Чириков Евгений Николаевич - Юность

...

  

  

   Воскресенье! Воскресенье!.. Не скоро еще воскресенье: сегодня только вторник... Еще осталось целых пять дней... Как дадут свидание: сперва с мамой, потом с Зоей, или с обеими вместе? Лучше бы врозь: мама будет стеснять нас. Хочется смотреть на Зою и ласкаться с ней глазами, слушать ее голос и перемолвиться о том, как нам быть в будущем. Для мамы она только "особа", а для меня - всё...

   Теперь я жил только ожиданием. Дни тянулись бесконечно долго. Хотелось бы их просто вычеркнуть из своей жизни. Ложился спать я с мыслью: "слава Богу, еще день прошел!" - а просыпался с тоской нового ожидания. Старался спать как можно больше, но как нарочно сон убегал от меня, и я валялся в полузабытье, и ночь была особенно тяжела, потому что в тишине ее я оставался с глазу на глаз со своим ожиданием. Меня перевели из башни в обыкновенную камеру, и теперь, едва наступали сумерки, со всех сторон начинались глухие нервные постукивания переговаривающихся заключенных. Казалось, что стучат не люди, а какая-то внутренняя сила в камне стен. Иногда эти постукивания, похожие на работающий телеграфный аппарат, рождались где-то очень близко: под подушкой или под кроватью. Раньше я жаждал этих переговоров с помощью стуков, но теперь они мучили меня: мне хотелось думать только о Зое и о предстоящем свидании с ней, а тут со всех сторон мешали. Прямо пытка какая-то. Кто-то в соседней камере стучал прямо мне в ухо, стучал с требовательной и раздраженной настойчивостью.

   - Ту-ту, ту!.. Ту-ту, ту!.. Ту-ту-ту!.. тртртрт... Ту! Бог его знает, кто он такой. Не хочу. Убирайся!

   И я сердито отлягивался ногой в стену. На третий день после прогулки, когда я прилег подремать и над ухом снова застукал камень стены, я стал считать... Что такое? Кажется - мое имя! Постучал, слушаю и считаю стуки, в уме перевожу их на буквы: "К-а-с-я-н-о-в"... Уж не Касьянов ли? Неужели он!

   - К-т-о-т-ы?.. К-т-о-т-ы?..

   Я выслушал свою тайную кличку и перепугался: а вдруг рядом шпион! И стена радостно застучала:

   - Г-е-н-к-а, Г-е-н-к-а...

   - К-т-о-т-ы?

   - К-а-с-я-н-о-в.

   - В-а-с-к-а?

   - Д-а.

   - К-о-г-д-а?

   - Н-о-ч.

   - Н-а-ш-л-и?

   - Н-т.

   Вот так история! Близко ходят около нашей нелегальной библиотеки, а найти не могут. Опасность, однако, близко...

   - З-а-ч-т-о?

   - О-б-ы-с-к, н-а-ш-л-и х-и-т-р-у-ю м-е-х-а-н-и-к-у.

   - С-к-о-л-ь-к-о?

   - О-д-и-н.

   Дурак, держит по ночам у себя в квартире "Хитрую механику"!.. Постукал еще, узнал кое-какие новости и попросил больше не стучать: загремел засов двери, кто-то входил в камеру.

   - Если будете перестукиваться, пожалуюсь полковнику и не получите завтра свидания...

   - Я? перестукиваюсь? С чего это вы взяли?.. Да я не умею и перестукиваться-то!..

   - Что же, сама стена стучит?

   Лучше пока воздержаться: ждал-ждал, почти дождался и вдруг не дадут. Эх, опять стучит Касьянов...

   - М-о-л-ч-и, о-п-а-с-н-о.

   Суббота... Завтра, завтра... Последний день моих мучений!.. Он был бы длиннее всех предыдущих, если бы не было бани и всенощной...

   - В баню желаете?

   - Да, да... Конечно!

   - Собирайтесь!

   - Сию минуту...

   Э, да сегодня тает. Ласковый денек! Весной пахнет. На карнизах башен огромные ледяные сосульки роняют тяжелые капли. На тюремной крыше каркает ворона. Тропа к бане сыроватая. Мокрый воздух. Захотелось поговорить с вороной: махнул ей шапкой, она полетела и закаркала:

   - Кар-карл-карл!

   Хорошо! Возьми меня, ворона, с собой полетать над Зоиным домом!

   В бане мылся медленно, лениво, стараясь протянуть побольше времени. Говорить с стражником не хотелось. Бултыхался в воде, потихоньку мурлыкал и взбивал в шайке пузыристую мыльную пену.

   - Масленая на дворе...

   - Что ты говоришь?..

   - Блины скоро, а там пост...

   - Да, а там - Пасха! Христос воскрес!.. Политический ведь Он был...

   - А вы полно... грех так-то...

   - А как же!

   Начал объяснять. Стражник покачивал головой и вздыхал:

   - Так-то оно так, а всё-таки...

   - А за что Его распяли, - знаешь?..

   - Жиды Его...

   - Свой народ.

   Заспорили. Стражник рассердился.

