Чириков Евгений Николаевич - Юность

ем кажусь вам... Вы меня простите, но я просто не умею поддерживать пустых разговоров...

   - Вы даже не умеете быть вежливым... Но со временем мы этому научимся...

   - Хорошо. Только не теперь...

   Калерия больно ударила свою лошадь хлыстом и помчалась вихрем по дороге. Заклубилась впереди пыль, засверкали лошадиные ноги подковами, и скоро пропал в соснах этот странный всадник.

   - Видел? Чорт, а не баба!.. - обернувшись, сказал ямщик и, покачав головой, добавил:

   - Ловко ты ее отбрил! До новых веников не забудет! Давай покурим, что ли...

   Ямщик пустил лошадок шагом и, свертывая цигарку, всё радовался и хихикал. А я молчал и всё еще не мог опомниться от нападения. Думал о ней. Действительно, красивая. Нерусский тип. Лицо смуглое, матовое, глаза как у красивой японки, волосы черные, как смола в расколе; на верхней губе - усики. Длинная шея слегка наклонена вперед; капризный, раздражающий голос и смех... Что-то неприятное есть в этом смехе. Просто нахальный смех.

   - А тоже учит вежливости! - вслух проворчал я.

   Выехали из лесу: сразу масса света и необъятный простор. Зеленые луга перерезаны, словно парчевой серебряной лентой, рекою, а за рекою - пологие горы и на них - верхушка церкви и верхушки ветряных мельниц. А вон и наш липовый парк, в котором прячется наша старая усадьба!..

   - Вон уж где она, шельма, скачет! - сказал ямщик, показывая кнутом за реку. - Чорт, а не баба... Ей-Богу!.. Ну-ка, милые, повеселей!

   Он ударил по кореннику, подхлестнул пристяжку - и бодро запели под дугой колокольчики, и плавно и быстро покатился тарантас по гладкой и ровной дороге...

  

  

   Я поместился в садовой беседке, плотно окруженной густой разросшейся сиренью. Здесь лучше. В старом доме мрачно, там притаилось разрушение. Всё покосилось, скрипит, шатается, полно старыми тетками, от которых пахнет лампадным маслом и нафталином. Там постоянно кричит благим матом грудной ребенок Калерии Владимировны, которого она отучает от материнского молока чуть не с самого дня рождения; там - и она, Калерия...

   А здесь спокойно, тихо и одиноко. Сам себе господин; живи по-своему. Никому не мешаешь и тебе никто. Да и привык я к маленьким комнатам. Беседка наполовину из стекол; есть много побитых. Заклеил газетами почти все стекла, а целая и незаклеенная сторона обращена к забору в переулочек, заросший репьем, лопухами и крапивой. Турецкий диван - моя постель. Две липовых кадочки из-под меда - мои пуфы, огромный старомодный письменный стол и... качалка! Это - мама: "мало, говорит, у тебя мебели"...

   - В другой раз сядешь да покачаешься... Любил ее покойный отец... А ей она не нужна... Я думала, ребенка будут качать, а она... Она против качания... По-новому... Голодом морит...

   - Ты отняла ее у Калерии? Ей-Богу, мне она не нужна, эта качалка!..

   - Ну, всё равно... Пусть лучше у тебя... Не хочу...

   В общем недурно. Ружье и охотничьи принадлежности на стене, коврик и на нем собака, белая Джальма, а в окно глядят кусты сирени. Но главное - стол. Тут - уголок души: портрет Зои и любимые книги. Портрет всегда в цветах, в массивной рамке из белого клена. Ах, еще - гитара! Здесь в беседке, в тихую теплую ночь, когда всё уснет, струны гитары звучат как-то особенно мягко и нежно, и я люблю иногда в лунную ночь прислушиваться к минорным аккордам струн и потихоньку, чтобы никто не слыхал, пожаловаться тихой ночи на свою тоску по Зое и на свое одиночество: тихо и жалобно подпеваю плачущей гитаре... импровизирую, обращаясь с упреками к Зое и к Богу... Все нет еще письма!.. Забыла... Ставлю перед собой портрет Зои, беру гитару, настраиваю ее на минор и, слабо трогая струны, грустным тенорком тяну:

  

  

   И мне так жалко делается себя, что слезы начинают медленно катиться по щекам.

  

  

   Обрываю романс, облокачиваюсь обеими руками на стол и пристально, с укором, смотрю на портрет Зои...

   - Смеешься?.. Эх, ты!

   Однажды, вот именно в такой момент и в таком настроении, в тихую звездную полночь, я бренчал на гитаре и жалобно подпевал: "ты не могла понять меня, понять моей любви"; вдруг прозвучал иронический возглас под раскрытым окном:

   - Недурно!

   Словно оборвались струны гитары... Я смолк и прикрыл огонь лампы. К сожалению, ночь была лунная, и я еще явственнее увидал то, от чего хотел спрятаться: в раме окна, в освещенной лунным светом листве, стояла смуглая Калерия и насмешливо улыбалась.

