

   - Суп с потрохами? Обожаю! "Хитрит, скотина", - подумал Самгин.

   - Следователь, старый осел, вызывал вас, но я прекратил эту процедуру. Дельце это широкой огласке не подлежит. Вы спросите - почему? А я - не знаю. Вероятно - по глупости, возможно - по глупости, соединенной с подлостью. Ваше здоровье!

   Он опрокинул в рот рюмку водки, щелкнув языком, на секунду закрыл глазки и снова начал сорить:

   - Видимость у вас - элегантнейшая. Видимость жениха для богатой вдовы.

   "Негодяй", - мысленно выругался Клим.

   - Вот что значит побывать в Париже! А я расцвел красочно, однако - не привлекательно для изысканного зрения, - говорил Тагильский, посматривая на горничную, а когда она вышла - вздохнул:

   - Какая вкусная девушка, дьяволица... И тотчас же спросил:

   - Зотова имела любовника?

   - Не знаю.

   - Имела, - сказал Тагильский, качнув головой, выпил еще рюмку и продолжал: - Существует мнение, что последнее время любовником ее были вы.

   - Чепуха, - сухо откликнулся Самгин.

   - Чепуха - значит: правдоподобно, но - не правда.

   У нас, в России, чепуха весьма часто является подлинной правдой.

   Ел Тагильский не торопясь, и насыщение не мешало ему говорить. Глядя в тарелку, ловко обнажая вилкой и ножом кости цыпленка, он спросил: известен ли Самгину размер состояния Марины? И на отрицательный ответ сообщил: деньгами и в стойких акциях около четырехсот тысяч, землею на Урале и за Волгой в Нижегородской губернии, вероятно, вдвое больше.

   - А может быть - втрое. Да-с. Родственников - нет. Стало быть: имеем выморочное имущество, кое, по законам империи нашей, отходит в казну. Это очень волнует некоторых... людей со вкусом к жизни.

   Он выпустил из толстеньких пальцев орудия труда - нож, вилку, пошлепал себя ладонями по щекам и, наливая вино в стаканы, уже не шутливо, а серьезно сказал:

   - Я - пью, а вы - не пьете, и ваша осторожность, хмурое личико ваше... не то чтобы стесняют меня, - я стесняться не мастер, - но все-таки мешают. Среди племени, населяющего этот город, я - чужой человек, туземцы относятся ко мне враждебно. У них тут сохранилось родовое начало и вообще... как будто преобладают мошенники.

   Опираясь локтями на стол, поддерживая ладонью подбородок, он протянул над столом левую руку с бокалом вина в ней, и бесцветные глаза его смотрели в лицо Самгина нехорошо, как будто вызывающе. В его звонком голосе звучали едкие, задорные ноты.

   "С ним нужно вести себя мягче", - решил Самгин, вспомнив Бердникова, чокнулся с его стаканом и сказал:

   - Вероятно, на моем настроении сказывается усталость, я - с дороги.

   - Предположим, - полусогласился Тагильский. - И вспомним, что хотя убита как будто и ростовщица, но ведь вы не Раскольников, я - не Порфирий. Вспомним также, что несколько лет тому назад мы рассуждали о Марксе... и так далее. Ваше здоровье!

   Выпили. Тагильский продолжал:

   - Итак: с одной стороны - богатое выморочное имущество и все документы на право обладания оным - в руках жуликоватых туземцев. Понимаете?

   - Понимаю, - сказал Самгин.

   - С другой: в одном из шкафов магазина найдено порядочное количество нелегальной литературы эсдеков и дружеские - на ты - письма к Зотовой какого-то марксиста, вероучителя и остроумца. На кой дьявол богатой бабе хранить у себя нелегальщину? А посему предполагается, что это ваше имущество.

   Самгин выпрямился и сердито спросил:

   - Вы - допрашиваете?

   - Не допрашиваю и не спрашиваю, а рассказываю: предполагается, - сказал Тагильский, прикрыв глаза жирными подушечками век, на коже его лба шевелились легкие морщины. - Интересы клиентки вашей весьма разнообразны: у нее оказалось солидное количество редчайших древнепечатных книг и сектантских рукописей, - раздумчиво проговорил Тагильский.