   - Ну, мойтесь, мойтесь, а то и ничего... Одевайтесь! Не наше дело...

   Не хотелось есть, оставил обед нетронутым. На прогулке всё смотрел, как падают с сосулек водяные шарики, и как воробьи дерутся на сырой голой березе, каким-то образом попавшей на тюремный дворик, где прогуливались политические. Шуба на плечах казалась сегодня тяжелой, ходил нараспашку, часто смотрел в небо и жадно глотал влажный воздух. До, всенощной томился, словно умирающий. За всенощной пришел в умиление, молился Богу, верил в Него, просил не открывать нелегальной библиотеки и благодарил за скорое свидание с Зоей. А ночью... ночью метался в постели, как больной в жару, и не находил удобного положения. Вставал, ходил, пил воду и, раскрыв фортку, прислушивался, как где-то беспокойно лаяли собаки, и смотрел на одинокую звезду, синеватым огоньком смотревшую с синих небес ко мне в камеру... Разговаривал с ней о Зое:

   - Быть может, и Зоя теперь смотрит на тебя... А если она спит уже, загляни к ней в окно и тайно разбуди сердце и шепни о том, как тоскует ее милый...

   Захотелось писать стихи. Подошел к стене и стал царапать спичкой:

  

   Надо мной склонилась русая головка

   И коса упала ко мне на плечо...

   В полутьме сверкнула глазами плутовка

   И поцеловала крепко, горячо...

  

   - Тук-т-т-т-тук!..

   Не спит Касьянов, мешает писать стихи. Чего еще тебе надо:

   - Тук!

   - Н-е-с-п-и-ш?

   - Д-а.

   - Ч-т-о д-е-л-а-е-ш-ь?

   - Х-о-ж-у.

   - Я т-о-ж-е...

   Ах, как мучительно долга эта последняя ночь перед свиданием!..

   ...Словно кто-то подтолкнул в сердце: раскрыл глаза и вспомнил: сегодня - свидание...

   - Зоя, Зоя, Зоя!.. Белая девушка с золотыми тяжелыми косами!

   Начал готовиться к встрече: тщательно умылся, надел лучшую одежду, вместо зеркала посмотрел в рефлектор жестяной лампочки, покрутил усики. Уже всё готово, а до свидания остается еще больше трех часов. Не стоят ли мои часы? Нет, идут. Ходил по камере и в такт шагу потихоньку напевал:

  

   "Вот нейдет,

   Да вот придет!..."

  

   Кружилась голова от беспрерывного круговращения. Я бросался в постель и, сжимая руками подушку, шептал:

   - Скоро ли?

   Часы раскрыты. То и дело смотрю на них и сержусь: совсем не двигаются, проклятые. Лучше не смотреть. Идут... Отпирают камеру...

   - Пожалуйте на свидание!

   Вскочил и задохнулся от волнения и радости...

   - Погодите!.. Выпью воды...

   - Шапку-то захватите!..

   - Ах, да... шапку... Отлично! Вот... Где же она, шапка?.. Экое наказание!..

   - Вон она, на кровати!..

   - Кто пришел?

   - Не могу знать.

   - Старая или молодая?

   - Нам неизвестно...

   Бегу по длинным коридорам, стражник едва поспевает за мной. Словно лечу: замирает дух и щекочет под сердцем, не могу сдерживать смеха...

   - А вы, господин, не бегите... Этого не полагается... Направо, направо!

   Вот и контора. Незаметно перекрестился и вошел в будку, похожую на телефонный чуланчик. Проволочная решетка. Через нее видна женщина в черном и жандармский ротмистр...

   - Мама!

   Мама вздрогнула и озирается: не понимает, откуда раздался мой окрик.

   Ротмистр показал ей на стул, около решетки, и она торопливо приблизилась.

   - Мама!..

   - Геня, Геня!.. Что ты наделал!..

   Мать опустила голову и заплакала. Я смотрел на мать, и мне самому хотелось плакать: бедная старушка, похудела, состарилась еще больше и никак не поймет, что я не простой арестант, не обыкновенный преступник, и что мать должна не плакать, а гордиться таким сыном. Как ей это растолкуешь?..

   - Мама! Не плачь... Ничего скверного я не сделал... Давай лучше поговорим, а то не успеем: свидание очень коротенькое...

   - Что теперь с тобой будет?!. Господи, помоги перенести это!.. Я...

   Путаясь в словах и глотая слезы, мама стала рассказывать мне о своем разговоре с полковником и просить меня во всем сознаться чистосердечно.

   - Полковник сказал, что тогда сейчас же выпустят...

   - Не верь! Не в чем мне сознаваться.

   - Тебя хозяйский сын смутил... Знаю я... Ты увлекаешься, а другие этим воспользовались...

   - Мама, не стоит об этом говорить. Я здоров и весел, ничего не боюсь и прошу тебя не волноваться. Ничего у меня не нашли и вообще...

   Подошел ротмистр и заметил:

   - Разговаривать о деле нельзя, мадам. Говорите о частных делах...

   - Я говорю со слов полковника...

   - Не надо, мама!.. Не ищи там друзей... Скажи, понравилась тебе моя невеста?.. Придет она сегодня сюда?..

