Чириков Евгений Николаевич - Юность

так называю вашего жениха: мы старые друзья. Геня! Почему ты такой?.. Ты не рад нашей встрече? Мы так давно не видались... Ты успел сделаться политическим преступником... Дай поглядеть! Я в первый раз вижу политического преступника... Сядем!.. Зоя... Зоя... а дальше?

   - Сергеевна!

   - Зоя Сергеевна... Я с вами знакома... И давно уже... По портрету...

   - Я тоже о вас слыхала, - сказала Зоя, вычерчивая на песке зонтиком замысловатые фигуры.

   - Дурное или хорошее?..

   Зоя перебрасывалась словами с Калерией, а я потерял способность речи и растерянно улыбался, не желая улыбаться, и стоял около Калерии, не желая стоять, и смотрел на нее, не желая смотреть. Оживленная, порывистая, говорливая, находчивая и хитрая, она так рада за наше счастье и так завидует нам обоим, потому что мы такие юные, чистые и так подходим друг к другу. "Словно созданы Богом один для другого!.." Зоя с каким-то изумлением смотрит на Калерию, качает головой, благодарит, изредка на ее губах скользит неопределенная улыбка, какой я раньше не замечал на ее лице, хвалит ее ребенка.

   - А вы уже успели с ним познакомиться!.. Знаешь, Геня, я назвала его Геннадием... В твою честь... Доволен?..

   Я кивнул головой, встретился глазами с Калерией и почувствовал, как загорелись стыдом мои щеки и как мутится мое сознание...

   - Посмотри, похож он... на меня?

   - У него ваши глаза, - сказала Зоя.

   - Да, твои глаза, Калерия... Владимировна...

   - А невеста разрешает нам попрежнему говорить на "ты"?

   - Да, да, конечно!.. Мне всё равно.

   - Ах, какая вы милая!.. Так бы и расцеловала вас. Я уже влюбилась, Геня, в твою невесту!.. Что ты молчишь? Можно подумать, что политические преступники очень горды...

   - Преступники не бывают разговорчивы, - произнес я через силу и не узнал своего голоса: глухой, сухой, не мой голос.

   - Ну, мы с Зоей Сергеевной развеселим тебя.

   - Я не умею, - вздохнув, тихо сказала Зоя, встала, нагнулась к султану и стала с ним разговаривать.

   - Вот его я поцеловала бы!..

   - Вы?.. Что же... вам можно...

   - А я им не дозволила... Не знала, кто они...

   Калерия вытащила из колясочки султана, поправила на нем феску, прижала его пухленькую щеку к губам и потом протянула к Зое:

   - Так и быть, целуйте!..

   Зоя поцеловала султана и прошептала: "какая прелесть!", а Калерия протянула руки с султаном ко мне и, подражая детскому лепету, попросила:

   - Поцелуйте уж и вы нас!.. Ну же, целуй скорее!..

   Я повиновался. И когда я склонялся над ребенком и моя голова была близка к лицу Калерии, она прошептала:

   - От него пахнет травой и земляникой...

   ...Не помню, как мы расстались с Калерией, и как ушли из сада, из проклятого сада злой красивой волшебницы Альцины... И не помню, о чем мы говорили с Зоей, когда я провожал ее до "Гранд-Отеля". Может быть, мы не говорили вовсе... Не знаю, ничего не знаю...

  

  

   Надо уехать, скорее уехать. Куда? Не знаю, но скорее, как можно скорее! Я боюсь вас обеих. Не знаю, которую больше. Я боюсь грустных, синих, как небо, глаз и боюсь черных, как эти южные ночи, и бесстыжих, как эти звезды, глаз. В одних - муки моей совести и печаль по светлой радости, в других - мой черный, омут, который ужасает и притягивает к себе всё сильнее и сильнее. Я хотел бы упасть пред тобою на колени, Зоя, и, рыдая, умолять тебя: приди и спаси! Скажи мне: "Милый, уедем, скорее, сейчас же уедем отсюда!.."

   И я ни секунды не колебался бы, ни одной секунды. Клянусь тебе в этом! Я сказал бы тебе:

   - Светлый ангел моей жизни! Ты еще раз спас меня от... да, может быть, от смерти! Я не знаю, что будет дальше...

