Чириков Евгений Николаевич - Юность, Страница 10 - Книги

ытывал, глядя в толстый затылок уходящего помощника смотрителя. Если бы в моих руках был какой-нибудь тяжелый предмет, я пустил бы им в этот жирный затылок. Но у меня в руках ничего не было и я только до крови закусил нижнюю губу и сквозь зубы прошептал:

- Ммеррзавец!

И опять стал бегать по камере, пока не закружилась голова и не помутилось в глазах. А когда это случилось, бросился в постель и лежал без движения до тех пор, пока не подали зажженной лампы и кипятку для чая.

Медленно пил чай и обдумывал свое положение. Что, если нам не разрешат повенчаться в тюрьме? Отец возьмет Зою на поруки и, конечно, постарается разлучить нас навсегда: увезет куда-нибудь, за границу например. Там она встретит кого-нибудь, полюбит и... Нет, она любит меня бесповоротно! Хорошо, если Зою куда-нибудь вышлют, а то ведь может всё дело кончиться для нее высылкой на родину и отдачей на поруки родителям. Это практикуется. Этого я боюсь больше всего. Попадет в западню моя Зоя и трудно будет добыть мою полоненную Царевну. Отец у ней похож на Кащея Бессмертного - это видно из его грубого письма ко мне. Скверно, Геннадий Николаевич!

И впервые еще я почувствовал ненависть к стене, которая нас давно разделяла.

- Проклятая!.. Ничем не прошибешь...

Постучал. Стена ответила. Прилег на постель, прильнул к холодному камню и начал выстукивать свое решение:

- Надо немедленно обвенчаться. Поняла?

- Тук тук!

- Немедля подай прошение в жандармское. Поняла?

- Тук, тук!

- Когда повенчаемся, выходи на волю, только не забудь меня!

- Н-е з-а-б-у-д-у, н-и-к-о-г-д-а.

Потом я сообщил Зое, что моя мать тоже хлопочет о поруках и ищет денег, но что я не выйду, если Зоя останется еще в тюрьме. На это стена простучала мне:

- М-и-л-ы-й, л-ю-б-л-ю, ц-е-л-у-ю.

Итак, всё сделано. Теперь нечего бояться. Раскрыл фортку и стал слушать и смотреть в звездное небо. Была тихая ночь, лунная, печальная какая-то. На тюремной церкви ярко сиял под лунным светом крест. Синий купол слился с фоном неба и казалось, что крест висел в воздухе, как вещее чудо или знамение. Я долго смотрел на горящий синими огнями крест и вдруг мне захотелось молиться. Я встал на стол, опустился на колени и стал шептать:

- Господи, спаси нас!.. Ты можешь. Ты видишь, как мы страдаем...

Успокоенный, я собирался спать и по обыкновению, постучал, чтобы проститься с Зоей. Но ответа не было. Я прильнул к стене ухом и услыхал что-то, похожее на тихий плач... Она плачет, плачет. О чем, голубка? Тревожно постучал в стену и прислушался; встала, с шумом отодвинула табуретку и подошла к стене.

- Ты плачешь? О чем?

- Я не могу выйти на свободу без тебя. Обвенчаемся, и я опять вернусь в мою камеру.

- Прекратите разговоры!

- Я не говорю.

- Значит, стена стучит? сама? Надо вас развести... вот что.

- Не буду, не буду...

Всем хочется нас развести. Проклятые!..

XXX

...Опять раскрытая дверь. Опять увезли Зою на допрос. Как ее мучают!.. А может-быть на свидание с отцом. Не хочется гулять: дрожит в груди тревога. Надо скорее "домой"...

- Довольно! Больше не хочу гулять.

- Пяти минут не прошло еще.

- Всё равно, веди меня в камеру. Не хочу.

- Как угодно. Мне всё равно.

Не вернулась: камера попрежнему раскрыта. Дрожит в груди тревога. Хожу, приостанавливаюсь и жду, когда хлопнет соседняя дверь, заскрипит засов и забренчат ключи: это случится, когда Зоя вернется в камеру. Радостно вздрагивает сердце при каждом далеком стуке дверью, при каждом шорохе в коридоре. Нет, не то... А может быть она уже в камере? Может быть, я как-нибудь пропустил ее возвращение. Подхожу к стене, прикладываю ухо, напрягаю слух и внимание. Нет, не слышно... Камера - пуста. Не верится. Стучу в стену условным призывом. Нет, не отвечает... Господи, что же это значит? Снова крадусь к своей двери и, затаив дыхание, прислушиваюсь к звукам и шумам в коридорах. Нет, нет! Смотрю на часы, успокаиваю себя: прошло не больше часа, на допросе иногда держат по два часа... Что им от тебя нужно? Что они мучают мою бедную голубку! Хожу, как зверь в клетке, тыкаясь в углы, а тревога всё растет и растет. Смотрю на молчаливую стену: холодная, мертвая, угрюмо-молчащая стена. Она знает, но не скажет. Никто не скажет, не напрасно ли я жду желанного звона ключей!

