Чириков Евгений Николаевич - Юность

оторый, казалось, шел, как и я, по следам этой странной женщины...

   Когда батюшка облекся в старенькую ризу, и дьячок, раздув угли в кадиле, подал его священнику, а сам начал зажигать свечи, я незаметно вышел за ограду и, оставшись здесь, стал смотреть чрез решетку на Калерию... Кротким тенорком взывал и пел батюшка; иногда к нему подмешивался угрюмый голос дьячка; синеватый дымок крутился из кадила и, плавая в воздухе, таял в синеве утра. Калерия стояла недвижно, как черное изваяние, над свежей могилкой и без слез, с упреком, смотрела на маленький холмик земли, скрывший Вовочку... Только один раз она посмотрела вокруг и снова застыла... Когда всё кончилось и батюшка с дьячком ушли, Калерия села около холмика и стала наряжать его цветами; что-то шептала она губами, скорбно улыбалась земле; потом поцеловала ее и быстро пошла к воротам.

   - Я думала, ты ушел от меня...

   Оглянулась, вытерла слезки, несколько раз кивнула могилке головой и сказала:

   - Теперь пойдем... Дай руку, - я устала...

  

  

   Последний день! Последний день!..

   Завтра тебя не будет.

   Ах, если бы я раньше встретил тебя на пути своей жизни!.. Зачем ты поздно пришла и рано уходишь? Зачем я грубо оттолкнул тебя, когда ты шла навстречу, когда черные глаза твои, и черные волосы твои, и тонкие кисти рук твоих протягивались ко мне и просили отклика? Ах, я был слепой!.. Сердце смутно угадывало, что ты, только ты, а не другая, будешь владеть моей душой. Если бы знать! Когда ты, вот в такую же темную звездную ночь, вдруг, как сказочная греза, появилась за окном в лиственной чаще сирени, сколько ласки и призыва трепетало в твоих черных глазах! И когда ты сидела вот на этом диване и спрашивала, красива ли ты, - разве ты не звала любить тебя?.. Слепой, слепой...

   Последний день!.. Нет, и день этот прошел уже... Тихо плывет ночь... Завтра ее не будет... У меня останется только портрет, который она обещала дать мне на память о нашей случайной встрече и коротеньком знакомстве...

   Не могу спать в эту последнюю ночь. Тихая, синяя, она полна звездных мерцаний, таинственных шопотов и осторожных вздохов земли, цветов и деревьев... Ах, беспокойные птицы за окном в сирени! - вы всё пугаете мое сердце, обливая его горячей радостью надежды. Обманываете вы меня, птицы: не придет!.. Нет сил оставаться в одинокой беседке и прислушиваться к затаенным трепетам темной звездной ночи. Пойду в сад, буду до рассвета бродить в синем сумраке глубоких аллей...

   Еще не спят в старом доме: как глаза огромного темного чудовища в лесу, горят в саду два окна желтым светом. Это ее окна. Там - Калерия... Если бы подойти и тихо постучать в окно, позвать ее в сад и сказать:

   - Калерия, я люблю тебя и не могу жить без тебя... Что мне делать?

   И ноги тянут меня к окну. Я только пройду по дорожке мимо окна... Там говорят... Ее голос. Почему он дрожит и так обрывается? Теперь говорит мама... А теперь - мама и тетка... Как мне стыдно и больно, что так неласково говорят с Калерией мои родные! Она уезжает, оставьте ее в покое!..

   - Ради Бога, оставьте меня! - дрожит прекрасный голос...

   Я быстро отхожу прочь. Лучше ничего не знать и не слышать... Пойдем, Джальма, в сад! Здесь так тихо и так хорошо думать о Калерии, о ее черных глазах, ее печальной улыбке, ее красивой голове, которой тяжело от огромного узла непослушных, сверкающих черным сиянием волос... Пойдем, Джальма, дальше, под старые липы, чтобы не было видно огней в старом доме... Что мы будем с тобой делать, Джальма, завтра, когда уедет Калерия? Эх, Джальма! Сколько раз она просилась с нами на охоту, и мы ей отказывали... Должно быть, раскрыли окна: даже сюда долетел пропитанный злобою, визгливый голос тетки...

   Мы ушли в самый дальний угол сада, под горку, к заросшему бурьяном оврагу, и долго сидели здесь в глубоком молчании. Я смотрел на вздрагивающие звезды и укорял кого-то в вышине: "Зачем Ты заставляешь любить и страдать? Зачем смеешься над нашей любовью"? Нет и не будет ответа... Плывет в загадочном молчании ночь над землей и пристально смотрит на землю дрожащими звездами... Эх, лучше бы ты не приезжала сюда, Калерия... Что мне делать? Что мне делать?

