аева, удаль и молодечество
- главные в характере черты. Он больше именно
г е р о й, чем борец, больше страстный
любитель приключений, чем сознательный революционер. В нем преобладают,
по-видимому, и возбуждены до чрезмерности элементы беспокойства, жажды к смене
впечатлений. Но какая это оригинальная личность на фоне крестьянского
повстанчества, какая самобытная, яркая, колоритная фигура!"
Федор узнал от мужичков, как пройти к Парфенычу, и, когда Лопарь после
разговоров с председателем Совета повел компанию чаевничать, Федор с ними не
пошел, объяснил свою охоту и направился по указанному адресу.
Часа через полтора уезжали из Ивантеевки. Федор сидел - молчалив и
мрачен: Парфеныча не застал, тот уехал накануне в Пугачев. Андреев задал ему
пару-другую вопросов, хотел вызвать на разговор, но, увидев, что не клеится
ничего, умолк. Терентий с Лопарем сидели-сидели, надумали песни петь. Дуэт был
примечательный: Лопарь не пел, а только всхрипывал, Терентий визжал дичайшей
фистулой. Получалось нечто жуткое, путаное и резкое. Когда очень уж надоели,
Андреев крикнул им из передней повозки, чтобы перестали выть. Ребята, видимо,
согласившись, смолкли. Продремали до самой Таволожки. А приехав, не стали ждать
нисколько, заказали лошадей, тронули на Пугачев.
Уж при выезде из Таволожки мужики-возницы посматривали косо на черные
сочные облака, дымившие по омраченному небу. Ветер дул резкий и неопределенный:
он рвал без направленья, со всех сторон, словно атаковал невидного врага,
кидался на него, как пес цепной, впивался, рвал остервенело, но каждый раз
могучейшим пинком отшвыривался вспять. И снова кидался - и снова отскакивал,
озленный, с визгом, с лаем, с гневным судорожным воем. По земле кружились,
мчались и вертелись снежные вихрастые воронки: пути забило, наглухо запорошило
снегом. Опускались и быстро густели буранные сумерки. Все настойчивее, крепче и
резче ударял по бокам стервенеющий ветер, все чернее небо, круче и быстрей
взвиваются снежные хлопья, мечутся в вихре иглами, льдинками, комьями прямо в
лицо.
Как в норы кроты - глубоко в тулупы зарылись седоки. Чуть выглядывают
возницы. От встречного ветра заходится дыханье, жгучим морозом опаляет лицо.
Долго ехали - и чем дальше, тем пуще, вольней размахивался бешеный степной
буран. Когда дорога пошла лощиной, по оврагу, на высоком берегу которого тянулся
тощий кустарник, - тут как будто стало потише; но лишь выбрались вновь на
равнину - тут буран бушевал, как буйный хозяин в пьяном пиру: все, мол, мое, и
что искалечу, за то ответ не держу! Хмельно, весело, грозно было в буранной
степи.
До Пугачева оставалось верст десяток. Навстречу колыхались караваны
верблюдов, попадались отдельные ездовые, - верно, многие из них не доехали в
этот раз до родных халуп: то вовсе погибли, то пролежали ночь в снегу; этих
отрыли только наутро и кое-как отходили от смерти.
"Такого бурана, - рассказывали степняки, - не было уж много лет. Не
иначе, - говорили, - бог послал его в наказанье за холодные молитвы, за то, что
храмы божии народ забвенью отдает".
Говорили, - но уж видно было, что слова эти - пустые слова, одна
ф р а з а, ходячая и обычная, говорят же ее мужички больше для христианской
вежливости, а сами ни на грош не верят тому, что говорят.
От бурана и на станцию посбилось народу изрядно. Когда подъехали ездоки
наши и снежными комьями вывалились из саней - тут уж не отсылали одного
разведчика Лопаря, а направились кто к станционному начальству, кто к
коменданту, а милого Терешу наладили по вьюжным путям искать составы, которые
норовят идти на Уральск. Это "разделение труда" было вызвано тем, что за время
езды до Самары ребята стократ убедились, как сознательно и бессознательно,
мастерски обманывают железнодорожные заправилы по части отправки поездов: если
скажут, бывало, что состав идет "через час", - это уж, будь покоен, до
завтрашнего дня не тронешься с места, а коли скажут "только наутро" - так и жди,
что проскочит перед носом.
Долго ли, коротко ли искали, - наконец обрели вагонишко, в котором как
раз до Уральска снарядилась группа политических работников. Дотолковались,
изъяснились, вгрузились с вещишками. Но много еще пришлось помытариться, прежде
чем добрались до Уральска: под Ершовом занесло пути, - вылезали, расчищали
сугробы снегов, побранивались с комендантами, правдой и неправдой добывали
дрова, согревали промерзлый гробик. Ползли медленно и тошно. Только что заехали
за Ершов, случилось неладное с паровозом, - опять возня, опять высадка, долгое
нервное ожидание. Потом с буксами не заладилось - и тут приостановка, опять
заботы, хлопоты, подорожные ремонты, все новые-новые тревоги. От Пугачева до
Уральска ехали целых два дня, а тут и пути-то - рукой подать!
В Уральске со станции позвонили. От коменданта прислали двое
розвальней, погрузились ребята со скарбишком, поехали в Центральную гостиницу.
Холод в гостинице необычайный, в номерах и сыро, и грязно, и голо: не на что
сесть, не на чем лечь, не знаешь, куда что положить. Кое-как, однако ж,
приладились, осмотрелись, закрепили за собой номерок, - так вчетвером в одну
комнату и вобрались: не хотелось дружкам разбиваться. После того как с морозу
оглушили пару самоваров подряд, - бродили по городу, не знали, куда девать
свободное время. Еще на станции узнали они, что Фрунзе утром уехал ближе к
позиции - руководить открывшимся наступленьем. В это время ближние позиции
находились от Уральска всего в двадцати верстах, надо было торопиться отогнать
неприятеля возможно дальше. Впрочем, эти первые бои для нас не были особенно
удачны, и отогнать казаков удалось не теперь, а только позже, - когда разработан
был и более широкий, и более осторожный план общего наступления разом с
нескольких сторон: не только от Уральска, но еще и со стороны Александрова-Гая
на станицу Сломихинскую и через нее вперерез большому пути - Уральск - Лбищенск
- Гурьев, - пути, по которому должны были гнать казаков красные части,
наступавшие с севера.