   - Подслушиваете? Очень благородное занятие!

   - Подслушивают, когда люди - вдвоем. А вы - один... впрочем с гитарой!..

   - Ну, подглядываете. Это всё равно.

   - И опять неудачно: подглядывают молча, а я не молчу и не прячусь. Мне просто скучно, не спится... Я гуляла по саду и испугалась ежа или ящерицы... Увидала у вас огонь и вот... стою. Если помешала - скажите; уйду...

   - Собственно... нет. Я ничего не делал, чтобы жаловаться на...

   - Вы играли на гитаре. Поэтому я и не побоялась помешать вам.

   Калерия облокотилась на подоконник, вдвинулась всем корпусом в мою комнату, обвела ее взглядом.

   - По-студенчески... Моя качалка! А я думаю, куда она делась?..

   - Это - мама... Мне она не нужна. Возьмите и качайтесь!

   - Мерси! Качайтесь сами. Я успела уже в жизни покачаться... А вот чему можно позавидовать, так это вашему дивану. Так и тянет посидеть... с ногами... Можно?

   - Пожалуйста! - сказал я и торопливо поднял фитиль лампы.

   Зашаталась и заглянула сирень в окно, а Калерия исчезла. "Вот чорт принес!" - подумал я со злостью и только было намеревался спрятать портрет Зои, как распахнулась дверь и появилась Калерия. Приподняв над головой ярко-пунцовый шолковый шарф она манерно раскланялась и подошла к столу:

   - Она?

   - Что - "она"?

   - Которой вы говорите "ты"?.. В цветах - это хорошо, а рамку надо поизящнее.

   Она склонилась над столом и стала разглядывать портрет; ее плечо касалось моего и, косясь вбок, я видел ее щеку и губы с черненькими усиками.

   - Миленькая... Хотя... ничего загадочного... "Ты будешь - верная супруга и добродетельная мать"... А впрочем, не по хорошему - мил, а по милу - хорош.. Я лучше посижу на этом великолепном диване, а вы побрянчите на гитаре и спойте жестокий романс...

   - Ничего я не спою. Не так настроен.

   - Будет дуться!

   - Почему вы так презрительно говорите о добродетельных матерях?

   - Потому что сама я очень скверная... Не знаю, почему, но я, Геня, не чувствую никакой любви к своему ребеночку... Так, кусочек мясца... Хотела бы, но нет... Иногда обманываю себя, мусолю ему щеки, лялькаю, говорю "милый", а в душе чувствую, что не трогает... Так же я любила своего мужа... Полялькаю и поймаю себя на лжи перед собою... Вы созрели? Вас не смущает такой разговор? - спросила она вдруг, подбирая под себя ноги.

   - Нет. Я достаточно вырос и... вообще...

   - Здесь страшно говорить с людьми искренно. Всякая правда встречается с удивленными глазами, словно о ней никогда в жизни ничего никто не знал и не слыхал. А иногда так хочется кому-нибудь сказать именно то самое что думаешь... Пусть это будет глупо, неприлично, не принято... Когда вы при первой же встрече сказали: "вы мне не нравитесь", - сперва мне было немножко обидно, а потом, когда я ускакала от вас и стала обдумывать, - мне страшно понравилось... Вы - храбрый!..

   - Такая храбрость не требует особенной храбрости...

   - Однако! Не всякий скажет в глаза красивой женщине, что... Ведь я всё-таки красива? Посмотрите!

   Она сбросила с головы пунцовый шарф за шею и, опираясь на него, неподвижно остановила на мне глаза. Я взглянул и потупился...

   - Да, вы...

   - Красивая? Ну, конечно! Я красивее той, которая там... у вас на столе...

   - Нет! - твердо и убежденно кинул я к дивану.

   - Не разглядели еще... Ну, для первого визита довольно!..

   Она встала с дивана, потянулась и накинула шарф на голову.

   - Не хочется спать... Боюсь одна, а ужасно люблю бродить по саду ночью... Всё странно в саду ночью: и деревья, и дорожки, и шорохи, и тени... И сама жизнь начинает казаться какой-то загадкой. Хотите, погуляем?..

   Я не хотел, я уже снова злился и возмущался, как это она не видит...

   - Я?.. Пора бы собственно спать...

   - Ну, немножечко!.. Тура два по старой аллее... Там так страшно!

   Она подхватила меня под руку и повлекла к двери.

   - Позвольте! Шляпу надо...

   - Совершенно излишне. У вас целый стог волос... какая там шляпа!

   Пошли.

   - Ах, как страшно! - шептала Калерия и крепко прижималась к моей руке. - Идем туда, под горку, в старые липы, где баня... Бррр! В бане - черти... оборотни... Ай!

   Она вдруг вскрикнула, шарахнулась в сторону и потянула за собой меня.

   - Что вы! Это - лягушка.

