безнадежность по части своих военных "главков". Наивные! Они тогда у себя на
позиции и не знали, что нельзя приказать "родить" сборники, - их надо выносить,
им надо дать созреть и родиться нормальным порядком, в свои сроки. А между тем
ждать нормального "рождения" сборников не было времени, не было терпения. И
потому, не видя исхода, тыкались по всякому делу куда придется. В работе часто
шел разнобой, пререкания, ненужное вмешательство, ненужные обиды, угрозы,
репрессии.
Взять хотя бы, например, "женский вопрос" в Красной Армии, Чего-чего, по
этому вопросу только не говорилось, не писалось, не приказывалось, а на деле что
выходило? На деле всегда получалось одно только "по усмотрению". Были
распоряжения - не всегда гласные и официальные - убрать из армии всех жен и
женщин вообще. И этот "очистительный" порыв имел под собою массу серьезных
оснований: жены были не только у командиров и комиссаров - они целыми стаями
носились за красноармейскими полками, часто с домашним скарбом, иные с
ребятами... И все это огромное "тыловое войско" грузилось на казенные повозки!
Подумайте только, какая уйма крестьянских подвод занята была постоянно самой
непроизводительнейшею работой! Затем и такие были соображения: как водится,
из-за женщин, по разным поводам, случались скандальчики и самые настоящие
скандалы, - это в армии дело совершенно неизбежное. Да как же иначе, раз она,
армия, целые месяцы и годы вынуждена жить особенной, замкнутой жизнью,
оторванной от многого абсолютно необходимого.
Затем женщина, и в частности жена, бывала частенько причиною тому, что
муж вместо вопросов военных немало времени уделял другим, для боевой походной
жизни частным и сторонним вопросам. Именно среди женщин очень часто попадались
шпионки и разведчицы. Словом, много было причин к тому, чтобы издавать о
женщинах особые приказы и распоряжения. Но какое же тут получалось скандальное
положение, когда начинали приказания проводить в жизнь. Первым делом на дыбы
поднимались полки, особенно после того, как узнают, что в дивизии все женщины
сохранились налицо. Кое-как с ними улаживали. Брались за чистку органов, но тут
убрать женщин - совсем не то же, что от полка отделить несколько сотен
красноармейских жен. Как вы уберете нужных работниц, да притом же действительно
никем не заменимых? Как и почему уберете из полков тех женщин-санитарок, тех
героинь-красноармеек, которые рядовыми бойцами сражались и гибли в атаках? Зачем
уберете политических работниц, коммунисток, сестер милосердия, фельдшериц,
которых так мало, которые так нужны? А ведь приказы отдавались частенько
безоговорочно, понимались доподлинно и проводились куда как прямолинейно!
К Федору прибежали как-то запыхавшиеся ткачихи-красноармейки и просили
вступиться, так как их убирают из полка. Они ему наскоро рассказали, что в их
среде было четыре "позорных", но они их сами исключили из своей среды и
спровадили из полка. Пришлось Клычкову самолично ехать в полк и разъяснить там
кому следует, чтобы их не трогали, не исключали.
Можно себе представить, насколько вопрос этот являлся запутанным и
неясным, когда сами руководители дивизии не могли в нем разобраться как
следует!
Бригада Еланя Чишму взяла стремительным, коротким ударом, выхватив ее
у бригады Попова, которой операцию эту поручалось провести. Попов с полками шел
мимо озера Лели-Куль, все время вверх по Дёме-реке, и, когда пала Чишма, он был
совсем неподалеку.
На фронте часто бывает, когда небольшой успех, отнятый у другого,
является началом и причиной серьезной, большой катастрофы. Зарвется какой-нибудь
командир, погонится за эффектом неожиданного сильного удара, отхватит часть
задачи, порученной соседу, и перепутает своею победой все карты. Лучше бы ее и
не было, этой победы! Победа не всегда является успехом, она может дать и худые
результаты.
Когда затевается, положим, глубокий обход противника флангами, окружение
и захват его целиком, в это время какая-нибудь лихая голова вдруг ударяет
неприятеля в лоб, спугивает, перепутывает весь план действий и своей частичной
"победой" наносит безусловный вред общему, более крупному и серьезному замыслу.
Так могло получиться и теперь, когда Елань влетел в Чишму, а в тылу у него, на
берегу Дёмы, остались неприятельские полки. Они его могли потрепать ощутительно,
если бы вовремя со своей бригадой не подоспел Попов. Взаимопомощь в Чапаевской
дивизии была развита до высокой степени, и каждая часть настойчиво и быстро
помогала другой части, попавшей в трудное положение. Не всегда и не везде так
бывало, наблюдалось и обратное. Результаты неизменно от этого были тяжкие.
Попов, как только уяснил обстановку, немедленно вступил с неприятелем в
бой, отвлек на себя все его внимание и, пользуясь замешательством в его рядах,
жал и жал к реке. Артиллерийская канонада была настолько жарка, что целых три
орудия выбыли из строя. Неприятеля угнали за Дёму. Уходя, он взорвал все мосты,
на возврат, видимо, не рассчитывая, и сломя голову мчался к Белой.* Тут
остановок не было серьезных - Чишма была последним пунктом, где колчаковские
полки на что-то рассчитывали до Уфы, а дальше настроение у них, видимо,
переменилось глубоко и невозвратно, - дальше был только организованный отход,
без серьезных попыток на этом берегу дать начало "перелому", про который там еще
не переставали говорить и на который надеялись так же, как надеялось когда-то
под Бузулуком и Бугурусланом красное командование.
_______________
* Река, на которой стоит Уфа.
Неприятель ушел за реку, взорвал все переправы и ощетинился на
высоком уфимском берегу жерлами орудий, пулеметными глотками, штыками дивизий и
корпусов. Силы там сосредоточились большие: с Уфимским районом Колчак
расставаться не хотел, и с выигрышных высот правого берега Белой он безраздельно
командовал над подступившими с разных сторон красными дивизиями.
Уфу предполагалось брать в обхват. Дивизиям правого фланга была дана
задача выйти в неприятельский тыл, к заводу Архангельскому, но затруднительность
движения им не позволила переправить за Белую еще ни одного бойца к тому
моменту, когда другие части уже вплотную подступили к берегу.
