Чириков Евгений Николаевич - Юность, Страница 2 - Книги

bsp; А вечер дивный. Горят в окнах призрачные огни заката, и кажется, что это не дома, а замки, в которых пируют рыцари, с красными огнями пылающих факелов... Горит на горе золотой купол собора, словно обломок солнца упал с розового неба... Музыка гремит в далеком саду и тихо струится из раскрытых окон: та - зовет на пир, а эта - к тихой, нежной грусти... Снова и грусть, и радость: скоро я буду ехать по родной Волге с любимой, с моим белым голубем, но скоро же и улетит он, белый голубь, от меня... Был в саду и облегчил свою душу воспоминаниями, походил по той дорожке и посидел на той лавочке, где встретился и сидел с Зоей. Послушал грустный вальс, который играл про мою тоску и про мое одиночество, и медленно побрел по улицам, по направлению к дому No 15... Только загляну в калитку и пройду, посмотрю на старые березы, под которыми занимался алгеброй, и скроюсь. Никто не увидит и никто не узнает...

Иду и живу одним ожиданием скорой близости к заветному дому... Вот и улица, лучшая теперь для меня улица во всем городе. А вон и дом, ворота и калитка!.. Замедляю шаги, а то пройдешь - и всё кончено: неловко несколько раз заглядывал в калитку... А вдруг... Хотелось верить в чудо, в Божью помощь. Вдруг из калитки выйдет Зоя? Нет! Пусто... Заглянул; сквозь листву берез и акаций светится в невидимом окне огонек: не спит. На белом фоне занавески шевелится темный профиль... Она: милый профиль любимого лица!.. Проклятая собака залаяла, - думает вор.

- У, дура!

Быстро вышел из калитки и пошел прочь. А собака провожает лаем.

- Да будет тебе, проклятая!

Прибавил шагу и завернул за угол.

- Ух!...

Остановился снял шляпу и, посмотрел в небо. Уже заискрились звезды. Ах, как сильно откуда-то наносит сиренью!.. А музыка в саду поет кларнетами: "Эх, ты ноченька", жалобно, словно плачет... жалеет меня, одинокого...

- "Только был один да мил-серде-ееченый друг..." - подтягиваю кларнетам, а они отвечают мне:

- "Да и тот забыл меня, горькую..." "Подлец" - браню "мил-сердечного друга" и горжусь силой своей любви: я никогда не разлюблю белого голубя... это - немыслимо!..

Смолк город; задумчиво смотрит на него луна и всё думает о людях, которые спрятались в больших каменных домах, и которые одиноко бродят ночью по пустынным улицам... Медленно потухают звезды, а на кладбище поет соловей... О чем он поет мертвым!.. Быть может, соловей рассказывает им о том, что ничто не изменилось на земле с тех пор, как они зарыты, всё также любят и ненавидят, всё также смотрит на город луна с неба и серебрит купол старого собора... "Не завидуйте, мертвые! - говорит им соловей. - Все эти люди, которые сладко спят теперь в домах, и которые одиноко бродят по улицам, все обречены той же участи... И когда-нибудь вот этот юноша, который так счастлив теперь, что не может спать, будет гнить в земле, а другой такой же юноша будет ходить ночью по тихим улицам и не спать от счастья". И луна думает о том же!.. И звезды!.. И тихая, кроткая весенняя ночь!..

- Куку-рекууу...

Запел петух где-то далеко. Который час? Считаю медленно плывущие с кладбищенской церкви удары колокола. Два. Крепко спит теперь моя Зоя и не знает, что я тоскую... Пойду домой.

Бледно-зеленое небо уже вздрагивало предчувствиями близкого солнца, когда я вернулся в свою комнату. Распахнул створки окна, постоял и послушал предрассветный шопот в саду, за собором, сонное попискивание каких-то птичек, похожее на эолову арфу гудение телеграфных проволок на столбе под окном, глубоко медленно вздохнул и, прошептав: "хорошо на свете!", стал раздеваться... Лег, вытянул усталые ноги и, умиротворенный сознанием, что я любим, перекрестился.

- Благодарю тебя, Господи!

Закрыл глаза, улыбаюсь своему счастью и отдаюсь неясным, легким трепетам души, словно слушаю далекую, нежную музыку...

Не спал, а плавал на золототканных грезах дремотной фантазии полюбившего, любимого и юного... Сны голубые, белые, прозрачные и пугливые... Синие глаза, золотистые волосы, опущенные ресницы, улыбка на розовых, как утренняя заря, губах... Всё плывет в дремотном тумане и сливается с шопотом деревьев в саду, за забором, с щебетанием просыпающихся птиц и запахом умывающейся росою сирени...