   - Я не знаю, Геня, какая невеста... Видела раз у полковника девушку...

   - Ну вот она и есть!.. с золотыми косами!..

   - А полковник мне говорил, что была еще другая и тоже назвалась твоей невестой и просила свидания...

   - Как другая? Кто? Откуда?..

   - Какая-то Вера... Вера... а фамилию забыла...

   - Что за чепуха! Какая Вера?. Неужели Игнатович?

   - Вот, вот!. Она. И полковник ни одной не разрешил... не поверил обеим девицам...

   - Никогда Вера Игнатович моей невестой не была и не будет... Врет!

   - Я, Геня, не знаю... Да и стоит ли теперь думать о женитьбе, когда еще Бог знает, что будет впереди. И молод ты, и в тюрьме...

   - Ну, это, мама, мое дело...

   - Рассудительная девушка не пойдет за тебя, а...

   - Мама, оставим!.. Повторяю, что у меня есть невеста, зовут ее Зоей Сергеевной. Прекрасная девушка. Как только я выйду на волю, мы сейчас же повенчаемся...

   - Подождал бы, подумал...

   - И ждал, и думал... Вообще это дело решенное и нечего... Я попрошу тебя сходить в жандармское и заявить, что моя невеста... Господин ротмистр! Прошу передать полковнику, что я прошу о свидании с первой девушкой...

   - Потрудитесь написать официальное прошение на имя прокурора.

   - Прекрасно!

   - А как же с книгами, бумагой, чернилами?..

   - Разрешено. Можете выписать через контору тюрьмы.

   - Прекрасно! Когда меня привезли в тюрьму, у меня отобрали портрет моей невесты. Могу я взять его в свою камеру?

   - Нельзя: он приобщен к делу.

   - Будет еще допрос?

   - Неизвестно. Смотря по ходу следствия... Кажется, есть новые данные...

   - Не верю.

   - А в таком случае прошу меня не спрашивать. Извините, мадам, свидание кончилось...

   - Неужели, господин офицер?.. Ведь я больше полгода не видала сына!..

   - Это всё равно...

   - Не проси, мама!.. Зря унижаешься.

   - Я тебе купила кое-что из белья... Сухарей и мыла... Марок купила...

   - Пора, мадам!..

   - Сейчас, сейчас... Кормят-то плохо?.. Худой ты какой!.. Ах, Господи!

   - Хлопочи, мама, чтобы кто-нибудь взял меня на поруки... Прощай!.. Не беспокойся!..

   - Пожалуйте!..

   Я махнул матери шапкой и вышел из чулана. Так кончилось мое мучительное ожидание первого свидания...

   Пришел и ткнулся в постель... Тоска, тоска, тоска...

   Принесли что-то. Коробка. Конфекты. От кого? Мама или... Перебираю конфекты, внимательно рассматриваю их... Несколько конфект развернуто, бумажки брошены тут же, в коробку... Взял заливной орех на бумажной формочке...

   - Зоя, Зоя, милая невеста!..

   На дне формочки выдавлено булавкой: "твоя З."... Милые конфекты! Необыкновенные конфекты!.. Единственные на свете!.. Родные!.. Я взял заливной орех и долго смотрел на него: этот орех был в руках Зои... Чтобы написать: "твоя З.", надо было вынуть орех... Я тебя, орех, не съем! Живи со мной в одиночной камере, помогай мне ждать Зою и постоянно смотри на меня с полочки, куда я тебя поставлю...

   - Тук, ту-ту, тук-ту-ту!.. Погоди, Касьянов, некогда...

   - Тук!

   - Н-а-с в-ы-д-а-л-и, б-ы-л н-а д-о-п-р-о-с-е.

   - Постой, постой!.. К-т-о?

   - Н-е з-н-а-ю.

   - Н-а-ш-л-и?

   - Г-о-в-о-р-я-т, н-а-ш-л-и.

   - В-р-у-т, л-о-в-я-т, в-с-ё о-т-р-и-ц-а-й.

   - О-т-р-и-ц-а-ю.

   - К-т-о с-и-д-и-т р-я-д-о-м?

   - В-е-р-а И-г-н-а-т-о-в-и-ч.

   - К-о-г-д-а в-з-я-л-и?

   - С-е-г-о-д-н-я, н-о-ч.

   Вера взята!.. Как так?.. Эх, бабье!.. А что же с Зоей... Неужели...

   - Тук-ту-ту, тук-ту-ту!

   - Тук!

   - С-п-р-о-с-и В-е-р-у п-р-о З-о-ю.

   - О-н-а т-о-ж-е а-р-е-с-т.

   Зоя арестована, Зоя!.. Она сидит с нами!.. Где она сидит?.. Милая!.. Что же случилось там, на воле?.. Как же конфекты?.. Не было ли чего-нибудь в конфектах? Не написала ли по неопытности чего-нибудь лишнего? Ах, Зоя, Зоя!.. И ты - политическая арестантка... Теперь не скоро увидимся... И жалко Зою, и радостно, что мы оба под одними сводами тюрьмы... Словно кто-то еще крепче связал наши жизни и наши души...