   Но ты не придешь, и напрасно я вздрагиваю всякий раз, когда заслышу легкие шаги по коридору, и бегу к двери, чтобы отпереть ее тебе, только тебе! Уже трижды стучала ко мне в дверь Калерия, и я ей не отпер. Ты уже знала от меня всю правду о том, что было между мной и этой женщиной. Знала и простила. А теперь, когда я сказал тебе еще новое, о чем и сам я узнал только здесь, ты замолчала и не хочешь, хотя на клочке бумаги, сказать мне: "прощай"... Я пошел бы к тебе и вымолил бы у тебя прощение, но я боюсь смотреть в твои чистые опечаленные глаза. Неужели же всё-всё разлетелось вдребезги и ничего не осталось для меня в твоем сердце?!.. Явился на свет новый маленький-маленький человек, с гуттаперчевой соской во рту, и, не умея говорить, сказал нам: "вы не можете любить друг друга"... Ты лжешь, Калерия: я не верю, что этот маленький человек - наш с тобой и что он... что от него пахнет травой и земляникой старого бора. Как узнать правду? Не узнаешь, никогда не узнаешь!.. Скажи мне правду, черное красивое животное, иначе я...

   Плачет за стеной маленький человек, и его глухой плач наполняет всю мою душу и всё тело и страхом, и какой-то незнакомой странной радостью, и глупой гордостью, и тревожным беспокойством. Припав к стене, я слушаю, слушаю, слушаю и всё спрашиваю кого-то шопотом:

   - Неужели это - мой сын? Неужели это - наш сын?..

   О чем он плачет, кормилица, мой сын? Не надо, чтобы он плакал. И почему около него нет матери? Мать? Разве это мать? Она живет в отдельном номере и только заходит посмотреть на ребенка. Где ты, мать? Или не слышишь, как плачет рожденный тобою маленький человек? Быть может, ты не вернулась еще с твоих верховых прогулок с каким-нибудь потерявшим голову болваном, которому, как и мне, суждено сделаться папенькой... У-у, красивое животное, тебя можно убить и не раскаиваться... Как я тебя ненавижу и как презираю!.. Уж, конечно, никто другой, как ты с своим новым любовником, не давали мне спать в первый день приезда, играя в любовь и ревность под самыми дверями моей комнаты... С кем ты теперь... Если я увижу, что ты и здесь продолжаешь свои романы без конца и без начала, я тебе... я не мальчик, которого можно не стесняться. Берегись, Калерия!..

   Всё плачет. Не могу слушать равнодушно, словно кто-то дергает за душу. А кормилица бранится. Она, пожалуй, еще и поколотит маленького беспомощного человека. Ведь он никому не пожалуется... Только посмей! Посмотреть бы, что там делается, да боюсь натолкнуться на Калерию.

   Тихо отомкнул замок двери, прислушался, выглянул в коридор... Никого. Вышел на цыпочках и, оглядываясь, как вор, приблизился к соседней двери. Щелка, виден свет.

   - У, ты... Нет на тебя угомону... Спи, а не то... вот тебе!..

   Не вытерпел, раскрыл дверь, дрожу от негодования.

   - Как вы смеете колотить ребенка! Как вы смеете!..

   - Что ты, я ведь так, потихоньку, в шутку, постращать...

   - А где мать?

   - Они уехали на какую-то гору... На Петрову гору, что ли...

   - С кем?

   - С мужем, да еще с каким-то... Надо бы вот мне отлучиться ненадолго, а как от него уйдешь?..

   - Идите, я посижу... А они сами в котором номере?

   - Они вверху, у них свои апартаменты... Так я в одну минуту...

   - Давай его мне на руки.

   - А не уроните?

   - Ну, вот еще!

   Кормилица сунула ребенка и ушла. Я прижал щеку ребенка к своей и стал ходить по комнате, весь наполненный какой-то особенной к нему нежностью и умиленной ласковостью...

   - Миленький султан!.. Не плачь же, Христа ради, мой черноглазенький, мой хорошенький! Дай поцелую...

   Я ходил, покачиваясь корпусом, и целовал горяченькую мягкую щечку.

   - Где у тебя болит, где, цыпленочек, болит? О-оо, баю, баю, деточку мою... О-оо, баю...

