крошечных оконцев, соскакивают,
выбегают, залезают, карабкаются вверх. Движение около "замороженного" эшелона
всегда идет круглые сутки: одни торопятся "по делам", другие просто побегать -
согреться, третьи высматривают, где плохо спрятаны шпалы, дрова, ящики - все,
чем можно топить, иные "так себе" болтаются совершенно безмятежно целую ночь
около станции и ищут, не будет ли каких приключений.
После многих дней пути, после долгих мытарств, изнурительных стоянок,
скандалов, может быть, драк и даже перестрелки - приехали! В широко распахнутые
двери теплушек живо выбрасываются вещи: накидают их высокую груду, двоих со
штыками оставят сторожить, остальные - в подмогу. Там сводят по подмосткам
коней, спутывают, увязывают, сгоняют табуном, окружат, сторожат - не разбежались
бы. Медленно скатывают орудия, повозки с разным имуществом, автомобили - все,
что имеется...
Готово! Опорожненный состав, как сирота, смотрит пустыми, теперь еще
более холодными теплушками. Гвалт, перебранка, путаница, неразбериха, случайная,
разрозненная команда, которую никто еще не слушает. А вот настоящая:
В поход! И начинается беганье - заботливое, торопливое, разыскиваются
роты, взводы, отделения... Наконец все построено... Тронулись. И заколыхались
рядами - широкими, стройными; застучали, загремели повозки, заржали, зафыркали
отстоявшиеся кони, залязгало оружие, то здесь, то там срывается случайный
выстрел. Первые версты - ровными рядами, первые версты - бодро и четко, со
звонкими, сильными песнями, а дальше... дальше отсталых, перемученных больных
посадят на повозки, перепутаются ряды, и не слышно больше песен: теперь только
бы на отдых поскорее... Вот он и отдых, привал: одни через минуту будут
молодецки храпеть в мертвом сне, другие, неугомонные, и теперь останутся песни
петь, гармонику слушать, плясать плясовую - вприсядку, с гиканьем, "под орех"...
С привала до привала, с привала до привала и - в окопы.
Начинается боевая жизнь.
Бригаду, что пришла к Бузулуку, получил Попов; Сорочинской командовал
Елань, а Шмарину, несколько позже, вручили ту, из которой к белым убежал ее
бесславный командир. Дивизия сосредоточилась. Сосредоточились другие дивизии,
сосредоточились, нацелились армии, замер весь фронт в ожидании первых
ударов.
"Быть или не быть" - вот какую цену этим первым ударам придавали многие
в ту пору.
"Если не вырвем инициативу, если будем отброшены за Волгу и Колчак
замкнет на юге и севере роковое кольцо (а это так возможно) - быть или не быть
тогда Советской России?"
Да! все опасности эти были тогда серьезнее и ближе, чем многие думали.
Вятка, Казань, Самара, Саратов уже захлестывались первыми брызгами огромной
белогвардейской волны. Путь на Самару у Колчака был самый желанный, самый
важный, самый серьезный: отсюда ближе всего к сердцу России. Недаром на вагонах
у него значилось:
"Уфа - Москва".
Передовые разъезды уж близко показывались под Бузулуком - в последние
дни потерян был и Бугуруслан. Все напряженней обстановка, все ближе враг, все
опасней положение.
Кое-что у нас еще не готово, не все подвезли, не все в сборе; не хватает
снарядов, неудобна весенняя распутица, - да некогда ждать, каждый день сгущает
тучи, близит страшную черную грозу...
Стоит готовая к бою, налитая энергией, переполненная решимостью Красная
Армия... Ощетинилась штыками полков, бригад, дивизий... Ждет сигнала... По этому
сигналу - грудь на грудь - кинется на Колчака весь фронт и в роковом
единоборстве будет пытать свою мощь...
28 апреля... незабываемый день, когда решалось начало серьезного дела:
Красная Армия пошла в поход на Колчака.
Бузулук и не думал эвакуироваться. Все поставлено было на ноги, -
готовились к схватке. Партийный комитет, исполком, профессиональные союзы
сомкнулись вокруг стоявшей здесь дивизии, отдавали все силы Красной Армии.
Суровый лозунг "Все для фронта" осуществляли здесь настойчиво, - вероятно, таким
же образом, как сотни раз осуществлялся он в других осаждавшихся центрах.
Бузулук был под ударом; неприятельские разъезды показывались всего в
нескольких десятках верст от города. Сюда бежали со всех концов, а главным
образом - со стороны Бугуруслана, одиночные советские и партийные работники,
которых не успели захватить колчаковские разъезды, не успела выдать своя
сельская белая шкура. Многие тут же вступали в армию рядовыми бойцами, потом
доходили с победоносными полками до своих сел и снова брались за работу, а иные
уже не оставляли полков и уходили с ними в безвестную даль - бойцами, рядовыми
красноармейцами.
В атмосфере, насыщенной нервными настроениями, кровью и порохом,
чувствовалось приближение целой эпохи, новой полосы, большого дня, от которого
начнется новое, большое расчисление. Отдавались последние подготовительные
распоряжения, все напрягалось, собиралось, устремлялось к единой цели. В
городке, обычно таком скромном и сонном, засвистели трепетные мотоциклеты,
проносились автомобили, по всем направлениям скакали конные, проходили четким и
сильным ходом колонны бойцов.
Штаб дивизии помещался на углу двух главных улиц; в этом центре
оживление не уменьшалось ни ночью, ни днем, - здесь, как в фокусе, собиралась и
отражалась вся напряженная, шумная и торопливая жизнь последних дней.
Чапаев с Федором, тесные друзья и неразлучные работники, у себя на
квартире бывали редко: жизнь проходила в штабе. Из Центра то и дело поступали
приказы и распоряжения; с мест, от своих частей, тоже приходили разные сведения
и запросы, шли бесконечные "собеседования" по телефону, по прямому проводу...