Против Уфы выросла Чапаевская дивизия. Она своим правым флангом,
бригадой Попова, застыла над огромным мостом, идущим высоко над рекой прямо в
город; левый же фланг отскочил до Красного Яра, небольшого селеньица верст на
двадцать пять вниз по Белой, - сюда подошли бригады Шмарина и Еланя.
Когда у Красного Яра переправятся части и пойдут на город, поповская
бригада должна была поддержать их, переправившись у моста. Он был еще цел -
огромный чугунный мост, но никто не верил, что неприятель оставит его
нетронутым; предполагали, что мост непременно должен быть минирован, и поэтому
переправляться по нему не следует. Идущий с высокой насыпи по мосту
железнодорожный путь был местами разобран, а посередине втиснулись несколько
вагонов, груженных щебнем и разным мусором. Переправляться было здесь пока
совершенно не на чем, - это уже впоследствии раздобыли откуда-то бойцы несколько
лодок, приволокли бревна и доски и увязали их в жиденькие подвижные плоты.
Главный удар намечался все-таки со стороны Красного Яра. Вынеслась на
берег кавалерия Вихоря. Недалеко от Красного Яра по Белой преспокойно тянулись
буксир и два небольших пароходика. Публика была самая разнообразная, а больше
всего, конечно, военных, - из них десятка три офицеров. Непонятна, удивительна
была эта беспечность - словно и не думали люди о возможности налета с берега или
же и вовсе не знали того, что так близко красные полки. Кавалеристы рты
разинули, когда увидели на палубе "господ" в погонах. Офицеры сразу тоже не
разобрались - за своих, верно, приняли.
- Стой! - прокомандовали с берега.
- Зачем вставать? - крикнули и оттуда.
- Остановите пароходы, огонь откроем!.. Причаливай к берегу! - кричали
кавалеристы.
Но там поняли, в чем дело, попытались ускорить ход, думали прокатить к
болотам, куда по берегу кавалерии не дойти... Лишь это заметили кавалеристы -
грозно заревели:
- Останови, останови!!!
Пароходы продолжали идти. С палубы раздались первые выстрелы. Кавалерия
отвечала. Завязался неравный бой. Подскочили с пулеметом, зататакали. На
пароходах взвыли, стремглав слетели вниз, прятались, где могли. Пароходы
причаливали. Офицеры не хотели сдаваться живыми - почти все перестрелялись,
бросались в волны... Эти пароходики были сущим кладом, - они сыграли
колоссальную роль в деле переправы через Белую красных полков и сразу облегчили
то затруднительное положение, с которым столкнулось красное командование.
Пароходики припрятали, не давали неприятелю узнать, что в руки попала такая
драгоценность.
За два дня до наступления Фрунзе, Чапаев и Федор приехали туда на
автомобиле и сейчас же созвали совещание командиров и комиссаров, чтобы выяснить
все обстоятельства и особенности наличной обстановки, учесть и взвесить все
возможности, еще и еще раз подсчитать свои силы и шансы на успех.
У Фрунзе есть одна отличная черта, которая прежде всего ему же самому и
помогает распутывать самые, казалось бы, запутанные и сложные дела: он созывает
на товарищеское совещание всех заинтересованных, ставит им ребром самые главные
вопросы, отбрасывая на время второстепенные, сталкивает интересы, вызывает
прения, направляет их в надлежащее русло. Когда окончена беседа, самому Фрунзе
остается подсчитать только обнаруженные шансы, прикинуть, координировать и
сделать неизбежный вывод. Прием этот, казалось бы, очень прост, но удается он не
каждому, - во всяком случае, сам Фрунзе владел им в совершенстве.
Когда теперь в Красном Яру собрались вожди дивизии, надо было учитывать,
помимо техники и количества бойцов, еще и качество их, касаясь именно этой
исключительной обстановки. Выбор пал на рабочий Иваново-Вознесенский полк. Этот
выбор был сделан не случайно. Полки бригады Еланя покрыли себя бессмертною
победной славой, они были в отношении боевом на одном из первых мест, но для
д а н н о г о м о м е н т а надо было остановиться на полке высокосознательных
красных ткачей - здесь одной беззаветной удали могло оказаться недостаточно.
Совещание окончилось. Вскочили на коней, поскакали к берегу, откуда
должна была начаться переправа. Коней оставили за полверсты, а сами пешком пошли
по песчаному откосу, посматривая на тот берег, ожидая, что вот-вот поднимется
пальба. Но было тихо. Забрались на косогор и оттуда в бинокль рассматривали
противоположный берег, облюбовали место, окончательно и точно договорились о
деталях переправы и уехали обратно. Вскоре к месту ожидаемой переправы пригнали
два пароходика; третий стоял на мели. Стали нагружать топливо, сколачивать
подмостки.
Задержались еще на целые сутки. Уж близки решительные часы... Условились
так, что переправою у Яра будет руководить сам Чапаев, а Федор поедет к мосту,
где раскинулась поповская бригада, и будет направлять эту операцию вплоть до
вступления в город. Разъехались.
Уже с вечера на берегу у Красного Яра царило необычайное оживление.
Но и тишина была для таких случаев необычайная. Люди шныряли как тени,
сгруппировывались, таяли и пропадали, собирались снова и снова таяли, - это
готовился к переправе Иваново-Вознесенский полк. На пароходики набивали народу
столько, что дальше некуда. Одних отвозили - приезжали за другими, снова
отвозили - и снова возвращались. Так во тьме, в тишине перебросили весь полк. Уж
давно миновала полночь, близился рассвет.
В это время батареи из Красного Яра открыли огонь. Били по ближайшим
неприятельским окопам, замыкавшим ту петлю, что в этом месте делает река.
Ударило разом несколько десятков орудий. Пристрелка взята была раньше, и
результаты сказались быстро. Под таким огнем немыслимо было оставаться в окопах,
- неприятель дрогнул, стал в беспорядке перебегать на следующие линии. Как
только об этом донесли разведчики, артиллерия стала смолкать, а подошедшие
иванововознесенцы пошли в наступление - и погнали, погнали вплоть до поселка
Новые Турбаслы. Неприятель в панике отступал, не будучи в состоянии закрепиться
где-нибудь по пути. На плечах бегущих вступили в Турбаслы иванововознесенцы.