   Султан притих, закрыл глазки и нахмурил лобик. Я ходил и не отрывал глаз от маленького человечка... Ай, какой хмурый и недовольный! Ужасно смешной и милый... Хотел бы не отрывать своих губ от твоей щечки, да боюсь, что разбужу, и ты снова будешь терзать мое сердце своим жалобным плачем.... Боже мой, как я люблю тебя, беспомощный цыпленок! За что? Не знаю. Неужели ты - мой сын?.. Странно, невероятно, непонятно. Но мне хочется утащить тебя, детка, в свою комнату, тихонько положить на свою постель, запереть дверь и никому не отдавать тебя. Никому! Даже Калерии.. Я весь ушел в созерцание спящего султана и в свои странные новые переживания и позабыл обо всем на свете. Вдруг раскрылась дверь, и на пороге появилась стройная фигура гибкой, одетой в амазонку женщины...

   - Вот тебе раз! Новая кормилица!.. Трогательно... Какой ты милый...

   - Не смейся: он только что успокоился... Разбудишь...

   Калерия швырнула на пол хлыст, подошла ко мне, нагнулась над султаном, потом подняла на меня лукавые глаза и, воспользовавшись моей беспомощностью - на руках спал ребенок, - поцеловала меня в щеку и прошептала:

   - Это по старой памяти.

   - Оставь. Я выроню ребенка... У тебя муж...

   - А у тебя - невеста.

   - А, барыня!.. Я на минутку вышла, а их попросила поняньчиться...

   - Если ты будешь, милая, заниматься амурами с лакеем, я должна буду...

   - Что вы, барыня, какие тут амуры!..

   - Не забывай, что ты кормишь ребенка...

   - Я это хорошо помню... Не забывала... Барин спрашивает ключ от вашего номера.

   - Нечего ему там делать... Возьмите ребенка!

   Я осторожно передал кормилице султана и направился к двери.

   - Геннадий!..

   - Что?

   Калерия подошла к двери.

   - Мне надо сказать тебе несколько слов. Почему ты не отпираешь мне двери, когда я прошу тебя?

   Мы медленно шли по коридору и тихо говорили.

   - Ты чего-то боишься... Я хочу сказать тебе, что глупо бояться и бегать от меня. Я ничего дурного тебе не сделала. А если ты воображаешь, что подвергаешься опасности с моей стороны, то ты, голубчик, ошибаешься.

   - Я ничего не воображаю...

   - Что было, то прошло... Ты позволишь?

   - Войди.

   Вошли в мою маленькую комнатку. Калерия посмотрелась в зеркало и сказала:

   - Что прошло, то будет мило...

   - А если... не прошло? Тогда как?

   Калерия расхохоталась и укоризненно покачала головой.

   - Вот тебе раз... Это говоришь ты, жених!..

   - Да, я... Не смей хохотать!..

   - Ого, как строго!.. Ты и с невестой так же строг?.. Или там...

   - Брось шутки, Калерия...

   Она подсела ко мне на кровать, изобразила напуганную девочку и плаксиво пропищала:

   - Не бу-уду...

   Потом приблизила свое лицо к моему и, закрывая глаза, загадочно спросила:

   - Помнишь?

   - Погоди... Я хочу говорить серьезно. Убери с моего плеча руку.

   - К вашим услугам... Только это, должно быть, очень длинно и скучно.

   Кто-то боязливо стукнул три раза в нашу дверь и робко произнес:

   - Калерия! Ты здесь?

   Калерия встряхнула головой, словно к ней приставала муха, шагнула к двери и раздраженно и насмешливо сказала в щелку двери:

   - Здесь.

   - Ты скоро?

   - Не знаю.

   - Мне тебя надо.

   - А мне вас - нет.

   И, спокойно прихлопнув дверь, звонко щелкнула замочной пружиной.

   - Кто?

   - Муж... Ну, говори, что хотел... это... серьезное...

   - Но тебя ждет муж. Быть может, оставим до завтра.

   - Нет, говори. Пусть ждет... Я могу заставить его ждать до завтра.

   Тяжело было начать и не подвертывалось слов, нужных слов...

   - Я хочу... Мне необходимо знать, правда или ты лжешь, что... ребенок мой...

   - Не твой, а - наш...

   - Ну, это всё равно... Ты понимаешь о чем я говорю.

   - Ну, дальше!.. Уж не думаешь ли ты, что я должна подарить тебе этого ребенка?

   Улыбается и показывает кончик языка. Я теряю нить мыслей...

   - Об этом не заботься: женишься - тебе Зоя подарит...

   - Ах, Калерия, у тебя нет ничего святого...