- Зоя, моя милая невеста!..

Проходит еще час, и проходит другой. Зловещая тревога уже гонит прочь успокаивающие догадки и безостановочно гложет душу, и шепчет на ухо:

- Нет, не жди! Она не вернется.

Идут, бренчат ключами... Она!.. Нет, это ко мне.

- Обед.

- Я не буду обедать. Постойте, скажите, где девушка из No 6?

- Не знаю.

- Прошу вас... ради Бога!..

- Ничего неизвестно...

- Умоляю вас, скажите, где она, моя невеста?.. Скажите только, вернется она? Да, конечно она вернется?.. Ну, так убирайтесь вон! К чорту с вашим обедом!..

Ушел. Злобно звякнул железный засов... Один, один! Она не вернется.. Зоя, Зоя!.. Как мне скучно! Если бы ты знала, как мне скучно!..

Где ты? хотя бы знать, где ты и что с тобой! Не скажут. Никто не скажет. Ты не могла выйти, бросить меня, не сказав ни одного слова. Нет, ты не могла! Здесь кроется какая-то подлая проделка. Милая, тебя обманули!.. Я ручаюсь, что ты, оставляя утром тюрьму, уже думала о том, чтобы поскорее вернуться. Нас обманули, Зоя!

- Что же делать? Господи, научи, что делать! Тоска, невыносимая тоска... Кто там еще лезет в мою камеру? Что вам от меня надо?!

- Потрудитесь прочитать бумагу и расписаться в прочтении...

- Какую бумагу?.. Зачем? Надоели мне ваши бумаги. Лучше скажите, куда вы девали арестантку из No 6?

- Эта бумага вам выяснит.

Вырвал бумагу, читаю: "Сим политический преступник Геннадий Тарханов уведомляется, что прошение его о разрешении повенчаться в тюремном храме во имя Всех Скорбящих оставлено без последствий, так как указанная в оном прошении невестою заключенная того же тюремного замка девица в означенном замке не находится".

- Где же она?

- Это к делу не относится.

- Как не относится, когда мы с ней хотим повенчаться?

- Не кричите! Не забывайте, что вы не начальник, а я не ваш подчиненный! Мы не обязаны разыскивать невест.

- Ну, так убирайтесь к... вон!

- Потрудитесь расписаться и не возвышать голоса...

- Без последствий!.. Очень хорошо сказано.... Оное прошение... Оная девица!.. Оный тюремный замок!.. Извольте, расписался: "оную бумагу читал Геннадий Тарханов". Всё? Теперь уверены, что оная девица не пойдет за меня замуж?

- Не следует, подписываясь, делать таких росчерков и клякс. Вы не министр, а политический преступник.

- А разве министры всегда делают кляксы?.. А вы их слизываете...

- О ваших дерзостях будет доложено, куда следует...

- А мне, ваша светлость, наплевать!

- Вот этаких на поруки не следует выпускать, а хорошенько проманежить.

Помощник вышел, а я стал бегать по камере и возбужденно говорить сам с собой и хохотать:

- Без последствий!.. А! Хотят оставить нашу любовь без последствий!.. Не следует меня выпускать на поруки!.. Проболтался, голубчик: теперь ясно, как Божий день, что Зою взял на поруки отец и что ее обманули: повезли на допрос и передали отцу, этому господину... Кащею Бессмертному!

Тоска, ах какая страшная тоска! Не знаешь, куда себя девать, куда спрятаться от тоски. Кажется, разбил бы лоб об эту холодную, мертвую стену, за которой жила моя похищенная Принцесса... Тоска, тоска, тоска! Чорт с вами, теперь мне нечего жалеть, переводите в башню, в карцер, куда угодно. Мне всё равно, я хочу запеть, громко, с тоской запеть свою любимую песню... Тюрьма, слушай:

Эх, тоска, братцы-товарищи, в грудь запала глубоко,

Дни веселия, дни радости отлетели далеко!..

- Прекратите пение! Нельзя.

- Чего там нельзя!..

Эх, за что ты изменила мне, я ль тебя да не любил?!

За тебя, моя изменница, свою душу загубил...