   - Тише: кто-то идет вон там, между деревьями...

   - Куст это, куст!

   - Держите меня крепче: тогда не так страшно... Говорите что-нибудь!

   - Не о чем.

   - Тсс! Что это... пищит? Слышите?

   - Кошка.

   Мы приостановились и прислушались.

   - Ах, это - мой Вовка! Проснулся... Есть просит... Проводите... Скорей!..

   Мы повернулись к дому и быстро зашагали по аллее.

   - Спокойной ночи! Думайте обо мне! - небрежно кинула Калерия и, выдернув свою руку, быстро вбежала по ступенькам крыльца и пропала.

   "Сумасшедшая или просто... дрянь" - думал я, возвращаясь к себе в беседку. А когда разделся и лег, то вспомнил, что забыл проститься с Зоей.

   - Милая! Святая моя! Спокойной ночи!.. Вскочил с дивана, поцеловал портрет и вернулся. Шелестела за окном листва сирени, и мне всё чудилось что там, за окном, кто-то стоит и смотрит...

  

  

   Письмо! Письмо!..

   От нее! От нее!..

   Я бросил обед, убежал в сад и, спрятавшись в кустах, разорвал конверт. "Милый, родной мой! Забыл ты меня. Грех тебе так мучить... А, может быть, ты нездоров? - тогда прости мой глупый упрек, но я исстрадалась. Мама, глядя на мою печаль, сердится и всё расспрашивает, что случилось. А я ношу втайне печаль. Вчера ночью поплакала. Вот какой ты нехороший! А говорил что"...

   Что же это значит? Я написал ей уже два огромных письма.

   - Геня, иди! Мы тебя ждем.

   - Не ждите!

   "Расстраивается наше счастье: мама и слышать не хочет о том, что я осенью снова уеду в Казань на курсы... Может- быть, нескоро уже увидимся, а то и никогда"...

   - Геннадий!

   - Кушайте, Калерия, без меня!

   "Напиши, утешь!.. Господи, что-то с нами будет? Папа словно догадывается, что я жду твоего письма: велел всю почту класть к себе на стол...".

   Воруют письма папочка с мамочкой. Теперь понятно.

   "Не придумаю, что делать... Тоска, тоска, тоска!.. Сильно люблю, целую, часто вижу во сне и благословляю тебя. Твоя Зоя".

   - Мама велела приводом!

   Я, как вор, спрятал письмо в руке и вышел из кустов злой, что мне мешают, а Калерия подхватила меня под руку и повлекла на террасу.

   - Что же это вы, как собака с костью, убежали с письмом в кустики...

   - Пустите меня!..

   - Не пущу! Мама велела привести и посадить мальчика на место.

   - Оставьте! Не хочу.

   Я злобно вырвал руку и пошел быстро вперед.

   - Геннадий, вы мне сделали больно... Противный мальчишка!.. Получил письмо от своей курносенькой и думает, что...

   - Не ваше дело!

   За столом два пустых стула рядом. Ничего не поделаешь: сажусь рядом с Калерией. Смотрю только в тарелку. Избегаю прикосновений, но это не всегда удается. Пролил на скатерть соус. Калерия раскатилась звонким хохотом:

   - Мы словно супруги в счастливом браке!

   - Избави, Господи! - ворчу, косясь на соседку.

   - Ему еще рано об этом думать, - одобряет мама, видимо рассердившаяся на неуместное сравнение. Это задевает мое самолюбие и тайное сознание себя женихом Зои.

   - Думать, мама, никому и ни о чем не возбраняется.

   Калерия посмотрела на меня прищуренным взглядом и улыбнулась - одобрила. Уронила нож.

   - Поднимите, пожалуйста!

   Наклоняюсь, она гладит меня по голове теплой рукою:

   - Пай-мальчик! Мерси!

   Это и злит и рождает приятность. Всё-таки она очень красивая... Смотрю боком на Калерию... Какие губы... румянит она их, что ли? Оригинальный цвет кожи и... усики на приподнятой губе... Как это странно... Бывают персики розовожелтые, с пушком... Какие волосы красивые: черные, как смола, или бледно-желтые, отливающие золотом?. Нет, золотистые - лучше!.. Заметила... Состроила гримасу и высунула кончик языка... Воображает, что залюбовался... Отвернулся, смотрю в окно через головы сидящих напротив:

   - Что вы там увидали?

   - Ничего особенного.

   - От кого, Геня, письмо?

   - От товарища, мама.

   Опять хохочет.

   - Завидую вашей веселости.

   - А я вашему товарищу!

   - А что такое, почему завидует Калерия?

   - Об этом вы, мама, спросите у нее.

   - Я?.. потому что у меня нет подруги и не с кем переписываться...

   Вывертливая, как налим. Никак не ухватишь. Смотрит и ядовито ухмыляется, вздрагивая верхней губой... У, животное! Красивое животное.

   - Вовка плачет!..