   - Да, у меня всё - грешное... Что же, однако, тебе от меня надо? Предупреждаю, что ничего святого дать тебе не могу. Быть может, ты хочешь, чтобы мы не были даже знакомы?.. Быть может, это знакомство не нравится твоей невесте?.. Сделай одолжение!..

   - Нет, не то... Не говори о невесте... Нет ее у меня...

   - Что ты говоришь? Я не понимаю тебя, голубчик...

   - Нет. Понимаешь: нет, нет!.. Ты пришла и... нет ее, нет!

   - Я?

   - Да, ты! и еще он... там, за стеной... наш ребенок!..

   - Ты ей сказал про него и про наши отношения...

   - Да, сказал.

   - Ты не мог этого делать, ты не имел права называть ей мое имя!.. Ты мог признаться, в чем тебе угодно, но выдавать меня ты...

   - Ты можешь говорить мужу, что ребенок от него, а я...

   - Нет, это другое... Я, если найду это нужным, скажу ему, что ребенок не его, но я не скажу без твоего разрешения, что он - наш с тобой.

   - Я тебе разрешаю!.. Мне всё равно... Ты его не любишь, мужа?

   - Зачем тебе это знать?

   Я запутывался в собственных мыслях, всё больше переставал понимать, о чем и зачем я хотел говорить с Калерией, и только чувствовал, как палят меня черные огни глаз, как смеются мне красные губы, и как дразнит меня порывистое дыхание скрытой легким покровом груди...

   - Я один, Калерия... Один!.. Меня никто не любит... Никто... - прошептал я и уронил голову на ее колени.

   Она положила мне на голову руку и стала нежно скользить по волосам. И мне хотелось забыть всё на свете и лежать так на ее теплых коленях долго-долго... всю жизнь! Что-то шептала она ласковое, успокаивающее, я не разбирал слов и не хотел их понимать, а только хотел слушать тихий, ласковый, вкрадчивый бархатный голос... Так уже было когда-то давно, в старом бору, когда я рыдал от невозможности взять ее всю, овладеть ее душой, слиться с ней в одну трепещущую душу...

   - Разве ты разлюбил уже свою невесту?..

   - Не знаю... Пропало прежнее.. Она сама... Она сама... Я не знаю... Не спрашивай! Вон опять плачет наш мальчик... Иди к нему!..

   - Ты его любишь?

   - Да. Должно быть, люблю... Если бы ты принесла его сюда и положила на мою постель!.. Я... Что же нам, Калерия, делать теперь?.. А ты всё такая же красивая!.. Как прежде... Зачем мы встретились?..

   - Тук, тук, тук!..

   - Кто там?

   - Барыня!

   - Ну!

   - Барин просит наверх.

   - Что ему надо?

   - Они просят вас вместе с знакомым наверх... пить шампанское.

   - Какой добрый!

   - Муж? Да, очень... Чересчур...

   - Ты уходишь, Калерия?.. Какие у тебя красивые руки!.. Когда же...

   Калерия наклонилась к моему уху, повеяла горячим дыханием и, прошептав: "сегодня... не надо запирать двери", встряхнула головой и, щелкнув замком, вышла из комнаты. А я так и остался на месте, как сидел, с опущенной головой и руками...

   - Не знаю... кого из вас я люблю больше... Сам не знаю. О чем ты, родной мальчик, плачешь?.. Перестань, не терзай мне сердца!.. Я тебя люблю очень, очень люблю. Больше всех...

  

  

   ...Медленно-медленно стучат в коридоре часы, а ночь бежит быстро... Время тянется так лениво, а ночь уходит. Уже белеет занавес окна... Скоро из моря выкатится солнце и разбудит птиц и людей. Скоро в коридоре начнут ходить заспанные лакеи... Каких-нибудь два часа - и растают под пурпуром зари все волшебные сказки страстной южной ночи. Не придет. Обманула... Приподнимаю голову, прислушиваюсь и тяжело вздыхаю; опять не нахожу места рукам и ногам; горит лицо от горячей подушки: повертываю ее с одной стороны на другую, то поднимаю выше, то спускаю... Всё неудобно голове. Хочется пить, пересохло во рту, душно от собственного дыхания... Не придет! Не стоит ждать. Быть может, она даже забыла, что обещала сегодня ночью... Можно и днем выбрать часок, чтобы наедине переговорить обо всем. Ты, Калерия, пожалуйста, не думай, что мне важно, чтобы ты пришла сейчас, ночью... Но я должен знать, я потребую от тебя кончить всё сразу: теперь наша жизнь связана маленьким человеком. Мы не собаки. Я хочу, чтобы ты, Калерия, окончательно порвала с мужем, чтобы ты сказала ему, что ребенок, которого муж считает вашим, - не ваш, а наш, чтобы ты, Калерия, оставила всякие похождения и была моей женой, женой и матерью нашего ребенка. Я не могу мириться с мыслью, что ты, мать нашего ребенка, будешь принадлежать еще кому-то... Всё, или ничего!..