По коридору забегали, бряцая шашками и ключами тюремщики, а в противоположном конце какой-то политик уже подхватил и пел густым басом на всю тюрьму:

Полно, брат-молодец, ты ведь не девица,

П-пей, - тоска-а-а пройдет...

Пей, пей! - тоска пройдет.

И угрюмая тюрьма вышла из безразличного равновесия. В разных концах, вверху и внизу, пели и перекликались; никто не боялся угроз и не хотел признавать прав тюрьмы на безмолвие. Долго смотритель со стражниками бегали по камерам, упрашивали, стращали, умоляли, но как только водворялась тишина в одном конце, так в другом начиналось пение и перекличка. Я уже стих, мне надоело озорничать от тоски и отчаяния, а товарищи продолжали шуметь. Моя громкая "песня о тоске и изменнице" прорвала весеннюю жажду свободы, песни, любви, общения, и все порядки полетели к чорту. Но вот мало-по малу шум стал ослабевать и, наконец, совсем прекратился. Воцарилась тишина, угрюмая и тяжелая, казавшаяся, после непривычного шума и взрыва молодой жизни, еще более глубокой и мертвой. Могила, каменная могила...

Прошла ночь, первая одинокая ночь. Опять раскрыта форточка, опять - синее небо, звезды, вздохи и шорохи земли, тайно, в ночном безмолвии, приготовляющейся к встрече желанной гостьи-весны; опять мелодичный перезвон на городской башне... Только нет за стеною той, которую я люблю, и некому уже сказать "спокойной ночи"!..

Лежу в постели с раскрытыми глазами и всё еще не верю, что умерла стена: всё чудится, что нет-нет да и скрипнет башмачок, милый башмачок милой девушки!.. Несколько раз, задремав, весь встряхивался и пробуждался; должно быть, во сне казалось, что стена тревожно зовет:

- Тук-тук!

Прижимался ухом к холодному камню и весь превращался в слух. Потом, ослабев от нервного напряжения как больной, валился на подушку и, отдуваясь, шептал запекшимися губами:

- Нет. Не вернется!..

Ах, как долга эта первая одинокая ночь и как часто бьют на городской башне часы!.. Бежит время, а кажется, что оно навсегда остановилось и что никогда уже не придет утро и не взойдет над землей солнце...

XXXI

Всё выше и прозрачнее синее небо и всё горячее солнце. На тюремном дворе уже нет снега, обнажилась земля, а под стеной уже вылезла зеленая травка; на одинокой березе наливаются почки; под раструбами водосточных труб блестят лужи и мелкие ручейки, как ленточки, разбегаются в разные стороны. Беспрерывно трещат по мостовым невидимого города извозчичьи пролетки, гул их, веселый и торопливый, уносит мысль на оживленные улицы, где снуют свободные люди в новых весенних костюмах, девушки в синеньких вуалетках, с новенькими зонтиками...

Скоро Пасха: сегодня началась Страстная седьмица. Должно быть, многих выпустили: как-то очень уж тихо и одиноко в тюремных коридорах... Не слышно по ночам тревожных стуков, кашля, вздохов; громче разговаривают между собой тюремщики и нет в них прежней суетливости и беспокойства. Уголовные арестанты моют полы, скоблят что-то и стучат железными ведрами. Должно быть, и в этом каменном гробе ждут и готовятся к встрече Христа, которого сами же и распинают... Эх, вы, слепые кроты!

Почему-то великопостный перезвон тянет, приковывает мысль к великим страданиям, к терновому венцу и кровавому поту Распятого за великую любовь к людям. Скоро будет уже две тысячи лет, как люди вспоминают об этих страданиях каждый год, а всё еще не поймут, что они каждый день, каждый час распинают своего Бога...

Я люблю в Страстную седьмицу ходить в церковь: в эти дни люди как-то ближе делаются друг другу и, как раскаявшиеся преступники, грустят о какой-то неведомой хорошей жизни и смутно сознают суету и пустоту тех благ жизни, за которые они непрестанно грызут друг друга за горло... Даже в фарисеях в эти дни начинают теплиться искорки искреннего покаяния...

Каждый день я хожу к часам и к вечерне. Закрою глаза и прислушиваюсь к кроткой молитве, так просто и искренне раскрывающей перед Богом все человеческие слабости:

- "Господи, владыко живота моего...".

Вздыхают люди, опускаются на колени, и вся церковь наполняется покаянным настроением. Хочется прощать даже врагам своим, не ведающим бо, что творят.

В тюремной церкви так странно и резко, под звон кандалов, звучат слова кроткой молитвы. В голове встают непримиримые контрасты: вот они, люди - одни заковали других, как опасных зверей, в железные цепи, рассадили по клеткам и теперь вместе сокрушаются и молят Бога:

- "Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему!..".