Самыми долгими и самыми скандальными переговорами были, конечно, те, что
кружились около всяких нехваток. Но в ту пору нехваток было столько, сколько и
самих вопросов, поэтому отношения с частями (да и с Центром) обычно проходили в
повышенных тонах и полны были то уверениями, то просьбами, то угрозами "дать
делу совсем иной ход". Чапаеву думалось, что стоит только нажать на "разные там
совнархозы" - и мигом появится в изобилии все необходимое. Увидит он или узнает
про какие-нибудь два-три десятка телег, про четыре бочонка колесной мази,
узнает, что где-нибудь на складе хранится аршин полтораста сукна, сколько-нибудь
шапок, валенок, полушубков, - и мечет громы-молнии, домогается, чтобы все это
было отдано в армию. Лозунг "Все для фронта" он понимал слишком уж буквально. И
думалось Чапаеву, что этими крохами и лоскутьями можно будет накормить и
приукрыть всю нашу многомиллионную армию. Об экономической разрухе и неизбежных
недостатках он говорил многократно, а вот представить себе дело в его конкретной
сущности, видимо, еще не мог, не умел и выводов из слов своих не сделал никаких.
От претензий и легкомысленных попыток его обычно отговаривал Клычков, и, надо
сказать, отговаривал без большого труда: Чапаеву всегда было достаточно привести
пару серьезных доводов для того, чтобы он с ними молча согласился.
Молча, только молча! А чтобы отказаться от слов своих, взять их обратно,
признать неправильным что-нибудь и открыто з а я в и т ь о том, - ну, уж этого
не ждите, этого Чапаев не сделает никогда! Больше того: ему и самые доводы
должны быть представлены категорически и убедительно, - он терпеть не мог
стонущих и мямлящих людей и обычно слов их в расчет не принимал, что бы эти
слова собою ни означали.
Любил человек сильное, решительное, твердое слово. А еще больше любил
решительное, твердое, умное дело!
Через два дня бригада Еланя выступила в поход. Надо было ее навестить
- стояла от Бузулука всего в сорока верстах.
Измученный непрерывными боями, дважды раненный, потерявший всякую
способность спокойно мыслить и говорить, в двадцать два года казавшийся
стариком, - таков был командир бригады Павел Елань.
Он еще в 1917 году бросил в деревне свое незамысловатое хозяйство и
поступил в Красную гвардию. Скоро судьба столкнула его с Чапаевым, которому
пришелся Елань по душе умной речью, быстрым делом и поразительной смелостью,
доходившей до безрассудства. Чапаев назначил его командиром пешей разведки. И
были случаи, когда втроем-вчетвером подбирался Елань к спящим казакам, а чаще
того - к чехословакам. Откроет пальбу, нагремит, обезоружит и пригонит, глядишь,
разом десятка полтора. Этих дел за ним числилось множество - таких же лихих,
фантастических операций, которые выделывал и так любил сам Чапаев. На Иргизе, в
Гусихе, в бою с чехами Еланю пробило ногу; похворал-похворал, отлежался. Чуть
рана поджила - он опять в строй. Побыл недолго - в новом бою пробило руку. И не
страшна была рана, не пугали операция, боль, мучительное лечение, - это все бы
пустое, а вот жалко оставлять боевых товарищей. И тут не долежал - воротился
раньше времени.
Непрерывные жаркие бои на Уральском фронте отняли последние силы,
растрепали и без того слабые нервы. Его мускулистое загорелое лицо то здесь, то
там подергивается нервной рябью; широкие ноздри дрожат, как у дикого зверя;
растрепались мочальные русые волосы, испачкан чернилами красный - увы, уже
морщинистый - высокий лоб; сухим, металлическим блеском горят воспаленные серые
глаза; на широких рабочих ладонях - заскорузлые мозоли; ворот рубахи все время
отстегнут, как будто жарко, душно ему; голос нервный, дрожит в разговоре,
срывается на высокий пронзительный фальцет. Когда говорит Елань - с ним говорит
весь его худенький, мускулистый, упругий организм; в такт сюда и туда
подергивается голова, топают ноги, стучат кулаки. Елань себе цену знает и в
обиду себя никогда никому не даст, даже своему командиру.
Его коснулась и разбередила стихийная и какая-то сказочная слава,
которая выпала в степях на долю Чапаева. Закружилась от зависти голова,
захватило от жарких надежд и желаний дыханье.
"А отчего бы и мне не быть Чапаевым?"
И он все время был полон этим чувством, которое отымало теперь в их
встречах и искренность и теплоту, омрачало так еще недавнюю чистую дружбу.
Чапаев чувствовал в Елане эту перемену, но никогда не согласился бы отпустить
его от себя: он знал, что на таких Еланях родилась, держится и ширится его
личная слава. А Елань не оставил бы Чапаева за славу, лучи которой падали и на
него, за широкий путь, который тот открыл перед ним и на который увлекал за
собою в неудержимо красочном порыве.
Встретились приятельски. Не пропустив ни одной минуты - сейчас же за
стол, к карте, к приказам, прямому проводу, телефону... Гонцов за командирами
полков, за начхозами, врачами, комиссарами... Картина установлена точно. Как
будто все-все теперь предусмотрено, ничто не должно сорваться, только бы
разыграть все, как по написанным нотам... Надо быть большим мастером, чтобы
уметь разыгрывать по нотам! Елань был мастер на этот счет выдающийся, и уже
через три дня слышно было, как он искалечил целую вражью дивизию. Сидели и
вымеривали, вымеривали и обсуждали, обсуждали и спорили, не соглашались,
предостерегали друг друга, потом договаривались, мирились на том, что всем
казалось разумным.
- Теперь собраться надо с полками, - сказал Чапаев. - Кой-што, может, и
им объясним...
- А... мигом!
Поднялся Елань и всем командирам наказал привести немедленно бойцов в
самый просторный кинематограф...
- Да сказать, что товарищ Чапаев доклад станет делать! - крикнул он
вдогонку. - Пусть приготовятся слушать...
Не понять, зачем сказал: вправду ли, в шутку ли, в насмешку ли над
охотником "докладывать" Чапаевым? По тону ничего нельзя было понять - у него на
шутки и на команду одинаковая речь.
Через полчаса в огромном, сыром, неприютном зале кинематографа среди
серых шинелей - яблоку негде было упасть: еще больше осталось за дверями, не
уместилось. На эстраде стол, на столе, как водится, графин с водой, стакан,
блестящий звонок с деревянной ручкой... Как только появился Чапаев - зашушукали,
откашливались наспех, поправляли шапки, сами хотели казаться молодцами. А как
сказал он первое слово, такое могучее и любимое: "Товарищи!" - сомкнулась тесно
безликая толпа, онемела, напряглась в ожидании желанных слов.