   Как только сгустились сумерки, начал без умолку перестукиваться с Касьяновым и через него с Верой Игнатович. Обеих арестовали сегодня ночью. Ничего не нашли, кроме пузырька с гектографическими чернилами. Сказали, что купили для метки белья. Не удалось узнать, в каком номере сидит Зоя. Вера обещала узнать и постучать... Медленно выясняется дело: есть буквы, для которых приходится стукнуть девять раз, а когда говоришь с Верой через Касьянова, то теряешь всякое терпение... Что сделала Зоя при обыске? Оскорбление? Какое? Кому?

   - Н-а-з-в-а-л-а н-а-х-а-л-о-м и т-о-л-к-н-у-л-а.

   - К-о-г-о?

   - Ж-а-н-д-а-р-м-с-к-о-г-о п-о-л-к-о-в.

   Она не даст себя в обиду. Очевидно, полковник начал давать рукам волю... Я бешено бегал по камере и сжимал кулаки.

   - Только бы узнать, в чем дело!.. Папаша какой!.. Погоди!..

   Всю ночь стукали, устали, перестали понимать друг друга и, обессилев от нервного напряжения, замолчали. Во сне приходила Зоя: наклонилась над изголовьем, уронила косу на подушку и шепчет:

   - Я здесь, с тобой!.. Никому не говори... Люблю тебя!..

  

  

   Вот уже три месяца, как я в тюрьме. С того дня, как я узнал, что и Зоя пребывает под кровом того-же мрачного здания, удивительное успокоение снизошло в мою душу. Бедная мама, обивши все пороги у властей предержащих и ничего не добившись, уехала и ждать мне стало некого. Никто не придет, да никого мне, откровенно говоря, и не надо. Зоя со мной, есть книги, перо, бумага; хорошо и спокойно. Дело, видимо, затянулось: на допросах спрашивают о нелегальной библиотеке, о гектографе, о шрифте, но совершенно ясно, что ни библиотеки, ни шрифта они не нашли, а только знают, что они существуют. Держат в тюрьме с целью поморить и кого-нибудь смутить и побудить сознаться и указать, где спрятаны вещи. Так и начинают всегда допрос:

   - Ну-с, вы имели много времени подумать. Не пожелаете ли теперь сознаться и указать, где сокрыты шрифт и книги?..

   - Я вам уже сказал всё, что имел сказать... Никакой библиотеки и никакого шрифта не видал и ничего о них не знаю. Вы имели тоже достаточно времени, чтобы убедиться, что всё - это измышление ваших агентов...

   - Так не желаете показать?

   - Не могу, ибо ничего не знаю...

   - Увезите!..

   Всё-таки приятная прогулка по городу, развлечение и отдых от однообразия тюремной жизни. Допросы мы все очень любим: они дают новую пищу для наших разговоров через стенку и догадок о том, насколько поднялись или опустились наши акции. Допрос, баня и всенощная попрежнему вносят оживление в мою жизнь и разбивают ее на правильные интервалы, помогающие времени бежать вперед...

   Уже привык к тюрьме и к тюремной жизни и ее особенностям. Иногда даже чувствую какую-то странную симпатию к этим мрачным каменным стенам и башням. Завелись приятели среди стражников и среди уголовных арестантов. Есть с кем поболтать в сумерках и есть о чем подумать. В одиночестве мысль работает быстро, жадно, остро: книги прямо глотаешь одну за другой, делаешь выписки, набрасываешь свои заметки. Иногда является желание писать стихи или повести... Разрешили купить получше лампу и завести маленькое зеркальце, зубочистку и чернильницу. На столе уже виден некоторый комфорт и прочная оседлость. Из допросов видно, что власти имеют большое желание прицепить всех нас к делу Николая Ивановича, а для этого потребуется очень много времени: до сих пор нет связующих элементов. Я, как сожитель Николая Ивановича, для них - лакомый кусочек, но именно я-то и не даюсь в руки. Замучили допросами бедную Зою: каждую неделю возят в жандармское. Зоя сидит в No 6, и вести от нее доходят через четвертые руки, вести отрывистые, иногда непонятные, перепутанные при передачах. Начинаю тревожиться за ее здоровье: иногда, ночью, прислушиваясь к напряженной тишине, узнаю ее кашель в конце нашего коридора... Полковник ей мстит за дерзости и оскорбление во время обыска. А может-быть тут имеет значение и то обстоятельство, что она - моя невеста.

   Каждое утро камеру убирает уголовный арестант Флегонт. У него - приятное лицо, худое, с кроткими голубыми глазами, в которых я часто ловлю молчаливое сочувствие. Иногда, когда ожидающий у двери стражник отвлечется и займется разговором с кем-то в коридоре, Флегонт шепчет, подметая камеру:

   - Терпеть надо, Енадий Николаич... Когда-нибудь отольются наши слезки.

   - Хочешь папиросу?

   Мигнет, чтобы положил на постель, и, убирая под кроватью, стянет папиросу, а потом молча приложит руку к сердцу.