   Воздух на улице как будто наполнился серой пылью, стекла окон запотели, в комнате образовался дымный сумрак, - Самгин хотел зажечь лампу.

   - Не стоит, - тихо сказал Тагильский. - Темнота отлично сближает людей... в некоторых случаях. Правом допрашивать вас я - не облечен. Пришел к вам не как лицо прокурорского надзора, а как интеллигент к таковому же, пришел на предмет консультации по некоему весьма темному делу. Вы можете поверить в это?

   - Да, - не сразу сказал Самгин, очень встревоженный. Вспомнилось заявление следователя о показаниях Безбедова, а теперь вот еще нелегальщина.

   - Да, я вам верю, - повторил он, и ему показалось, что даже мускулы его напряглись, как пред прыжком через яму.

   "Ловит он меня или - что?" - думал он, а Тагильский говорил:

   - Из этого дела можно состряпать уголовный процесс с политической подкладкой, и на нем можно хапнуть большие деньги. Я - за то, чтоб разворовали деньги и - успокоились. Для этого необходимо, чтоб Безбедов сознался в убийстве. Как вы думаете - был у него мотив?

   - Да, был, - уверенно ответил Самгин.

   - Какой?

   - Месть.

   - Правильно, подтверждается его письмами, - с удовольствием произнес Тагильский. - Расскажите о нем, - предложил он, закуривая папиросу, взятую у Самгина. Самгин тоже закурил и начал осторожно рассказывать о Безбедове. Он очень хотел верить этому круглому человечку со свиными глазками и лицом привычного пьяницы, но - не верил ему. Во всем, что говорил Тагильский, чувствовалась какая-то правда, но чувствовалась и угроза быть вовлеченным в громкий уголовный процесс, в котором не хотелось бы участвовать даже в качестве свидетеля, а ведь могут пристегнуть и в качестве соучастника. Оправдают за недоказанностью обвинения, так - все равно на него будет брошена тень.

   "Я - не Иванов, не Ефимов, а - Самгин. Фамилия - редкая. Самгин? Это гот, который... Я - беззащитен", - тревожно соображал Самгин. Тагильский прервал его рассказ:

   - Ну, вообще - кретин, ничтожество этот Безбедов. Для алиби ему не хватает полутора или двух десятков минут. Он требует, чтоб вы защищали его...

   Самгин молчал, повторяя про себя:

   "Беззащитен".

   В комнате стало совсем темно. Самгин тихо спросил:

   - Я зажгу лампу?

   - Зажгите лампу, - в тон ему ответил Тагильский, и покуда Клим зажигал спички, а они ломались, гость сказал нечто значительное:

   - Мы мало знаем друг друга и, насколько помню, в прошлом не испытывали взаимной симпатии. Наверняка, мой визит вызывает у вас кое-какие подозрения. Это - естественно. Вероятно, я еще более усилю подозрения ваши, если скажу, что не являюсь защитником кого-то или чего-то. Защищаю я только себя, потому что не хочу попасть в грязную историю. Возможность эта грозит и вам. А посему мы, временно, должны заключить оборонительный союз. Можно бы и наступательный, то есть осведомить прессу, но - это, пока, преждевременно.

   "Успокаивает, - сообразил Самгин. - Врет". - И сказал вполголоса:

   - Я очень хорошо помню вас, но не могу сказать, что вы возбуждали у меня антипатию.

   - Ну, и не говорите, - посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало как будто благообразнее: похудело, опали щеки, шире открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст, он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном городе.

   - Стратонова - помните? - спросил он. - Октябрист. Построил большой кожевенный завод на правительственную субсидию. Речи Прейса, конечно, читаете. Не блестяще ораторствует. Унылое зрелище являет собою русский либерал. А Государственная дума наша - любительский спектакль. Н-да. Пригласили на роль укротителя и спасителя саратовского губернатора. Мужчина - видный, но - дуракоподобный и хвастун... В прошлом году я с ним и компанией на охоту ездил, слышал, как он рассказывал родословную свою. Невежда в генеалогии, как и в экономике. Забыл о предке своем, убитом в Севастополе матросами, кажется - в тридцатых годах.