- Товарищи! - обратился Чапаев. - Идем воевать на Колчака. Много побили
мы с вами казаков в степи - не привыкать к победам. Не уйдет от нас и адмирал
Колчак...
Бурей неудержимых восторгов, криков и оглушительных аплодисментов
прорвалась молчавшая толпа. Атмосфера сразу накалилась. Через две минуты все
воспринималось острей и горячее: грошовому слову алтын была цена, алтынное слово
ценилось на рубль. У Чапаева было в запасе несколько выигрышных фраз - он не
упускал никогда случая вставить их в свою речь. Это, по существу, были
совершенно безобидные и даже вовсе не красочные места, но в примитивной,
подогретой и сочувственной аудитории они производили невыразимый эффект.
- Я, товарищи, не старый генерал... - грозил протестующе Чапаев. - Этот
генерал, бывало, за триста верст дает приказ взять во што бы то ни стало
такую-то вот сопку. Ему говорят, што без артиллерии не дойдешь, што тут в
тридцать рядов завита колючая проволока... А он, седой черт, приказ высылает:
гимнастику вас учили делать? прыгать умеете? Вот и прыгайте!..
В этом месте аудитория всегда разражалась дружным хохотом и шумно
выявляла оратору свое сочувствие: безобидная элементарная картина приходилась по
сердцу, попадала в точку.
- А я не генерал, - продолжал Чапаев, облизнувшись и щипнув себя за ус,
- я с вами сам и навсегда впереди, а если грозит опасность, так первому она
попадает мне самому... Первая-то пуля мне летит... А душа ведь жизни просит,
умирать-то кому же охота?.. Я поэтому и выберу место, штобы все вы были целы, да
самому не погибнуть напрасно... Вот мы как воюем, товарищи...
В этих словах и в этих тонах выдерживал он всю свою речь. Впрочем, надо
к чести его сказать, долго болтать не любил: не то что не мог, а понимал
превосходство коротких речей.
Когда окончил - трудно уж было выступать Еланю, да и Федор произвел не
ахти какое впечатление. За речами - концерт. Он был такой чудесной
импровизацией, какую можно было встретить лишь в те дни, и, верно, только на
фронте.
Едва умолкли последние слова последнего оратора, - еще, казалось, стояли
они в воздухе и все ждали следующих, других слов, - как грянула гармошка. Откуда
он, гармонист, когда взгромоздился на эстраду - никто не заметил, но действовал
он, бесспорно, по чьей-то невидимо-неслышимой команде. И что же грянул?
Камаринского... Да такого разудалого, что ноги затряслись от плясового зуда...
Чапаев выскочил молодчиком на самую середину эстрады и пошел и пошел... Сначала
лебедем, с изгибом, вкруговую. Потом впритопку на каблуках, чечеткой... А когда
в неистовом порыве загикала, закричала и захлопала сочувственно тысячеголовая
толпа, левой рукой подхватил свою чудесную серебряную шашку и отхватывал
вприсядку - только шпоры зазвенели да шапка сорвалась набекрень. Уж как счастлив
был гармонист - вятский детина с горбатым лоснящимся носом и крошечными, как у
слона, глазами на широком лице: подумайте, сам Чапаев отплясывает под его
охрипшую, заигранную до смерти гармонь!
Последний прыжок, последняя молодецкая ухватка - и Чапаев отскакивает в
сторону, вытаскивает изрядно засаленный дымчатый платок, отирает довольное,
веселое, мокрое лицо...
Целый час не пустовать эстраде: плясуны теперь выскакивают даже не в
одиночку, а целыми партиями. Охотников нашлось так много, что сущая конкуренция.
Заплясавшихся подолгу бесцеремонно гонят: отплясал, дескать, свое - давай место
другому!
За плясунами пошли рассказчики-декламаторы: такую несли дребедень, что
только ахнуть можно. Не было еще тогда на фронте ни книжек, ни сборников
хороших, ни песенников революционных, - на фронт все это попадало редко,
красноармейцы мало что знали, кроме собственных частушек да массовых военных
песен...
За рассказчиками надрывались певцы: тоже не задумывались долго над
песнями, распевали, что раньше взбредет на ум. Канитель!.. Но веселая, сочная,
многоцветная, искренняя канитель. От походов, от боевой страды, от окопной
напряженной скуки, от полуголодной жизни - с какой охотой и радостью отдыхали
бойцы! Потом весь день по избам или кучками на грязных оттаявших улицах, за
столом, в конюшне, за семечками - везде только и разговору было, что про веселый
митинг-концерт... И в центре всех разговоров-воспоминаний стоит Чапаев: такой-то
вот командир и люб бойцам... Сегодня на заре по холодному туманному полю пусть
ведет он цепи и колонны на приступ, в атаку, в бой, а вечером, под гармошку,
пусть отчеканивает с ними вместе камаринского... Знать, по тем временам и
вправду нужен, необходим был именно т а к о й командир, рожденный крестьянской
этой массой, органически воплотивший все ее особенности. Вырастет масса -
отпадет и в этом нужда. Уж и тогда не нужен был бы такой вот Чапаев, положим,
полку иваново-вознесенских ткачей: там его примитивные речи не имели бы никакого
успеха, там выше удали молодецкой ставилась спокойная сознательность, там на
беседу и собрание шли охотнее, чем на камаринского, там разговаривали с
Чапаевым, как с равным, без восхищенного взора, без распылавшегося от счастья
лица. Поэтому меньше всех любил Чапаев бывать в полку ивановских ткачей, таких
скупых на триумфы и восторги.
Когда Федор впервые явился в политический отдел дивизии, он почувствовал
недоброжелательное, холодное, видимо, предубежденное отношение. "В чем может
быть дело?" - недоумевал он - и не думал, что неблагосклонное отношение
политработников к "партизану и мордобойцу" Чапаеву переносилось механически и на
него, "чапаевского комиссара".
Больше того. Здесь, в политическом отделе, уже было известно о
приятельских отношениях между Клычковым и Чапаевым, а объясняли это очень
просто. Или "наш комиссар" подпал под чапаевское влияние, ходит перед героем на
задних лапках и является механической фигуркой, выполняющей бессознательно не
свою - чужую волю. Или же "нашему комиссару" и под влияние-то попадать нечего:
сам такой же партизан и "удалец"...