   Наладилась прочная молчаливая симпатия: переглядываемся ласковыми взглядами и вздыхаем. Однажды Флегонт начал говорить со мной жестами пальцев. Старался понять, но не понял. Потом догадался, что Флегонт предлагает передать что-нибудь товарищам. На маленьком куске тонкой бумаги написал: "Ты кашляешь, беспокоюсь. Г. Т."; свернул, надписал: "В No 6" и положил на постель, рядом с папиросой. Флегонт понял и мигнул, но стражник заметил и отобрал записку и папиросу. И с этой поры вместо Флегонта стал убирать камеру другой арестант, не внушавший доверия. Вообще после этого я стал замечать что-то подозрительное в окружающей мою камеру обстановке. Касьянов, безнадежно влюбленный в Веру Игнатович и давно оставивший меня в покое и преследовавший перестукиванием свою соседку, неожиданно стал надоедать мне и спрашивать о том, о чем он должен был хорошо знать сам: где библиотека и кому сдан шрифт? Спрашиваю: кто говорит, отвечает - Касьянов.

   - Н-е в-е-р-ю.

   - П-о-д-и-к-ч-о-р-т-у!

   А в соседстве, по другую сторону, тоже - новость: было пусто, а теперь, по ночам, слышен мягкий шум шагов и женское покашливание. Очевидно, новая комбинация. В голове копошится смутное предчувствие "ловушки". Справа несомненно - шпион, а вот кто - слева? И зачем эта новая комбинация? Прислушиваюсь к тусклым звукам жизни за стенами, у соседей. Всё больше убеждаюсь, что сосед справа должен изображать Касьянова, который куда-то исчез. А вот слева... Не может быть! Неужели - Зоя?!

   Ночью прижимаюсь ухом к стене и ловлю слабое покашливание: страшно напоминает Зою. Неожиданный стук от мнимого Касьянова:

   - Р-я-д-о-м с-и-д-и-т т-в-о-я н-е-в-е-с-т-а...

   Вихрем кружится мысль и вдруг, как молния в хаосе туч, вспыхивает в сознании догадка, испугавшая и обрадовавшая: с одной стороны подсадили Зою, а с другой - шпиона, хотят выудить из наших разговоров нужную им тайну... Даже застучало сердце от этой догадки. Сразу всё стало ясно и великое злорадство наполнило душу:

   - Эх, вы! Комики!.. Благодарю вас за соседство слева, а справа нам не помешает. Коварство и любовь!..

   И, спрятав лицо в подушку, я стал потихоньку хихикать. А потом подошел к соседу и простукал: "Касьянов, спишь?" Словно с цепи сорвался мнимый Касьянов: моментально застукал громко, никого не боясь:

   - "Не сплю. Как дела? Спроси невесту, куда они спрятали шрифт".

   - "Не понимаю, о каком шрифте говоришь".

   - "Она знает. Стучи ей. Сидит рядом".

   Не могу сдерживать смеха, хихикаю в руку и стучу, что невеста не знает азбуки и не умеет перестукиваться. Велит научить, выбивая буквы по порядку алфавита, без рядов. Обещает подкинуть ей нашу тюремную азбуку. Отвечаю: "сделай это скорее, необходимо".

   Это была веселая ночь: словно я был в театре и смотрел какой-то водевиль с переодеванием. А когда водевиль кончился, я лег в постель и всем существом стал ощущать близость милой Зои. Трудно передать это ощущение: радостное беспокойство и грусть тихой нежности непрестанно, как волны прибоя, набегали на душу, катились в крови к сердцу и баюкали, и ласкали. А когда слух ловил глухие звуки милого голоса, я закрывал глаза и мне казалось, что я вижу за столом у лампы склоненную над книгой золотую головку и печальную улыбку на милом лице. Вот она встала и медленно, плавно ходит по камере. И только одна стена разделяет нас. Если бы она знала, что я - рядом!.. Опять так близко и так далеко... Я громко кашлял: может быть, узнает; потом прислушивался. Нет, не догадывается, не узнает. Было досадно и немного обидно. Снова начались мучительные ночи: радостно-тревожное чувство всё нарастало и нарастало. Много раз пытался постукивать, но ответа не было: шаги смолкнут, но ответных стуков нет. Не знает азбуки, а может-быть боится. Она - умница, осторожная. Не следует на нее сердиться. Дня через три мнимый Касьянов постучал мне, наконец:

   - "Азбуку подбросил, говори".

   - "Молодец"...

   Как только наступили сумерки, начал осторожно постукивать. Я знал, что нам мешать не будут, но не хотел отступать от наших обычаев, чтобы не зарождать сомнения в соседе. Поэтому сдержал свое нетерпение и проявлял фальшивую осторожность. Тихо, нежно так выстукиваю:

   - З-о-я, З-о-я, З-о-я, З-о-я.

   Вопросительный кашель, тишина, два удара в стену.

   - З-о-я, З-о-я, З-о-я...

   Громкий радостный смех за стеной, такой знакомый и странный.

   Снова громко кашляю. Тишина. Эх, будь что будет: взял да и запел во весь голос:

  

  

   Громкий стук в стену и глухой голос, поющий за стеной:

  

  

   Громкие шаги в коридоре, звон ключей, лязг железа. Слышно, как отпирают соседнюю камеру и спорят с Зоей. Потом идут к моей, отпирают.