- "И не осуждати брата моего...".

Мешает это отдаваться тому настроению, которое испытывал в такие дни в церкви свободным. Только начнешь отлетать от земных злоб, как вдруг - звон кандалов или бряцание оружием, - и раскрываешь глаза, и саркастическая улыбка начинает шевелить губы. Думаешь: "если на небе есть Господь, как ему. должно быть обидно, горько и смешно смотреть и слушать слепых рабов своих!..".

Хотелось вспомнить детство, всю неделю пропоститься и даже поговеть. Нет, не могу! Ничего не выходит. Не покидает дух сомнения: кандалы не дают ему притихнуть и слиться с молящимися братьями в общей кроткой, такой прекрасной молитве... Буду слушать великопостное пение и вспоминать хотя, а не переживать то, что не хочет вернуться...

Купил пучок вербы с белыми пушистыми, похожими на маленьких зайчиков, цветами, купил толстую восковую свечку с золотом. Хожу аккуратно к часам и к вечерне, жую пахучий воск, подпеваю арестантам, а сам вспоминаю, как говел, бегая из церкви в церковь, когда был гимназистом, как возвращался от всенощной с горящей свечой и как лазал на колокольню звонить... И полетит мысль далеко-далеко, и забудешь, что ты - в тюрьме. Ах, проклятые кандалы, вы опять разбудили мой рассудок! Дайте мне полетать на воле!..

- "Господи, владыко живота моего..."

Позади меня стоит стражник и, опускаясь на колени, бряцает шашкой. И мне вдруг приходит в голову мысль: "а что, если я сейчас побегу?". Забудет про Владыку своего живота и первым делом вспомнит владыку тюрьмы и пустит в меня пулю из револьвера...

В среду за часами в мою клетку заглянул батюшка в черной ризе с серебряными крестами. Он с изумлением посмотрел на меня и очень кротко, с соболезнованием, спросил:

- Пожелаете исповедываться?..

- Нет, батюшка, не могу...

- Почему так? Я вижу, что вы, не в пример другим политическим, посещаете храм Божий... Вы, вероятно, боитесь, предполагая, что я выдам начальству ваши политические грехи...

- Политические грехи, батюшка, иногда на небесах считаются добродетелями...

- Никогда! Заблуждаетесь.

- Христа обвиняли, батюшка, в том, что он называл себя царем...

- Не время и не место... - сказал батюшка и скрылся.

Пропала охота ходить в церковь. В Великую пятницу я зажег у себя в камере огарок свечи с золотом и слушал, как в тюремной церкви пели арестанты "Слава долготерпению твоему, Господи", как в синей тишине весенней ночи перекликались колокола городских церквей, и невыразимая тоска щемила мне грудь, выдавливала на глаза слезы. Глухое пение, перезвон колоколов и огонек восковой свечи напоминали о смерти и погребении... И вдруг в памяти нарисовался полутемный зал в старом доме, гробик с тремя горящими свечками и бледное личико Вовочки в кружевном чепчике, сложенные ручки с восковыми пальчиками... Закрыл глаза и вижу около гробика тонкую женщину в черном, с страдальческим выражением на прекрасном лице... Уйди, Калерия! Я не хочу вспоминать о тебе. Я не люблю тебя, я никогда не любил тебя, я лгал себе самому, когда говорил тебе о своих муках и о радостях любви!.. Я люблю Зою, мою чистую белую невесту с золотыми косами. Только ее! Уйди же, Калерия, я не хочу тебя видеть!.. Я не хочу о тебе думать...

- Зоя, Зоя!.. Где ты, моя светлая голубка?

Я с сердцем погасил восковой огарок, рождающий в памяти черный призрак прошлого, и, ходя по камере, с грустью тихо декламировал свои стихи, посвященные Зое:

Ярко блещут звезды в синеве небесной,

Чрез окно струится аромат весны,

Над землей уснувшей роем бестелесным

Носятся на крыльях феи грез и сны...

Звездочка мигнула в вышине далекой

И опять зажглася синим огоньком...

Звездочка, брось луч свой к деве синеокой,

Разбуди ей сердце и шепни тайком!

Ты шепни о том ей, как тоскует милый,

И отдай ей крылья от моей мечты, -

Пусть, хоть на мгновенье, сказочною силой

Превратится в грезу, фею Красоты!..

Надо мной склонилась русая головка

И коса упала ко мне на плечо...

В полутьме сверкнула глазками плутовка

И поцеловала крепко, горячо...