   Я медленно побрел по аллее. Джальма побежала впереди, белым, сверкающим пятном мелькая в темноте меж деревьями... Приостановилась и заворчала... Испугала меня...

   - Вперед!

   Джальма побежала и пропала в темноте. Не лает Джальма: кто-нибудь "свой"... Не ускоряя шага, иду к беседке... Кто-то сидит на крылечке. Джальма лежит на траве около. Должно быть, мама пришла опять "объясняться" со мной... Ах, как надоели эти ненужные "объяснения"! Они только еще более запутывают всех нас в обидах и непонимании друг друга...

   - Ты, мама?

   Не отвечает. Кажется, плачет... Боже мой, да это...

   - Ты, Калерия? Плачешь?

   - Я больше не пойду туда... Не могу!. Я до утра просижу здесь, у тебя...

   - Что случилось?..

   - Всё равно... Не спрашивай!.. Иди спать... Я буду здесь до утра. Когда взойдет солнце, - поеду... Бог с ними!..

   И опять, как в тот день, когда она просила меня похлопотать у батюшки за Вовочку, я положил на ее склоненную спину свою руку и прошептал:

   - Бедная!

   И мне было бесконечно жаль эту тихо плачущую женщину. Но теперь в чувство жалости властно врывалось и побеждало его новое.

   - Милая, милая!.. Я люблю тебя, Калерия, и не могу жить без тебя...

   - Погоди, не целуй!.. У меня мокрые щеки...

   - Не стоит плакать, Калерия!.. Бедная, голубка моя... Я никому не дам тебя обидеть... Мне казалось, что ты сперва... любила меня. Скажи: правда это или я ошибался и этого никогда не было?..

   - Погоди, Геня... Я скажу... всё... Дай мне немного успокоиться... Так обидно, так обидно... Что я им сделала?..

   - Пойдем ко мне... Посиди у меня в последний раз...

   - Хорошо... Ты иди и зажги огонь... Я немного посижу здесь одна и всё пройдет... И тогда приду...

   - Ты меня не обманешь?

   - Какой ты смешной!.. Нет, не обману...

   - Я тебе верю...

   Словно в лихорадке, вбежал я в беседку и, натыкаясь в темноте на мебель, с трудом отыскал спички и лампу. Потом я начал наскоро прибирать в комнате, на столе. На мгновение остановился пред портретом Зои: вместо прежней нежности к нему, теперь шевельнулась неприязнь. Я шумно выдвинул ящик письменного стола и бросил туда портрет.

   - Ну вот... видишь: не обманула. Хорошо у тебя, тихо...

   - Какая ты красивая!..

   - И ты разглядел?.. А помнишь тогда...

   - Я был слеп, Калерия.

   - И, может быть, это было лучше для нас обоих...

   - Нет, нет...

   - Оставь мои руки!..

   - Они безумно красивы!..

   - Сто раз слышала я эту фразу... Как мало в жизни нового! Сядем и давай говорить... о чем хочешь... искренно... не боясь слов... А где же портрет той милой девушки? Почему он исчез с твоего стола? - спросила вдруг Калерия и остановила на моем лице пристальный взгляд. Я опустил глаза.

   - Это была ошибка... Я люблю тебя, только тебя, Калерия!..

   Калерия вздохнула, укоризненно покачала головой и спросила:

   - Теперь ты поставишь мой портрет?

   - Да... Тот, который ты мне обещала...

   - И настанет такой час, когда ты вот так же уберешь мой портрет и скажешь, что это была ошибка. И поставишь третий... Потом четвертый...

   - Никогда, Калерия! Это - на всю жизнь... Клянусь тебе...

   - Милый мальчик... Обманывайся и верь, пока не разучишься...

   Калерия погладила мои волосы и уселась на диван. От этого прикосновения кровь бросилась к сердцу, к голове, к лицу, и радость полилась по всему телу... Я вдруг рванулся с места и, опустившись на колени около Калерии, разрыдался и, покрывая поцелуями ее ноги, стал в восторженном исступлении шептать о своей любви и страдании...

   - Я не могу, пойми, что не могу тебя потерять... Ты мне дороже всех... дороже жизни!.. Без тебя мне не нужна жизнь... Ты не хочешь понять, Калерия... Если бы ты знала, как я несчастен... Лучше не жить...

   Я опустил голову ей на колени и стал тихо всхлипывать. А она ласкала мои волосы и ласково, с испугом и слезами в голосе, тихо говорила:

   - Перестань... успокойся... Ты славный... Ты добрый и такой умница... Будь мужчиной!.. Я не люблю, когда плачут мужчины... Будь сильным и гордым, каким я тебя встретила...

   - Ты не любишь меня... Нет, не любишь...