   Он насадил пробку на вилку и, говоря, ударял пробкой по краю бокала, аккомпанируя словам своим стеклянным звоном, звон этот был неприятен Самгину, мешал ему определить: можно ли и насколько можно верить искренности Тагильского? А Тагильский, прищурив левый глаз, продолжая говорить все так же быстро и едко, думал, видимо, не о том, что говорил.

   - Хвастал мудростью отца, который писал против общины, за фермерское - хуторское - хозяйство, и называл его поклонником Иммануила Канта, а папаша-то Огюсту Конту поклонялся и даже сочиненьишко написал о естественно-научных законах в области социальной. Я, знаете, генеалогией дворянских фамилий занимался, меня интересовала роль иностранцев в строительстве российской империи...

   И вдруг, перестав звонить, он сказал:

   - Безбедов очень... верят вам. Я думаю, что вы могли бы убедить его сознаться в убийстве. Участие защитника в предварительном судебном следствии - не допускается, до вручения обвиняемому обвинительного акта, но... Вы подумайте на эту тему.

   Гость встал и этим вызвал у хозяина легкий вздох облегчения.

   - Чтоб не... тревожить вас официальностями, я, денечка через два, зайду к вам, - сказал Тагильский, протянув Самгину руку, - рука мягкая, очень горячая. - Претендую на доверие ваше в этом... скверненьком дельце, - сказал он и первый раз так широко усмехнулся, что все его лицо как бы растаяло, щеки расползлись к ушам, растянув рот, обнажив мелкие зубы грызуна. Эта улыбка испугала Самгина.

   "Нет, он - негодяй!"

   Но толстенький человек перекатился в прихожую и там, вполголоса, сказал:

   - Вот что - все может быть! И если у вас имеется какая-нибудь нелегальщина, так лучше, чтоб ее не было...

   Ощутив нервную дрожь, точно его уколола игла, Самгин глухо спросил:

   - Зотова служила в департаменте полиции?

   - Ка-ак? Ах, дьявольщина, - пробормотал Тагильский, взмахнув руками. - Это - что? Догадка? Уверенность? Есть факты?

   - Догадка, - тихо сказал Самгин. Тагильский свистнул:

   - А - фактов нет?

   - Нет. Но иногда мне думалось...

   - Догадка есть суждение, требующее фактов. А, по Канту, не всякое суждение есть познание, - раздумчиво бормотал Тагильский. - Вы никому не сообщали ваших подозрений?

   - Нет.

   - Товарищам по партии?

   - Я - вне партии.

   - Разве? Очень хорошо... то есть хорошо, что не сообщали, - добавил он, еще раз пожав руку Самгина. - Ну, я - ухожу. Спасибо за хлеб-соль!

   Ушел. Коротко, точно удар топора, хлопнула дверь крыльца. Минутный диалог в прихожей несколько успокоил тревогу Самгина. Путешествуя из угла в угол комнаты, он начал искать словесные формы для перевода очень сложного и тягостного ощущения на язык мысли. Утомительная путаница впечатлений требовала точного, ясного слова, которое, развязав эту путаницу, установило бы определенное отношение к источнику ее - Тагильскому.

   "Кажется, он не поверил, что я - вне партии. Предупредил о возможности обыска. Чего хочет от меня?"

   Вспомнилось, как однажды у Прейса Тагильский холодно и жестко говорил о государстве как органе угнетения личности, а когда Прейс докторально сказал ему:

   "Вы шаржируете" - он ответил небрежно: "Это история шаржирует". Стратонов сказал; "Ирония ваша - ирония нигилиста". Так же небрежно Тагильский ответил и ему:

   "Ошибаетесь, я не иронизирую. Однако нахожу, что человек со вкусом к жизни не может прожевать действительность, не сдобрив ее солью и перцем иронии. Учит - скепсис, а оптимизм воспитывает дураков".

   Тагильский в прошлом - человек самоуверенный, докторально действующий цифрами, фактами или же пьяный циник.

   "Да, он сильно изменился. Конечно - он хитрит со мной. Должен хитрить. Но в нем явилось как будто новое нечто... Порядочное. Это не устраняет осторожности в отношении к нему. Толстый. Толстые говорят высокими голосами. Юлий Цезарь - у Шекспира - считает толстых неопасными..."

   Тут Самгину неприятно вспомнился Бердников.