Одни предполагали так, другие - по-другому, но все сходились, что
"комиссара надо одернуть с первого же шага". Поэтому, когда Федор пришел в
подив, там ему начальник со злорадством, ни слова не говоря о работе, о нуждах,
о планах, сунул в руки какую-то бумажку и стал насмешливо, глядя прямо в глаза,
следить, какое произведет она впечатление. Бумажка оказалась повесткой, -
трибунал вызывал Клычкова "в качестве обвиняемого". Он сразу не понял, в чем
дело, а потом вспомнил и рассмеялся... Рыжиков (начальник политотдела)
недоумевающе смотрел на Федора и, видимо, ожидал совершенно иного эффекта.
- К суду за что-то? - процедил он сквозь зубы Клычкову.
- Знаю... Пустяк... Не поеду... Это, видите ли, так случилось. В прошлый
наш приезд в Самару идем с Чапаевым по дороге, - кругом высокие сугробы нанесло,
узко, тесно, некуда с дороги ткнуться, кроме как в снег... И вдруг на саночках
мчится какой-то фертик - комиссаром связи, что ли, оказался, не помню... Только
холеный такой... видно, что в партию протерся случайно... Мчится, подлец, и хоть
бы ха! Прижал нас, заставил в снег заскочить, чтобы не угодить под лошадь... Ну,
я ему вгорячах-то, кажется, затрещину посулил за такую подлость... Остановил
лошадь, слез, расспросил, записал и Чапаева. Ну вот и все... В трибунал
подал...
По мере того как Федор непринужденно рассказывал эту пустейшую историю,
лицо Рыжикова все более и более утеривало свое торжествующее и злорадное
выражение. Выходило, что "история" действительно глупейшая, и радоваться совсем
не приходится тому, будто "комиссар наш так и есть... что-то уже там натворил...
В трибунал вызывают...". Все оказывалось чепухой. А с другой стороны, и самый
вид Федора, такой простецкий и дружеский, и манера держаться, и весь разговор
свидетельствовали о том, что это совсем не "какой-то партизан и мордобоец". У
Рыжикова мнение о Федоре поколебалось уже после первой с ним встречи, а дальше и
окончательно переменилось: насколько подозрительным и нехорошим было оно
вначале, настолько искренним и доверчивым стало впоследствии.
В трибунал Федор ответил, что дело мелко, ехать некогда, а тут бои
открываются и здесь он считает себя нужнее...
"А впрочем, любому заочному постановлению, - писал он, - конечно, считаю
себя обязанным подчиниться, но извещаю, что дело все обстояло следующим
образом..."
И он сообщил дело подробно, от начала до конца. В трибунале поняли,
поверили, согласились - больше Федора не тревожили. Было слышно, что фертика
этого при последующих чистках из партии выгнали как "случайный элемент".
У Клычкова с Рыжиковым, а через Рыжикова и со всеми политработниками
очень быстро установились отличные отношения. Клычков скоро убедил их в том, что
про Чапаева наговорено им много всякого вздора, а на самом деле он, Чапаев,
совсем-совсем не таков.
Лишь один раз, да и то в самом начале, произошел неприятный и резкий
разговор - о полномочиях. Вопрос о полномочиях и распределении функций между
комиссаром и начальством политотдела дивизии на всем протяжении гражданской
войны был вообще одним из скандальнейших и туманнейших вопросов. Чему же
удивляться, если он рассорил теперь, хоть и ненадолго, Рыжикова с Федором?
Рыжиков упирал на полную автономию политического отдела, на
непосредственную связь его с армией, на полную безотчетность перед комиссаром,
соглашаясь только на легонькое информирование. А Федор, наоборот, все вопросы
повертывал в другую сторону и ссылался на разные инструкции и постановления,
которыми обильно запасся в Самаре, внимательно рассмотрел, усвоил и теперь
безжалостно опровергал Рыжикова "на законном основании". Вопрос разрешился очень
легко, но разрешила его не полемика, не аргументы того или другого, не
формальные основания, ссылки и разные "пункты" - разрешила сама боевая жизнь.
Федору первые же дни и недели показали, что руководить агитацией и пропагандой,
заниматься организационными вопросами политработы, направлять систематически и
детально работу среди населения, следить за повседневной отчетностью, работою
статистического и информационного отделений, связываться ячейками, объять
необъятную область культурно-просветительного дела - где же ему, когда же
ему?
Все это - прямая работа политотдела, а следовательно, и его начальника.
Комиссару, иной раз на пять-шесть дней отлучающемуся по бригадам и совершенно не
бывающему в эти дни в дивизионных центрах, - ему только впору подметить на
местах, что и как д е л а е т с я, что и как н а д о д е л а т ь, что является
делом первой очереди, что - второй, третьей, куда нужны силы, где их, на какой
работе сосредоточивать в данный момент.
Взвесив обстановку в дивизионном масштабе и шире, Федор ограничивался
только намечиванием основных вопросов, перечислением неотложных дел и в этом
духе давал политотделу директивы; там их получали и воплощали в жизнь своими
силами, своими методами, своим аппаратом. На этом Федор не только помирился, но
и сблизился с политическим отделом, и уже ни разу, до самого последнего дня, не
было у него ни единого конфликта, даже ни одного разногласия. Он понял, что не
к о м а н д о в а т ь политотделом надо, а единственно п о м о г а т ь ему и
следить, как воплощаются в жизнь основные директивы.
Политический отдел, как огромная губка, то и дело насыщался
многочисленными сведениями, фактами, богатым опытом, притекавшим от частей и
окрестного населения, потом, переварив этот опыт внутри - во всяких совещаниях,
заседаниях и просто одиночных обдумываниях, он испарял его в виде рассыпчатого
кадра организаторов и агитаторов, в виде массы всяких листков, воззваний,
инструкций и руководств.
И худо ли, хорошо ли, но всегда обслужено было политически даже
население прифронтовой полосы - не только свои боевые части... По селам и
деревням разъезжались верхами, расходились пешие, расползались в "красных
кибитках" агитаторы-коммунисты и рассказывали населению, куда и зачем идет
Красная Армия, для чего она создана, что творится в Советской России, что
происходит за ее пределами. Часто и сами знали мало - неоткуда было узнать,
часто и передать складно не умели, зато г л а в н о е всегда доносили, были
светочами, были рупорами, были учителями... А то спектакли ставить начнут, живой
фонарь раздобудут, возятся с ним, картины показывают, - это ли не дивом было в
какой-нибудь захудалой, глухой деревушке, где к тому же ютится половина татар,
никогда не расходившихся по радиусу дальше как на тридцать - сорок верст...