Здесь остановились, - надо было ждать, пока переправится хоть какая-нибудь
подмога, зарываться одному полку было крайне опасно. Закрепились в поселке. А
пугачевцы тем временем наступали по берегу к Александровке...
Грузились разинцы и домашкинцы, - они должны были немедленно двигаться
на подмогу ушедшим полкам. Переправились четыре броневика, но из них три разом
перекувырнулись и застряли на шоссе; их потом поднимали кавалеристы и поставили
на ноги, пустив в дело.
Тем временем неприятель, отброшенный кверху, оправился и повел
наступление на Иваново-Вознесенский полк. Было уж часов семь-восемь утра. Пока
стояли в Турбаслах и отстреливались от демонстративных атак, пока гнали сюда, за
поселок, неприятеля - ивановцы расстреляли все патроны и теперь оставались почти
с пустыми руками, без надежды на скорый подвоз, помня приказ Еланя,
командовавшего здесь всею заречной группой:
"Не отступать, помнить, что в резерве только штык!"
Да, у них, у ткачей, теперь, кроме штыка, ничего не оставалось. И вот
когда вместо демонстративных атак неприятель повел настоящее широкое
наступление, - дрогнули цепи, не выдержали бойцы, попятились. Теперь полком
командовал наш старый знакомый - Буров: его из комиссаров перевели сюда.
Комиссаром у него - Никита Лопарь. Они скачут по флангам, кричат, чтобы
остановились отступающие, быстро-быстро объясняют, что бежать все равно некуда -
позади река, перевозить нельзя, что надо встать, закрепиться, надо принять
атаку. И дрогнувшие было бойцы задержались, перестали отступать. В это время к
цепям подскакали несколько всадников, они поспрыгивали на землю. Это - Фрунзе, с
ним начальник Политотдела армии Тралин, несколько близких людей... Он с
винтовкой забежал вперед: "Ура! Ура! Товарищи! Вперед!!!" Все те, что были
близко, его узнали. С быстротой молнии весть промчалась по цепям. Бойцов охватил
энтузиазм, они с бешенством бросились вперед. Момент был исключительный!
Редко-редко стреляли, патронов было мало, неслись со штыками на лавины
наступающего неприятеля. И так велика сила героического подъема, что дрогнули
теперь цепи врага, повернулись, побежали... Елань своих ординарцев послал быть
неотлучными около Фрунзе, наказал:
"Если убьют, во что бы то ни стало вынести из боя и сюда - на переправу,
к пароходу!"
На повозках уже гнали от берега патроны; их подносили ползком, как
только цепи полегли за Турбаслами. Когда помчались в атаку, прямо в грудь пуля
сбила Тралина; его подхватили и под руки отвели с поля боя. Теперь на том месте,
где была крошечная смертельная ранка, горит у него орден Красного Знамени.
Перелом был совершен, положение восстановлено. Фрунзе оставил полк и
поехал с Еланем к другому полку, к пугачевцам. Взбирались на холмики, на
пригорки, осматривали местность, совещались, как лучше развивать операцию, вновь
и вновь разучивали карту, всматривались пристально в каждую точку, сравнивали с
тем, что видели здесь на самом деле. Пугачи продолжали идти по берегу. Стали
подходить разинцы и батальоны Домашкинского полка: они выравнивались вдоль
шоссе. В полдень был отдан приказ об общем дальнейшем наступлении. Пугачевцы
должны были двигаться дальше по берегу, разинцы и батальоны Домашкинского - в
центре, а с крайнего левого фланга - иванововознесенцы; они уже заняли к тому
времени Старые Турбаслы и стали там на передышку. Как раз в это время показались
колонны неприятельских полков; они с севера нависали ударом мимо
иванововознесенцев - в центр группы, готовой к наступлению.
- Это, может быть, стада, - предполагали иные.
- Какие стада, когда штыки сверкают! - замечали им.
Видно ли было сверканье штыков - сказать нельзя, но уж ни у кого не было
сомнения, что идут неприятельские полки, что от этого боя зависеть будет очень
многое. Фрунзе хотел участвовать и в этой схватке, но Елань упросил, чтобы он
ехал к переправе и ускорил переброску полков другой дивизии. Согласились, что
это будет лучше, и Фрунзе поскакал к переправе. Скоро под ним убило лошадь и
самого жестоко контузило разорвавшимся снарядом. Но и будучи контужен, он не
оставил там работы, на берегу, - подгонял, помогал советом, переправил туда
часть артиллерии.
Прежде всех подвел к Иваново-Вознесенскому полку батарею Хребтов. Он
встал позади цепей и в первом же натиске неприятельском, когда застыли цепи в
состоянии дикого, окостенелого выжидания, открыл огонь. И бойцы, заслышав свою
батарею, вздрогнули весело, пошли вперед...
Наступление развить не удалось, - на разинцев и домашкинские батальоны
навалилась грудью вся та огромная масса, что двигалась с севера. Слишком
неравные были силы, слишком трудно было удержать и перебороть этот натиск, -
разинцы дрогнули, отступили. В одном батальоне произошло замешательство: там
было мало старых бойцов, больше свежей, непривыкшей молодежи; этот батальон
сорвался с места и помчался к берегу, за ним кинулись отдельные бойцы других
батальонов. Остальные медленно отступали, отбиваясь от наседавшего неприятеля.
Иванововознесенцы задержались под Турбаслами. Теперь часть неприятельских сил
обратилась на них. Елань подскакал к Хребтову.
- Разинцы, Хребтов, отступают, надо помогать! Поверни орудия, бей правее
по тем частям, что преследуют отступающих!..
И Хребтов повел обстрел. Верный глаз, смекалка и мастерство испытанного,
закаленного артиллериста сделали чудо: снаряд за снарядом, снаряд за снарядом -
и в самую гущу, в самое сердце неприятельских колонн... Там растерялись,
остановили преследование, задержались на месте, понемногу стали отступать, а
огонь все крепчал, снаряды все чаще, все так же верно ложились и косили
неприятельские ряды. Наступление было остановлено. Разинцы встрепенулись,
ободрились. В это время Чапаеву на том берегу помогал при переправе Михайлов.
Когда он увидел, что к берегу сбежалась масса красноармейцев, понял, что дело
неладно, побежал к Чапаеву, хотел доложить, но тот уж все знал - только что по
телефону обо всем переговорил с Еланем.