- Благодарю тебя, Господи!

Заснул сладко и крепко и спал, как хорошо накормленный матерью грудной младенец. Заползла муха в раскрытый рот - разбудила...

Город шумит, поет, торопится, бранится. Трещат на мостовой кованые железом колеса, кричат продавцы зелени, молока, мороженого, гнусаво поют стекольщики и угольщики, ругаются на дворе соседние по квартирам кухарки, кудахчет курица, дерутся воробьи, где-то звонко колотят молотками каменщики. Солнце смеется в окно...

- Эх, проспал: Зоя теперь уже на экзамене, не поймаешь ее у калитки!..

Умылся прямо из водопроводного крана: вода - как лед. Окатил ею голову - приятно. Словно новая голова выросла, умная и бодрая...

Выпил у раскрытого окна стакан чаю с душистым лимоном и мягкой, вкусной булкой и начал укладываться. Разбирал учебники, одни откладывал - можно продать букинистам, - а другие бросал на пол, и они валялись там, как трупы в мертвецкой... Ах, алгебра!.. Раскрыл алгебру на квадратных уравнениях и, поцеловав иксы с игреками и дзетами, любовно уложил в чемодан... Напевал: "Прощай, милая, надолго, навсегда, уезжаю я в низовы города", рвал конспекты, хронологии, сочинения по русскому языку, тетради с экстемпоралиями...

- Ах, Пипин Короткий! Мое почтение! Как поживаете, чорт бы вас подрал!

В клочки рвал "Историю средних веков" Иловайского и приговаривал:

- Вот так! Вот этак! Карлы, Людвиги, Хлодвиги, Святые, Лысые, Толстые, Благочестивые!..

- Войдите!

- Вам письмо.

- Ага!

От мамы... "Милый Геня! Почему ты молчишь? Мы беспокоимся: не провалился ли ты из проклятого латинского или греческого"...

- Списал, мама, на четверку!..

"Ради Бога телеграфируй, здоров ли".

- Здоров, милая мамочка, и счастлив... Очень!

"Сегодня видела сон: будто ты пришел домой худой, истерзанный, и говоришь: "прощай, мама, я умер"...

- Жив, мама, жив! и даже очень!..

"У нас гостит твоя троюродная сестра Калерия, которую ты никогда еще не видал".

- Да нет и особенного желания, мамочка!

"Красива, но взбалмошна, бросила мужа и с ребенком прикатила к нам. Ни капельки не тоскует: поет и хохочет, как девчонка, а ей уже двадцать четыре года. Ждет тебя - хочет, зачем-то, учить латинский язык... Вообще - пустая особа, и я очень не рада этой гостье: безцеремонна и беспардонна". - Ну и чорт с ней!..

- Прощайте!

Всё ли? Чемодан тут... Подушка с одеялом... Палка... Плед... Гитара...

- Трогай!

Мягко покатилась пролетка по лужку двора и потом громко застучала по мостовой. Ну, слава Богу! Всё идет прекрасно... Как приятно уезжать... С любовью смотрю на знакомые улицы, на прохожих и проезжих: так бы и раскланялся! Вон знакомый крендель над булочной. Вон "Парикмахерская", где меня стригли... Театр, почта, золотоглавый собор, сад...

- Прощай, сад! Спасибо!

Выехали из города; потянулась слобода с шумливыми мелочными лавочками, трактирами, пивными, ломовыми извозчиками, безграмотными вывесками... Вон: "Карасин, Паперосы, а также Чай и Кофей"...

- Прибавь! прибавь! Опоздаем. Пароход уходит в восемь.

- На этот опоздаешь, на другой попадем! Их много отходит...

- Мне нельзя на другом, а надо на "Самолет".

- Уже близко пристани: клубится дым пароходных труб, гудят свистки, то басом, то дискантом, обгоняют спешащие на пароходы пассажиры... Скорей! Подскакиваю на пролетке, помогаю лошади и тычу в спину извозчика...

- Тпру!

- Вишь и не опоздали. Зря горячился, гнал... За это надо прибавить.

- Матрос, на пароход!..

Матрос забрал в руки всё мое имущество, и мы торопливо зашагали по скрипучим мосткам.

- Какой пароход?

- "Гоголь".

- Свисток был?

- Два. Сейчас отваливает...

Торговцы, рассевшиеся вдоль мостков, хватают за полы и за руки, предлагая колбасу, семгу, булки, чулки, гребешки...