Но об этом потом, потом; всему свое время, - к страдному пути от
Уральска на Гурьев придется вернуться не раз.
У друзей наших были особые привычки, даже как бы специальности.
Например, Терентий Бочкин очень любил писать письма, и почти всегда в этих
письмах преобладали у него сведения хозяйственного порядка: разузнает непременно
- где, что и почем, все это запомнит, опишет, сравнит...
Клычков - этот вел исправно дневник. В любой обстановке и при любых
условиях изловчался и записывал самое важное. Не в книжечку, так на листках,
иной раз отмечая на ходу, пристроившись к забору, - но уж все занесет
непременно. Приятели над ним обычно подсмеивались, не видя в том ни толку, ни
проку.
- И чего ты, Федька, бумагу-то портишь? - скажет, бывало, Андреев. -
Охота ж тебе каждую ересь писать? Да мало ли кто что сделал, кто сказал - разве
все захватишь? А уж писать, так надо все, понял? Частицу писать не имеет смыслу,
один даже вред получится, потому как в обман людей введешь...
- Нет, Андреич, ошибаешься, - разъяснял ему Федор. - Частицу я усмотрю,
да другой, третий, десятый... сложишь их - и дело получится, история
пойдет...
- Так ты ведь там, черт, выдумываешь поди разную дребедень... какая
история? - сомневался Андреев.
- Я же знаю, что к чему, - упорствовал Федор, испытывая острую
неловкость от этого бесцеремонного напористого приставанья.
- Что ты знаешь? Ничего не знаешь, - осаживал Андреев, - пустяками
занимаешься.
Клычков на эту тему говорить не любил и, зная андреевскую
несговорчивость, умолкал, на некоторые вопросы не отвечал вовсе и тем прекращал
разговор.
Писал он в дневник свой обычно то, что никак не попадало на столбцы
газет или отражалось там жалчайшим образом. Для чего писал - не знал и сам: так,
по естественной какой-то, по органической потребности, не отдавая себе ясного
отчета.
Специальность у Андреева была иная - распознавать все дела по рабочему
фронту; сюда его тянуло так же, как Терентия к письму или Федора Клычкова к
своему дневнику. Андреев, может быть, даже и против воли, инстинктом, всем, с
кем заново и в новом месте толковал, начинал задавать совершенно особые вопросы:
есть ли фабрики, давно ли построены, хорошо ли работают, почему и давно ли
остановились, сколько рабочих, каковы качеством, сознательны ли, чем, когда и
как себя проявили и т. д. и т. д. Так и видно было рабочего, которого тянет в
родную среду, к родным вопросам, нуждам и заботам. Он интересовался также общим
положением, главным образом - богатством местности, населением, его составом и
степенью надежности; впрочем, этими вопросами едва ли не в равной мере
интересовались все четверо.
Лопарь был с п е ц о м по военным делам, - моментально распознавал,
что за воинские части стоят поблизости, какие полки лучше, какие - хуже, что
делается по политической работе с красноармейцами, много ли коммунистов, как они
себя ведут, что вообще за положение на фронте и т. д. и т. д.
Эти специальности определились отчасти уже и в пути, но главным образом
- позже, когда все четверо втянулись в настоящую работу. У одних поле наблюдений
сузилось, как, например, у Андреева (рабочие центры попадались нечасто), у
других, как у Лопаря, расширилось: но с этих же первых дней всем было видно
одно: военные дела и интересы захватывали полней и полней, все решительней
отодвигали на задний план всякую иную жизнь и иные интересы, пока их не
поглотили целиком.
Исколесили город вдоль и поперек. Обстановка новая, удивительная,
совершенно особенная. Только и видны серые солдатские шинели, винтовки, штыки,
пушки, военные повозки, - настоящий вооруженный лагерь. По улицам проходят
красноармейцы колоннами, проходят, суетятся одиночками, скачут кавалеристы,
катятся медленно орудия, величественно проплывают к позициям навьюченные
караваны верблюдов. Кругом пальба неумолчная, ненужная, разгульная, чуть-чуть
притихающая к ночи: одни "прочищают дуло", другие стреляют "дичь", у третьих
"сорвалось случайно". Один военный специалист, высчитывая по секундам и минутам
среднее количество этих шальных выстрелов, определил, что понапрасну в день
растрачивается глупой этой стрельбой от двух до трех миллионов патронов. Верен
ли расчет - сказать трудно, но стрельба была воистину бессовестная. Тогда еще не
было в тех, в степных войсках, о которых идет речь, сознательной, железной
дисциплины, не было кадров сознательных большевиков по полкам, способных сразу
полки эти преобразить, дать им новый облик, новую форму, новый тон. Это пришло
потом, а в начале 1919 года под Уральском бились - и лихо бились, отлично,
геройски бились - почти сплошь крестьянские полки, где или не было вовсе
коммунистов, или было очень мало, да и то из них половина "липовых". В этих
полках имела успех агитация, будто коммунисты - жандармы и насильники, будто
пришли они из города насильно вводить свою "коммунию"...
Нередко в полках и так говорили, что "большевики-де - это товарищи и
братья, а вот коммунисты - лютые враги"... Через два дня по приезде Клычкову
пришлось даже публично кроить доклад на эту нелепейшую тему: "Какая разница
между большевиками и коммунистами".
Впрочем, уж очень-то удивляться не стоит, ибо тема о большевиках и
коммунистах обскочила едва ли не всю республику, особенно же остро она
"дебатировалась" по окраинам: на Кавказе, на Украине, на Урале, в Туркестане и
попала даже в Грузию.
Насколько сложное было тогда положение в полках, можно судить уже по
одному тому, что благороднейший из революционеров, умный и тактичный Линдов, а с
ним и целая артель большевиков - пали от руки своих же "красноармейцев".
Когда через несколько дней прибыл в Уральск Иваново-Вознесенский отряд в
своих типичных "варяжских" шлемах с огромными красными звездами во лбу, когда он
взял охрану города, по ткачам из-за углов открывалась хищная пальба: стреляли
красноармейцы "вольных" крестьянских полков, у которых приехавшие ткачи отнимали
и урезывали их бесшабашную "волю". Впрочем, уж очень скоро, как только эти полки
увидели, на что способны ткачи в бою, как они стойко и мужественно бьются, -
предубеждение разом пропало, выросли иные, дружеские отношенья.