С красноармейцами работать легче: эти всегда в сборе, готовы,
организованы, да и сравнить ли их по развитию с деревенским населением? С
красноармейцами и без политического отдела всегда ведет работу своя партийная
ячейка; ей от политотдела потребна только материальная подмога да свежий
материал, - с работой чаще умели справляться и сами.
А что за работа в полку? Разная: зависит от того, где полк находится и
что делает. В тылу, на отдыхе - одно дело, тут можно и по системе заняться, и
безграмотность изо дня в день изничтожать, лекции ставить, хоть и не в очень
крупном масштабе, чтения организовать по часам - да мало ли что можно сделать? И
делали. А в походе, в боях - тут газета в руки неделями не попадала, тут не до
лекций, не до митингов. В боях, так уж в боях! А на отдыхе - брякнуться, заснуть
бы, что ли, поскорее, отоспаться, отдохнуть или заплатать вот дырявые сапоги,
прикрутить отлетевшую подметку, оправиться, подготовиться к утреннему новому
походу.
При объездах полков обычно случалось само собою - молчаливо, без
предварительного уговора - так, что Федор ке успевал перетолковать со всеми
командирами, а Чапаев не успевал ознакомиться с ячейкой и политической работой.
Но что не успевал сделать один - непременно успевал другой. А когда ехали дальше
и беседовали в пути - вся жизнь полка была как на ладони. Дружно, ладно жили.
Ладно, дружно работали.
Когда открылось общее наступление на Колчака, была уже полная ростепель,
начали трескаться и вскрываться реки; на пригорках, а потом быстро и в долинах
обнажалась земля; ручьи и ручейки размыли дороги; по грязи, смешанной со снегом,
по тонкому льду не только артиллерии - невозможно было ехать конному, а местами
и пешему не пройти. Весна входила в полные права.
Движение было затруднено до последней степени - этим и можно отчасти
объяснить первоначальное медленное продвижение красных войск. Но только отчасти,
- причины были и в чем-то другом. От первых же столкновений передовые
колчаковские войска остановились как бы в раздумье. А тут удар за ударом
посыпались с разных сторон. Перешедший к нам "полк Тараса Шевченко" спутал у них
в этом месте карты и сразу ободрил бившиеся здесь красноармейские части. Не
давая врагу опомниться, все дружней, все настойчивей стали напирать красные
войска. Неприятельский фронт был поколеблен. Инициатива была уже выхвачена.
Поворотный момент чувствовался и был заметен уже не одному только прозорливому
взору. Росли надежды. Прибавлялась сила. Развивавшееся наступление сулило
победу.
В памятный день открылся уже общий фронтовой поход, а отдельные
схватки, разумеется, были и все время до того.
На фронте антрактов не бывает.
В двадцатых числах апреля, в пасхальные дни, произошли первые встречи с
противником; он продолжал свое победоносное шествие от Бугуруслана на Бузулук.
Бригада Еланя удерживала этот напор, разбившись полками по левому берегу
Боровки. Сюда полкам добраться стоило больших трудов: не позволяли
распустившиеся дороги, бурные, глубокие весенние ручьи. Не только орудия везти
было невозможно, даже пулеметы переправлялись в разобранном виде, ссыпанные в
мешки. И как только добрались до Боровки, завязались бои, уже не прекращавшиеся
все время вплоть до самой Уфы.
В одной операции под Бугурусланом Елань едва не попал самолично в лапы
белым - спасла счастливая случайность. Он с Вихорем да человек семьдесят конных
пробрались в неприятельский тыл и заметили двигавшуюся по лощине батарею.
Поскакали, но лишь только приблизились, как артиллеристы-офицеры, поняв, что это
за всадники, стали на картечь расстреливать красноармейцев. Видно уже было, как
"номера" (стоявшие у орудий солдаты) отказывались стрелять, как офицеры колотили
иных шашками и рукоятками револьверов, но невозможно было ничего поделать. И
вот, отослав большую часть отряда в обход, отвлекши внимание, сам Елань, Вихорь
да кучка кавалеристов, пробравшись по другой лощине, во весь карьер вынеслись
почти к самым орудиям. Опешившие офицеры вскинули было на руки маузеры, но уже
было поздно, - одному Вихорь с налета раскроил голову, другого сбили лошадью, а
остальных своих же "номера", поваливши, мяли на земле или держали с закрученными
за спину руками. Все совершилось с поразительной быстротой; "номера" будто
только и ждали того, чтобы всадники подскочили к орудиям. Те, что держали
офицеров, умоляющими взглядами просили о пощаде, остальные застыли с поднятыми
руками. Офицеров не осталось, солдат не тронули ни одного. Батарею направили на
полк, к которому она торопилась на подмогу; а полк этот, увидев безнадежность
положения, сдался тем красным частям, что на него наступали. Этой операцией
остался руководить Вихорь, а сам Елань с десятком ординарцев поскакал дальше, в
обоз, и когда мчались мимо повозок, груженных обувью и солдатскими
гимнастерками, занимало дух от радостной мысли, что все это достанется
красноармейцам. Обозники не сопротивлялись: одни обалдели от неожиданности,
другие не понимали ничего, посчитав скакавших за "своих", подумав, что их
повертывают куда-нибудь "по назначению", - так весь обоз в несколько сот возов и
достался на поживу обнищавшим красным полкам.
Неподалеку от обозов стоял штаб дивизии; там поднялся переполох: в
подобных случаях о размерах налета всегда создается преувеличенное представление
- этим объясняется и паника, которая дает в руки "налетчикам" дешевую победу, а
часто и обильную добычу. Точь-в-точь, как и всегда, получилось и теперь: никто
ничего и никого не думал организовать, никто ничего не хотел, не стремился
рассмотреть и разузнать - каждому впору было думать о спасении лишь собственной
шкуры. Одним из первых выскочил на волю начальник дивизии, полковник
Золотозубов; он вместе с дивизионным попом впрыгнул в дежурившую таратайку и
бросился наутек. Всюду беготня, крики, путаница, торопливые ругательства,
угрозы...