Синеет в раскрытой форточке кусок небесной синевы с одинокой звездочкой, ласковый теплый ветерок приносит пугливые еще грезы о радостях весны, а колокола невидимого города грустно и торжественно перекликаются, то далекие и тонкие, то близкие и гудящие низким басом... А в тюремной церкви арестанты в кандалах с верой и упованием поют:

- "Слава долготерпению твоему, Господи"!

Какая теплая ночь! Насторожилась и прислушивается к перезвону колоколов. И небеса притихли. И звезды задумались. Какая-то тайна есть между небом и землею. Что-то знают земля и небо, чего не знаем и никогда не узнаем мы, люди. И от этого кроткая печаль волнует душу. Странно: на свободе, когда читал Бюхнера, не верил в Бога и верил только в Дарвина, всё было так ясно и понятно: Бога нет, как дважды два - четыре, его придумали умные и ловкие люди, чтобы удобнее и легче было морочить простаков... А вот теперь опять всё неясно и всё непонятно. Смотрю в синюю глубь неба с задумчивыми звездами, прислушиваюсь к плавающим в тишине звонам колоколов - и душа наполняется каким-то благоговейным трепетом, и ясно чувствуешь какую-то великую тайну между землей и небом.

- Нет, не может быть, чтобы не было Бога...

- "Слава долготерпению твоему, Господи!" - поют арестанты.

Я глубоко вздыхаю и молюсь в форточку на кусок далеких, полных тайны небес.

Но вот всё стихло. Не поют арестанты, замолчали колокола. Молчат земля и небо. Кончились великие страдания Христа, положившего душу за други твоя... В страданиях за правду и ближних люди приобщаются к великим страданиям Христа. И, может быть, поэтому в душе моей иногда ярко вспыхивает радость, что я томлюсь в тюрьме в эти дни великих страстей Господних... Да, да, это так! "Слава долготерпению твоему, Господи"! - шепчу я и, успокоенный, с тихой и кроткой душой, ложусь в постель. Не спится. В раскрытой форточке синеет кусок неба с одинокой звездочкой и притягивает к себе какой-то неведомой силою. Влажной прохладной волною льется с воли тревожащий воздух весенней ночи. Какую-то радость приносит он из неведомых краев на своих крыльях, пробуждает в памяти какие-то смутные, радостные воспоминания.... Весенний шум старых берез с молодыми листочками; голубые небеса с плывущими куда-то белыми облачками; зеркальная поверхность родной Волги с убегающими в синюю даль горами; дымок парохода, грустный, далекий свисток: плоты в розовом тумане весеннего вечера на реке...

- Зоя, Зоя!..

Старый сад с липами, с таинственными шатрами из зеленых кружев листвы, с одуряющими ароматами сирени, с огнями скрытого деревьями старого дома... Белая, как снег, гибкая Джальма в синих сумерках теплой молчаливой ночи, распахнутое окно беседки... и прекрасное лицо черной женщины с черным пламенем странных, пугающих душу глаз...

- Уйди, Калерия!.. Я не хочу вспоминать и не хочу думать о тебе.

Не уходит. Властно стоит в памяти и насмешливо смотрит прямо в глаза...

- Какие бесстыжие глаза у тебя, Калерия!.. Не смотри на меня! Уйди!

Не уходит. Приближает свое лицо, порывисто дышит горячим дыханием в щеки и раскрывает свои красные губы...

- Пойдем... пойдем...

- Куда ты влечешь меня? Разве ты не знаешь, что я люблю Зою, что Зоя - моя невеста?

- Пойдем на край света!.. Уже пришла весна. Шумит старый сосновый бор, распустились на озере белые лилии и желтые кувшинки, выросла мягкая душистая трава... Разве ты не слышишь, как пахнет земляникой?

- Ах, Калерия... Какая ты красивая!..

- Да, да... Идем же на край света... встречать, весну!..

На другой день я проснулся разбитый и усталый, с смутной тоской на душе... И когда я вспомнил кошмарные сны пролетевшей ночи, я почувствовал жгучий стыд и, закрыв глаза, прошептал:

- Прости, Зоя... Я не виноват... Мне стыдно и... гадко...

XXXII

В Великую субботу прилетели вестники радости: вечером, после поверки, стражник принес мне в камеру кулич, пасху и десяток красных и зеленых яиц.

- Вот вам... разговеться!..

- От кого? Постой, скажи, от кого...

Ушел. Я стал рассматривать пасхальные приношения, и сердце запрыгало от радости:

- Мама!.. Вижу по куличу, что мама... Приехала милая старушка... Да, конечно, она: узоры на куличе - наши, семейные, такие памятные... Ах, милая старушка, как я рад, что увижу тебя, родная! Как я люблю тебя, раньше я этого не чувствовал, а вот теперь...