   "Я - напрасно сказал о моих подозрениях Марины. У меня нередко срывается с языка... лишнее. Это - от моей чистоплотности. От нежелания носить в себе... темное, нечестное, дурное, внушаемое людями".

   В зеркале скользила хорошо знакомая Самгину фигура, озабоченное интеллигентное лицо. Искоса следя за нею, Самгин решил:

   "Нет, не стану торопиться с выводами".

   "Марина?" - спросил он себя. И через несколько минут убедился, что теперь, когда ее - нет, необходимость думать о ней потеряла свою остроту.

   "Приходится думать не о ней, а - по поводу ее. Марина... - Вспомнил ее необычное настроение в Париже. - В конце концов - ее смерть не так уж загадочна, что-нибудь... подобное должно было случиться. "По Сеньке - шапка", как говорят. Она жила близко к чему-то, что предусмотрено "Положением о наказаниях уголовных".

   Дня три он провел усердно работая - приводил в порядок судебные дела Зотовой, свои счета с нею, и обнаружил, что имеет получить с нее двести тридцать рублей. Это было приятно. Работал и ожидал, что вот явится Тагильский, хотелось, чтоб он явился. Но Тагильский вызвал его в камеру прокурора и встретил там одетый в тужурку с позолоченными пуговицами. Он казался (выше) ростом, (тоньше), красное лицо его как будто выцвело, побурело, глаза открылись шире, говорил он сдерживая свой звонкий, едкий голос, ленивее, более тускло.

   - Прокурор заболел. Болезнь - весьма полезна, когда она позволяет уклониться от некоторых неприятностей, - из них исключается смерть, освобождающая уже от всех неприятностей, минус - адовы мучения.

   В середине этой речи он резко сказал в трубку телефона:

   - Прошу пожаловать.

   - Ну-с, вопросы к вам, - официально начал он, подвигая пальцем в сторону Самгина какое-то письмо. - Не знаете ли: кто автор сего послания?

   Письмо было написано мелким, но четким почерком, слова составлены так плотно, как будто каждая строка - одно слово. Самгин читал:

   "Сомнения и возражения твои наивны, а так как я знаю, что ты - человек умный, то чувствую, что наивность искусственна. Маркса искажают дворовые псы буржуазии, комнатные собачки ее, клички собак этих тебе известны, лай и вой, конечно, понятен. Брось фантазировать, читай Ленина. Тебя "отталкивает его грубая ирония", это потому, что ты не чувствуешь его пафоса. И многие неспособны чувствовать это, потому что такое сочетание иронии и пафоса - редчайшее сочетание, и до Ильича я чувствую его только у Марата, но не в такой силе".

   "Кутузов, - сообразил Самгин. - Это его стиль. Назвать? Сказать - кто?"

   Вошел местный товарищ прокурора Брюн-де-Сент-Ипполит, щеголь и красавец, - Тагильский протянул руку за письмом, спрашивая: - Не знаете? - Вопрос прозвучал утвердительно, и это очень обрадовало Самгина, он крепко пожал руку щеголя и на его вопрос: "Как - Париж, э?" - легко ответил:

   - Изумителен!

   Брюн самодовольно усмехнулся, погладил пальцами шелковые усики, подобранные волосок к волоску.

   - Мой друг, князь Урусов, отлично сказал: "Париж - Силоамская купель, в нем излечиваются все душевные недуги и печали".

   - Силоамская купель - это какая-то целебная грязь, вроде сакской, - заметил Тагильский и - строго спросил:

   - А кто это Бердников?

   О Бердникове Самгин говорил с удовольствием и вызвал со стороны туземного товарища прокурора лестное замечание:

   - О, у вас дарование беллетриста!

   - Так, - прервал Тагильский, зажигая папиросу. - Значит: делец с ориентацией на иностранный капитал? Французский, да?

   - Не знаю.

   - А Зотова - на английский, судя по документам?

   - В эти ее дела она меня не посвящала. Дела, которые я вел, приготовлены мною к сдаче суду.

   - Отлично, - сказал Тагильский, Сент-Ипполит скучно посмотрел на него, дважды громко чмокнул и ушел, а Тагильский, перелистывая бумаги, пробормотал:

   - Вот этот парнишка легко карьерочку сделает! Для начала - женится на богатой, это ему легко, как муху убить. На склоне дней будет сенатором, товарищем министра, членом Государственного совета, вообще - шишкой! А по всем своим данным, он - болван и невежда. Ну - чорт с ним!