А десяток конных красноармейцев носился среди перепуганной штабной
публики, гиканьем, стрельбой и криками о сдаче усиливая и без того неудержимую
панику. За начдивом поскакал Елань и уже настигал с занесенной шашкой, когда
"батюшка" обернулся из пролетки и выстрелил; пуля попала коню в переднюю ногу,
он захромал, начал отставать. Тогда остановилась и пролетка, полковник соскочил
на землю и с руки начал бить из маузера. Вторая же пуля угодила коню в голову,
он покачнулся и упал, только Елань успел при падении высвободить ногу и как
соскочил - ударился бежать в соседний перелесок. На самой опушке крестьянин в
телеге правит парой здоровых рабочих лошадей. Елань к нему. Тут растабарывать
некогда, показал ему дуло револьвера, вскочил на ближнюю упряжную, отрубил
постромки и помчался прочь, назад, туда, где остались товарищи. Но уже паника
улеглась, там поняли, что гроза наскочила нестрашная, - товарищей, видимо,
угнали, а может, и переколотили, - не было никого; только проносясь мимо
избушки, где был штаб, увидел Елань одного из ординарцев без коня, с
окровавленной щекой. Кинулся к нему и крикнул, чтобы вскакивал сзади на широкий
круп здоровенной лошади. Не долго думая, тот с размаху влетел и уцепился за
Еланя, чуть не сдернул на землю.
Так скакали вдвоем сзади обозов, сзади избушек, оборвав красноармейские
значки, скакали на дальний пригорок, к которому должен был подходить, по
расчетам Еланя, свой полк. Впереди группа конных - стоят на самом пути, объехать
некуда. Что за люди? Когда подскакали ближе, увидели, что свои; сбившиеся здесь
из обоза не знают теперь, как через поляну, под обстрелом, пронестись к своему
полку, колыхавшемуся на равнине. У Еланя конь хоть и здоровый, а для такого дела
не годится. Понял это Яшка Галах - один из лучших, храбрейших ординарцев.
- Товарищ командир, - говорит, - бери мою лошадь, а я слезу, пешком
пойду. Ежели заберут - скажу, что мобилизованный, авось не тронут - бывает, что
и не трогают...
Раздумывать нечего. Соскочил Елань с широкой доброй кобылы, оставил на
ней спутника, а сам пересел на шустрого Яшкина меринка. Вытянулись цепочкой и
помчались. Остался Яшка Галах один, поплелся назад, уплел в обоз. (Он воротился
только через три недели; рассказывал, что скрывался у них же в обозе -
солдаты-мужички не трогали и не доносили; убежать не удалось сразу, потому что
угнали его на тех подводах, что успели скрыться от красного полка.)
По полю мчались карьером. Как пчелы, звенели, шумели, свистели быстрые
пули; двух всадников положили они на широком лугу, остальные доскакали. Доскакал
и Елань. Быстро перекинули с другого фланга конную разведку, и она впереди полка
помчалась отрезать уходивший обоз. Часть успела отступить, но больше того
досталось полку: этим добром тогда немало подкрепили босую, ободранную
еланьевскую бригаду.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не лишнее будет заметить, что добычу свою полки, бригады и дивизии
очень не любили передавать выше "для общего распределения", - оставляли обычно у
себя, накапливали даже иной раз, удовлетворялись до насыщения (что было редко) и
уж только безусловно ненужные, обременительные излишки передавали "вверх". Это
относится не только к одежде, обуви, продовольствию - то же было можно наблюдать
и по части винтовок, патронов, пулеметов и даже... орудий. Так складывалось
иногда, что в одном полку еле-еле пулеметов с десяток наберется, а в другом,
смотришь, под целую сотню подкатило - и молчат, никогда не скажут, что сотня у
них, даже при ревизиях сумеют скрыть, а уж во всяких "отчетах и донесениях" и
думать не думают о настоящих цифрах! Секретность тут была настолько большая, что
даже ни один командир бригады "самому Чапаеву" правды не говорил. Да Чапаев,
впрочем, никогда правды этой и не добивался, а, отдавая приказы, - хоть про то
официально и не заявлял, - постоянно имел в виду десятка два-три лишних
пулеметов, а иной раз и "неучтенное" орудие, которое где-нибудь случайно заметил
или про которое услышал от проболтавшихся полковых простофиль. Цифра наличного
оружия подолгу оставалась в донесениях одна и та же. Но не следует думать, что
не было никогда потерь - они были, только доносить о них было невыгодно, а
пожалуй что и зазорно, поэтому про потери молчали и возмещали их из таинственных
неисчерпаемых своих "резервов". Если ничего не говорили про потери, то не все
говорили и про добычу - тут проявляли своеобразную "дальнозоркость": не гнались
за мимолетной славой, ради расширения "резерва" - цифру добытого уменьшали
вдвое, втрое, а то и больше, смотря по нужде.
Куда же девалось это накопление? Как отчитывались в нем?
А тут обычно появлялся всякий "брак, лом и хлам": в дивизии сдавали
только воистину негодное, а что получше - оставляли неизменно у себя. Когда этот
прием стал известен и Федору, он уже меньше расстраивался при горьких воплях на
всякие недостатки, зная, что вопли обычно идут "авансом", голосить начинают
далеко перед тем, как подступает настоящая нужда. Понимать приходилось так:
"Дивизия, помогай! Нужда крадется к моим тайным резервам!.."
И действительно, вслед за воплями росла, усиливалась, близилась
настоящая нужда.
Теперь вот свою добычу бригада Еланя тоже распотрошила почти сплошь у
себя, - мало что досталось в дивизию, а про армию и говорить нечего.
Федор Клычков все это узнал и сделал свои выводы впервые лишь на этом
примере еланьевской победы.
"Во-первых, - подумал он, - это буду иметь в виду каждый раз при учете
сил, а во-вторых, постараюсь сократить командирское вранье".
Забегая вперед, скажем, что примерно через полгода он и в самом деле
кой-чего добился, но в общем мало, очень мало. Тогда же он отметил и другое
обстоятельство: командир бригады Елань с группой ординарцев работал в
неприятельском тылу. Работал, правда, успешно: отбил батарею, ускорил гибель
неприятельского полка, спутал все в обозе, едва не зацепил начальника белой
дивизии.