Я понюхал кулич и еще более убеждался, что от него пахнет нашим старым домом. Милый кулич, словно молчаливый друг, ты с любовью и лаской смотришь на меня со стола и говоришь мне:

- Христос Воскресе, Геня!

А яйца красили тетки. Вот эти старшая тетка, а эти красные - младшая. Смешные тетки! За что я их не любил? В сущности они очень милые старые девы, меня любят по-своему, берегут мою нравственность, как они сумели сберечь свою собственную. Это смешно, но надо уметь понять и простить. Говорят, младшая была очень недурна, имела несколько женихов, но как только жених заговаривал о любви и делал

попытки поласкаться с невестой, так она оскорблялась, рыдала и гнала вон жениха.

- Он нахал, развратник! - кричала она из запертой комнаты, и роман обрывался на самом интересном месте. Эту тетку до сих пор называют в уезде "невестой неневестною"...

- Ах, вы тетки, старые лебедки!.. Ей-Богу, и вас я люблю...

Теперь на моем столе - кусочек нашего дома, кусок нашего пасхального стола. Что же, и то хорошо. У меня всё по кусочкам: кусок неба, кусок воздуха, кусок свободы, кусок стола, кусок Пасхи Христовой. Раньше был, вот здесь, в каменной стене, кусок Зои... Теперь его - нет... Всколыхнулось радостью сердце: может быть, мама достала три тысячи и возьмет меня на поруки?.. Свобода, свобода! Только в неволе начинаешь понимать, какое это огромное счастье распоряжаться своим телом: куда захочешь - иди, на что хочешь - гляди, что хочешь - слушай, а чего не, хочешь - не слушай, на кого хочешь - гляди, а на' кого не хочешь - не гляди... Куда я пойду? К Зое! На кого буду глядеть? На Зою! Что я буду слушать? Голос Зои! На кого смотреть? На Зою, на Зою!.. Первым делом женюсь на Зое. Как это устроится, я еще не знаю, но это должно быть и будет. Наверно, мама привезла мне весточку о Зое и о том, как всё это должно устроиться...

- Тетки, вы уже наверно оплакали мою нравственность!...

Кто-то идет. Не ко мне ли?.. Бренчат ключи, гремит железный засов.

- К заутрене пойдете?

- Как же, как же!.. Обязательно!.. Всенепременно!.. Неукоснительно!.. Постойте!

- Что вам?

- А Христос-то воскреснет...

- Ну, и слава Богу!

- Что взяли?

- Чай, не мы Его распинали?..

- Вы, вы, вы!..

Ушел. Тихо. Удивительно тихо. Опять притаилась ночь, напряженно молчит земля и ждет чего-то в торжественном молчании своем... Притих город. Тоже ждет чего-то. И притихла тюрьма. Надо готовиться к заутрене: умываться, надеть все чистое, причесаться, вообще принять необычный вид. Хочется быть чистым и красивым...

- Пожалуйте в церковь!..

Быстрым шагом спешим в церковь. Промелькнула темно-синяя ночь, с трепещущими в высоте звездами, обдало приятной весенней прохладой, и потянулся полутемный коридор, которым проводят политических к Богу. Опять в клетке, опять позади - стражник с шашкой. Но пред глазами - кусок ярко-освещенной церкви, паникадило с зажженными свечами, верхушка иконостаса. В церкви тихо, напряженно тихо. Даже не звенят кандалы. Только шопот, вздохи и какие-то шорохи...

- Бум-у-ум! - ударил гулкий басовой колокол в городском соборе, и задрожал воздух, и мигнули огни восковых свеч. Следом за этим гулким мощным ударом загудели колокола во всех городских церквах и тоненьким голоском ответила им наша тюремная церковь... Загудела земля от колоколов и тревожно задрожала душа... Разом загремели арестанты кандалами, стражники - оружием, духовенство - кадилами, новыми праздничными ризами. Закачались перед глазами верхушки хоругвей... Пошли встречать Христа. Пошли только избранные: поп, дьякон, дьячок, смотритель и его помощник, надзиратели, хор певчих. А мы остались ждать. С нами, арестантами, остались и стражники. Несколько минут тишины, нарушаемой сдержанным покашливанием, а потом - глухое пение за каменными стенами: "Воскресение Твое, Христе Спасе..." Но вот растворились двери тюремной церкви и ворвался радостный, победный хор молодых голосов:

- "Во-скре-се-ние Т-во-е, Христе Спа-се, а-нге-ли по-ют на небеси..."