   Похлопав ладонью по бумагам, он заговорил с оттенком удивления:

   - Однако Зотова-то - дама широкого диапазона! А судя по отзвукам на ее дела - человек не малого ума и великой жадности. Я даже ошеломлен: марксисты, финансисты, сектанты. Оснований для догадки вашей о ее близости к департаменту полиции - - не чувствую, не нахожу. Разве - по линии сектантства? Совершенно нельзя понять, на какую потребу она собирала все эти книжки, рукописи? Такая грубая, безграмотная ерунда, такое нищенское недомыслие... Рядом с этим хламом - библиотека русских и европейских классиков, книги Ле-Бона по эволюции материи, силы. Лесли Уорд, Оливер Лодж на английском языке, последнее немецкое издание "Космоса" Гумбольдта, Маркс, Энгельс... И все читано с карандашом, вложены записочки с указанием, что где искать. Вы, конечно, знаете все это?

   - Нет, - сказал Самгин. - Дома у нее был я раза два, три... По делам встречались в магазине.

   - Магазин - камуфляж? А?

   Самгин молча пожал плечами и вдруг сказал:

   - Она была кормчей корабля хлыстов. Местной богородицей.

   - О-она? - заикаясь, повторил Тагильский и почти беззвучно, короткими вздохами засмеялся, подпрыгивая на стуле, сотрясаясь, открыв зубастый рот. Затем, стирая платком со щек слезы смеха, он продолжал:

   - Ей-богу, таких путаников, как у нас, нигде в мире нет. Что это значит? Богородица, а? Ах, дьяволы... Однако - идем дальше.

   Он стал быстро спрашивать по поводу деловых документов Марины, а через десяток минут резко спросил:

   - Кому она могла мешать - как вы думаете?

   - Безбедову. Бердникову, - ответил Самгин.

   - Убил - Безбедов, - сердито сказал Тагильский, закуривая. - Встает вопрос инициативы: самосильно или по уговору? Ваша характеристика Бердникова...

   Он замолчал, читая какую-то бумагу, а Самгин, несколько смущенный решительностью своего ответа, попробовал смягчить его:

   - Очень трудно вообразить Безбедова убийцей...

   - Почему? Убивают и дети. Быки убивают. Швырнув бумагу прочь, он заговорил очень быстро и сердито:

   - На Волге, в Ставрополе, учителя гимназии баран убил. Сидел учитель, дачник, на земле, изучая быт каких-то травок, букашек, а баран разбежался - хлоп его рогами в затылок! И - осиротели букашки.

   Он встал, живот его уперся в край стола, руки застегивали тужурку,

   - Предварительное следствие закончено, обвинительный акт - готов, но еще не подписан прокурором. - Он остановился пред Самгиным и, почти касаясь его животом, спросил:

   - Евреи были среди ее знакомых, деловых людей, а?

   - Нет. Не знаю.

   - Не было или не знаете?

   - Не знаю.

   - А я думаю: не было, - заключил Тагильский и чему-то обрадовался. - Вот что: давайте пойдем к Безбедову, попробуйте уговорить его сознаться - идет?

   Предложение было неожиданно и очень не понравилось Самгину, но, вспомнив, как Тагильский удержал его от признания, знакомства с Кутузовым, - он молча наклонил голову.

   - Так, - пробормотал Тагильский, замедленно протягивая ему руку.

   На другой день, утром, он и Тагильский подъехали к воротам тюрьмы на окраине города. Сеялся холодный дождь, мелкий, точно пыль, истреблял выпавший ночью снег, обнажал земную грязь. Тюрьма - угрюмый квадрат высоких толстых стен из кирпича, внутри стен врос в землю давно не беленный корпус, весь в пятнах, точно пролежни, по углам корпуса - четыре башни, в средине его на крыше торчит крест тюремной церкви.

   - Елизаветинских времен штучка, - сказал Тагильский. - Отлично, крепко у нас тюрьмы строили. Мы пойдем в камеру подследственного, не вызывая его в контору. Так - интимнее будет, - поспешно ворчал он.