В самом Уральске коммунистов было немного: одни погибли в боях,
других увели казаки, часть была еще раньше разогнана и распугана, часть осталась
в строю. Работу больше вели приезжие большевики. Центральной фигурой был
горняк-рабочий по кличке "Фугас" - благороднейшая личность, любимый товарищ,
испытанный боец*. В противоположность ему и всегда вместе с ним состязался и
упоминался некто Пулеметкин, паршивенький интеллигентик, политический франт и
позер, тоже коммунист, но из тех, которые по личной линии заслуживают искреннюю,
острую неприязнь. Пулеметкин обнажался как честолюбивый бахвалишка, пустомеля и
фразер, выскакивающий всюду напоказ и стремящийся у всех завоевать популярность.
Приезжая четверка раскусила живо "группировки" около Пулеметкина и Фугаса,
примкнула к Фугасу и через несколько дней тесно с ним подружилась.
_______________
* У живых - имена чужие, у погибших - свои.
Когда, утомленные ходьбой, воротились теперь в свою нетопленную
каморку и Терентий наполовину закончил традиционное письмо, сообщив, что
"солянка с хлебом 5 рублей... черная икра за фунт 23..." - из штаба прислали
вестового, сообщили, что Фрунзе воротился. Ребята мигом на ноги и айда. Пришли,
но им тут все странно, все по-новому, необычайно: их даже не пропустили сразу, а
пошли доложить. Кому? Михаилу Васильевичу, с которым они так коротко знакомы, с
которым работали так тесно, так просто, по-товарищески обвыкли. Да не сон ли
это? Какой черт сон: перед носом часовой стоит со штыком! Он смотрит вовсе не
дружелюбно на приехавших молодцов, что пытались так бесцеремонно и самоуверенно
проломиться в двери к командующему.
Потолкались минутку в коридоре, чувствовали себя неловко, старались не
смотреть один другому в глаза.
- Проходите, - позвал кто-то.
Вошли. Встреча была радушнейшая, простецкая, задушевно-товарищеская. Они
почувствовали, что перед ними все тот же простой, доступный, всегда такой милый
товарищ. Понемногу оправились от первой неловкости, а тут опять - новости. Около
Фрунзе сидят военспецы - не какие-нибудь там "окунишки", а "лещи" настоящие:
полковники бывшие, генералы... И все-то они норовят сказать ему "так точно" да
"никак нет", все-то изгибаются, ловят на лету слова. Ребята понимают, что
"дисциплина", что по-иному, быть может, и нельзя, но сами в тон попасть никак не
могут: командующего чуть не Мишей зовут, не в лад с ним речи ведут, будто где-то
у себя в партийном комитете... Полковники слушают недоуменно, смотрят
растерянно, неловко улыбаются и настораживаются еще больше, как бы за компанию с
приехавшими хлопцами самим не сорваться с нарезу, не нарушить субординацию. Так
тут два лагеря и осталось до конца беседы: в одном - приехавшие хлопцы, а в
другом - военные спецы. Фрунзе сообщил, какая обстановка сложилась на фронте,
чего можно ждать, что целесообразней теперь предпринять на близкое время. Ребята
добродушно хлопали ушами, тщетно силились упомнить все, понять и представить
пояснее: ничего не получалось. Во-первых, не знали карты, и потому станицы и
укрепленные пункты были для них пустым звуком; с другой стороны, понятия вроде
"стратегия", "тактика", "маневренность" и прочие - усваивались только в общем, а
ясно не укладывались в сознании.
Скоро спецы ушли, осталась свойская компания. Тут "музыка пошла не та":
планы расшифровывались подробно и откровенно. Федор посматривал сбоку на Фрунзе
и недоумевал, - откуда у него эта ясность понимания в военном деле, отчего он
так верно все схватывает и ни перед какими вопросами не встает в тупик? Ему все
понятно, он тут совершенно легко разбирается, все учитывает, предвидит, - что за
черт! А ведь давно ли был гражданской ш л я п о й? Уже в те дни, на первых порах
командования Фрунзе, сказались в нем четко эти особенности, его характерные
черты: легкость, быстрота, полнота и ясность понимания, способность к
своевременному и тщательному анализу и всестороннему учету, уверенный подход к
решению задачи и вера, колоссальная вера в успех, вера не пустая -
обоснованная.
Сидели - гуторили. Вспомянули родной Иваново-Вознесенск, общих
товарищей, недавнюю работу. Разошлись только за полночь, а наутро Фрунзе срочно
выехал в Самару, сказав, что назначенья пришлет оттуда, а до получения, дескать,
придется побыть здесь, в Уральске, поработать в комитете партии. Эта случайная
партийная работа заняла целых восемь дней, пока всех четверых не распределили по
армии.
Меж собой толковали:
- Поизменился... Михайла-то Васильич...
- Надо бы... Работищи-то - пропасть...
- И пожелтел, осунулся, сердешный...
- Прозеленеешь, не то что... Вон они, части-то здесь - орава буйная,
мало ли возни с ними будет? Приказали, говорят, уж не впервой окончить пальбу, а
что вышло, ну-ка, послушай!
И ухом припали к окнам: за окнами ухала и звенела бесшабашная
стрельба.
- Анархия, черт ее дери! - буркнул сердито Андреев, потом помолчал и
уверенно, спокойно пробасил: - Не то ломали - все перекроим...
Подступили торжества 23 февраля - годовщина Красной Армии. Шевеление
началось, как это водится, издавна, а работа, действительная организация
праздника, проведена была и оформлена за три-четыре последних дня. Дотошному
Лопарю уж на другой день по приезде было известно, что партийная организация из
рук вон слаба, но с празднеством возиться, в сущности, некому и оно, пожалуй,
прогорит, если не вмешаться кому-то активно, не взять дело в одни, в верные
руки. Ревком сообщил Лопарю, что делом ведает партийный комитет; а пришел туда -
отсылают обратно в ревком, ссылаются на какую-то несуществующую комиссию. По
настоянию Лопаря быстро назначили собрание, пригласили рабочих представителей,
но от ревкома опять-таки не явился никто. Лопарь решил действовать на свой страх
и риск, объявил собрание действительным и правомочным, сообщил коротко о
предстоящем торжестве и о невозможности дальнейшего промедленья с его
организацией, предложил избрать деловой исполнительный орган. В этот орган его
избрали председателем, Андреева - секретарем. Дело стронулось с мертвой точки.