Зашумела, загремела вся церковь. Сотня арестантских надорванных голосов подхватила эту торжественную песнь, возвестившую Христово Воскресение, и теплые слезы полились из моих глаз... Дрожала душа от неведомой радости и огромной скорби, от любви к людям и от ненависти к ним за то, что они сами распинают друг друга, и не было сил спрятать эти слезы... Запели "Христос Воскресе", я прижался к стенке своей клетки и расплакался. Кто-то тихо дотронулся до моего плеча и сказал:

- Христос воскресе, барин!

Обернулся - стражник, с доброй улыбкой на грубом солдатском лице.

- Воистину воскресе!..

Вытер слезы и крепко поцеловал стражника три раза. А он вздохнул и прошептал:

- Мамашу, видно, вспомнил... Господь страдал и нам велел терпеть...

- Нет, Господь нам не велел мучить друг друга...

- А ты тише!.. Нельзя... Молча молись, Господь все понимает...

- "Друг друга обымем, и ненавидящие нас простим все Воскресением!.."

Молятся арестанты, громыхая кандалами, и на восклицания священника: "Христос воскресе", дружно, торопливо и радостно гудят разбитыми голосами:

- Воистину воскресе, батюшка!..

- Приложиться бы к кресту надо... - шепчет стражник.

- Иди, не бойся: не убегу.

- Кабы надзиратель не заметил. Нельзя нам...

- Иди!..

- Ну, смотри... Грех будет... - Не беспокойся...

- Убежать некуда, ворота заперты, а неприятностей много будет...

- Вот видишь!..

Я перекрестился, и стражник спокойно пошел прикладываться.

Вернувшись от заутрени, я уселся к своему пасхальному столу и начал разговляться куличом и пасхой. Чем-то родным пахло от стола и от кулича с пасхой. Чудилось, что со мной невидимо сидят за столом мама, покойный папа, брат, тетки...

- Ну, милые, Христос воскресе! - говорил я и нюхал кулич.

- Зоя, моя светлая чистая невеста, Христос воскресе!..

И, отыскав на холодной стене то место, в которое я бил карандашом, перестукиваясь с Зоей, я трижды поцеловал камень...

- Тук-тук, тук-тук!..

Что такое? Кажется, зовет кто-то... Или послышалось... Нет:

- Тук-тук-, тук-тук!

Прижал ухо к стене. Да, несомненно - стучат, но не меня: это очень далеко. Кто б это мог быть? Ага, кто-то еще дальше отзывается. Слушаю:

- Х-р-и-с-в-о-с-к-р.

- Н-е-в-е-р-ю.

Кто-то не верит. А вот я верю, верю, верю!.. Я встал посреди камеры и громко запел:

- "Христос воскресе из мертвых"...

- Прекратите! Нельзя...

- Смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!.."

- А вы потише!.. Нехорошо.

- Славить Христово Воскресение нехорошо?

- Бог с вами, только потише...

- Христос воскресе!

- Да, воистину, только тише надо. Неравно смотритель пойдет...

- Скажи, много сидит наших?

- Есть еще.

- А Николай Иваныч сидит?

- Его увезли куда-то. Нельзя... Спите!.. Молчу. Бог с вами!

Не спится. Тоска и радость безостановочно волнуют душу. Синяя весенняя ночь беспокоит смутными воспоминаниями и радостными предчувствиями. Все хочется смотреть в форточку на небо, на звезды и прислушиваться к тайнам земли и неба...

Так и заснул я, сидя за столом и положив голову на руки. И видел странный сон: будто бы с звездных небес прилетел белый голубь и бьется крыльями в закрытое железной решеткой окно моей камеры; а позади его, то подлетая близко, то отлетая, ныряет в воздухе темный коршун; я раскрыл форточку и маню в нее белого голубя, а голубь боится и не влетает...

Когда я проснулся, гулко и радостно трезвонили колокола городских церквей, гремели по мостовым извозчичьи пролетки и яркий солнечный день сиял светлой радостью над землею...

- Пасха! Пасха!.. Зоя!.. Мама!.. Христос воскресе, милые!.. Сон... Я видел удивительный сон... Белый голубь!.. Вот здесь, за решеткой, бился белый голубь... Зоя, Зоя, может быть, это ты прилетала ко мне в пасхальную ночь, обернувшись белым голубем?!..

- Пожалуйте на свидание!

- Христос воскресе!

- Воистину!

- Кто пришел?

- Неизвестно.

- Мужчина или женщина?

- Неизвестно.

- Среднего рода, должно быть...

Тороплюсь, опять не найду шапки. Пора бы шляпу с широкими полями, летнее пальто нараспашку, а тут ходи в шубе. Шуба стала тяжелой, ненужной: зимой чувствовал к ней благодарность, а теперь - ненависть. Не надо калош! К чорту! Надоели. Идем, идем!..