   Вылезает из-за стола и толкает ногу, - я уверен, что нарочно: производит опыты... Ушла. Мама качает головой:

   - Вовка у нее скоро умрет, а ей всё смешно.

   После обеда я ушел в свою келью, запер дверь и принялся снова за письмо; перечитывал, повторял: "милый, родной мой!", всматривался в строки, в буквы, в бумагу, словно хотел прочесть еще что-то ненаписанное, тайное, что скрывалось от глаз... "Вчера ночью поплакала"... Вчера! Сколько времени шло письмо?.. Когда послано?.. Раскидываю умом. Плакала в ту самую ночь, когда здесь, на диване, сидела эта... с усами! Верю в предчувствие. В ту ночь был такой момент, когда я подумал, кто красивее: Зоя или эта... с усами?.. Какой я негодяй! Ты - святая, ты чистая, как цветок после дождя, а эта... с усами - она только красивое животное, пожалуй, умное, хитрое, но всё-таки животное. Как я, негодяй, смел вас сравнивать? Прости меня, прости! Несколько раз я вздрагивал от взглядов этого животного и в душе моей становилось грязно... Ты прости мне это! Я не виноват. Ты добрая, как светлый ангел-хранитель, а я... я уже испорчен грязными мыслями. При тебе нет их, не будет, клянусь всей жизнью! - Я лег на диван и, уткнувшись лицом в подушку, заплакал тихими покаянными слезами... Потом почувствовал облегчение. Она простила... Стал писать письмо...

   "Голубь, серебряный голубь с золотыми крыльями! Я ни на минуту не забывал тебя: ты со мной и днем, и ночью. Я пишу тебе уже третье письмо. Негодяи воруют мои письма. Кто они - не знаю, но если и на этот раз письмо попадет им в руки, то пусть они знают, что мы связаны жизнями так крепко, что никто не может украсть нашу любовь. Скверно, что твои папа и мама мешают тебе учиться, а нам любить и видеть друг друга. Но ведь с этим мы не можем мириться? Да? Мы не дети: тебе - семнадцать, а мне осенью будет двадцать один. У нас - своя жизнь... Осенью плюнь на всё и приезжай в Казань. Чтобы оградить тебя от всяких насилий - повенчаемся и конец...".

   Я соскочил со стула и, поглаживая себя по закинутым назад волосам, стал ходить крупными шагами по комнате... Я был серьезен; мне казалось, что я уже женат, имею заботы и обязательства охранять любимое существо от обид, и это рождало во мне гордость и самоуважение.

   - Моя жена - прекрасный человек!..

   Я перебирал в памяти и обдумывал разные вопросы, связанные с превращением холостого в женатого и ходил, ходил по комнате... Много забот и хлопот налегло вдруг мне на плечи. Придется всё-таки прямо сказать матери: женюсь и кончено!

   - Мамочка, было бы тебе известно, что осенью - свадьба...

   - Чья?

   - Моя-с!

   - Ты с ума сошел?!

   - Пока еще нет. И т. д.

   Подсел к столу, продолжаю письмо:

   "О подвенечных платьях, вуалях и всякой ерунде - не заботься. Мы с тобой пойдем в какую-нибудь церковь вечерком и скажем попу: так и так, окрутите, батюшка, без особенных церемоний; а упрется, так споем ему: "Нас не в церкви венчали".

   - Правильно!

   Соскочил со стула, довольный своей решимостью, и запел:

  

   Нас венчали не в церкви,

   Не в венцах, не с свечами,

   Нам не пели ни песен, ни обрядов венчальных.

  

   И вдруг в саду - продолжение: Калерия поет:

  

   Венчала нас полночь средь темного бора,

   Свидетели были земля с небесами...

  

   А хороший у нее голос! Она пела, а я слушал. Замолчала. Она воображает, что я буду продолжать. Ужасно хитрая баба. Лезет... Не знает, что придумать... Латинским хочу заниматься!.. На кой тебе чорт - латинский?.. "Созреть желаю"... Учи, долби себе! Показать, объяснить, что понадобится, я не откажусь, но чтобы сидеть с тобой каждый день и смотреть в латинскую грамматику - слуга покорный!.. Не на такого напала. "Созревай" одна, а с меня достаточно: девять лет долбил... Опять запела... Бархатный голос... Вот шла бы на сцену... в оперетку... А то - латинский!..

   Вечером велел запречь лошадь в бегунки: собираюсь отвезти письмо на почту, - до нее восемь верст. Подали лошадь, усаживаюсь, взял в руки возжи. Калерия выходит на крыльцо и идет к бегункам:

   - Я тоже еду.

   - Во-первых, вдвоем на бегунках неудобно; во-вторых, зачем ехать двоим, когда можно поручить все дела одному?..

   - Прекрасно. Оставайтесь, а я исполню ваше поручение. Давайте письмо!

   Махнула рукой, чтобы я слезал, а сама приготовилась усесться.

   - Ну, слезайте!