Город разбили на районы, определили места, где будут собрания, открытые массовые
митинги, лекции на тему дня, кто и где будет выступать, как использовать театр,
кинематограф, оркестры... Снеслись с профессиональными союзами, вызвали оттуда
рабочих, работниц, - одним поручили возиться с устройством трибун, других
притянули к работе по листовкам, плакатам, очередному номеру "Яицкой правды";
женщинам-работницам вверили детей, которым предполагалось в этот день улучшенное
питание, театры, кинематографы. В три дня все было готово. 23-го ранним утром на
главную площадь стягивались со всех концов колонны рабочих - они собирались по
профсоюзам. Они выстраивались рядами около трибун, в середину пропустили
воинские части, к тому дню слегка подчищенные и пододетые. Площадь полна народу.
Речи... Все речи и речи. Лучше всех, ближе и искренней принимают рабочие и бойцы
простую, умную, краткую речь Фугаса. А за Фугасом, как водится, выскочил
Пулеметкин и стал бестолково мять и жевать всем надоевшие и всем знакомые истины
про "гидру контрреволюции"... Он мог болтать сколько угодно, если не оборвать,
не одернуть... Проходит десять... двадцать... тридцать... минут - Пулеметкин все
молотит. Его уже дергали дважды за полу - не помогает. Надоело смертельно. А
день морозный, красноармейцы давно переминаются с ноги на ногу... Замерзли...
Терпеть дальше нет возможности. Лопарь Пулеметкину сзади внушительно и явственно
отчеканил:
- Если не перестанете сию же минуту, - я закричу "ура". Поняли?
Пулеметкин быстро оглянулся, блеснул водянистыми злыми глазами и, увидев
решительное выражение на лице Лопаря, понял, что тот не шутит, - закончил
торопливо, слез с трибуны, пропал в толпу. Речи - как речи... Такие речи в тот
день говорились по всей Советской России... Вечер - как вечер... И вечера были,
верно, по-одинаковому: с лекциями, спектаклями, сеансами...
От площади - по городу с красными знаменами, с революционными песнями.
Пришли на могилу павших воинов, - и здесь стояла тоже трибуна: с трибуны
говорили Фугас и Лопарь. Порывавшегося выступить Пулеметкина своевременно
задержали и выступать ему не дали. Когда Лопарь вспомнил про товарищей,
покоившихся в братской могиле, объяснил, за какое они дело погибли и как должны
мы чтить их священную память, в ответ на его пламенные, полные свежести и силы
слова - глубокое, сосредоточенное, долгое молчание. И вдруг - выстрел. Этот
одинокий и, может быть, совершенно случайный выстрел - словно сигнал: сколько
тут было частей - радостно все открыли "огонь по богу". Стрельба поднялась
оглушительная, беспорядочная, - это вовсе не был торжественный салют. При
желании в такой сумятице легко было "снять" какому-нибудь белогвардейцу стоявших
на трибуне большевиков: этого в горячке никто бы не заметил и не распознал. А
вниз спускаться - постыдно: так и простояли на вышке, пока не расстреляли
красноармейцы свои патроны. Лопарь стоял бледный, как лунная тень, - в эти
несколько минут он испытал могильный ужас. Никогда, никогда потом, даже в самой
страшной боевой кутерьме не испытывал он этого смутного, скоблящего,
раздражающего трепета, в котором дрогло беспомощное тело. Нет хуже состояния,
когда чувствуешь себя беспомощным, во власти слепых случайностей!
По Уральску День Красной Армии прошел, пожалуй что, и сносно, а как он
прошел по области - кто его знает: директив дать туда путем не успели, только
напомнили в общем, что следует делать. На фронт еще накануне выехали Бочкин с
Федором Клычковым; они прихватили что можно было из литературы: юбилейный номер
"Яицкой правды", воззваньица, разные листовки. Воротились только глубокой ночью,
разбудили спящих приятелей и с жаром рассказывали недоумевающим полусонным
Андрееву и Лопарю, как прекрасно встретили их на "передовых позициях" (это
произносилось с гордостью неимоверной!!), как бойцы благодарны были за подарки,
за память о себе, как слушали речи, просили приезжать снова. Сонные друзья
отзывались тупо на эту восторженную речь. Андреев чертыхнулся спросонья и
объявил, что ему надоели смертельно эти "охотничьи басни". Разговор явно не
клеился. Скоро, за недостатком слушателей, рассказчикам пришлось умолкнуть, как
ни велика была охота рассказать до "мельчайших подробностей" про свою красочную
поездку на самые что ни есть "передовые позиции". Этим закончился для наших
приятелей День Красной Армии.
В один из ближайших вечеров, после обеда, когда все четверо были в
сборе, принесли телеграмму: Лопарю и Бочкину наутро ехать в бригаду!
Кончено! Приступила пора расставаться!
У всех состояние было особенное, прощальное, полное неожиданных мыслей и
чувств. И ничего не было удивительного в том, что двоим наутро, а двоим, может
быть, - вслед за ними... Они же этого только и ждали! И все-таки были настроены
все четверо по-особенному. У Лопаря и Терентия вдруг проявилась небывалая
воинственность, словно они только и знали до сих пор, что воевали... Андреев был
мрачнее обыкновенного, Федор сосредоточенно молчал и с улыбкой слушал
нервно-восторженные повествования отъезжающих товарищей.
Утром в саночки посадили Терентия с Лопарем, простились,
расцеловались, - уехали дружки. А тут пришла и другая телеграмма: Андрееву
оставаться на месте, работать комиссаром тут же, в дивизии; Федору Клычкову
ехать в Александров-Гай, наладить там политическую работу в организующейся
группе, начальником которой назначается Чапаев.
Как прочитал, так и обмер Федор, не поверил даже сразу. Перечитал во
второй и третий раз, - сомнений нет никаких:
Ч а п а е в...
Ударило вдруг в виски, задрожала толчками кровь, он сразу слова не мог
сказать от волненья.