   - Петь не полагается. Переведем в башню.

   - Разве не полагается?

   - Что вы, первый день здесь живете?!..

   - Забыл. Не буду.

   - Из-за вас нам неприятности. Если запоете еще раз...

   Идите, больше не надо... Теперь обойдемся и без песен. Словно солнце засияло в камере после непогоды и так хорошо стало на душе. Теперь мы будем оба чувствовать друг друга близко и в смутных шорохах за стеной угадывать и сливать наши мысли. У Зои, благодаря любезности соседа, теперь есть условная азбука для перестукивания и мы можем изредка обменяться лаской слов. Боюсь одного: не начала бы Зоя выстукивать что-нибудь тайное, что не следует знать коварному соседу... Поэтому, в первую же попытку поговорить с Зоей, я, после краткого "люблю", "на допросе добиваются узнать о какой-то библиотеке и шрифте, о которых мы с тобой ничего не слыхали". Не знаю, поняла ли мои слова неопытная Зоя, но мой сосед сразу понял; в тот же вечер он мне выстукал: "переспросите, она не поняла". Забыл, прохвост, что он - Касьянов, и начал говорить со мной на "вы"...

   В моей тюремной жизни начался новый период. Я ни на одну минуту не был одиноким: со мной всегда была моя Зоя. Было похоже на то, будто мы живем в одной квартире, в соседних комнатах. Стена не мешала близости, а скорей помогала ей. Днем, когда шум тюремной жизни мешал улавливать жизнь в соседней камере, я читал и писал, а как только тюрьма затихала, я, прильнув к стене, слушал, как Зоя ходит по камере, как она двигает табурет, пьет чай, покашливает, тихо вытягивает песенку или говорит сама с собой. Что говорит - разобрать нельзя, но довольно голоса, интонаций: приятно угадать хотя бы настроение духа и знать, что она жива и здорова. Ночью, ложась спать, мы прощались: "ложусь, спок. ночи, целую" - выстукивала она, а я, целуя то место стены, в которое приблизительно ударял карандаш Зои, отвечал: "безумно люблю, целую стену". Зоя стучала: "я - тоже". Утром мы здоровались просто ударом в стену, при чем я никогда не стучал первым, чтобы не будить моей голубки. Когда я уходил на прогулку или когда меня увозили на допрос, я с удовольствием возвращался "домой", то есть в свою камеру: "дома" меня ждала Зоя. Я даже торопился и беспокоился, как у меня там, "дома"? Вероятно, и Зоя испытывала то же самое: возвращаясь "домой", она, как и я, первым делом оповещала меня о своем возвращении: ударяла один раз в стену. Ярко горела любовь через каменную стену!.. Я всё чаще писал стихи в честь Зои и перестукивал их моей вдохновительнице.

   Был уже март и в природе чуялась близкая весна: всё синее становились небеса, прозрачнее воздух и начинало пахнуть землей и тающим снегом; по ночам, чрез раскрытую форточку, ярко мигали звезды и резко звучали голоса ночи и шорохи скатывающегося с крыш снега; звонче били ночью часы на городской башне и тревожнее где-то далеко лаяли собаки. Из окна моей камеры, закрытого снаружи деревянным конусом с открытым раструбом в небо, был виден купол и крест тюремной церкви, на которой иногда садились черные грачи. Иногда и ночью не было заморозков, и тогда было слышно, как за окном падает с крыши капель и как ворчит тающий снег. Снег таял, а любовь разгоралась всё ярче. Иногда ночью, раскрыв форточку, я садился на стол, и прислушивался к звукам предвесенней ночи и всматривался в звезды. Мелодично перезванивали часы на башне и ночь внимательно вслушивалась в тающий в воздухе перезвон колоколов. В памяти бродили неясные воспоминания о весенних звездных ночах, таинственно прячущейся в кустах белой сирени с одуряющим запахом, о легком контуре белой девушки в ночных сумерках сада и горячем поцелуе... Когда это было?.. Ах, это будет, будет!.. Будет весенняя ночь, звезды, таинственные кусты цветущей сирени и белая застенчивая девушка с тяжелыми косами... и поцелуй, долгий-долгий, от которого помутится голова, как от опьяняющего аромата белой сирени!..

   Зоя, моя любимая, моя прекрасная Зоя! О, как я люблю тебя, моя невеста! Ты должна это почувствовать даже во сне, если ты уже заснула... Да, да, конечно, она кашляет... не может уснуть и думает о том же... Тук-тук! Отвечает: "так-так". Это значит: "Любишь?" - "Да, да!".

   - Боже, как я счастлив!.. Как я счастлив!..

  

  

   Голубой кусок неба, яркое, но невидимое солнце, шум дружной капели с карнизов и неумолчный похожий на звон бубенчиков говор стремительных ручейков; задорный разговор воробьев и мурлыканье воркующих голубей под окном; протяжный перекликающийся перезвон в церквах, близких и далеких: Великий пост...