   - Я должен сам...

   - Не доверяете? В таком случае и я вам не доверяю...

   Устраивается позади меня.

   - Я села, можете ехать!..

   Я злобно стегнул лошадь, она разом рванулась с места, и Калерия скатилась на траву.

   - Дурак! - презрительно бросила она, поднимаясь на ноги, и пошла к крыльцу. А я еще сильнее ударил лошадь и уехал...

  

  

   Умер Вовочка!..

   В большом зале, в переднем углу, под образами, лежал на ломберном столике замолчавший, наконец, Вовочка, и в старом доме как-то сразу стало тихо-тихо... Весь в белом, в кружевном капорчике с голубыми бантиками, он походил на сломанную игрушку, большую куклу, закрывшую глазки. Как маленький старичок, он сморщил и нахмурил свое личико и втянул посиневшие губки в беззубый рот. Никто не плачет, только говорят шопотом и ходят на цыпочках. Кротко мерцает лампадка и ласково смотрит на Вовочку Спаситель, благословляющий маленького гостя земли в далекий неведомый путь. Пришел, поплакал и ушел. Зачем?

   Раскрыты окна. Солнышко золотит крашеный пол зала. Поют в саду птицы. Золотисто-розовый вечер не зовет к радостям жизни: всё тянет в угрюмый большой зал к Вовочке, всё тянет смотреть в это желтое восковое личико и понять что-то тайное в его выражении. Кто-то идет сюда мягкими шагами... Отхожу в задний угол, за рояль, и стою здесь, понуря голову. Тонкая, стройная Калерия, в черном платье, с опущенными руками, медленно подходит к Вовочке, не замечая моего присутствия... Остановилась, наклонилась над ребенком, поправила кружевца и выпрямилась, застыла с опущенной головой...

   - Прости меня, Вовочка! - прошептала она, и белый платок мелькнул в ее руке и закрыл лицо... Плачет тихо, беззвучно, только вздрагиванием плеч...

   - Я скверная...

   Жалко, бесконечно жалко эту тихую страдающую красивую женщину в черном, раньше гордую своей красотой, а теперь кроткую, шопотом умоляющую маленького мертвого человека о прощении, втихомолку страдающую и плачущую беззвучными слезами... Как-то стыдно быть теперь в зале и смотреть... Калерия опустилась на колени, а я тихо, незаметно вышел на цыпочках из зала... Пусть побудет наедине с Вовочкой и поделится с ним своими тайнами... Какая она несчастная! Никто ее, видимо, не любит и ей тоже некого любить... Кто знает, что прячется в душе этой отталкивающей и притягивающей, женщины?.. Быть может, она совсем не такая дурная, как о ней думают...

   Ничто не изменилось в привычках нашей жизни со смертью Вовочки; всё шло обычным порядком. Только Калерия не появлялась за столом во время чая, завтрака и обеда. И я как-то чувствовал ее отсутствие и замечал прежде всего пустой стул рядом. Как-то смутно беспокоил меня этот пустой стул и невольно заставлял думать о Калерии.

   - Позовите Калерию Владимировну! - сказала однажды мама горничной, и я вздрогнул.

   - Они у Вовочки, - прошептала горничная и не пошла.

   - Есть всё-таки необходимо - сказал я мимоходом.

   - Они не приказывают их беспокоить, когда у Вовочки.

   Мама вздохнула и сказала:

   - Что имеем не храним, а потерявши, плачем. Когда жив был, так - не надо, а теперь...

   - Как это жестоко, мама, говорить так!..

   Все тетки поддержали маму: начали торопливо шопотом перечислять недостатки и грехи Калерии. "Эх, вы, галки!" - подумал я, и мне захотелось наговорить им дерзких, обидных слов и заступиться за Калерию.

   - Достойным и добродетельным теперь следует помолчать и предоставить суд над матерью Богу и мертвому сыну!..

   - Защитник какой!.. Присяжный поверенный.

   - Должно быть, по любовным делам... - в два голоса затараторили тетки. И это было так противно, что я встал из-за стола и, резко двинув стулом, ушел из столовой.

   На второй день вечером ко мне в беседку вошла Калерия. Лицо у нее было строгое, глаза как-то тускло мерцали под полуопущенными ресницами и во всей фигуре, тонкой и гибкой, как и в походке, была утомленная покорность и тихая печаль пред свершившимся...

   - Геня! - сказала она просто и ласково, - могу я попросить вас...

   - Конечно, Калерия!..

   - Мне хочется похоронить ребенка в ограде. Надо переговорить об этом с батюшкой. Мне тяжело самой... Может быть, вас не затруднит...

   - Конечно!.. Сейчас поеду и...

   Калерия опустилась на диван и, закрывшись платком, вдруг заплакала.

   - Прости... Мне так тяжело... И некому сказать об этом!..