"С таким героем... с Чапаевым плечом к плечу... как это удивительно все
сложилось... Что-то выходит диковинное: то я мечтал о Чапаеве как о легендарной
личности, то вдруг с ним вместе, совсем рядом, запросто, как теперь вот с
Андреевым... Может быть, даже и близко подойдем друг к другу, товарищами
станем?.. Ух интересно, черт возьми, - вот сложилось!"
С того момента Федор полон был одною только мыслью, одним только
страстным желанием - скорее увидеть Чапаева. И о чем бы ни заговаривал - сводил
к Чапаеву все разговоры. По телеграмме можно было понять, что теперь Чапаева в
Александровом-Гаю нет, он туда только собирается ехать, но - все равно, все
равно... В Александров-Гай надо спешить немедленно! И Федор не стал дожидаться
следующего дня, собрался часа через три. С Андреевым простились по-приятельски,
сердечно и просто. Федор уехал, Андреев остался в Уральске один.
Федору наговорили, что поездом докатят его к Алгаю (так коротко звали
Александров-Гай) чуть ли не на следующий день. А потом оказалось, что в Ершове,
Урбахе и Красном Куту - пересадки. Три пересадки - шутка сказать! Кто езжал в
1919 году по железным дорогам, тот поверит, что выдержать в пути три пересадки -
дело мучительное и вовсе не легкое. По приблизительным подсчетам, подгоняя к
средней норме, Федор установил, что поездка эта отнимет недели полторы. Поэтому
передумал, слез в Дергачах, взял лошадей и тронул на перекладных; тут напрямик
до Александрова-Гая полтораста верст.
И снова степь, просторы, голубые горизонты, беспредельные простыни
снега... Кой-где уж появились проталины - чернеют бугорки обнаженной земли. Если
нет большого ветра, днем на солнце тепло: значит, скоро весна закружит
хороводами. По степи села здесь редки: двадцать пять - тридцать верст одно от
другого; живут они сытой, замкнутой жизнью; тут и невест по другим селам мало
отдают, - обходятся восвояси, всех и на всех хватает вволю. Каждое село - будто
небольшая республика: чувствует себя независимо, ни в ком и ни в чем не
нуждается, имеет большую склонность к самостийности. Эти большие села, что
приходится проезжать до Алгая, сыграли огромную роль в истории гражданской войны
уральских степей: Осинов-Гай, Орлов-Гай, Курилово... Эти села дали не только
отдельных добровольцев, - они дали готовые красные полки. Верно, что из этих же
сел немало кулачья ушло и к белым, но остается несомненным, что перевес был
всегда на красной стороне. Когда в Курилово ворвалась в 1918 году казара и, по
указанию местных кулаков, начала выхватывать советских работников, - поднялась
вся огромная трудовая сельская масса, вооружилась кто чем попало, перебила
казаков, остатки выгнала вон и тогда же порешила создать свой особый полк: он
был назван Куриловским. Примерно в подобной же обстановке созданы были и другие
местные полки: Домашкинский, Пугачевский, Стеньки Разина, Новоузенский,
Малоузенский, Краснокутский. Они и создавались первоначально для того, чтобы
охранять и защищать свои родные села; бойцами и командирами (комиссаров
первоначально не было) являлись все свои же односельчане. Спайка была,
разумеется, несравненная: тут люди знали друг друга десятки лет, часто были
давними товарищами, многих связывали и родственные отношения - в Куриловском
полку служили, например, отец с пятью сыновьями. Бывали, положим, и такие
явления, что некогда близкие дружки вдруг разделялись, - один убегал с белыми,
другой вступал красноармейцем в родной полк; бывали случаи и еще более
разительные, когда члены одной и той же семьи раскалывались на две половины:
одна к белым, другая к красным.
Все эти местные полки, созданные для обороны своих сел, скоро вынуждены
были ходом событий оставить родные места, уйти глубоко в уральские степи, оттуда
- на Колчака, от Колчака - снова в степи, из степей - на панский польский
фронт.
В ряду других заслуженным, геройским полком считался Мусульманский,
насчитывавший четырнадцать национальностей; преобладали в этом полку киргизы,
доселе безжалостно и бессовестно эксплуатировавшиеся зажиточным тунеядным
казачеством, к которому питали неукротимую, жестокую ненависть. Добровольческие
полки эти творили поистине героические дела: без снарядов, без патронов, скверно
и недостаточно вооруженные, раздетые, необутые - они долго держались, стойко и
храбро сражались, многократно и успешно били поднявшееся против Советской власти
уральское казачество. В отношении боевом они стояли неизменно высоко от начала
до конца; в отношении политическом они созрели не сразу и не сразу охватили и
уяснили причины и масштаб развернувшейся социальной борьбы; слабая дисциплина,
своеобразное понятие о "воле", длительная борьба за выборность комсостава,
неясное и неточное понимание задач и директив, поступавших из центра, - все эти
признаки еще долго-долго отличали от полков центральной России эти молодецкие
добровольческие, сплошь крестьянские полки.
Александров-Гай мало чем отличается от других "гаев" - Орлова-Гая,
Осинова-Гая да, пожалуй, и всех степных селений, близко похожих одно на другое:
село разбросанное, просторное, в центре грязное, на окраинах непролазное. В те
времена Александров-Гай был из ряду вон оживленным пунктом: здесь стоял штаб
бригады, политический отдел, различные команды, боевые части. На Шильную Балку,
на Бай-Турган и Порт-Артур, на Уральск - во все стороны шло оживленное движение,
поддерживалась связь то с воинскими частями, то с руководящими центрами;
непрестанно двигались повозки, уезжали и приезжали новые люди; куда-то спешили
непоседливые кавалеристы, проползали на крестьянских подводах и качались на
гордых верблюдах целые воинские караваны, увозили, привозили, разгружали,
нагружали, - всюду била жизнь: так она, верно, ни до того, ни после не била в
Александровом-Гаю. Местная "интеллигенция" у площади и по главной улице каждый
вечер устраивала гулянья, наподобие ярмарочных, и тут, разумеется, не дремали
красноармейцы, очаровавшие к тому времени добрую половину адгайского
женперсонала...