Только заикнулся Михайлов рассказать ему, что видел, а Чапаев уж
приказывает:
- Михайлов, слушай! Только сейчас погрузили мы батальон еще... Туда
нужны силы... Этого мало... Надо отогнать этих с берега... Понял? От них - одна
гибель. Поезжай, возьми их обратно, за собой. Понял?
- Так точно, - и Михайлов уж на том берегу.
Разговор у него короток, да и нет времени разговаривать. Иных бегущих
плеткой, иных револьвером задержав, остановил, крикнул:
- Не смей бежать! Куда, куда бежите? Остановитесь! Одно спасенье - идти
вперед! За мной, чтобы ни слова! Кто попытается бежать - пулю в голову! Сосед,
так его и стреляй! За мной, товарищи, вперед!!!
Эти простые и так нужные в ту минуту слова разогнали панику. Бежавшие
остановились, перестали метаться по берегу, сгрудились, смотрели на Михайлова и
недоуменно, и робко, и с надеждой:
"А не ты ли и вправду спасешь нас, грозный командир?"
Да, он их спас. В эти мгновенья иначе как плетью и пулей действовать
было нельзя. Он взял их, повел за собою. Построил как надо, толпу снова
превратил в организованное войско. И теперь, когда подходил с ними навстречу
отступавшим двум разинским батальонам и домашкинцам, те вздрогнули радостно,
закричали:
- Пополнение идет, пополнение!
В такие минуты ошибку рассеять было бы преступлением, - их так и
уверили, что тут показалось действительно пополнение. Батальоны повернулись,
пошли в наступление... Но победы здесь не было. Только-только удалось неприятеля
отогнать, и, когда отогнали, главные силы его загнали на Иваново-Вознесенский
полк. Он очутился под тяжким ударом, но выдержал одну за другою четыре атаки
нескольких неприятельских полков. Здесь героизм и стойкость были проявлены
необыкновенные. Выстояли, выдержали, не отступили, пока не подошли на помощь
свои полки и облегчили многотрудную обстановку...
Ушедших по берегу пугачевцев, чтобы не дать им оторваться, надо было
оттянуть обратно. Когда приказание было отдано и они стали отходить, - молчавший
и, видимо, завлекавший их неприятель открыл одну за другою ряд настойчивых атак.
Пугачевцы отступали с потерями... Схватывались, отбивались, но в контратаку не
ходили - торопились скорее успеть на линию своих полков.
И когда все части снова были оттянуты к шоссе, сюда пришло известие о
том, что Чапаев ранен в голову, что Еланю поручается командование дивизией...
Тяжелая весть облетела живо полки, нагнав на всех тяжелое уныние... Вот и не
видели бойцы здесь, в бою, Чапаева, а знали, что тут он, что все эти атаки,
наступления и отходы, что все это не мимо него совершается. И как бы трудно ни
было положение, верили они, что выход будет, что трудное положение минует, что
такие командиры, как Чапаев и Елань, не заведут на гибель.
Узнав про чапаевское ранение, все как-то сделались будто тише и
грустней... Наступление к тому времени уже остановилось, сумерки оборвали
перестрелку. Затихло все. Над полками тишина. Во все концы стоят сторожевые
охранения, всюду высланы дозоры. Полки отдыхают. Наутро, перед зарей, назначено
общее наступление.
Находясь при переправе, Чапаев каждые десять минут сносился телефоном
то с Еланем, то с командирами полков. Связь организована была на славу, - без
такой связи операция проходила бы менее успешно. Чапаев все время и всегда точно
знал обстановку, складывавшуюся за рекой. И когда там начинали волноваться из-за
недостатка снарядов или патронов, Чапаев уже знал эту нужду и первым же
пароходом отсылал необходимое. Неизменно справлялся о настроении полков, об
активности неприятеля, силе его сопротивления, о примерном количестве
артиллерии, о том, много ли офицеров, что за состав войска вообще, - все его
занимало, все он взвешивал, все учитывал. Он нити движения ежеминутно держал в
своих руках, и короткие советы его по телефону, распоряжения его, что посылал с
гонцами, - все это показывало, как он отчетливо представлял себе обстановку в
каждый отдельный момент. Смутили его на время неприятельские аэропланы, но и тут
не растерянность, а злоба охватила: у наших летчиков не было бензина, они не
могли подняться навстречу неприятельским. Громы-молнии помочь здесь не могли,
так свои аппараты и остались бездействовать. Пришлось всю работу на берегу
проводить под разрывами аэропланных бомб, под пулеметным обстрелом с
аэропланов... Но делать было нечего... Скоро орудийным огнем заставили
неприятельских летчиков подняться выше, но улететь они не улетели. Этот обстрел
с аэропланов нанес немало вреда. Во время этой стрельбы ранило и Чапаева; пуля
пробила ему голову, но застряла в кости... Ее вынимали - и шесть раз срывалась.
Сидел. Молчал. Без звука переносил мученье. Забинтовали, увезли Чапаева в Авдонь
- местечко верстах в двадцати от Уфы. Это было к вечеру 8-го, а на утро 9-го
было назначено наступление...
Упорная работа на берегу, исключительная заслуга артиллеристов,
отличная постановка связи, быстрая, энергичная переброска на пароходах - все это
говорило о той слаженности, о той организованности и дружной настойчивости, с
которою вся операция проводилась. Здесь не было заслуги отдельного лица, и здесь
выявилась коллективная воля к победе. Она просвечивала в каждом распоряжении, в
каждом исполнении, в каждом отдельном шаге и действии командира, комиссара,
рядового бойца...
Поздно вечером к Еланю привели перебежчика-рабочего. Он уверял, что
утром рано пойдут в атаку два офицерских батальона, и Каппелевский полк; они
пойдут на пугачевцев, чтобы, пробив здесь брешь, отрезать остальные полки и,
окружив, уничтожить при поддержке других своих частей, остановившихся севернее.
Рабочий клялся, что сам он с Уфимского завода, что сочувствует Советской власти
и перебежал, рискуя жизнью, исключительно с намерением предупредить своих
красных товарищей о грозящей опасности. Сведения получил он совершенно случайно,
работая в том доме, где происходило совещание. Он клялся, что говорит правду, и
чем угодно готов был ее подтвердить. И верили ему - и не верили. На всякий
случай свое наступление Елань отсрочил на целый час. Усилил дозоры.