   Я смотрел на нее и думал: так недавно еще ты сидела на этом самом диване, весело смеялась, играя красным шарфом и сверкая в темноте черными бесстыдными глазами, а теперь сидишь и беспомощно, как маленькая наказанная шалунья-девочка, плачешь... Я тихо приблизился к ней и, положив руку на ее склоненную спину, сказал:

   - Бедная!..

   - Поезжай! - прошептала она, отняв от глаз платок, и неподвижно устремила взор в пространство.

   - Теперь - одна! - прошептала она и, встав с места, постояла на пороге.

   - Что-то еще я хотела сказать тебе... Забыла... Поезжай!

   И вышла, потирая лоб тонкими пальцами.

   Я сам запряг лошадь и поехал. И всю дорогу думал о Калерии, о Вовочке, о смерти и о жизни... Летние сумерки на полях, поросших ржаными всходами, безлюдных, безкрайных, во все стороны бегущих до синих и розовых туманов вечернего неба, пробуждали в душе нежную печаль и желание быть добрым и кротким... Под этим настроением я приехал и говорил с батюшкой, и в первый раз в жизни, не любя попов принципиально, почувствовал в нем доброго, милого старичка, понимающего человеческое горе и желающего утишать человеческие скорби...

   Возвратился я ночью. Было страшно в темном море полей, пугали темные колыхающиеся пятна редких встречных телег, пугали шумы то и дело срывавшихся из придорожных трав перепелов, пугали верстовые столбы... Всё стоял перед глазами маленький гробик и желтое восковое личико Вовочки, окруженное тремя горящими восковыми свечками... И радостно стало и покойно на душе, когда впереди вздрогнули огни родной усадьбы и потянулись плетни огородов... А когда вдали залаяла Джальма, я почувствовал к себе презрение. "Какой ты, однако, трус!" - думал я про себя, распрягая лошадь. - "Стыдно, братец!.." - Иду мимо окон зала: всё та же сжимающая горло скорбь... Белый гробик, полевые цветы, огоньки восковых свеч и окаменевшая черная фигура с молчаливой скорбью на прекрасном лице...

   Похоронили Вовочку около самой церкви, между тремя старыми наклонившимися березами. Мы все ушли, а Калерия осталась и долго не возвращалась в усадьбу. Ей забыли оставить лошадь; она вернулась пешком и заперлась в своей комнате. Было тоскливо за вечерним чаем с тетками и не хотелось говорить. Я бродил по молчаливому залу, где всё стояло уже на своем месте, прислушивался к тихому покашливанию прячущейся Калерии. Несколько раз я прошел мимо ее окна и смотрел на опущенную занавеску. Вечером в этот день привезли мне письмо с почты:

   - Милый, родной мой! Я безумно счастлива: наконец-то, я получила от тебя весточку. Словно чувствовало мое сердце, что есть письмо: сама поехала в волостное правление и, действительно, получила. Прости за упреки!.. Господи, как прыгает у меня сердце! Это от того, что ты любишь... Да, я должна ехать в Казань, я не могу жить с тобой в разлуке... И если папа с мамой будет против... я убегу из дому. Будь, что будет!.. Скоро напишу тебе длинное-предлинное письмо, а теперь нельзя: сижу в правлении и тороплюсь: сейчас мое письмо поедет к тебе. Не тоскуй же, чаще вспоминай меня и пиши! Видишь ли ты меня во сне? Целую, целую и благословляю моего... Догадайся сам!.. Твоя навсегда З.".

   Не перечитывал я на этот раз письма и не почувствовал умиленья. Почему-то радость письма мне показалась теперь неподходящей. Словно на похоронах кто-то запел веселую песню... Встали в воображении два образа: светлый, радостный, со счастливою улыбкой на лице, весь в золоте бледно-желтых волос, и другой - печальный, с молчаливой скорбью в черных очах, с склоненной головою и опущенными руками, весь в черном сиянии волнистых, непослушных волос...

   Любовь и жалость... Где любовь и где жалость? Почему я смотрю на портрет белой девушки, а думаю о черной женщине?.. Неужели... Нет, нет!.. Не может этого быть, не может быть!.. Я люблю тебя, Зоя, люблю, люблю!..

   Схватываю портрет и смотрю на него долго и пристально...

   Почему ты так грустно улыбаешься, милая белая девушка?.. Ведь ничего еще не случилось. Я люблю тебя! Только тебя... Клянусь тебе в этом... Верь мне!

  

  

   Умер Вовочка - и что-то оборвалось в нашей общей жизни. На этом маленьком человеке, как на тоненькой ниточке, держалось в старом доме всё внешнее благополучие во взаимоотношениях его обитателей. Оборвалась ниточка и всё сразу рассыпалось. Старый дом лицом к лицу очутился с новой, чуждой и враждебной ему женщиной... Вовочка унес с собою всё, что еще примиряло старый дом с Калерией. Раньше была мать. Скверная, но мать. Теперь она - только женщина, оскорбляющая установленные здесь привычки и традиции. Все тетки зашипели, как змеи, и начали жалить.