Политический отдел бригады время от времени организовывал митинги как
для красноармейцев, так и смешанные. На этих митингах освещался главным образом
стереотипный "текущий момент". Жителей втянуть в политическую жизнь, разумеется,
было потруднее, чем красноармейцев, - эти шли охотно, слушали внимательно,
просили созывать их чаще, рассказывать больше и подробнее. Желание отличное, но
осуществлять его приходилось не всегда и не только по недостатку политических
сил, - нет, сил для тех мест и времен, пожалуй, было и достаточно, - часто
созывать на митинги и собрания не позволяла военная обстановка: кругом казаки,
налететь могут внезапно, застигнув в сборе массу невооруженных бойцов, могут
наделать немало бед.
Во главе политического отдела стоял тогда петербургский рабочий, Николай
Николаевич Ежиков, человек еще совсем молодой, лет двадцати двух, но зрелый,
умный и серьезный. Ежиков был в то время и комиссаром бригады. В селе не только
командный состав и красноармейцы, но и жители относились к Николаю Николаевичу с
величайшим уважением. Его любили за простую, умную, ласковую речь, за то, что
обещаний зря не давал, а раз сказавши, обещанное выполнял, за то, что в селе не
было никаких беспорядков, и это по праву приписывалось его моральному
воздействию на красноармейцев. А бойцы любили его - и всего больше любили за то,
что в походах он был всегда с ними, в боях сам лежал и бежал в цепи, держался
как равный товарищ.
Надо сказать, что в те времена - в самом начале 1919 года - вообще в
Красной Армии не была еще развернута как следует политическая работа. Формы и
методы ее были неясны, и многие из политработников, особенно же из младших
комиссаров, были попросту наиболее сознательными бойцами, которые личным
примером показывали, как надо воину Красной Армии терпеть голодуху, стужу без
обуви и одежды, как надо выносить трудности и лишения изнурительных походов, как
надо сражаться отважно, а при случае - спокойно, честно умирать. Непрерывные бои
не давали возможности неделями и даже целыми месяцами повести хотя бы
сколько-нибудь сосредоточенную и систематическую работу. Ограничивались
случайными "политналетами", а н а с т о я щ у ю политическую работу откладывали
до более удобного времени. Под Александровом-Гаем обстановка была не хуже, не
лучше, чем в других местах; резервы были крошечные, стояли они на отдыхе
неподолгу, а главная масса бойцов неотлучно была на линии огня. Работники
политического отдела, кроме тех, что вели "сидячую" работу, то и дело выезжали
из политотдела на позицию, отвозили туда литературу, новые распоряжения,
инструкции и руководства, сносились там с комиссарами, партийными ячейками,
инструктировали тех и других; если удавалось, вели работу и среди
красноармейцев, а если подходила нужда - оставив свои инструкции, брали винтовку
и шли в бой. Как раз в те дни, в самом начале марта, трое из сотрудников
бригадного политотдела погибли в неравном бою, отступая по лощине с горстью
красноармейцев под напором огромной лавины казаков.
Авторитет политических работников в крестьянских полках держался
исключительно как авторитет отличных, мужественных и честных воинов Красной
Армии. Николай Николаевич в этом отношении почитался чрезвычайно, и среди бойцов
его все время ставили лучшим примером.
К началу марта позиции находились около Порт-Артура - крошечного и
вдребезги разбитого поселка, стоявшего на дороге к станице Сломихинской (от
Алгая на несколько десятков верст); через эту станицу можно было выйти к
большому пути - Уральск - Лбищенск - Сахарная - Гурьев. Армия, центр которой был
в Уральске, предполагала на ближайшее время открыть общее наступление и путем
комбинированных действий отогнать сначала казаков от Уральска возможно дальше, а
потом и вовсе уничтожить белую казацкую армию. Со стороны Александрова-Гая удар
должен был направиться на станицу Сломихинскую, и в дальнейшем наступление
следовало развить через Чижинские болота, выходя на большой Уральско-Гурьевский
тракт. Этим маневром перерезался путь казачьим частям, отступающим под натиском
красных войск со стороны Уральска. День наступления был близок. Алгайская
бригада готовилась с лихорадочной поспешностью.
Как только приехал в станицу, Федор направился к политотделу. Там
провели его к Николаю Николаевичу. Закутанный в черную глухую шубу, с
мохнатейшей папахой на голове, в валенках, он сидел в пустом, высоком,
совершенно нетопленном кабинете. Сидел один и красными, от холода дрожащими
пальцами рылся в ворохе бумаг, лежавших на столе.
Убранство в кабинете убогое: стол да стул - больше ничего. А на столе -
огрызок дрянного грошового карандаша, лампадка с подозрительной грязнотцой,
видимо - чернила, измызганная ручка, похожая скорей на восковую свечу,
самодельный пресс-папье, две политические книжки, какой-то "деловой" журнал и
целый ворох, беспорядочная рыхлая куча разнокалиберных бумаг. Поздоровались,
познакомились. Федор показал ему телеграмму, в которой Фрунзе говорил, что "тов.
Клычков направляется для ведения политической работы в александрово-гайской
группе". (Бригада развертывалась в группу, придавались новые части.)
Ежиков посмотрел на бумажку как-то рассеянно и возвратил ее молча
Федору. А потом неожиданно:
- Пойдемте-ка, - говорит, - я вас устрою. Чаю, што ли, напьетесь, да и
отдохнете с дороги-то.
Федору хотелось теперь же повести с Ежиковым деловой разговор, выяснить
общее военное положение, состояние политической работы, перспективы, принятые
меры, возможности, - словом, с места в карьер. Но Ежиков так его быстро и
заботливо препроводил к себе на квартиру, так охотно раздобыл кипятку и хлеба,
что деловой разговор пока что пришлось отложить. Комнату занимал он в огромной
пустующей квартире; посредине - зал, с боков - комнатушки; в одну из них
поместился и Федор. В зале стоял рояль, и Ежиков, лишь только усадил Федора за
стол, подошел и одну за другой стал плохонько наигрывать революционные песни. В
комнате было холодно и гулко.