Приготовились встретить десятками пулеметов. Рабочего взяли под стражу, объявили
ему, что будет расстрелян, если только сведения окажутся ложными и никакого
наступления белых не произойдет...
Мучительно долго тянулась ночь. В эту ночь из командиров почти никто не
спал, несмотря на крайнюю усталость за минувший страдный день. Все были
оповещены о том, что рассказал рабочий. Все готовы были встретить врага. И вот
подошло время...
Черными колоннами, тихо-тихо, без человеческого голоса, без лязга оружия
шли в наступление офицерские батальоны с Каппелевским полком... Они раскинулись
по полю и охватывали разом огромную площадь. Была, видимо, мысль - молча подойти
вплотную к измученным, сонным цепям и внезапным ударом переколоть, перестрелять,
поднять панику, уничтожить...
Эта встреча была ужасна... Батальоны подпустили вплотную, и разом, по
команде, рявкнули десятки готовых пулеметов... Заработали, закосили... Положили
ряды за рядами, уничтожали... Повскакали бойцы из окопов, маленьких ямок,
рванулись вперед. Цепями лежали скошенные офицерские батальоны, мчались в панике
каппелевцы - их преследовали несколько верст... Этот неожиданный успех окрылил
полки самыми радужными надеждами.
Рабочего из-под стражи с почестями отправили в дивизию, из дивизии,
кажется, в армию...
Про всю эту историю Елань потом подробно рассказывал Федору (тот был у
моста с бригадой Попова); рассказывал и о том, что дальше, после такого успеха,
части шли победоносно и безостановочно; вечером 9-го были уже под самой
Уфой.
Разъехавшись с Чапаевым, Федор с несколькими товарищами поехал в ту
сторону, где расположена была бригада Попова. Песчаную Уфимскую гору со стороны
Авдоня было видно еще верст за двадцать; по скату точками чернели строения,
высоким столбом торчала каланча, горели на солнце золотые макушки церквей.
Проскакали быстро, выехали на широкую поляну. Сюда неприятель доставал уже
артиллерийским обстрелом, поляна была перед ним как на ладони, и как только он
замечал здесь движение - открывал огонь. Гурьбою не поехали, разбились гуськом,
друг от друга шагов на семьдесят, и один за одним быстро-быстро поскакали к
штабу бригады. Переехали полотно железной дороги; здесь валялось по бокам и
стояло на рельсах много сожженных, разбитых, поломанных вагонов. Била откуда-то
из-за пригорка артиллерия по Уфе, за лесом татакали говорливые пулеметы.
Приехали к Попову. Он остановился на крошечном полустанке верстах в
двух-трех от берега. Происходило как раз совещание командиров - выискивали
лучшие способы переправиться на тот берег... Порешили переправу ставить в
полнейшую зависимость от продвижения двух других бригад и не поддаваться ни на
какие соблазны - броситься, положим, через мост, относительно которого почти
общее было мнение, что он подготовлен к взрыву. Потолковали о средствах
переправы, - их не было. Принялись за поиски этих средств во всех направлениях и
кое-что, действительно, разыскали.
На самом берегу Белой стоят две будки-избушки; там поставили телеграф,
провели телефонные провода. В траве, на берегу, по обе стороны от моста залегли
полки. Сзади них, за леском, остановились батареи. В эту же ночь решили
прощупать неприятеля, узнать окончательно про мост: действительно, мол,
минирован или нет (в бригаду поступили сведения, что уфимские рабочие не дают
белым войскам ни взрывать этот мост, ни готовить его ко взрыву). В одиннадцать
часов, когда будет совсем темно, должен прибыть головной отряд рабочих; они
вызываются чинить мост, загроможденный вагонами, и поправить разобранный путь...
Вот уже одиннадцать, двенадцать, час... Отряда все нет! Он явился только в
третьем, когда начинали уже редеть предрассветные сумерки... И лишь только стало
известно, что близко отряд, артиллерия из-за леска стала ему "расчищать" дорогу
к работе, - батареи разом открыли огонь по берегу, пытаясь выбить неприятеля из
первой линии окопов, навести панику, отвлечь внимание от рабочего отряда. Но в
расчетах ошиблись. Неприятель на огонь артиллерии ответил еще более частым,
жарким огнем, и, как только стукнул по рельсам первый молоток, с берега заухали
тяжелые орудия. Прицел у врага великолепный, выверенный до точности, - видно
было, что в ожидании красных гостей белые войска практиковались здесь изрядно и
серьезно готовились к встрече. Первые два снаряда упали возле переднего
каменного столба, как бы только нащупывая нужное место и указывая огненными
вехами, где должен упасть третий. Указано было точно: третий снаряд ухнулся как
раз на шпалы первого пролета. С грохотом полопались рельсы, во все стороны
полетели осколки шпал. Рабочие шарахнулись назад... им так и не удалось
пробраться к темневшим впереди вагонам... Лишь только успели они отскочить, как
началась торопливая меткая стрельба по цели. Снаряды падали все время на мосту,
как раз на шпалы и рельсы, и быстро изуродовали путь. Отряд оттянули за будку,
потом его снова вернули, и работа хотя и с перерывами, но подвигалась.
Когда стрельба перенеслась за мост, Федор, Зоя Павловна, две санитарки
да человек двадцать бойцов забрались по лестнице, приткнулись на ступеньках,
расположились по склону насыпи... Вдруг над головами ахнул разрыв, и все они
кубарем покатились вниз. На этот раз счастливо - ранило только двоих; санитарки
их тут же перевязали, но ребята не ушли, остались на месте. Когда вскочили с
земли, кинулись инстинктивно к будке и спрятались за нее, прижавшись к стене...
Снаряды визжали и храпели, стонали, метались над головой, а когда рвалась
шрапнель, осколки засыпали избушку, стучали по крыше, то ее пробивали, то
соскакивали оттуда и шлепались на землю у самых ног. Первое время будто
окостенели, стояли полумертвые, в молчании. Свои снаряды тоже мчались из-за
опушки над самой головою, и все жадно слушали их пронзительный визг и свист, а
еще более чутко вслушивались, когда летел неприятельский снаряд.
"Сюда или дальше?" - сверлила каждого жуткая мысль.