   Их встретил помощник начальника, маленькая, черная фигурка с бесцветным, стертым лицом заигранной тряпичной куклы, с револьвером у пояса и шашкой на боку.

   - В камеру Безбедова, - сказал Тагильский. Человечек, испуганно мигнув мышиными глазами, скомандовал надзирателю:

   - Приведи подследственного Безбедова из...

   - Я сказал - в камеру! - строго напомнил Тагильский.

   - Так точно. Но он - в карцере.

   - За что?

   - Буйствует несносно, дерется.

   - Освободить, привести в камеру...

   - Свободных камер нет, ваше высокородие. Господин Безбедов содержатся в общеуголовной. У нас все переполнено-с...

   Держа руку у козырька фуражки, осторожно вмешался надзиратель:

   - Левая, задняя башня свободна, как вчера вечером политического в карцер отвели.

   Эта сцена настроила Самгина уныло. Неприятна была резкая команда Тагильского, его Лицо, надутое, выпуклое, как полушарие большого резинового мяча, как будто окаменело, свиные, красные глазки сердито выкатились. Коротенькие, толстые ножки, бесшумно, как лапы кота, пронесли его по мокрому булыжнику двора, по чугунным ступеням лестницы, истоптанным половицам коридора; войдя в круглую, как внутренность бочки, камеру башни, он быстро закрыл за собою дверь, точно спрятался.

   - Стулья принеси, - сказал помощник смотрителя надзирателю. Тагильский остановил его.

   - Не надо. Давайте подследственного. Вы подождете в коридоре.

   Самгин сел на нары. Свет падал в камеру из квадратного окна под потолком, падал мутной полосой, оставляя стены в сумраке. Тагильский сел рядом и тихонько спросил Самгина:

   - Вы сидели в тюрьме?

   - Да. Недолго.

   - А я - сажал, - так же тихо откликнулся Тагильский. - Интеллигенты сажают друг друга в тюрьмы. Это не похоже на... недоразумение? На анекдот?

   Самгин не успел ответить, - вошел Безбедов. Он точно шагнул со ступени, высоту которой рассчитал неверно, - шагнул, и ноги его подкосились, он как бы перепрыгнул в полосу мутного света.

   - Встаньте к стене, - слишком громко приказал Тагильский, и Безбедов послушно отшатнулся в сумрак, прижался к стене. Самгин не сразу рассмотрел его, сначала он видел только грузную и почти бесформенную фигуру, слышал ее тяжелое сопение, нечленораздельные восклицания, похожие на икоту.

   - Слушайте, Безбедов, - начал Тагильский, ему ответил глухой, сипящий вой:

   - Меня избили. Топтали ногами. Я хочу доктора, в больницу меня...

   - Кто вас бил? - спросил Тагильский.

   - Уголовные, надзиратели, все. Здесь все бьют. За что меня? Я подам жалобу... Вы - кто такой?

   Напрягая зрение, Самгин смотрел на Безбедова с чувством острой брезгливости. Хорошо знакомое пухлое, широкое лицо неузнаваемо, оплыло, щеки, потеряв жир, обвисли, точно у бульдога, и сходство лица с мордой собаки увеличивалось шерстью на щеках, на шее, оскаленными зубами; растрепанные волосы торчали на голове клочьями, точно изорванная шапка. Один глаз был закрыт опухолью, другой, расширенный, непрерывно мигал. Безбедова сотрясала дрожь, ноги его подгибались, хватаясь одной рукой за стену, другой он натягивал на плечо почти совсем оторванный рукав измятого пиджака, рубаха тоже была разорвана, обнажая грудь, белая кожа ее вся в каких-то пятнах.

   - Как я, избитый, буду на суде? Меня весь город знает. Мне трудно дышать, говорить. Меня лечить надо...

   - Вам нужно сознаться, Безбедов, - снова и строго начал Тагильский. И снова раздался сиплый рев:

   - Ага, эта - вы? Опять - вы? Нет, я не дурак. Бумаги дайте... я жаловаться буду. Губернатору.

   - К вам пришел защитник, - громко сказал Тагильский. Самгин тотчас же тревожно, шопотом напомнил ему:

   - Я отказываюсь, не могу...