Мало-помалу завязался разговор. Федор смотрел на моложавое бледное и
суровое лицо Николая Николаевича, любовался им и чувствовал неизъяснимую радость
от сознания, что такой хороший парень руководит здесь политической работой. Как
это обычно случается, они в течение одного часа успели друг другу сообщить свои
биографии, историю и обстановку своей минувшей партийной работы, как угодили на
фронт и чего ожидают в близком будущем. Разговор как будто развивался вполне
нормально, а Федору все казалось, что Ежиков не то куда-нибудь торопится, не то
нервничает, не то обижен чем-то и недоволен. По лицу было видно, что это прямой,
открытый и простой человек, а тут он и в глаза-то Федору ни разу не посмотрел
прямо, - все мигает да смотрит в землю, потирает руки, не сидит на одном месте,
то и дело вскакивает, посмеивается искусственно и неискренне, слишком
предупредительно и поспешно со всем соглашается...
"Что за черт, в чем тут дело?" - задавал себе Федор вопрос и не знал,
как ответить, как понять Ежикова.
Пришли в политотдел, в холодный кабинет, и здесь разговор сам собою
принял почти официальное направление. Ежиков сам говорил мало и ни о чем не
рассказывал, а только выслушивал Федоровы вопросы и коротко на них отвечал -
неохотно, сухо, как будто даже пренебрежительно. Когда входил кто-нибудь из
сотрудников, Ежиков встречал его обрадованно и затевал разговор бесконечно
длинный и, по всей видимости, совершенно ненужный. Если бы в Ежикове вообще
можно было предположить болтуна - чему ж тут было бы удивляться? Но Федор
правильно определил, что тот - даже вовсе наоборот - скуп на разговоры и
особенно в деловой обстановке: тут он или отдает распоряжения, или осведомляет и
объясняет лишь настолько, насколько требует само дело. Поэтому искусственная
болтливость Николая Николаевича опять-таки показалась Клычкову ненормальной, и
снова удивился он, почему бы это отвлекаться Ежикову от разговора с ним,
Федором, и так радоваться первому входящему сотруднику?
Из коротких ответов можно было заключить, что партийные ячейки всюду
существуют; товарищеские суды работают отлично; литература есть; лекции,
собрания и митинги проводятся регулярно и успешно и т. д. и т. д., - одним
словом, дело поставлено образцово, и Федору "ставить и развивать" работу,
пожалуй что, и не придется, поскольку он приехал ко всему готовому...
Признаться откровенно, Федор и сам чувствовал себя довольно
затруднительно, приступая к новому виду работы. Он до сих пор на фронте не
бывал, ничего здесь не знал и поэтому "учить" Ежикова не мог, да и приехал он с
самым искренним желанием работать - н е к о м а н д о в а т ь, а
р а б о т а т ь: вопрос о субординации вовсе его не занимал. С первой же беседы
он об этом откровенно сообщил Николаю Николаевичу и по глухому мычанию того не
разобрал, хорошо или дурно принял он его откровенность. Беседуя теперь в
кабинете и получая скупые, выдавленные ответы, Клычков решил действовать сугубо
осторожно и тактично, ибо заподозрил, что тот обижен его назначением, которое
ставило Ежикова в подчиненное положение и сводило с пьедестала, на котором он
укрепился как в бригаде, так и в самом Алгае. До сих пор он был
е д и н с т в е н н ы м авторитетным политическим центром: к нему сходились все
нити, у него все и всегда искали ответа - только у него одного, больше ни у
кого. А тут вдруг приехал этот Клычков - политический голова целой группы, в
которую бригада входила лишь как часть... Баста! Пьедестал может покачнуться.
Клычков Ежикова может понемногу затемнить и оттеснить с господствующей позиции,
- вот сомнения, которые, по мысли Федора, должны были волновать Николая
Николаевича, вот причины, по которым он с нескрываемым недружелюбием стал
относиться к Федору уже через полтора часа после их знакомства.
Насторожился Клычков, не стал дальше расспрашивать и чутьем организатора
понял, что ему надо делать.
Во-первых, он решил ознакомиться фактически, по документам и отчетам, с
работою в бригаде, если не через Ежикова, то через его помощников и сотрудников,
добывая от них официальные отчеты и всякие сведения.
Во вторую очередь он решил настоять на созыве небольших
совещаний-конференций партийных ячеек, культкомиссий, контрхозкомиссий, собраний
военкомов и т. д. Это поможет ему сразу многое увидеть и понять.
Дальше он собрался объехать части и посмотреть там доподлинную
постановку работы и, наконец, в предстоящих боях хотел участвовать лично в
качестве рядового бойца и тем заслужить себе имя хорошего товарища и храброго
человека. Это обстоятельство могло иметь влияние на успех или неуспех всей его
дальнейшей политической работы.
Ближайшие несколько дней, вплоть до наступления, Федор осуществлял
настойчиво поставленные перед собою задачи. Он уже неоднократно беседовал и в
организационном, и в культурно-просветительном, и в информационном отделениях,
но всюду встречал тот же предубежденный и недружелюбный прием: влияние Ежикова
чувствовалось всюду. С большим трудом удалось ему все-таки получить довольно
подробный отчет о состоянии работы в целом. Доклад изобиловал общими местами, -
с этим недостатком десятки, сотни раз встречался Федор и впоследствии, когда
принял еще более широкую политическую работу. Как водится, изложение начинается
с "Адама", затем идут указания на первоначальное "хаотическое состояние", дальше
разъясняется, что "работа налаживается", но в некоторых своих частях еще "не на
должной высоте"; заканчивается доклад указанием на обилие принятых "плодотворных
мероприятий", которые, безусловно, упразднят все существующие недочеты.
В общем, между гордых слов можно было рассмотреть, что по полкам
довольно исправно и усердно развозятся книжки и создаются библиотечки; школы
грамоты вовсе прекратили свою деятельность из-за боевых операций, а когда они
работали, то посещались слабо; всякие комиссии как будто существуют формально и
организованы всюду, но точных сведений о работе их нет; митинги проводятся, но
редко, зато вот спектакли любительскими кружками ставятся часто и посещаются
охотно. В этом же роде весь доклад. Кое-какое представление о работе, конечно,
давала и эта сухонькая реляция, однако же главные надежды Федор возлагал теперь
на личный объезд частей и непосредственное ознакомление с работою на местах.
Попытался он созвать некоторых комиссаров - предубежденное отношение
встретил и здесь; назначил собрание представителей ячеек - оно и вовсе не
состоялось; назначил митинг, но политотдел оповестил худо, и собралась
совершенно случайная публика, человек пятьдесят - шестьдесят. Дело не клеилось.