А визг приближается, усиливается, переходит в страшный, пронзительный
скрежет... Будто какие-то огромные чугунные пластины трут одну о другую все
быстрее, все быстрее, и они верезжат и стонут и скрежещут своим невыносимым
чугунным скрежетом...
"Над нами э т о т или пролетит?"
И вдруг визг уж совсем над головой. Вот он пронизал мозги, застыл в
ушах, пронесся ураганам по мышцам, по крови, по нервам, заставил дрожать их
частой мелкой дрожью. И все невольным быстрым движением втягивают в плечи
головы, сгибаются на стороны, еще теснее жмутся друг к другу, лица закрывают
руками, как будто ладони спасут от раскаленного стремительного снаряда...
Оглушительный удар... Все вздрогнут и так в окостенении, не дернув ни одним
членом, стоят целую минуту, как бы ожидая, что за разрывом последует что-то еще
и даже более страшное, чем этот ужасный удар. По крыше бьются осколки; они
шуршат в листве деревьев, ломают сучья, шлепаются на землю, заметая быстрые,
короткие вихри. Секунды затаенного дыхания, гробового молчания, а потом
кто-нибудь двинется и все еще нетвердым голосом пошутит:
- Пронесло... Закуривай, ребята...
Удивительное дело, но после этих ужасных мгновений разговор
возобновляется почти всегда шуткой и почти никогда ничем другим. Потом замолкнут
и снова стоят, ждут новых разрывов. Так целые долгие часы, до рассвета...
Несколько раз прибегал Попов из соседней избушки, забегал и к нему туда Федор, а
потом отправлялся снова на дежурство... Все-таки не оставляла дерзкая мысль:
если удастся определить, что мост совершенно цел, - ворваться в город, хотя бы
одним полком и одною внезапностью налета навести панику, помочь идущим от
Красного Яра бригадам...
Как только рассвело, пальба прекратилась... Перебрались на полустанок,
где расположился штаб. Измученные бессонной ночью, быстро позасыпали. А в
сумерки - снова к мосту и снова стали нащупывать: цел или нет? Разведчики дошли
уже до половины, но их заметили, обстреляли пулеметным огнем... Федор с
комиссаром полка тоже пошел к вагонам на мосту. Продвинулись они шагов на двести
и запели "Интернационал"... По-видимому, странное чувство испытывали
колчаковские солдаты - они не стреляли. Федор что было мочи крикнул с моста:
- Товарищи!..
И как только крикнул, снова заработали пулеметы. Припали на рельсы и
поползли... Обошлось благополучно. Они добрались до последнего пролета,
поднялись по лестнице, спустились к избушке. Пошли по берегу, где залегли
цепи... По траве во все стороны разбросались бойцы, иные отползали в лес, там
покуривали, собирались небольшими кучками; другие на животе маршировали к воде,
наполняли котелки, возвращались и опоражнивали один за другим, попивая вприкуску
с хлебом, передавая друг другу. Их можно было видеть, как то и дело спускались
вниз по берегу, пряча голову в острой и жесткой осоке, перед самым носом
покачивая полным до краев котелком.
Эта ночь была такая же, как накануне. Пришли сведения, что две бригады
уже продвинулись на том берегу от Красного Яра, значит, и здесь наступает что-то
решительное. Одна за другой пытаются разведки проникнуть на тот берег или хотя
бы к вагонам, застопорившим путь, но неприятель зорко охраняет все щели, все
дыры, где только можно было бы проникнуть... Ночь темная-темная... Там, на
берегу, лишь слабые огни - ничего не видно, что делается у врага. Около двух
часов утихла артиллерия... Тишина воцарилась необыкновенная... Чуть забрезжил
рассвет...
И вдруг со страшным грохотом взорвался мост, полетели в воду чугунные
гиганты, яркое пламя заиграло над волнами... Стало светло, как днем...
Все стоявшие у избушки повскакивали на насыпь и всматривались через
реку, - так хотелось узнать, что же там творится у врага? И почему именно
теперь, в этот час, он уничтожил чугунного великана? Значит, что-то неладно...
Может быть, уж отступают?.. Может быть, и бригады уж близко подошли к Уфе?..
Всеми овладело лихорадочное нетерпение... Шли часы. И лишь стало
известно, что бригады в самом деле идут к городу, была отдана команда
переправляться. Появились откуда-то лодки, повытащили из травы и спустили на
воду маленькие связанные плоты, побросали бревна, оседлали их и поплыли...
Неприятель открыл частую беспорядочную пальбу. Видно было, что он крайне
обеспокоен, а может быть, и в панике. Артиллерия усилила огонь, била по
прибрежным неприятельским окопам... По одному, по двое, маленькими группами все
плыли да плыли под огнем красноармейцы, доплывали, выскакивали, тут же в песке
нарывали поспешно бугорки земли, ложились, прятали за них головы, стреляли
сами...
Прижигало крепко полуденное солнце. Смертная жара. Пот ручьями.
Жажда.
И все ширится, сгущается, растет красная цепь. Все настойчивее огонь и
все слабей, беспомощней сопротивление. Враг деморализован.
"Ура!!!" Поднялись и побежали... Первую линию окопов освободили, выбили
одних, захватили других, снова залегли... И тут же с ними лежали пленные -
обезоруженные, растерявшиеся, полные смертельного испуга. Так, перебежка за
перебежкой, все дальше от берега, все глубже в город...
С разных концов входили в улицы красные войска... Всюду огромные толпы
рабочих, неистовыми криками выражают они свою бурную радость. Тут и восторги,
приветствия доблестным полкам, и смех, и радостные неудержимые слезы...
Подбегают к красноармейцам, хватают их за гимнастерки, - чужих, но таких дорогих
и близких, - похлопывают дружески, крепко пожимают руки... Картины
непередаваемой силы!
Засаленные блузы шпалерами выклеили улицы, они впереди толпы; все это
счастье победы - главным образом счастье для них... Но сзади блуз и рубах по
тротуарам, по переулкам, на заборах, в открытых окнах домов, на крышах, на
деревьях, на столбах - здесь все граждане освобожденной Уфы, и они рады
встретить Красную Армию. Те, которые были крепко не рады, ушли вон, за Колчаком.
Полками, полками, полками проходят красные войска. Стройно, гордо поблескивая
штыками, идут спокойные, полные сознания своей непобедимой силы. Не забудешь
никогда это мраморное, величавое спокойствие, что застыло в их запыленных,
измученных лицах!