   - Милый! я не умею любить так, как ты хочешь... Только раз в жизни я жестоко обманулась в любви и теперь... не умею, мой чистый, честный, хороший!.. Ты мне нравишься... очень.... может быть, я, ну, как тебе сказать...

   - Правду, правду! - шептал я, не поднимая головы.

   - Может быть, я могла бы тебя любить так, как я умею... Но тебе надо другое... Ведь тебе мало моих глаз, моих волос, рук, моих губ... А я больше не сумею дать тебе... Я... моя любовь, как подснежник: быстро пропадает... Бери себе твою Маргариту... А я... я...

   - Это была ошибка!.. Клянусь, только ошибка...

   - А я красивая... но неверная... "Кармен"... Понял? Да?

   - И всё-таки я люблю тебя, только тебя... Какая бы ты ни была...

   - Я пустая... гадкая... неумная... Ты присмотришься к моей красоте, и ничего у тебя не останется... Ты моложе меня...

   Заворчала вдруг Джальма и уставилась на дверь... Мы стихли, но я не мог поднять головы с колен Калерии... Открылась дверь.

   - Подлая тварь! Убирайся вон! Пощади мальчика!

   - Мать! Уходи вон! Не смей ее оскорблять! - закричал я, поднявшись на ноги.

   - Мерзкая, развратная...

   - Молчи!

   - Гадина! - задыхаясь, прохрипела мать и, выйдя за дверь, громко сказала:

   - Я позову кучера, чтобы он вытащил тебя за волосы...

   - Ах, вы вот как! Хорошо... Идите...

   Я схватил со стены ружье и дрожащими руками стал вкладывать в него патроны.

   Калерия захохотала, вскочила с дивана и, приблизившись, обвила руками мою шею сзади: крепко поцеловала в щеку и шепнула на ухо:

   - Да, меня так еще не любили... На, целуй мерзкую, развратную гадину... в глаза, в губы! во что хочешь... Ах, какой ты красивый!.. Скоро рассвет... Посмотри в окно: уже вздрагивает небо и потухают звезды... Целуй!..

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Розовым полымем загоралось небо на востоке. Проснулись в саду птицы и, попискивая, стали покачивать под окном ветки сирени. Предутренней прохладой тянуло из окна. Было странно тихо, словно пробуждающийся день боялся еще уходящей ночи и осторожно крался по мягкой росистой траве и сыроватым земляным дорожкам, приглядывался и прислушивался...

   - Пора... Занимается утро.

   - Милая, милая!.. Как ты красива!.. Не могу оторваться от твоих затуманенных глаз...

   - Опять слезы?.. Ты уронил одну слезку мне на плечо... Горячо и щекотно... У, какой... бяка!.. Пора, пора... Сказка кончилась.

   - Ты не поедешь... сегодня.

   - Не могу, голубчик.

   - Нет, нет... Не поедешь. Теперь ты... моя ты! Не отдам!.. Никому...

   - Я, голубчик, не могу оставаться здесь ни одного дня... Ты это и сам понимаешь... Я подарила бы тебе еще несколько дней жизни... своей, а ты мне - своей, но... ведь это невозможно...

   - Я хочу отдать тебе всю свою жизнь и душу отдать, а ты...

   - Смешной... Мальчик... У меня нет души, чтобы обменяться с тобой... А жизнь... Нельзя брать чужую жизнь, когда не знаешь часто, что делать со своей...

   - Не любишь ты меня!..

   - Как умею... Я тебе говорила... Бери, какая есть...

   - Калерия, ради Бога прошу - останься еще!.. Я не могу расстаться с тобой... не могу... Ах, ты не понимаешь этого... не хочешь понять...

   Я припал к ней на грудь и не хотел оторваться...

   - Ты как... ребенок у матери... Я тебе говорю, что осталась бы еще, но где...

   - Я поеду с тобой... Ты смеешься?

   - Нет... Этого не могу... Нельзя.

   - Ты кого-нибудь любишь?

   - Меньше, чем тебя... Не делай мне больно.

   - Я мог бы убить тебя, Калерия!..

   - За что?

   - Не знаю... не знаю...

   - Негде... Негде спрятать наш грех... Ведь люди это называют грехом...

   - Если бы ты... Нет, тебе это покажется смешным...

   - Ну, говори!..

   - Мне хочется быть с тобой... только с тобой... Я унес бы тебя на край света, на необитаемый остров, и не знаю - куда... Тебе смешно...

   - Какой ты милый... Я смеюсь потому, что твои слова пробуждают во мне детскую радость... Я смеюсь от восторга... Говори же!

   - В старом бору, на берегу озера, живет лесник. Старик. Он рыбак и охотник... Мы друзья... Ты смеешься?..

   - Ах, капризник! Я слушаю, слушаю... И, кажется, немного понимаю... Ты хочешь, чтобы там, в лесу, был наш "Край света"? Да?