Долго продолжаться таким образом не могло. Федор ожидал только приезда Чапаева:
этот приезд, верил он, разрубит гордиев узел, разъяснит всю неясность
создавшегося положения.
Послезавтра - наступление. Отчего же нет до сих пор Чапаева? Федор
послал запрос в армию, но ответа не получил. Завтра выступят на Казачью Таловку,
к Порт-Артуру, последние части: до момента наступления они будут в исходных
пунктах.
В штабе назначено последнее заседание, - окончательно обсуждается
разработанный детально план наступления. Проведено оно будет одновременно с трех
пунктов; рассчитано не столько на внезапность, сколько на общую свою
организованность и преобладание нашей техники, главным образом - пулеметов.
Федор, тогда еще слабо разбиравшийся в военных вопросах, внимательно вслушивался
во все, что на этом военном совете говорилось, но сам в обсуждение и споры не
вступал, только посматривал в лицо одному, другому, третьему "спецу" и
думал:
"А этот - неужто предатель? И неужели весь этот пафос - одна только
фикция, видимость, втирание очков нашему брату? А завтра, лишь только все будет
готово, неужто обернутся они из друзей врагами?"
И особенно пристально, с притихшим дыханьем, всматривался он в лицо
полковника, командира бригады.
"Неужели?"
Но лицо у комбрига было из тех, что не внушают опасений, - сразу к себе
располагает, заставляет верить.
"А все-таки ты, комиссар, будь начеку!"
Заседание "совета" окончено. Все уходили из штаба.
Весь этот день и целый вечер один отряд за другим, транспорт за
транспортом, караван за караваном уходили на Казачью Таловку. Пустел
Александров-Гай. Назавтра уйдут последние: он останется осиротелый и
беззащитный.
Рано утром, часов в пять-шесть, кто-то твердо постучал Федору в
дверь. Отворил - стоит незнакомый человек.
- Здравствуйте. Я - Чапаев!
Пропали остатки дремоты, словно кто ударил и мигом отрезвил от сна.
Федор быстро взглянул ему в лицо, протянул руку как-то слишком торопливо,
старался остаться спокойным.
- Клычков. Давно приехали?
- Только со станции... Там мои ребята... Я лошадей послал...
Федор быстро-быстро обшаривал его пронизывающим взглядом: хотелось
поскорее рассмотреть, увидеть в нем все и все понять. Так темной ночью на фронте
шарит охочий сыщик-прожектор, торопясь вонзиться в каждую щелку, выгнать мрак из
углов, обнажить стыдливую наготу земли.
"Обыкновенный человек, сухощавый, среднего роста, видимо, не большой
силы, с тонкими, почти женскими руками; жидкие темно-русые волосы прилипли
косичками ко лбу; короткий нервный тонкий нос, тонкие брови в цепочку, тонкие
губы, блестящие чистые зубы, бритый начисто подбородок, пышные фельдфебельские
усы. Глаза... светло-синие, почти зеленые - быстрые, умные, немигающие. Лицо
матовое, свежее, чистое, без прыщиков, без морщин. Одет в защитного цвета френч,
синие брюки, на ногах оленьи сапоги. Шапку с красным околышем держит в руке, на
плечах ремни, сбоку револьвер. Серебряная шашка вместе с зеленой поддевкой
брошена на сундук..." - так записывал вечером Федор про Чапаева.
Известное дело - с дороги надо бы чаю напиться, а он чай пить не стал,
разговаривал стоя, вестового отослал к командиру бригады, чтобы тот пришел в
штаб, куда придет вослед и он, Чапаев. Скоро шумною ватагой ввалились приехавшие
с ним ребята: закидали все углы вещами; на столы, на стулья, на подоконники
побросали шапки, перчатки, ремни, разложили револьверы, иные сняли бутылочные
белые бомбы и небрежно сунули их тут же, среди жухлых шапок и рукавиц.
Загорелые, суровые, мужественные лица; грубые, густые голоса; угловатые,
неотесанные движения и речь, скроенная нескладно, случайно, зато сильно и
убедительно. У иных манера говорить была настолько странная, что можно было
думать, будто они все время бранятся: отрывисто и резко о чем-то спрашивают, так
же резко и будто зло отвечают; вещи летят швырком... От разговоров и споров
загудел весь дом: приехавшие живо и всюду "распространились", только к Ежикову в
комнату не попали - она была заперта изнутри.
Через две минуты Федор видел, как один из гостей развалился у него на
неубранной постели, вздернул ноги вверх по стене, закурил и пепел стряхивал
сбоку, нацеливаясь непременно попасть на чемоданчик Клычкова, стоявший возле
постели. Другой привалился к "туалетному" слабенькому столу, и тот хрустнул,
надломился, покачнулся набок. Кто-то рукояткой револьвера выдавил стекло, кто-то
овчинным грязным и вонючим тулупом накрыл лежавший на столе хлеб, и когда его
стали потом есть - воняло омерзительно. Вместе с этой ватагой, словно еще
задолго до нее, ворвался в комнату крепкий, здоровенный, шумливый разговор. Он
не умолкал ни на минуту, но и не разрастался, - гудел-гудел все с той же силой,
как вначале: то была нормальная, обычная речь этих свежих степных людей.
Попробовали бы разобрать, кто у них тут начальник, кто подчиненный! Даже намеков
нет: обращение одинаково стильное, манеры одинаково резкие, речь самобытная,
колоритная, насыщенная ядреной степной простотой. Одна семья! Но нет никакой
видимой привязанности одного к другому или предупредительности, никаких взаимных
забот, хотя бы в самомельчайших случаях, - нет ничего. А в то же время видите и
чувствуете, что это одна и крепко свитая пачка людей, только перевита она
другими узами, только отчеканилась она в своеобразную форму: их свила, спаяла
кочевая, боевая, полная опасностей жизнь, их сблизили мужество, личная отвага,
презрение лишений и опасностей, верная, неизменная солидарность, взаимная
выручка, - вся многотрудная и красочная жизнь, проведенная вместе, плечом к
плечу, в строю, в бою.
Чапаев выделялся. У него уже было нечто от культуры, он не выглядел
столь примитивным, не держался так, как все: словно конь степной сам себя на
узде крепил. Отношение к нему было тоже несколько особенное, - знаете, как
иногда вот по стеклу ползает муха. Все ползает, все по