- Где свидание?

- В конторе. Сегодня разрешено вам без решетки...

- Слава Богу, а то лица человеческого не признаешь... Ротмистр будет?

- Помощник смотрителя.

- Трезвый?

- Маленько выпимши... Без этого нельзя. А между прочим, без разговору!..

Так и бегут ноги, подплясывая под колокольный трезвон многочисленных городских церквей. Кажется, что колокола выбивают "барыню". Вот и контора. Захватило дух. Страшно как-то войти...

Пожалуйте!..

- Мама!

- Геня!

- Христос воскресе!..

Обнялись и застыли. Плачет бедная старушка от радости и горя; ее горячие слезки жгут мою щеку, а худая, костлявая рука, трясясь и прыгая на моем плече, судорожно цепляется за одежду...

- Перестань! Не плачь, не надо унижаться... - шепчу я дрожащими губами, а у самого тоже прыгают из глаз слезы... А колокола радостно трезвонят и гул стоит в ушах от этой колокольной музыки. Помощник смотрителя отвернулся, потихоньку смахнул перчаткой слезу и стал сердито откашливать.

- Насморк получил, - говорит он в пространство и сморкается.

- Кулич получил? Пасха понравилась?

- Да, да, мама, всё очень понравилось. А вот ты совсем постарела.

- Я сильно хворала. Думала, не встану и не увижу больше тебя... Ах, ты!..

Опять обняла, целует и что-то шепчет...

- Мама, расскажи, что на воле!..

- Погоди!.. Дайте воды!.. Нет ли воды...

- Дайте воды! - строго крикнул помощник смотрителя.

Мама напилась воды.

- Натворил ты бед...

- Каких, мама, бед?.. Ты меня пугаешь...

- Да теперь уж ничего, а было время... Эх, вы, ребятишки!..

- Рассказывай же! Не мучай, ради Бога!..

Мама покачала головой и начала рассказывать: приезжал из Симбирской губернии помещик, отец, "этой особы"...

- Моей невесты, мама, невесты!

- Ну, да, невесты...

- Ну, ну!.. Скорей же, не мучай!

- Сейчас, сейчас... У меня часто боли вот здесь. Говорят, камни в печени... Ох! Прошло...

- Она здорова? да?..

- Теперь поправляется, а было время, думали - не выживет...

- Что такое? Ради Бога!..

- Приезжал отец и рассказывал, что его дочка требует, чтобы ты женился на ней.

- Ах, мама! Вы или ничего не поняли, или не хотите понять... Я люблю ее и мы давно решили с ней повенчаться. Она требует не от меня, а...

- Ну, да... Отец не хотел, а теперь приехал и сам просит, умоляет...

Ужасные новости рассказывает мать: Зоя, моя милая белая голубка, была на краю могилы: она выпила целую коробку порошков морфия и два дня ее отнимали у смерти, мешая всеми средствами ее сну, готовому каждую минуту перейти в сон вечности. Оставила какую-то записку - мама не знает, - но теперь отец приедет в Казань и будет хлопотать, чтобы нам разрешили обвенчаться...

- Зоя... Ах, какая ты... Но она теперь здорова?

- Да, а потом еще отняли у нее револьвер...

Я ходил взад и вперед по конторе и, хватаясь за голову, напряженно думал о том, как сделать, чтобы сохранить белую голубку от возможного повторения такой непоправимой ошибки.

- Мама, если ты меня любишь, я прошу тебя немедленно поехать к ним в имение и поберечь Зою. Знай, что если она... умрет, я - тоже...

- Да теперь уж не умрет.

- Почему ты так уверена?

- Отец скоро привезет ее сюда.

- Зою? Сюда!

- Да. Она требует.

- Молодец!.. Ах, какая она... Я ходил и смеялся от радости.

- А ты посиди около меня... Всё ходишь... Эх, ты!.. Смутил девушку... Молод еще. Ну, да уж если дело так вышло, твой долг...

- Какой долг?.. Не долг, а мое счастье, моя радость, моя жизнь!.. Ты, мама, ничего не понимаешь... Или не желаешь понимать.

- Во всяком случае тебе надо сперва выйти из тюрьмы, почиститься, пообшиться... Вон какие волосы отрастил. Неужели вас здесь никогда не стригут...

И смешно, и досадно; хочется наговорить матери дерзостей и хочется обнять, поцеловать и сказать:

- Милая, старенькая, седенькая мамочка, перестань ты, пожалуйста, говорить благоразумные глупости!..