Сейчас же, немедленно и прежде всего - к тюрьме: остался ли хоть один?
Неужели расстреляли до последнего? Распахиваются со скрежетом на ржавых петлях
тяжелые тюремные двери... Бегут по коридорам... к камерам, к одиночкам... Вот
один, другой, третий. Скорее, товарищи, скорее вон из тюрьмы. Потрясающие сцены!
Заключенные бросаются на шею своим освободителям, наиболее слабые и замученные
не выдерживают, разражаются истерическими рыданиями... Здесь так же, как и за
стенами тюрьмы, - и смех и слезы радости. А мрачный тюремный колорит придает
свиданию какую-то особенную, глубокую, символическую и таинственную силу...
Убегая от красных полков, не успели белые генералы расстрелять остатки
своих пленников... Но только остатки... Уфимские темные ночи да белые жандармы
Колчака - только они могут рассказать, где наши товарищи, которых угрюмыми
партиями невозвратно и неизвестно куда уводили каждую ночь. Оставшиеся в живых
рассказывали потом, какая это была мучительная пытка - жить в чаду поганых
издевательств, бессовестного и тупого глумления офицерских отбросов, и каждые
сумерки ждать своей очереди в наступающую ночь...
Как только освободили заключенных, всюду расставлены были караулы, по
городу - патрули, на окраины - несменяемые посты... Ни грабежей, ни насилий,
никаких бесчинств и скандалов, - это ведь вошла Красная Армия, скованная
дисциплиной, пропитанная сознанием революционного долга.
В этот же первый день приходили одна за другой делегации от рабочих, от
служащих разных учреждений, - одни приветствовали, другие благодарили за тишину,
за порядок, который установился в городе... Пришла делегация от еврейской
социалистической партии и поведала те ужасы, которые за время колчаковщины
вынесло здесь еврейское население. Издевательствам и репрессиям не было границ,
в тюрьму сажали без всяких причин. Ударить, избить еврея на улице какой-нибудь
золотопогонный негодяй считал и лучшим и безнаказанным удовольствием...
- Если будете отступать, - говорил представитель партии, - все до
последнего человека уйдем с вами... Лучше голая и голодная Москва, чем этот
блестящий и сытый дьявольский кошмар.
В тот же день еврейская молодежь начала создавать добровольческий отряд,
который влился в ряды Красной Армии.
Политический отдел дивизии развернул широчайшую работу. В первые же часы
были в огромном количестве распространены листовки, объяснявшие положение. По
городу расклеены были стенные газеты, а с утра начала регулярно выходить
ежедневная дивизионная газета. Во всех концах города непрерывно, один за другим,
организовывались летучие митинги. Жители встречали ораторов восторженно, многих
тут же, на митингах, качали, носили на руках - не за отличные ораторские
качества, а просто от радости, от избытка чувств. Большой городской театр заняли
своею труппой; тут всю работу уж проводила неутомимая Зоя Павловна, - она
возилась с декорациями, раздобывала по городу костюмы, хлопотала с постановками,
играла сама. Театр был все время битком набит красноармейцами. Уже через
несколько дней, когда раненый Чапаев приехал в город и пришел в театр, он от
имени всех бойцов приветствовал со сцены Зою Павловну, поднес ей букет цветов, и
весь огромный зал свою любимую работницу приветствовал громом криков и отчаянным
хлопанием в ладоши, - это была ей лучшая и незабываемая доселе награда от
красных солдат.
Город сразу встряхнулся, зажил новой жизнью. Об этом особенно говорили
те, которым тускло и трудно жилось при офицерских "свободах".
За Уфу погнали Колчака другие дивизии, а 25-ю остановили здесь на
передышку, и больше двух недель стояла она в Уфимском районе. Время даром не
пропадало, части приводили себя в порядок после такого долгого и изнурительного
похода. Штабы и учреждения тоже подтягивались и разбирались понемногу во всем,
что накопилось, сгрудилось за время горячего походного периода. С неослабной
силой работал политический отдел; во главе его теперь вместо Рыжикова стоял
Суворов, петербургский рабочий, по виду тихий, застенчивый, но отличный,
неутомимый работник. Он в политотделе проводил так много времени, что здесь его
можно было застать каждый час. Видимо, там же и ночевал. Крайнюков, помощник
Федора, тесно сошелся с Суворовым и все свободное от поручений время тоже
проводил в политотделе: они вдвоем выполняли фактически ту огромную политическую
работу, которая проделана была за эту двухнедельную стоянку. Клычков только
помогал им советом и участвовал на разных совещаниях, - время уходило у него на
работу с другими дивизионными органами, к которым они с Чапаевым прикоснулись
здесь впервые после Белебея.
Скоро начали поступать тревожные вести с Уральского фронта. Там казаки
имели успех за успехом, только никак не могли ворваться в осажденный Уральск.
Сведения поступали через газеты, через армейские сводки и телеграммы, через
письма, особенно много через письма... Красноармейцы узнавали, что по их родным
селениям проносятся всесожигающим вихрем дикие казацкие шайки, уничтожают
хозяйства, убивают, замучивают тех, у кого сыновья, мужья и братья ушли в
Красную Армию. Полки затревожились, заволновались, стали проситься на уральские
степи, где они с удесятеренной силой клялись сражаться против зарвавшихся
уральских казаков.
Чапаев с Федором об этом часто беседовали и видели, что переброска
дивизии необходима и полезна, если только не воспрепятствуют этому какие-нибудь
исключительные обстоятельства. Неоднократно говорили с Центром, объяснили и
Фрунзе, что за настроение создалось среди бойцов и как невыгодно это настроение
для какого-нибудь другого фронта, кроме Уральского. А тут еще начали приезжать с
тех краев отдельные беженцы или просто охотники-добровольцы, не хотевшие нигде
служить, кроме "своей дивизии". Настроение обострялось. В Центре обстановку
учли: скоро получен был приказ о переброске в уральские степи. Одушевлению
полков не было границ - собирались в поход словно на торжественную веселую
прогулку. Чапаев тоже был доволен не меньше рядовых бойцов: он переносился в
степи, в те степи, где воевал уже многие месяцы, где все ему знакомо, понятно и
близко - не так, как здесь, среди татарских аулов. Быстрее быстрого были
окончены сборы, и дивизия тронулась в путь.