   - Да. Там есть домик. Старик живет летом в землянке, а мы... Ты не захочешь...

   - Хочу! Это мне страшно нравится... Почему ты не веришь?... Тише, тише, ты задушишь меня... Ну, пусти же!..

   Взошло солнце.

   Яркая полоса золотисто-розового света ударила вдруг в окно и вместе с улыбкой заиграла на смуглом лице Калерии...

   Где-то далеко играл на свирели деревенский пастух. Калерия прислушалась.

   - Как хорошо... Можно снова поверить в счастье...

   Обернулась, ласково посмотрела мне в глаза:

   - Помнишь, в "Евгении Онегине"?

   И, грустно, качая головой, потихоньку пропела:

  

  

  

   Яркозеленый, с белыми, красными, желтыми и голубыми цветочками, лужок. Кругом - старые сосны. Только с одной стороны - голубой просвет: там, под горой - круглое притаившееся озеро, как огромное овальное зеркало в рамке из камышей и кустов: в неподвижных глубинах его - голубое небо, с повисшими в нем белоснежными облачками. С горы - бесконечный синеватый туман далеких лесов... Молодые елки и сосенки, выбежав из старого хмурого бора, словно малые дети, побежали под гору и, рассыпавшись по склону до самого озера, остановились в изумлении пред ярким светом и далеким горизонтом... На краю бора, под соснами, стоит и смотрит двумя окошечками на озеро новая смолистая избушка лесника, а пониже, на спуске - зеленый холм, с темной обросшей плесенью дверкой и крошечным окошечком. Это - землянка, первоначальное жилище старика, где он скрывался и зимой, и летом, пока не выстроил, наконец, избушки. Бережет он ее... Для кого? Бог его знает. А, может-быть, просто привык к своей землянке и жалеет бросить ее. В землянке - все немудреное его хозяйство; там пахнет овчиной, дымом, печеным хлебом и кислым квасом, а в избушке - все новенькое: золотятся свежеструганной сосной стены, лавки, косяки, скамейки, божница, а на полу - половичок из золотой соломы; печка выбелена, жерло ее прикрыто пестрядинной занавесочкой... На полке - самоварчик и тоже точно сейчас из лавки: блестит, словно золотой. Сизый глиняный рукомойник на веревочке. Крылечко с перильцами - на лужок. Нет двора, нет забора, загородки... Зачем? Всё - Божие и всё - твое... И небеса, и сосны, и вода в озере, и лужок с цветочками, и грибы, и ягоды, и дикая птица, укрывающаяся в лесных трущобах...

   Благодарной примиренностью и безмятежным покоем наполняется душа от уединенной близости к земле и к небу. Чисто так и ясно и в голове, и в сердце, и всё думаешь: зачем люди хоронят себя и свои души в каменных мешках, ограждаются стенами, решетками, запорами, занавешиваются от солнца и друг от друга и всю жизнь боятся жизни и портят ее себе и другим?..

   Как удивительно приятно, мелодично позванивают здесь колокольчики; пара лошадок, поматывая мордами, стоит под соснами и оглядывается: что там замешкался ямщик, привезший нас с Калерией?

   - Тпру, милые лошадки! Ваш ямщик пошел искупаться в озере...

   Глубокую благодарность чувствовал я и к лошадкам, и к тарантасу, в котором мы приехали, к желтому чемодану и к картонкам Калерии.

   - Ба! Джальма! И ты здесь? Ведь я тебе не позволил!..

   Джальма припала к земле и виновато смотрит на меня умными глазами.

   - Ну, ладно уж, прощаю... Ах, ты шатущая! Пронюхала-таки...

   Ружье и гитара. Гитару захотела Калерия.

   - Геня! Как здесь дивно хорошо! - кричит с крылечка Калерия, - что-то напевает и бежит помогать.

   - Я сам, сам...

   Оглянулась, схватила за шею, поцеловала крепко-крепко и, откинув голову, побежала в бор. Там она пела, и голос ее уносился под гору к сизым туманам далеких лесов:

  

  

   Вернулся ямщик. Это - тот же самый мужик, который вез меня домой.

   - Разгуляться приехал?..

   - Да.

   - Эхе-хе... дела, дела! Голосистая... На весь лес беспорядку наделала...

   - Никому не говори, что я здесь...

   - А что мне... говорить-то?!. Не махонький... Сам понимаешь...

   - Матери не говори, что оба здесь слезли...

   - Понимаю... Ну, надо ехать... Хороша бабеночка... Прощай! В среду приеду...

   - Рано в среду... Приезжай в пятницу или в субботу...

   - Она наказала в среду... к вечеру. Она, брат, не похвалит за это...