   - Нет, не придет... Ух, как жарко!.. Как странно бьют часы в коридоре... Словно я опять в тюрьме и слушаю в форточку, как бьют часы на городской башне... Три часа... Не придет...

   - Кто там?

   - Тсс!

   Неслышно ступает по полу, держит палец у губ и крадется, как белая мохнатая сибирская кошка. В легком, похожем на морскую пену, кружевном матинэ, в ярко-красном шелковом шафре на непослушных черных волнах волос, как ты прекрасна в сумерках перед рассветом!

   - Ты похожа на волшебницу Альцину...

   - Тсс! Вот так...

   Она заперла замок двери, сбросила шарф и прошептала:

   - Шла к маленькому Гене и зашла к большему... На полчаса, не больше.

   - А я ждал, ждал, ждал...

   - И теперь хочешь спать?

   - Нет! Сядь сюда, ближе! Я хочу посмотреть в твои глаза и спросить тебя...

   Скользнула и стала ласкаться, как прежде.

   - Погоди!.. Скажи мне: можешь ты быть моей, только моей? Уйти от мужа и...

   - Почему я знаю...

   - Пусти руки! Сперва ответь... Я хочу, чтобы не было никакой лжи...

   - Сейчас я тебя люблю. Очень. Довольно?

   - Нет. Я хочу, чтобы мы были только втроем и всегда вместе: ты, я и наш ребенок... Ах, какая ты!.. Зачем ты так смотришь в мои глаза?.. От тебя пахнет шампанским, Калерия...

   - Генек... Милый!.. Помнишь грозу в избушке на курьих ножках?.. Помнишь траву, от которой пахло земляникой?..

   - Калерия... Какая ты... ты как пьяная!.. У тебя пьяные глаза...

   - Да... Они опьянели от воспоминаний..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Заря пламенеет на небе. Потухли звезды. В раскрытое окно тянет прохладный и мокрый соленый ветерок. Слышно, как вздыхает море, взметывая зеленую волну к розовым огням восходящего солнца...

   Я прилег на подоконник, опустил голову на руки и дремлю под шум морского прибоя. А за стеной слышится голос Калерии, разговаривающей с проснувшимся султаном...

   - Султан, милый маленький мой султан! Ты - мой... Ты этого не знаешь, что ты наш... Когда-нибудь ты... Завтра всё решится... Смотри, султан, когда я осенью буду сидеть в тюрьме, приходи чаще ко мне на свидание! С твоей мамой, вместе с мамой! А то я умру с тоски... Завтра я заставлю тебя, Калерия, сделать решительный шаг... Всё или ничего!.. Я не откажусь от дуэли, если это понадобится. Пан или пропал.

   Уже поют в садах птицы... Уже просыпаются на берегу люди...

  

  

   "Милостивый государь, Павел Игнатьевич! Считаю долгом честного человека сказать вам, что я люблю вашу жену, Калерию Владимировну: насколько мне известно, она вас не любит и совершенно чужда вам. Сын, которого вы, милостивый государь, считаете своим, в действительности принадлежит нам с Калерией Владимировной, что она, конечно, подтвердит вам в глаза. Надеясь на вашу порядочность, милостивый государь, предлагаю вам дать Калерии Владимировне развод. Я с своей стороны имею честь предложить вам, милостивый государь, удовлетворение, в какой вам захочется форме. Оружие безразлично и предоставляется вашему выбору. В том случае, если вы, не согласившись дать Калерии Владимировне развод, уклонитесь от дуэли, имею честь предупредить вас, что первая же наша встреча разрешится кровью. Ваш слуга Геннадий Тарханов. P. S. Живу в тех же номерах, где пребываете и вы. Неполучение ответа в течение трех суток сочту за отрицательный ответ на все мои предложения, после чего предоставляю себе полную свободу действий".