   А Безбедов, царапая стену, закричал:

   - Не желаю! Я заявил: Самгин или не надо! Давите! Вашим адвокатам не верю.

   - Он - здесь, Самгин, - сказал Тагильский.

   - Да, я вот пришел, - подтвердил Клим, говоря негромко, чувствуя, что предпочел бы роль безмолвного зрителя.

   Безбедов оторвался от стены, шагнул к нему, ударился коленом об угол нар, охнул, сел на пол и схватил Самгина за ногу.

   - Клим Иванович, - жарко засопел он. - Господи... как я рад! Ну, теперь... Знаете, они меня хотят повесить. Теперь - всех вешают. Прячут меня. Бьют, бросают в карцер. Раскачали и - бросили. Дорогой человек, вы знаете... Разве я способен убить? Если б способен, я бы уже давно...

   - Вы говорите... безумно, во вред себе, - предупредил его Самгин, осторожно дергая ногой, стараясь освободить ее из рук Безбедова, а тот судорожно продолжал выкрикивать икающие слова:

   - Вы знаете, какой она дьявол... Ведьма, с медными глазами. Это - не я, это невеста сказала. Моя невеста.

   - Успокойтесь, - предложил Самгин, совершенно подавленный, и ему показалось, что Безбедов в самом деле стал спокойнее. Тагильский молча отошел под окно и там распух, расплылся в сумраке. Безбедов сидел согнув одну ногу, гладя колено ладонью, другую ногу он сунул под нары, рука его все дергала рукав пиджака.

   - Она испортила мне всю жизнь, вы знаете, - говорил он. - Она - все может. Помните - дурак этот, сторож, такой огромный? Он - беглый. Это он менялу убил. А она его - спрятала, убийцу.

   - Вы отдаете себе отчет в том, что говорите? - спросил Тагильский. Безбедов, оторвав рукав, взмахнул им в сторону Тагильского и стал совать рукав под мышку себе.

   - Отдаю, понимаю, не боюсь я вас... Эх вы, прокурор. Теперь - не боюсь. И ее - не боюсь. Умерла, могу все сказать про нее. Вы - что думаете, Клим Иванович, - думаете, она вас уважала? Она?

   - Я - не верю вам, не могу верить, - почти закричал Самгин, с отвращением глядя в поднятое к нему мохнатое, дрожащее лицо. Мельком взглянул в сторону Тагильского, - тот стоял, наклонив голову, облако дыма стояло над нею, его лица не видно было.

   "Он все-таки строит мне какую-то ловушку", - тревожно подумал Самгин, а Безбедов, хватая его колено и край нар, пытаясь встать, шипел, должно быть, изумленный, испуганный:

   - Не верите? Как же - защищать? Вам надо защищать меня. Как же это вы?

   - Я не намерен защищать вас, - твердо, как мог, сказал Самгин, отодвигаясь от его рук. - Если вы сделали это - убили... Вам легче будет - сознайтесь! - прибавил он.

   Безбедов встал на ноги, пошатнулся, взмахнул руками, он как будто не слышал последних слов Самгина, он стал говорить тише, но от этого речь его казалась Климу еще более кипящей, обжигающей.

   - Как это вы? Я - уважаю вас. Вы - страшно умный, мудрый человек, а она смеялась над вами. Мне рассказывал Миша, он - знает... Она Крэйтону, англичанину говорила...

   - Перестаньте, - (крикнул) Самгин, отшвырнув рукав пиджака, упавший на ногу ему. - Все это выдумано вами. Вы - больной человек.

   - Я? Нет! Меня избили, но я - здоровый.

   - Не кричите, Безбедов, - сказал Тагильский, подходя к нему. Безбедов, прихрамывая, бросился к двери, толкнул ее плечом, дверь отворилась, на пороге встал помощник начальника, за плечом его возвышалось седоусое лицо надзирателя.

   - Закрыть, - приказал Тагильский. Дверь, торопливо звякнув железом, затворили, Безбедов прислонился спиною к ней, прижал руки ко груди жестом женщины, дергая лохмотья рубашки.

   - Вот что. Безбедов, - звонко заговорил товарищ прокурора. - Прекратите истерику, она не в вашу пользу, а - против вас. Клим Иванович и я - мы знаем, когда человек притворяется невинным, испуганным