   Зазвенели колокольчики и рассыпались по лесу, словно засмеялись... Куковала где-то кукушка и всё дальше смеялись колокольчики. Кружились над цветами бабочки. Трещали в траве кузнечики. Тихо, как далекое море, шумел старый бор вершинами, а внизу под горой, пела моя Калерия... Неизъяснимая благодать ворвалась в душу, и, упав на траву, я стал смеяться и целовать землю...

   - Господи, благодарю Тебя... Как я счастлив... как бесконечно счастлив!.. Джальма, ты не понимаешь отчего эти слезы... Ты лижешь мне руку, думая, что я несчастлив? Дурочка! Я теперь самый счастливый человек на всем свете!..

   - Женился, что ли?

   - А-а, дедушка! Откуда ты взялся?..

   Я отвернулся и отер слезы счастья.

   - Я из-под земли... Пришел узнать, не наладить ли вам самоварчик... Сижу в своей норе, как крот, услыхал - поет твоя-то и вспомнил: не надо ли чего...

   - Хорошую избу ты поставил.

   - Ничего... Всю жизнь копил на нее: не доедал, не допивал. Сам-то не наживу, а внучке пойдет. Мне и землянка хороша, перед могилой-то.

   - Хорошо здесь!

   - Плохо ли! Благодать Божия... Карасиков не сварить ли? Живые, только сегодня пымал... молодуху-то покормить надо. Вишь, как она разливается... Эх, молодое-то дело!.. Всё с песней: и горе, и радость... Когда женился?

   - Недавно.

   - То-то не слыхать было... Господа больше под старость женятся, а вот ты по нашему... Да ведь пока молод - только и погулять с красивенькой бабочкой, а там "бери - не надо"...

   - Не стесним мы тебя - в избе-то поживем?

   - Что ты! Живите!.. От вас только радость одна в избе останется... Давно я тебя не видал... Отколь взял жену-то?

   - В городе... Нравится?

   - Не вредная... Для вас ведь не бабу, а пичужку нужно: не в работу, не в заботу, а чтобы пожарче приголубить да песенку спеть... За охотой-то ходишь, аль бросил? Не до охоты, поди, с молодой бабочкой-то?

   - Нет, не бросил, и ружье привез.

   - То-то! На озере выводки есть, летные уж. Как заря - все на родину слетаются. А собачка всё та же у тебя.

   - Та же. Джальма.

   Джальма подняла голову и вопросительно посмотрела сперва на меня, потом на старика, хлопнула по земле хвостом.

   - Спать-то вам будет неладно, пойду травки накошу. Что твоя пуховая постелька... У меня в избе чисто: ни блохи, ни таракана, ни какой этой погани... Где у меня коса-то... Покричи меня, коли что. Я недалечко буду. Вон там, под горкой, околь озера...

   - Ладно. Спасибо, старик!

   Ушел. Добрый старик, с синеватыми, уже выцветшими глазами. Всех любит, весь мир. Приручил зайца: с ним в землянке живет вместе с ежом, - "нас трое" - говорит - "я, еж да заяц".

   Где же Калерия?.. Не могу без нее так долго...

   - Калерия!

   - А-у!

   Зачем ты, голубка, уходишь так далеко?.. Заблудишься в темном бору. Беспокоится за тебя сердце. Иду в ту сторону, где прозвучала валторна. Выхожу на круглую лесную полянку, пеструю от цветов, звонкую от гудящих насекомых... Здесь! Как огромный красный мак - голова в красном знакомом шарфе... Присела, ползает по траве.

   - Ты?.. Здесь много земляники: давай рот!

   - Я найду...

   - Я нарвала для тебя. Иди же!

   Села в траву, улыбается и манит глазами. Ах, эти глаза! Они и ласкают, и мучают; нет сил и нет слов, чтобы передать, как они прекрасны. Смотришь и тонешь в их притягивающей глубине, и горишь в их истомной ласке.

   - Ну, будет смотреть. Иди ближе! Словно в первый раз увидал меня...

   - Да, Калерия, в первый раз, всегда в первый раз...

   - Приглядишься...

   - Никогда!

   Опускаюсь около и кладу голову на ее колени.

   - Всё смотришь в небо... Ешь!

   - Нет, я смотрю на тебя... В тебе - небо, и черные звезды - глаза твои...

   - Я - земля, а не небо. Понял?..

   Наклоняется и целует в губы долгим поцелуем...

   И оба закрываем глаза.

   - Земляника!.. Рассыпал ты всю землянику... Подбирай же!

   - Хорошо... Милая, как ты прекрасна...

   - Тсс!

   - Это - птичка...

   - Тише, ты мнешь землянику...

   - Глаза, мои глаза... мои губы...

   Тихо шумит старый бор вершинами и звенит лесная поляна от радостного славословия жизни птицами, насекомыми, мириадами крохотной твари... И плывет тихий ликующий день над нашими головами...