   Да, хорошо. Другого исхода нет. Всё, что я пишу этому толстому Павлу Игнатьевичу, для него не будет новостью: он знает и сам видит, что всё это - правда, печальная для него правда. Он, как страус в минуту опасности, прячет под крыло неведения свои оловянные глаза, пьет с нами шампанское и мирится с тем, что Калерия почти каждый день возвращается на рассвете. Но если ты миришься с этой дьявольской ложью, так знай, что я не могу больше мириться! У меня нет больше сил. И я вытаскиваю твою глупую голову из-под крыла: вот тебе правда, от которой ты уже не отвертишься. Если любишь Калерию, - на, убей меня!.. А не любишь, так вон, к чорту!..

   - Человек! Отнесите это письмо наверх в пятый номер и отдайте в руки барину.

   - Слушаю-с.

   - Лично ему, а не Калерии Владимировне...

   - Понимаю-с...

   Ну, теперь всё кончено. Как гора с плеч свалилась и перестала давить тело и душу.

   - Уф, как я устал от этой лжи, от ежеминутной грязной лжи...

   Я быстро ходил по комнате и гладил себя по голове. Наконец-то я восстановил пошатнувшееся самоуважение! Будем ждать. Через три дня всё выяснится. Ну-с, что же теперь делать?.. Лучше бы нам с ним пока не встречаться, а впрочем, какого чорта! Я вовсе не намерен прятаться... Посвистывая, не торопясь, я переоделся в новую пару, смело поглядел на себя в зеркало, захватил трость и отправился фланировать по набережной. Пропала пришибленность на душе, вернулось бодрое настроение, даже веселость какая-то вспыхивала и заставляла улыбаться встречным людям. Проходя мимо "Гранд-Отеля", захотел убедиться, что Зоя, уезжая из Крыма, не оставила мне никакой записки.

   - Никак нет, никакой записки не оставляли.

   - А куда уехали?

   - Не могу знать.

   - В Ниццу, - подсказал чей-то голос из-под лестницы.

   Ну, что ж, дай ей Бог счастья. Сама отвернулась. Насильно мил не будешь, говорят.

   Влез на ялтинские горы, окинул бирюзовые морские равнины и почувствовал себя так, словно всё это: и горы, и безграничные морские равнины, и белеющие паруса судов на горизонтах, - всё-всё подвластно мне. Широко повел рукой и запел: "На воздушном океане, без руля и без ветрил"... На обратном пути забрел в сад. Здесь уже играла музыка. Пестрая толпа колыхалась на главных аллеях, такая нарядная, жизнерадостная толпа. Все рады и счастливы. А может-быть притворяются, что счастливы. Оркестр играл из "Кармен" мое любимое: "Любовь свободна", и я невольно подпевал игривой песенке и покачивал тростью. От этой песенки вспоминалась гибкая, красивая Калерия и хотелось простить ей все ее любовные прегрешения. Всё это - в прошлом; теперь она будет только наша: моя и маленького султана. А ведь по натуре она прекрасная женщина, яркая, живая, жизнерадостная, умная. Всё пугает несоответствием наших возрастов. Чепуха какая! Мне двадцать-два скоро, а ей - двадцать-пять... Вспомнил, как заставил Калерию хохотать по этому поводу остроумным примером, не мной, впрочем, придуманным:

   - Мужу двадцать, жене шестьдесят лет. Во сколько раз жена старше?

   - Ну, в три раза.

   - Пройдет двадцать лет, сколько будет той и другому?

   - Мм... мужу - сорок, а жене - восемьдесят.

   - Во сколько раз жена стала старше мужа?

   - В два.

   - Вот видишь: сперва была старше в три, а потом стала только в два раза, и чем дальше, тем жена будет моложе...

   - Постой, постой!.. Как же так?..

   И Калерия хохотала до слез и всё не могла понять, как же это выходит, что жена молодеет с годами.

   Оркестр заиграл "Тореадора", и я вспомнил, что возможна дуэль между мной и мужем Калерии. Ну, что ж, умирать, так умирать, по крайней мере, так или иначе, а наступит конец всей этой комедии...

   - То-реадор, смеле-ей-е, тореадор, тореадор!.. Помни, что в час...

   Пробыл в саду до поздней ночи, ушел последним, и когда возвращался в номера, то сильно билось сердце: быть может, там, на моем столе, уже лежит письмо, в котором решается наша судьба. Письма не оказалось. Вспомнил, что голоден, и стал шарить по углам, отыскивая хотя бы ломтик хлеба. Ничего не нашел. Пососал апельсинную корку. Находился, устал, но по-прежнему, ложась спать, не запер двери: наверно, придет и расскажет о результатах моего письма, о своем объяснении с мужем... Лег, но долго не мог отдаться сну: всё чудилось, что отворяется осторожно дверь и кто-то шепчет: "Тсс!"...