Это все отлично, но... Уже тогда родилось у него это "но". И тогда же
сделал он логический, неопровержимый, такой убедительный и ясный вывод:
командиру никогда не нужно увлекаться частным делом, он всегда должен иметь
перед собою ц е л о е - и операцию ц е л у ю и войска свои в ц е л о м, а
отдельные задачи кому-то поручать. Личное мужество Еланя могло привести к
печальному концу, может быть, целую бригаду, если бы только его подстрелил
Золотозубов, а заместитель, скажем к примеру, не сумел бы справиться с
управлением полками.
Эту мысль Федор крепко усвоил тогда же, но усвоил ее как-то отвлеченно,
а на деле и сам от нее отступал неоднократно и никогда не порицал того, кому
удавалась лихая затея - пусть она была почти безрассудная, только бы окончилась
хорошо. Так велико обаяние исключительного подвига!
Как только слышно стало, что у Еланя заварилось дело, поехали навестить
его Чапаев с Федором, Кочнев, Петька Исаев, конных человек пятнадцать; в
одиночку показываться тут было невозможно, - шальные неприятельские разъезды
могли объявиться в любом месте, да и кулачки деревенские не очень-то жаловали
красноармейцев, тем паче "начальство".
День светлый, чистый, праздничный. По селам в ярких сарафанах, в цветных
рубахах гуляет, поет, играет зеленая молодежь, - даже удивительно все это
видеть. На завалинках сидят, покряхтывают сгорбленные старухи; ради теплого
праздника вырядились в тяжелые шубы, как жабы, выползли из нор, маячат здесь и
там, словно мраморные черные статуи. У Совета толпится народ, не зная, куда
подевать свободное время. Чапаев указал им верный путь, как избавиться от
праздничной скуки. По деревням ручьи глубокими вымоинами изрезали во всех
направлениях дорогу; на этих вымоинах приходилось застревать не одному десятку
бригадных телег, порывая гужи, ломая колеса... В каждом поселке вызывали
председателя Совета, давали ему распоряжение провести спешную мобилизацию и
выправить дорогу... Подымался гвалт, протестовали, не брались, но уже на
обратном пути было можно видеть, что дорога на самом деле устроена и починена.
Так - от деревни к деревне, от села к селу - выправили весь путь до последних,
дальних полков.
Еланя застали в штабе. По общему правилу, по привычке, он сейчас же
раскинул по столу разукрашенную, исчерченную карту и начал указывать разные
пункты, где, по последним сведениям, расположился неприятель. Скоро к штабу
подъехало человек десять конных, забрызганных грязью, мокрых, - видно, что
крепко усталые... Оказалось, группа эта, во главе с комиссаром бригады Буровым,
ходила в разведку, побывала на этом берегу в четырех деревнях, переправлялась
даже и на тот берег вплавь через реку, привезла немало ценных сведений...
Вытащив записную книжонку, припрятанную где-то под самым горлом, чтобы не
замочило, Буров шаг за шагом развертывал присутствовавшим обстановку за рекой...
Неприятель готовился предупредить наступление красной стороны, сосредоточивая
свои силы, подвозил артиллерию, перегруппировывал части, гнал торопливо в разные
стороны длинные тучные обозы... Маленькая книжонка раскрыла большие дела. Что
узнали - передали дальше, через штаб дивизии, в армию...
Федор с гордостью, с радостью смотрел на комиссара - этого рослого
сильного чумазого детину, оказавшегося питерским слесарем, добровольно ушедшим
на фронт еще в прошлом, 1918 году.
Отошли в сторону, разговорились.
- Как политическая-то работа? - спросил Федор.
- Да што, - махнул комиссар, - скажу вам откровенно, товарищ Клычков,
ничего не делаю, ей-богу, ничего. Ругайте - не ругайте, а некогда. Што бы
делать? Или вот за реку ехать, или программу учить?.. За реку нужней.
- Верно, - сказал Федор. - Да я и не о том... Что обстановка нам диктует
- кто скажет против того? Ну, а бывают же моменты, когда можно?
- Никогда! - отрубил уверенно Буров, скручивая на пальце цигарку.
- Это вы уж слишком... - недоверчиво возразил Федор, - слишком...
Моменты бывают - неправда, их только ловить надо уметь...
- А попробуйте с ребятами-то нашими, - усмехнулся Буров.
- Это иной вопрос...
- Да што иной... попробуйте, - как бы донимал тот Клычкова. - Оно тово,
скажу вам, очень тово...
И он знаменательно поднял палец вверх, как будто загнул загадку и ждал
разрешения.
- Трудно? - спросил Федор участливо.
Тот молча наклонил голову, а потом брякнул:
- Не только трудно - нельзя! Совсем нельзя! Мы, говорят, воевать пришли,
а книжки читать потом будем... Когда войну кончим, тогда и книжки, вот
што...
- Так вот тут-то ваша задача и начинается, - не дал ему докончить
Клычков. - Комиссар как раз должен убедить в другом: должен убедить, что без
политики воевать нельзя... Что же за армия будет, коли не знает, куда и за что
воевать идет? И время на это можно найти... не верю, что нельзя... Попробуйте...
В будущий раз сами сознаетесь, что можно... Только расшевелите всех тут -
полковых комиссаров, ячейки... Да и сам... От вас - ой, как много зависит...
- Я-то - видите, - он показал на мокрую, забрызганную грязью
тужурку.
- Не только, - отмахнулся серьезно Федор. - Этого мало. Тут-то как раз
ваша разница с командиром и начинается. Ведь получается впечатление, что вы -
лишь вояка хороший, а больше и ничего...
- Им главное это, - убеждал комиссар. - Как с ними не будешь - фью. На
черта ты им нужен. Говорить - говоришь, а сам, говорят, не делаешь. Сам,
говорит...
- Да погодите, погодите, - остановил его Федор. - Снова повторяю:
надо... Но н е о д н о э т о надо, не одно... Кто же, кроме нас, армию-то
просвещать будет? Поймите, что м а л о б ы т ь с м е л ы м в о и н о м,
н а д о б ы т ь е щ е и с о з н а т е л ь н ы м...
И он стал доказывать Бурову необходимость и возможность ведения
политической работы даже в самой сложной обстановке. Тот не протестовал больше,
но видно было, что результатов больших на этой задаче от него не будет...