   - Малабарская вдова!..

   - Замужняя невеста...

   - Г-жа "Милости просим!"

   - Почему она не разведется с законным мужем? Опять бы девицей стала...

   - Не желает на себя вину принимать... Сама сблудила, а желает эту пакость на спину мужа взвалить...

   - Вовочка-то у ней не от мужа...

   - Приблудный!

   Такие разговоры велись вполголоса в моем присутствии за семейным столом, когда не было Калерии. Шептались, посмеивались и моментально смолкали, когда появлялась Калерия.

   - Тише!! Идет г-жа "Милости просим".

   "Ехидны!" - думал я о тетках и, на зло им, проявлял к Калерии подчеркнутую внимательность. Мама заражалась тем же настроением. Она хмурилась на Калерию и подозрительно посматривала в мою сторону. Что-то подозревала она и говорила, как Пифия:

   - Тебе надо, Геня, сбрить усы.

   - Почему?

   - Рано еще... Усы в свое время...

   - И на своем месте! - добавила тетка помоложе, а тетка постарше зло ухмылялась и, поднимая глаза к небу, шептала:

   - Бог шельму метит.

   - Не понимаю, тетушка!

   - Подумай - поймешь!.. У нас усы не вырастут. Господь не допустит.

   Я вскакивал из-за стола.

   - А уши уже выросли!..

   - Как же это понять?

   - А про какую шельму вы, тетушка, говорите? Как это понять?

   - Не понял?

   - Отлично понял... и прошу, при мне, по крайней мере, не издеваться над Калерией. Одни - сколько душе угодно, а при мне прошу...

   - Скажите, какой присяжный поверенный! Смотри, брат, что-то ты очень...

   - Не ваше дело!

   - Не забывай, что не мы, а она у нас живет...

   ...Зачем она остается в этом доме, где к ней так враждебны? Почему она не порвет с этими ненавидящими ее людьми?.. Неужели она не замечает и не чувствует всей унизительности такого положения в доме? Странно: как будто бы, неглупая женщина, а вот поди!

   А унижения становились всё более резкими и частыми. Я страдал за Калерию... Вернее, не за Калерию, а за человека вообще... Странно и обидно. Что, однако, удерживает ее в этом догнивающем доме? У нее, по словам мамы, есть хорошие средства, есть полная воля и никаких забот и обязанностей. Как птица: вспорхнула и полетела, куда захотела, за леса, за море, за синие горы туманных далей... Эх, Калерия!..

   - Тебе письмо.

   От кого? Незнакомая рука... А-а, от отца Зои! В чем дело?

   "Сим уведомляю вас, милостивый государь, что документ, в котором"...

   - Что за чепуха! Какой документ?

   ..."в котором вы делаете гнусное предложение моей дочери - бежать из родительского дома и вступить в незаконное сожитие с вами, милостивый государь"...

   - Фу, какая гадость!..

   ..."представлен мною Г. Начальнику губернии, а засвидетельствованная нотариальным порядком копия с него - Его Преосвященству Архиепископу Симбирскому. При сем имею честь присовокупить, что если вы"...

   Я сидел за письменным столом и хохотал. Однако, решительный человек. Что ему ответить? Должно быть, у него скопилось много документов, в которых я, в теплые звездные ночи, когда тоска по любимой девушке разгоралась особенно ярко, изливал перед ней в стихах и прозе восторги своих чувств. "Документы"! Красиво сказано. Взял в руки Зоин портрет. Тускло и печально смотрел он на меня из рамы, обвитой увядшими васильками. Скоро вянут васильки! Вынул из ящика Зоины письма. Вот они, розовые и голубые "документы"! Все начинаются одинаково:

   "Милый, родной мой"... И кончаются благословениями. Даже г. начальник губернии и преосвященный не могли бы найти в них ничего предосудительного.

   - Барин! Письмецо вам...

   - От кого?.. Вот повезло на письма...

   - А уж сами увидите...

   Я подошел к окну и взял из руки горничной небрежно свернутый клочок бумаги. Торопливый некрасивый почерк:

   "Через три дня я уезжаю. Сегодня - девятый день Вовочке. Не пойдешь ли ты со мной на могилку отслужить по нем панихиду? Одной скучно. Я уже пошла. Если хочешь, догонишь, я пойду тихо и посижу за околицей у мельницы. Калерия".

   Я бросил Зоины письма в ящик, захватил шляпу и почти выбежал из беседки. Почему я так обрадовался и почему не иду обычным путем: мимо старого дома, в ворота, а лезу через забор сада? Там увидят галки тетки и поднимут в своем гнезде обычный галочий содом...