   А потом утомился ждать и не помню, как заснул... Снилось, что дуэль состоялась и была очень похожа на дуэль из лермонтовского "Героя нашего времени": поединок происходил на "Ай-Петри", я был ранен и стремглав полетел с "Ай-Петри" в пропасть, но только не разбился насмерть; надо мной склонялась золотоволосая Зоя и шептала:

   - Ты не умер... Сейчас я подниму тебя с камней и мы улетим далеко-далеко, за синее море, на край света, и там обвенчаемся...

   Но из темной расщелины гор вышла Калерия. с султаном на руках, и, отстранив Зою, повелительно закричала:

   - Не ты, а я буду с ним венчаться, потому что у нас есть ребенок!

   Мне было жаль их обеих, и я терзался необходимостью выбрать одну из них. Но жалобно заплакал маленький султан и я сказал Зое:

   - Прощай!.. Я не могу лететь с тобой на край света...

   Когда я проснулся, моя подушка была мокра от слез и на душе было такое ощущение, словно я потерял что-то самое дорогое мне на свете. Должно быть, было уже поздно: на занавеси окна играло солнышко, а в номерах уже началась обычная жизнь: ходили, стучали дверями, разговаривали, суетились. Кто-то приехал или уезжает, таскают вещи и кричат:

   - Осторожней!

   Долго лежал в постели и вспоминал вещий сон. Калерия рисовалась ярко, красочно, а образ Зои испугался пробуждения и улетел из сонной памяти: что-то похожее на ангела в золотисто-розовой дымке... Странный сон. Что-то предвещает он мне: смерть или... Испуганно вздрогнул: ведь если я не буду убит, так, значит, я - убью. Я убью человека? Непостижимо! За что? За то, что я люблю его жену, за то, что обманывал его и за то, что он считает моего сына своим. Хаос! Непонятно, странно, глупо, но неизбежно... Когда-то я сам называл дуэль варварством, а теперь... Поздно рассуждать: жребий брошен... Еще день, другой и - кончено... Ну, а что делать, если тот, толстый, с оловянными глазами, откажется от дуэли? Убить его?.. Хаос, из которого не вылезешь... Голова идет кругом. Есть еще выход - сказать Калерии:

   - Или разорви с прошлым и иди со мной, или я должен покончить счеты с землей. Решай сама!..

   Во всяком случае надо приготовить письмо матери. Измучил я бедную старушку. Знать, что, быть может, уже стоишь у своей раскрытой могилы, и не сказать матери несколько теплых слов - это жестоко...

   - Человек! Дайте стакан кофе и конверт... три конверта...

   Походил, подумал, отпил кофе и сел к столу.

   "Дорогая мамочка, моя добрая бедная старушка! Быть может, нам уже не суждено более увидаться на этом свете... Прости, что я не писал тебе. Моя жизнь попала в такой тупик, из которого есть только один выход: быть убитым, или самому убить человека. Хочу сказать тебе, милая мамочка, всю правду. Я люблю Калерию, хотя знаю, что она - скверная. Не могу, мамочка, не любить и не могу разлюбить. Видно, такая уж судьба. У нас есть ребенок, которого зовут тоже Геней. Может быть, от этого меня и тянет к ней какая-то непонятная сила. Но любить и лгать, обманывать мужа и быть тайным любовником я не могу и не хочу. И пришлось, родная, предоставить судьбе развязать этот узел: дуэль положит конец невыносимому положению, в котором мы очутились все. Быть может, мамуся, я живу последний день, и мне хочется сказать тебе: прости меня, родная, прости за всё горе, которое я принес тебе своими поступками! Помни, что в последнюю минуту жизни я буду глубоко страдать от того, что ухожу из жизни, не поцеловавши тебя крепко и не зная, что ты простила. Ты добрая, простишь. Я не виноват. Должно быть, такая уж моя судьба. Скажу еще тебе, что если я буду убит, то хотел бы лечь в родную землю: увези меня, родная, домой! Есть в старом бору лесная сторожка на высоком берегу озера - наш Степан знает! - вот там ты и схорони меня. Это место было мне дорого по воспоминаниям. Ну, благослови и прости! Твой сын Геннадий. P. S. Мое ружье и Джальму подари на память старику-леснику, с которым мы часто охотились на озере".