  

  

   Весь день бродили по лесу, нашли много белых грибов и земляники; Джальма спугнула тетеревиный выводок, истерически визжала, гоняясь за зайцем. Нехорошо, если собака зря гоняет зайцев, да уж Бог с ней, пусть порезвится... Забрались в такую чащу, что долго не могли выбраться: крутой овраг весь зарос кустами орешника, крапивой, шиповником, цепким хмелем; внизу, по оврагу, бежит прячущийся в зелени ручей, словно булькают бубенчики. Калерия жадно бросилась к ручью и страшно перепугалась: огромная глухарка, с сердитым клохтаньем, забила вдруг крыльями и вырвалась почти из-под ног Калерии. Она завизжала и бросилась ко мне:

   - Кто это?.. Какая страшная птица!.. Как дико она кричит! Зачем ты не взял ружья?..

   - Нельзя теперь убивать.

   - Почему?

   - У нее дети... маленькие еще...

   - А-а!.. А зайцев можно?

   - Нет, тоже - дети...

   - У всех дети... Значит, мы не будем охотиться?

   - На уток можно: у них дети летные...

   - А-а-а!.. А ты... ты - летный?

   Калерия засмеялась...

   - Летный!

   - Значит, на тебя можно охотиться?..

   И снова тихий лесной овраг огласился звонким смехом Калерии и кого-то напугал в чаще: вдали захлопали крылья улетающих птиц... Отыскали местечко, где поглубже и пошире ручей, где он бежит в песчаных бережках. Напились и умылись прохладной водицей. Калерия брызнула мне в лицо пригоршню воды... Шалит как ребенок... Сбросила туфли, стащила чулки и, приподняв платье до колен, стала бродить по ручью. Стройные тонкие ноги заигрывали с водой и камешками, и в этом было столько милой беспечной и бессознательной грации, что хотелось побежать, схватить этого взрослого ребенка на руки и вынести из воды...

   - Что ты! Уронишь!..

   - Нет.

   - Какой ты силач, однако... Принеси мои чулки и туфли... Вон они, под кустиком...

   Принес, поцеловал чулок:

   - На!

   - Посмотри: красивые у меня ноги...

   Только к вечеру выбрались на знакомый лужок, где нашли давеча много земляники. Теперь уж не заплутаемся... Вот и примятая трава, где мы сидели. Солнце уже садится: по лужку - длинные тени сосен, позади, в оставленной чаще, уже ползает мрак, а впереди, где бор редеет, голубой просвет и толстые стволы старых сосен кажутся золотыми...

   - Ой, устала!.. Пить хочу, есть хочу, лечь хочу... Возьми грибы: надоели...

   - А где же Джальма? Джальма! Джальма!.. Скрылась...

   - Ох, скоро ли наш "Край света"!..

   - Возьми мою руку!..

   - Нет, не надо: хочется махать руками...

   - Вон наша избушка золотится новенькой крышей...

   - Будто мы - братец Иванушка и сестрица Аленушка, а там - избушка Бабы-Яги. Ой, братец Иванушка, пить хочу, есть хочу, поваляться хочу... понежиться на постельке...

   Ах, как хорошо у нас в избушке! Славный дедушка. Как он заботится о нас: на столе - горячий светлый самовар, полкаравая черного хлеба, кувшин устоявшегося молока... Откуда молоко? - у него нет коровы. Неужели успел сходить в деревню за пять верст отсюда?.. Чистая набойная скатерка; новенькие деревянные ложки, желтые, блестящие от лака, берестовый туис с сотовым медом... А весь угол за печью завален только что скошенной травой... Милый дедушка!

   - Ой, как хорошо! - крикнула Калерия и с размаха упала в пышную груду травы и раскинула руки. Распустилась прическа и две толстых черных змеи поползли около ее плеча. Прикрыла лицо кистью руки и сказала ленивым голосом:

   - Похозяйничай, голубчик, а я чуть-чуть подремлю...

   - Подремли, голубка...

   Осторожно, на цыпочках, ходил я по избе и готовил чай. Злобно погрозил прибежавшей Джальме, боялся стукнуть посудой, сдерживал дыхание. Изредка бросал взор на траву: мерно поднималась высокая, свободная от обычного панцыря грудь и чуть слышалось ровное спокойное дыхание... Голубка, она уже уснула... Положить бы ей под голову подушку - боюсь, - разбудишь... Боже мой, как я люблю эту спящую женщину!.. Тише, не гуди так громко, шмель, на окошке! улетай скорей на волю, скажи там всей твари: "заснула наша Царица"!..

   - Тише, дедушка, не стучи...