Уральск долго был обложен казачьим кольцом - вплоть до подхода
Чапаевской дивизии, его освободительницы. Героическая его защита войдет в
историю гражданской войны блестящей страницей. Отрезанные от всего мира, уральцы
с честью выдержали казачью осаду, много раз и с высокой доблестью отражали
налеты, сами делали вылазки, дергали врага со всех сторон. Измученный гарнизон,
куда влились добровольческой волной уральские рабочие, никогда не роптал ни на
усталость, ни на голод, - не было и мысли о том, чтобы отдаться во власть
ликующего врага. Борьба шла на жизнь и на смерть. Все знали, что половины здесь
быть не может и казачий плен означает фактически истязания, пытки, расстрелы...
В самом городе вскрывались заговоры. Местные белогвардейцы через голову местного
гарнизона ухитрялись связываться с казацкими частями, получали оттуда указания,
сами доносили казацкому командованию о том, что творится в городе... Уж иссякли
снаряды, патроны, подходило к концу продовольствие, и, может быть, скоро
пришлось бы красным героям сражаться одними штыками, но не пугало и это, - бодро
и уверенно, спокойно и мужественно было настроение осажденных. А когда долетели
к ним вести, что на выручку идет Чапаевская дивизия, пропали остатки сомнений, и
еще более стойко, геройски отбивались последние атаки врага.
Крупных боев по пути к Уральску не было, хотя отдельные схватки не
прекращались ни на день. Казаки, знавшие чапаевские полки еще по 1918 году, не
выражали большой охоты сражаться с ними лицом к лицу и предпочитали отступать,
пощипывая там, где это удавалось. По дороге к станице Соболевской казаки с двумя
броневиками, пустив кавалерию с флангов, пошли на Иваново-Вознесенский полк. Они
рассчитывали, что под огнем броневиков дрогнут и бросятся бежать красноармейцы -
тогда бы кавалерия нашла себе работу! Но вышло все как-то очень просто и даже
вовсе не эффектно: цепи лежали, как мертвые, посторонились, пропустили в тыл к
себе броневики, строчили по несмелой кавалерии противника... А тем временем
красная батарея все вернее, все ближе к смертоносным машинам укладывала снаряды.
Чудовища воротились с тем, с чем и пришли. Тут даже и потерь вовсе не было - так
спокойно и организованно, так просто был принят и ликвидирован этот
неприятельский натиск.
А где-то неподалеку, там же у Соболевской, окружили казаки оторвавшуюся
роту красных солдат, и те почти сплошь были уничтожены. Послали на помощь новую
роту - пострадала и она. Послали третью - участь одинаковая. Лишь тогда
догадались, что нельзя такою крошечной подмогой оказать действительную помощь,
что это - лишь напрасный перевод живых и технических сил. Послали полк, и он
сделал, что требовалось, с поразительной быстротой. Когда узнал Чапаев, -
бушевал немало, ругался, грозил:
- Не командир ты - дурак еловый! Должен знать навсегда, што казак не
воевать, а щипать только умеет. Вот и щипал: роту за ротой, одну за другой. Эх
ты, цапля! Всадить бы "што следовано"...
Несмотря на ежедневные непрерывные схватки с казарой, полки
передвигались быстро: пешим порядком верст по пятьдесят в сутки.
В станицах и селах встречали красных солдат как освободителей, выходили
нередко навстречу жители, приветствовали, помогали как умели и чем могли,
делились достатками... Самому Чапаеву прием оказывали чрезвычайный, - он в
полном смысле был тогда "героем дня".
- Хоть одно словечко скажи, - просили его мужички, - будут еще казаки
идти или ты, голубчик, прогнал их вовсе!
Чапаев усмешливо покручивал ус и отвечал, добродушный, веселый,
довольный:
- Собирайтесь вместе с нами - тогда не придут, а бабам юбки будете
нюхать - кто же вас охранять станет?
- А как же мы?
- Да так же вот, как и мы, - отвечал Чапаев, указывая на всех, что его
окружали.
И он начинал пояснять крестьянам, чем сильна Красная Армия, как нужна
она Советской России, что к ней должно быть за отношение у трудовой крестьянской
массы.
Чапаеву крепко засело в голову с десяток верных, бесспорных положений,
которые он частью вычитал где-нибудь, а больше услышал в разговоре и запомнил.
Например, о классовом составе нашей армии; о том, что казаки не случайно, а
неизбежно являются пока в большинстве своем нашими врагами; о том, что голодному
центру необходимо помогать немедленно из сытых окраин, и т. д. и т. д. Эти
положения, такие убедительные и простые, он воспринял со всей силой ясных и
чистых своих мыслей, воспринял раз навсегда и бесповоротно, гордился тем, что
знает их и помнит, а где-нибудь в разговоре старался вклеить непременно, будь то
к делу или совсем не к делу.
Мужикам-крестьянам эти положения он развивал с особенной охотой, а
слушали они его со вниманием исключительным. Иной раз и галиматью станет
наслаивать всякую, но общий результат бывал всегда наилучший. Он, например, с
большим трудом и совершенно неясно представлял себе крупное коллективное
хозяйство, систему работы в нем, взаимоотношения между членами и прочее,
сбивался нередко на "дележку", "самостоятельность" и т. д. С этой стороны путем
объяснить ничего не умел, но даже и от таких бесед получалось кое-что
положительное. Он призывал к трудолюбию, протестовал против жадности и
своекорыстия, против невежества и темноты, ратовал за новые, усовершенствованные
способы труда в крестьянском хозяйстве. В одном селе он так красочно описывал
голод фабричных рабочих, так жестоко укорял крестьян за то, что они, сытые,
совсем забыли голодных своих братьев, что крестьяне тотчас же постановили
открыть между собою сбор зерна для отправки в Москву. Выбрали и организатора
дела - тут же на собрании и поклялись Чапаеву, что отправят непременно в Москву
все, что наберут, а его, Чапаева, уведомят об этом на позиции. Собрали ли они,
отправили ли - неизвестно, а Чапаева оповестить им не удалось: уж недолго ему
осталось жить, - скоро Чапаева не стало...
Так, встречаемые радостью, приближались к цели красные полки. С