   Вон она, черная и стройная, стоит как маленькая изящная фигурка из черного мрамора, на горе, под крыльями мельницы... Я покрутил в воздухе шляпой... Заметила, махнула красным шарфом и тихо пошла вперед... Почему вздрогнуло сердце, а на ногах словно выросли крылья. Вот уже два дня я не видал, Калерия, твоих странных печальных глаз, в которых грех борется со святостью... Почему иногда ночью, когда птица качнет под раскрытым окном моей беседки ветку сирени, я весь встряхиваюсь и долго смотрю в зеленые сумерки освещенной светом лампы листвы за окном? Не тебя ли жду я, Калерия, в своей одинокой беседке, обманутый птицей?.. Я думаю о далекой и вдруг, с тайной надеждою, начинаю ждать близкую...

   - Калерия! подожди же меня!..

   Я задыхаюсь, торопясь на гору...

   Обернулась, махнула красным шарфом и уходит... Скрылась за горою. Догнал...

   - Как ты бежишь!

   - Почему ты так тяжело дышишь?

   - Я бежал в гору...

   - Сядь на траву и отдохни. Вот здесь, на травке! А я буду собирать васильки для Вовочки...

   Она пошла по меже, меж двух зеленых стен ржаного поля, и рвала цветы, то скрывалась, то вновь появлялась, черная, с красной чалмой из толкового шарфа на голове. Я лежал на траве, курил и ловил взором моменты, когда ярко вспыхивала красная голова Калерии над волнующимся зеленым морем.

   - Идем, я отдохнул!

   Она вышла на дорогу, с васильками и пунцовыми гвоздиками; поровнявшись со мной, пошла рядом и на ходу плела венок. Ничего не говорила и не смотрела на меня.

   - Дай, я понесу цветы, они тебе мешают.

   - На!

   Она протянула цветы и мельком взглянула мне в глаза тепло и ласково... слегка улыбнулась... Давно она не улыбалась; я успел забыть, как она улыбается. И теперь только я увидал, какая это удивительная сложная улыбка, озаряющая всё лицо красивой печалью и властной гордостью прячущейся души. Я обрадовался и испугался этой мимолетной улыбки.

   - Хочешь, пойдем под руку? - сказал я.

   - Нет, я буду плести венок. Сегодня я в последний раз побываю в гостях у Вовочки. Может-быть, никогда уже не приду...

   - Почему?

   - Послезавтра я уеду и никогда не вернусь к этим жестким людям. От них перестаешь любить жизнь...

   Мы тихо, очень тихо шли и говорили о людях старого дома, и тут я понял, почему она не сразу порвала с ними.

   - Отец умер рано - мне было два-три года. Мать, как и я, не любила маленьких детей. Не помню, чтобы она когда-нибудь ласкала меня. С девяти лет меня отдали в институт, в другой город, и когда я вернулась уже взрослой девушкой домой - я нашла вместо матери совершенно чужую женщину... Когда мне было лет семь-восемь, у нас гостила твоя мама. Она по целым дням возилась со мною: играла, гуляла, ласкала и рассказывала сказки про Бабу-Ягу, про зверей и про Аленушку... Так с той поры и хранилось в моей душе воспоминание о доброй тете, которая меня крепко целовала в детстве. И теперь, когда я страстно захотела погреть душу теплотой и лаской близкого человека, я вспомнила про добрую тетю и, сломя голову, помчалась сюда...

   Калерия смолкла и вздохнула.

   - Да, ты ошиблась, - прошептал я, - тебе надо уехать...

   - Тебе не будет жаль меня?

   И опять поднялись на меня печальные глаза, и опять та же улыбка промелькнула на лице и заставила вздрогнуть мою душу...

   - Будет жаль.

   - Правда?

   - Да, правда.

   - Скажи мне правду: я перестала тебе не нравиться?

   - Да. Ты...

   - Ну! Почему ты замолчал?

   - Не знаю, ничего не знаю... Может быть, я люблю тебя...

   - Нет, нет... Этого не надо, не надо... Не будем говорить об этом...

   Я долго шел с опущенной головой и боялся смотреть на Калерию.

   - Не грусти! О чем? После завтра я уеду, и ты быстро забудешь про нашу случайную встречу и про этот... разговор в поле... И будешь любить ту милую девушку, которая стоит у тебя на письменном столе... А я... я - случайный эпизод на твоем пути... Обо мне забудь. Да? Так?

   - Нет, Калерия...

   - Я, голубчик, скверная... Ты не должен меня любить...

   - Нет, ты - хорошая... Я не сразу понял это... А теперь... Ах, зачем ты приезжала сюда! Лучше бы нам не встречаться...

   - Не будем пока говорить об этом. Я тебя очень прошу об этом.

   И мы шли по тропинке около ржи, друг за другом, почти молча... Я - позади, с опущенной головой. Иногда я так близко настигал ее, что у меня перед глазами появлялся подол юбки и мелькали тонкие каблучки ее лакированных туфель. Тогда я задерживал шаг и поднимал с земли глаза; ярко ослеплял их красный шолковый шарф с спущенными за спину концами, и ветерок наносил на меня какой-то особенный аромат, тонкий и опьяняющий, к