   В раскрытую форточку так и тянет весной. Не хочется слезать со стола. Всё бы смотрел на кусок голубого неба и слушал, как звенят ручьи и воркуют милые голуби! Встал на стол, всунул лицо в фортку и не могу надышаться влажным, прозрачным воздухом. Хочется закричать в фортку:

   - Люди, здравствуйте!

   - Господин, слезайте со стола! Нельзя.

   - Что же, вылечу в форточку, что ли?

   - Не вылетите, а всё-таки не допускается.

   - Требую выставить зимнюю раму.

   - Не выставляется у нас... никогда.

   - Вон как у вас... Довольно глупо у вас...

   - А вы не рассуждайте, а то... Вот вам кипяток и письмо!..

   - А, ну так бы и говорили.

   Заварил чай. Письмо - от мамы: тысячу раз целует, прихварывает, страдает за меня и за себя, хлопочет о разрешении взять меня на поруки. Просят три тысячи, а взять их негде. Могла бы еще кое-как сколотить тысячу, а три - нет сил; есть одна надежда на одного человека, но пока не хочет обольщать и смущать меня надеждой. "Три тысячи. Легко сказать! Значит, ты наделал хороших дел, если меньше как за три тысячи не могут выпустить тебя на поруки к родной матери". Дальше - упреки и скрытые слезы, жалобы на плохое здоровье и усталость от огорчений. На Пасхе собирается приехать в Казань.

   Только на мгновение мелькнула радость в душе, когда мать написала про поруки. Обожгла мысль о свободе и сейчас же померкла и пропала: выйти на свободу одному, без Зои - нет, не хочу, не могу, не имею права!..

   Где-то поет скворчик и поют протяжные колокола. И радостно, и грустно на душе. Уронил на руки голову, а невидимое солнышко как-то ухитрилось пролезть в окно и ласково греет руку. Свежий ветерок течет из фортки на голову, шевелит волосы. Хочется дремать под грустный перезвон великопостных колоколов. Роятся в памяти какие-то далекие воспоминания о страстных днях, о пасхальной заутрене, еще о чем-то далеком-далеком... Смутно рисуется детство, доброе лицо умершего отца, игрушки, пасхальные яйца, лужок, мама в белом платье, молодая, не та, которая хочет приехать на Пасху. Чего-то жаль, о чем-то хочется вспомнить и не можешь, что-то убежало и не вернется...

   Радостно поет где-то скворчик и грустно перезванивают колокола.

   - Пожалуйте на прогулку!

   - На прогулку? Это хорошо. Надо посмотреть, где это поет скворец и воркуют голуби...

   Всякий раз, выходя на прогулку, я торопился посмотреть на запертую дверь соседней камеры: ведь там, за дверью, сокрыто мое счастье! И на этот раз я взглянул на дверь. Взглянул и в тревожном изумлении остановился: дверь растворена, камеру убирает мой приятель Флегонт. Вопросительно взглянул на Флегонта, он - моргнул глазами.

   - А вы пожалуйте!..

   - Иду...

   - Потом у них в 5-м номере уберешь! - бросает на ходу стражник Флегонту.

   Камера соседа справа тоже растворена. Странное впечатление производят раскрытые двери камер: и радость, и тоска сжимают сердце... Словно раскрытые клетки, из которых улетели на волю птицы. В душу хлынула жажда свободы, и зависть зашевелилась там, и радость за Зою, и досада на нее.

   - Идите, не оглядывайтесь!

   - Иду, иду...

   Прошли длинный коридор, свернули и начали спускаться по лестнице. И тут-то случилось это неожиданное, невероятное, о чем я часто мечтал, как о чуде, и что несколько раз я видел во сне: навстречу вели Зою... Всё это случилось так неожиданно для всех, и для нас и для стражников, что произошло полное замешательство. Стражники метнулись назад, а мы - друг к другу. Молча мы схватились за руки и впились друг в друга глазами. Вихрь радости закружился в ушах, и мы не нашли слов, чтобы что-нибудь сказать друг другу. Впрочем, всё это было делом одного момента, потому что стражники быстро спохватились и, оттащив нас друг от друга, повлекли в разные стороны.

   - Зоя!..

   - Геня! Милый!..

   Вот всё, что мы успели прокричать друг другу, уже потом, издали... Мой стражник по дороге с кем-то успел переброситься бранным словом, кому-то погрозил доложить смотрителю про эту недоглядку, а я смеялся от восторженной радости, которая клокотала во мне, как вода под огнем, и готов был обнять сердитого стражника и того, кого он ругал бранными словами.

   - Спасибо, милые, спасибо вам, дорогие!..

   - Не разговаривать!

   - Я сам с собою.

   - С собой не о чем разговаривать. Гуляйте!

   - С собой дозволено. Покажите инструкцию: там нет такого параграфа.

   - Гуляйте в молчании, а то уведу в камеру...

   Поет скворчик на Зоином окне, поет умильно и радостно. Не даром он пел с самого утра. Спасибо, скворчик! Грустно перезванивают великопостные колокола, а в сердце уже пасхальный трезвон под "барыню"... Хожу, а ноги подплясывают, и всё хочется громко, на всю тюрьму, запеть или закричать в город:

   - Люди! Я видел Зою!