   - А-а, заснула твоя пичужка... Нагулялась, натрудила ноженьки... У меня уха из карасей поспела... Поели бы, да тогда уж и полегли бы!..

   - Это кто пришел, Геня?..

   - Эх, дедушка, разбудил!..

   - Рано легла, молодуха. Во что ночь-то спать будешь? Чай, поесть хочешь?

   - Очень!

   - Ну, вот видишь... Скажи спасибо, что напомнил, а то так бы неемши и улеглась. А ночью забеспокоилась бы... Вставай: сейчас уху приволоку, а ты хлеба нарежь, справь свое бабье дело. Самовар подогрела бы... Привыкать тебе надо.

   Дедушка вышел, я бросился на траву, сжал Калерию в объятиях и стал целовать.

   - Вставай! вставай! вставай! вот тебе!..

   - Я пойду к озеру... искупаюсь и буду снова бодрой...

   - Утонешь...

   - Не беда, если это и случится...

   - Одну не пущу.

   - Скажите пожалуйста! Однако, ты быстро входишь в роль... дрожащего супруга...

   Звонко смеется, бросает на плечо простыню и уходит... Умеет свистеть по-мужски.

   - Джальма, пойдем купаться!

   Ушла. Боюсь... А вдруг утонет? Не успеешь спасти: далеко. Не знает места. Запутается в водорослях... И не услышишь... Тихо иду под гору, пробираясь кустиками, поближе к озеру. Прилег к кругу из елок, слушаю... напевает что-то, разговаривает с Джальмой, с лягушкой... Стихла, а потом - звонкий визг и шумный всплеск воды: бросилась прямо в озеро и поплыла...

   - Не плавай далеко! утонешь! - кричу, полный страха и беспокойства.

   - Как хорошо! Где ты? Иди купаться...

   Кровь бросается в щеки. Почему мне стыдно?..

   - Иди! я уже одеваюсь...

   Опять поет. Иду навстречу. Бежит мокрая Джальма, встряхивается: она тоже купалась. А вот и Калерия... И опять другая, новая какая-то: на голове - белый платок, повязан как повойник у молодых крестьянок. Еще глубже и чернее сделались от него глаза и резче обрисовались на капризно-приподнятой губе черные усики, а лицо - бронзовое, как у египтянина. В белой кружевной кофточке, под которой вздрагивает при каждом шаге грудь... Какая-то высокая стала, словно выросла. На плече свернутая простыня, в руке - белые с желтым кружечком в средине водяные лилии на длинных стеблях...

   - Вот теперь давай руку... Жаль, что ты не искупался... Я немножко озябла...

   Она прижалась к моей руке и задрожала.

   - Ребятиш-ки-и-и! Уха простынет!

   - Дедушка кричит. Идем скорее... Бегом!

   Никогда уже больше в жизни я не ел такой удивительной ухи. Мы сидели друг против друга и с жадностью поглощали уху полными новенькими деревянными ложками. А потом принялись за жирных озерных карасей. Переглядывались, улыбались, начинали беспричинно смеяться. А дедушка стоял у притолоки, с удовольствием смотрел на нас, причмокивал губами и приговаривал:

   - Он, карась-то, вкусный живет... Кушайте на доброе здоровье!.. Не жалко. А самоварчик я сызнова наладил... горяченький... Подушечки-то захватили?.. Вот это умненько... Мы, ведь, на своем кулаке спим... А из гнилого угла тучки набегают: не было бы дождя ночью-то. Не пойдешь на зорю-то уток покараулить?.. Село никак солнышко-то...

   - Сегодня что-то не хочется...

   - Эх, ты!.. Обабился, брат... Дай-ка мне ружьецо-то: я от скуки посижу. Убью, так вам же на жареху завтра пойдет... Сейчас стайка пролетела...

   - Калерия! Хочешь - пойдем, посидим... Ты ведь просилась как-то...

   - Иди, голубчик, а я что-то устала...

   - Это от чистого воздуху, бабынька милая... С лесного воздуха... Наглоталась его, тебя и морит, разомлела... Вишь, как у тебя щеки-то разгорелись, словно зарево ночью...

   - Одному не хочется.

   - Уж какая с ней охота!.. С ей вон на траве поваляться...

   Отдал дедушке свое ружье. Ушел он.

   - Счастливо вам!

   - Спасибо, спасибо, дедушка!..

   Напились чаю, молча посидели на крыльчике, прижавшись друг к другу. Почернел старый бор, нахмурился, сильнее заворчал вершинами. Стала чутко настораживаться в темноту леса Джальма, тревожно втягивать носом воздух, поварчивать. Посинели небеса над бором, замигали звездочки. Притихли птицы. Только кузнечики не переставали трещать в траве, да где-то на озере глухо стонала выпь. И не хотелось двигаться с места, не хотелось снять головы с теплых колен любимой женщины, когда она, погладив меня по волосам, сказала:

   - Пусти, я хочу лечь...