   Было тяжело писать это письмо, спазмы сдавливали горло и слезы прыгали на бумагу. И было жаль себя словно я уже умер. Вставал в памяти старый шумящий бор, склон над оврагом и одинокий крест на моей могиле. Заклеил письмо и написал на конверте: "В случае моей смерти переслать моей матери" и указал подробный адрес. Потом допил кофе и заходил по комнате, грустно насвистывая арию Ленского "Что день грядущий мне готовит"... Вспомнил Зою и захотелось ей тоже сказать что-то на прощание. Написал: "Уходя из жизни, посылаю тебе, чистая, святая девушка, свой последний привет. Благодарю тебя за те лучшие часы в жизни, которые ты подарила мне своей любовью. Быть может, я люблю тебя, только тебя, но что-то ворвалось в мою жизнь темное, непобедимое и разбило наше счастье. Прости меня! В эти последние часы жизни твой светлый образ стоит в моих глазах. Прощай! Геннадий Тарханов". Потом написал студенту Касьянову: "Прощай, брат Касьянов! Не поминай лихом и не сдавайся жизни, как сделал я. Геннадий Тарханов". Всё приготовил сложил всё письма в кучу, завернул в одну пачку, перевязал веревочкой и сделал надпись: "Вскрыть после моей смерти".

   Всё! Теперь всё... Тоскливо и так одиноко. Словно один на всем белом свете. Хочется поговорить с кем-то ласково-ласково, кому-то хочется сказать, что я - обречен на смерть, а жить так хочется, безумно хочется... Скорее вон из этой одинокой комнаты, где уже веет холодом смерти! Туда, к людям, на солнце, к морю!.. С какой-то непонятной торопливостью, словно у меня было спешное, неотложное дело, оделся и выскочил на улицу. Ярким светом, шумом моря, его влажным дыханием и звонкими голосами жизни всколыхнуло всю душу и пересталось верить в неизбежность смерти, даже вообще в смерть... Жизнь, жизнь, как ты прекрасна и как я люблю тебя! Здравствуй, солнце! Здравствуй, море!.. Я жив, жив, жив... Увидал детишек с нянькой и вспомнил султана. Смешной! Миленький!.. Наверно, он преважно разъезжает себе теперь в коляске, с сигарою в зубах... или роется в песке. Надо посмотреть: пойду в сад.

   Как птицы, кричат в саду дети. Как цветы, пестрые, красочные, качают головками на песке. А султана нет, моего султана нет... Обошел все дорожки и закоулки - нет султана. А так захотелось вдруг посмотреть на маленького человечка и подумать: "ты - мой сын". Сидел, ходил и всё надеялся, что султан появится... Захотелось есть: сел на террасе клуба и заказал себе завтрак; ел, а сам всё посматривал на аллею, идущую от входа. Нет!.. Стал беспокоиться, торопиться. Что-то случилось там, иначе султан был бы здесь. Словно кто-то тайно звал домой. Бросил завтрак и быстро направился к дому. Прошел по коридору - тихо. Подошел к номеру султана - тихо. Оглянулся - никто не увидит: приоткрыл дверь и заглянул в номер... Пусто!..

   - Человек! Соседний номер свободен?

   - Так точно.

   - А куда же... тут была женщина с ребенком...

   - Уехали.

   - Когда?

   - Сегодня утром. Все. И барин с барыней.

   - Куда?

   - За границу...

   - Мне должно быть письмо от... барыни.

   - Не знаю... Мне не передавали...

   - Вы что-нибудь напутали... Я спрашиваю про Калерию Владимировну!..

   - Ну вот, я про них и говорю... Как я понял из разговора между ними, они поехали в Ниццу-с...

   - Куда?

   - Ницца... Город такой...

   - В Ниццу... В Ниццу... Да... Это странно.

   Я вбежал в свой номер и начал рвать в клочки все письма, над которыми только что плакал. Рвал и хохотал, громко хохотал и плакал. А потом сел к столу и написал: "В Ниццу, до востребования".

   "Шлю тебе, подлое красивое животное, вдогонку всю ненависть и презрение, которыми ты отравила мою душу"...

   ...Надо уехать, надо как можно скорее уехать. Мамочка! надо как можно скорее уехать... Родная моя, спаси меня!..