Командир? Да, командиром он будет отличным.
Через короткое время этому товарищу дали командную должность, а
комиссаром на его место назначили другого.
Закончили разговор, подошли к столу. Елань рассказывал вчерашний
случай.
- ...Человек пятнадцать... Одеты как полагается, а отличий нет никаких:
солдаты и солдаты. Только у командира звезда была красная - так в карман убрал.
Приехали в деревню - к Совету: где председатель? А мужиков тут с полсотни
набралось, шепчутся чего-то, в сторону норовят, боятся...
- Вы колчаки, што ли, солдатики? - спрашивают.
- Колчаки, - говорят ребята: прикинуться задумали, посмотреть, что из
этого выйдет.
- А сюда пошто, воюете?
- Воюем, братцы, да красных вот ищем: где они тут, кому известно?
И стали мужиков расспрашивать, какие, дескать, тут воинские части у
красных, да где они находятся, куда идут, как обращаются с крестьянами...
А те носы повесили да и слова путного не говорят:
- Вот Иван Парфеныч пускай расскажет, он у нас знает все - в
председателях сидит...
Иван Парфеныч показался в дверях, этак пудов на одиннадцать мужчина... -
обвел рассказчик руками вокруг живота, показывая, какая была солидность у Ивана
Парфеныча.
Все рассмеялись.
- Да, да, - подтвердил Елань. - Тут по Советам сколько угодно таких
встретишь... Не рассмотрели еще мужики, в чем дело, да и робеют... так сволочь
разную иной и выберут...
Так вот, спускается с крылечка... Даже и глазом не моргнул, не оробел
Иван-то Парфеныч, шествует к "колчакам" за мое почтение, кланяется от самой
двери, руку под козырек берет, улыбается. "Здравия, говорит, желаю".
- Ты председатель? - спрашивают ребята.
- Так точно, - говорит и опять смеется, сукин сын... - Посадили вон,
подлецы, - говорит, - и сижу... Ждали вас, родимых, на той неделе... Вот...
слава богу, пришли - всю душу-то размотали...
А ребята как будто не верят, значит.
- Да что ты, дескать, нам дуру-то навертываешь, - рассказывай дело: где
"ваши"?
- Какие это наши? - вытаращил глаза председатель.
- Ну, што - какие; красные где? Рассказывай, красный черт.
Тут председатель в ноги, оправдываться, свидетелей троих из толпы-то
(пудов по восемь); те за него.
- Да где же, мол... Иван Парфеныч - человек положительный, он никогда с
этим не связывался, мужики его заставили в Совет залезать.
Ребята с коней, зашли в Совет, написали все его показанья, дали
подписать: хотим, говорят, господам офицерам материалы привезти...
Все подписал, подлец... Тут его с тремя-то защитниками на повозку да и
сюда. Как понял, так и завыл: я, Христом богом, говорит, сам в большевиках
состою... А мужики перепугались - говорить не знают што... Совсем оробел народ,
- махнул рукой Елань в заключение рассказа.
- А где теперь? - спросил Федор.
- Всех четырех в трибунал послали... Што народ у фронта с толку сбился,
это верно: на неделе по четыре раза встречали и белых и красных, спутались, кто
первым приходил, кто последним, кто обижал крепко, а кто и не трогал... Лошадей
што поугнали - и не счесть, а телег поломано, сараев сожжено, посуды разбито,
растащено - лучше и не помнить. Со скотиной, положим, крестьяне узнали, как
спасаться: загонят в чащу лесную целые табуны, да так и не выводят оттуда, корм
по ночам таскают. А солдаты придут: лошади где, коровы?
- Всех угнали... подчистую.
- Кто угнал?
Тут ежели белым - так на красных говорят, а красным - на белых. Сходило.
Но не всегда и тут сходило, дознаваться потом стали, разведку по лесам
пускали... Отыщут табун - пригонят, а деревня - реветь... Только что же слезы
поделают, когда и кровь нипочем?!
По пути к полкам заехали в какое-то село:
- Совет есть?
- Совет? - ёжились мужики. - Да был Совет...
- Где был?
- А, надо быть, в этом доме, - показывают на большой заколоченный
дом.
- Теперь-то где?
- Теперь-то? А кто его знает... На селе... Там вон где-то... в
конце...
- Так што же вы, ребята, неужто не знаете?
- Да чего нам... нет, не знаем ничего. Поезжайте вон на тот конец, там,
может, скажут...
- Вы же сами - здешние?
- Как же - тут все живем.
- И не знаете, есть ли Совет?
- Надо быть, есть...
- А староста есть?
- И староста есть.
- А молоко есть?
- И молоко есть.
- Ну-ка, кринку, поскорее, да холодного!
- Это можно... Ванюшка, эй!
Отрядили мальчишку, послали за молоком; не знали, как держаться, о чем
говорить. Нашлись двое - признали Чапаева. Но еще долго, упорно не верили, что
приехавшие "не из офицеров будут". Наконец по разным признакам, по фактам, по
общим воспоминаниям - поверили. Стали говорить охотно и легко. В разговоре
сквозило сочувствие, но усталость, усталость... И перепуг... глубокий,
хронический, заматерелый...
Мужички толковали про то, чтобы "оставили в покое - ото всех, мол,
тошно, выходит... Война-то кругом тяжела мужичку..."
Отдыхая, проговорили больше часу, и, когда собрались уезжать, крестьяне
провожали дружно, напутствовали по-товарищески...
На самом берегу Боровки, в деревне, остановился Михайлов со своим
полком, - сюда проехать было можно только берегом, а с той стороны, из-за
сырта*, где лежали неприятельские цепи, шла непрерывная пальба: как завидят - и
пошла и пошла... До деревни оставалось уже совсем недалеко: видны были овины,
когда неприятель усилил огонь... Зазвенели торопливые пули, одному из спутников
пробило ногу. Ударили по коням - в карьер!.. Разбились гуськом, один от другого
шагах в двадцати. Федору вспомнилось, как он спасался в сломихинском бою, и
сразу почувствовал перемену: теперь уже не было того панического страха, как
тогда... Пусть там разрывы, здесь - пули; и пули бывают страшнее снарядов. Все
страшно по-своему: "пуля - для тела, шрапнель - для души". Он скакал и никак не
верил, не допускал, что пуля может заде