   Ах, как хорошо у нас в избушке! Пахнет сосной, травами, медом...

   - Не будем зажигать огня...

   - Ой, как я устала! Ну, я - бай-бай...

   Какая мягкая, душистая трава! И ты, Калерия, пахнешь тоже цветами, травами, озером, сосной, а твои волнистые волосы опьяняют меня непонятным ароматом.

   - Дай, я обовью их вокруг своей шеи и задушусь ими... Как сверкают в синем сумраке твои глаза... Мои черные огни, в которых горит, как свеча под ветром, моя душа...

   Шумит за окном старый бор, баюкает и ласкает... Тихо-тихо в избушке... Уснула моя голубка... А я не могу... Нет, не могу... Я склонился над ней и не могу оторваться от прикрытых темными ресницами глаз, от полураскрытых губ, за которыми прячутся белые мелкие зубы, от этих странных усиков, от мерно вздымающейся груди... Не могу... Я тихо-тихо, так что ты не услышишь, целую тебя, едва коснувшись губами твоей смуглой щеки...

   Ах, как пахнет цветами, травами, медом и твоими волосами, Калерия!

  

  

   Раскрываю глаза: яркий свет радостного утра и улыбающиеся черные глаза... За раскрытым окном звонко поют птицы... Не могу вспомнить, тот же это день, или новый... Ослепляет солнечный свет, но сильнее его черный свет твоих глаз, Калерия...

   - С добрым утром! Я уже искупалась... Дедушка убил утку...

   Наклонилась к лицу, показала кончик языка и встала с колен.

   - Вот тебе утка!

   Бросила на траву мертвую дикую утку.

   - Жаль мне ее...

   - Поплачь над ней...

   - А тебе... не жалко?

   - Жареную жалко...

   Весело хохочет. Подбежала Джальма, жадно обнюхивает утку, качает хвостом, поглядывает на меня, словно говорит: "Эх, ты!..". Умница! Взглянул на Калерию; как молния, пронизало меня воспоминание о чем-то недалеком и далеком, и безграничная радость облила душу, и мне захотелось посмотреть в черные глаза и что-то напомнить им...

   - Ты в белом...

   - Да. Жарко в шерстяном.

   - Какой странный костюм... С крыльями...

   - Это матинэ.

   - Ах, милое матинэ!.. Белая паутина кружев.

   - Ты сегодня с косами. Какие у тебя косы! Тяжелые косы. Дай мне поднять их на руке.

   Я приблизился, подержал в руке косу, прижал к ней губы.

   - Мне хочется расчесать твои косы...

   Заглянул ей в глаза и молча спросил, помнит ли?

   Опустила ресницы и улыбается... Не могу... Я должен обнять тебя крепко-крепко...

   - Иди купаться. Простыня на перилах крыльца...

   - Хорошо, хорошо... Джальма! Идем!

   Дедушка сидит на бережку озера с длиннейшим удилищем.

   - Клюет ли, дедушка?

   - А-а, Енадий! Купаться?

   - Да.

   - Ну и смелая у тебя баба!..

   - А что?

   - Заплыла на тот берег... Как рыба плавает. Попала в тину, насилу вылезла... и всё хохочет. Смотри, тут дохохочется. Дна там нет...

   Купаюсь, переговариваюсь с дедушкой.

   - Долго ли прогостите у меня, милёнки?

   - Напомнил, что - недолго. Так и сжалось сердце холодом. Неужели она уедет и... Ведь не может же это кончиться тем, что она уедет...

   - Погостим, дедушка!

   - Хлеба у меня только каравай... Надо в деревню... С недельку погостите, поди?..

   - Хотелось бы...

   Купался и думал: "Что мне делать, когда наступит время разлуки?.. Разлука! Неужели она придет и скоро? Что же делать?.. Что делать!..". Вернулся в избушку печальный от этой мысли и вздрогнул: Калерия возилась около своего дорожного чемодана...

   - Ты... ты что делаешь?

   - Навожу порядок...

   - Зачем?

   - Чтобы потом было легче уложиться...

   - Ты думаешь об отъезде?

   - Да, завтра вечером приедут лошади...

   - Не приедут...

   - Почему?

   - Потому что я не велел.

   - Очень глупо, голубчик, сделал. Придется посылать тебя же... или дедушку. Пей чай! Я уже напилась.

   - Что ты читаешь?

   - Так... письмо...

   - От кого?.. Дай прочитать!..

   - Нельзя.

   - Я отниму...

   - Не делай мне сцен ревности... Иначе я рассержусь...

   - Ты нарочно мучаешь меня... Ты не любишь меня!..

   - Я тебе говорил