   Как она похудела! Какие у нее большие глаза и синие, как это небо... Как радостно они засмеялись и схватили мою душу! Не могу припомнить, как она была одета. Только сейчас встретил, а не могу представить всей ее фигуры. Стоят в памяти только большие синие глаза, светлая улыбка и какой-то испуг; потом помнятся качнувшиеся косы. Как я не догадался поцеловать руку или косу: рука была в моей, вот в этой самой руке, а коса ударила меня по щеке, золотая коса! И теперь еще кажется, что коса щекочет щеку... "Эх, дурак ты, братец!".

   - А вы, господин, не ругайтесь!..

   - Да я - себя.

   - А кто вас знает, кого вы... Гуляйте в молчании!

   Значит, не выпустили, а возили либо на допрос, либо на свидание. Скорее - на свидание: она стучала что-то про отца. Не приехал ли отец, этот странный человек, пригрозивший нашей любви губернатором и преосвященным. Беспокоит меня этот господин, которого я никогда не видал: не наболтал бы чего-нибудь, не напортил бы нам с Зоей... Надо нам поговорить и условиться, как быть, если отец что-нибудь затеет неподходящее к нашим планам: мы решили, как только кончится дело и состоится приговор, повенчаться в тюрьме и поехать вместе в ссылку, если ссылкой кончится. А если только высылка или надзор - мы изберем для жительства один город и там уже решим, когда повенчаться и нужно ли вообще венчаться. Я - против этой формальности принципиально, но Зоя не хочет огорчать родных и просит повенчаться. Пусть, для нее я готов на эту жертву...

   Вон, около тюремной стены уже обтаяло и видна земля. Надо походить по этой мокрой земле. Как это приятно ступать по обнажившейся земле; мягко, скользко, остается след от резиновой калоши! Вон вьется веселый ручеек. Подошел, запрудил его ногой: скопилась мутная вода и побежала мимо. Не удержишь! Весна, тебя не удержишь! Любовь, тебя не запрешь в тюрьму!.. А голуби всё воркуют. Они рады, что мы с Зоей встретились. Где они? Ах, вон куда забрались: в нишу каменной стены. Для них нет неволи и им не надо венчаться, и никто их не отдаст под надзор полиции и не вышлет. Счастливые голуби! Если бы мы, люди, могли жить так же, как вы, голуби!..

   - Пожалуйте домой! Прогулка кончилась.

   Да, надо домой. Там ждет Зоя. Куда ее, голубку мою, возили? Что она расскажет? Почему-то волнует меня тревожное ожидание и страх, не случилось ли чего-нибудь неприятного для нас обоих.

   Словно чувствовало сердце недоброе. Войдя в камеру и осмотревшись, увидал на постели, за подушкой, записку и сейчас же понял, что ее подкинул от Зои мой приятель Флегонт.

   "Приехал отец, хлопочет на поруки. Как скажешь, так и сделаю. Если хочешь, не выйду. Тяжело оставить тебя одного, словно теряешь навсегда. Милый, родной мой! Как же быть? Надо скорей повенчаться. Если отец будет мешать, не выйду из камеры. Верь и не грусти! Что бы ни было, никто и ничто нас не разлучит. Ночью буду ждать ответа, а лучше бы написал и передал Флегонту. Он - надежный. Трудно говорить через стену, много пропускаю, путаю. Весна, родной! Как хорошо на улицах! Ах, когда же мы с тобой... Твоя невеста".

   Несколько раз прочитал письмо и стал быстро ходить по камере. Как же быть? Что предпринять? Висела над нами какая-то смутно сознаваемая беда; пугала близкая возможность разлуки; на кого-то я страшно сердился, а на кого - не мог сказать определенно. Кто-то покушался отнять у меня мое счастье, а права на это не имел: Зоя - моя, только моя, больше моя, чем отца и матери. Никто не должен вмешиваться в нашу судьбу. Не позволю. Ходил всё быстрее и думал всё решительнее. Потом взял лист бумаги и решительным почерком, крупным и размашистым, сопровождая письмо чернильными непочтительными кляксами, написал в жандармское управление: "Политического арестанта, Геннадия Тарханова, прошение. Давно уже состоя женихом политической арестантки такой-то, имею честь просить о разрешении повенчаться с ней в тюремной церкви в самом непродолжительном времени. Геннадий Тарханов, политический арестант из камеры No 5". Во время вечерней поверки передал это прошение помощнику смотрителя и сердито сказал:

   - Потрудитесь немедленно отослать в жандармское управление!

   - Новое показание по делу?

   - Совершенно новое. Вас оно не касается.

   - Я не только могу, но я обязан читать всё, что пишут в тюрьме политические.

   Читает и чуть заметно ухмыляется, негодяй.

   - Смешно?

   - Имейте в виду, что теперь только вторая неделя Великого поста и потому...

   - Это не ваше дело.

   - Едва ли...

   Покачал головой и пошел, с улыбочкой на губах, из камеры. Не могу передать той злобы и ярости, которые я исп