- Куда мне к чорту!

Гудит последний свисток, а они... Вот дурачье. Дорогу!

...Уф! Наконец-то! Теперь уж спокойно. Она где-нибудь здесь... Да вон она, у перил балкона!.. Внимательно ищет кого-то глазами, ждет и страшно волнуется... Конечно, меня. Милая, как она волнуется! Не спешу успокоить: очень уж радостно видеть, как она ждет меня. Снимают трап. Зоя перегнулась через перила. Оглушительно зашумел под колесом пар, пароход вздрогнул и стал медленно отдаляться от пристани... Что с ней? Отирает платочком слезы...

- Зоя!

Обернулась и радостно схватила за руку, а в глазах - слезы...

- Вы здесь? Когда? Как же это так... Я проворонила вас...

Звонко смеется, лицо рдеет румянцем, и не знает, что еще сказать.

- Вы... плакали, что ли?

- Нет... О чем мне плакать?.. Что-то попало в глаз...

- Не надо тереть...

- Вы во втором классе?

- Да. А вы?

- Я - тоже.

Улыбнулись друг другу и стали быстро ходить по балкону вокруг парохода...

- Ах, как я люблю Волгу и пароход! А день-то какой! Как стекло вода... Чайки! Давайте кормить, чаек!

Мы бросали чайкам кусочки белого хлеба, и чайки на лету ловили их, ныряли в воздухе над кормой парохода и дико вскрикивали, встряхивая крыльями... Кругом налаживалась своеобразная речная жизнь: под шум хлопающих по воде колес пассажиры читали, дремали, слонялись по палубе, распивали чаи, позванивали посудой и ложечками, а некоторые уже аппетитно поедали рыбные солянки и сочные бифштексы с кровью... Бегали в запуски звонкоголосые ребятки, где-то внизу повар рубил "под польку" котлеты и, как улей, гудел чернорабочий люд... Надоело Зое кормить чаек.

- А, знаете, я сама непрочь бы покушать.

Уселись в рубке и стали совещаться, что бы заказать на завтрак... И во всем мы находили повод смеяться, радоваться, и, должно быть, наши глаза не могли скрыть того, что было в сердце: когда я в ожидании завтрака, пошел к себе в каюту, чтобы придать своей шевелюре наивозможнейший поэтический вид, лакей постучал в дверь, приоткрыл ее и сказал:

- Супруга вас ждут кушать!

Это была столь приятная неожиданность, что я не стал опровергать ошибки:

- Скажите, что я сейчас приду...

- Слушаюсь.

Кушаем. Изредка взглядываем друг на друга и смущенно улыбаемся. Зоя хозяйничает, угощает... Наклоняясь друг к другу, тихо подтруниваем над пассажирами, вскакиваем смотреть на встречные пароходы, машем платками и снова бежим к столу... На нас смотрят с завистью одинокие мужчины и заглядываются на мою золотоволосую спутницу... Нахалы! Злобно бросаю на них уничтожающие взгляды, прошу Зою сесть к ним спиной. Слава Богу, поняли, болваны, что рискуют нарваться на человека, который не привык шутить. Я называю мою милую - Зоей, она меня - Геннадием... И в этом - неизъяснимая прелесть. На "вы", но без величания - и в этом есть красивая-простота, и чистая близость, и бережное отношение к своему счастью... Мягко вздрагивает пароход всем корпусом, и весело позванивают на столе бокалы и рюмки. Я прикрыл лицо рукой и смотрю через промежутки пальцев на Зою... Боже мой, какая это красота! Не оторвешься. И опять всего меня обволакивает излучение этой красоты, как во время занятия алгеброй, в палисаднике. Я опьяняюсь этой красотой и тону в ней, растворяюсь...

- Геннадий! Вы о чем, задумались?

Дает же Бог человеку такой голос! Сердце сжимается от этого голоса.

- Благодарю Тебя, Господи! - шепчу я и, отняв от лица руку, не могу оторвать глаз от девушки.

- Вы молитесь Богу?!. А стерлядь в томате? Не хотите?

Даже о стерляди у нея выходит поэтично и удивительно мило.

- Стерлядь... Буду, буду!.. Разве можно отказываться, когда вы говорите о стерляди?..

Протяжно загудел свисток парохода: пристань... Оба вскочили из-за стола... Зоя подхватила меня под руку, а рука ее прикрыта концом накинутой на плечи толковой тафты... В дверях наскоро отодвинул шолк и на одно мгновение коснулся тонкой руки губами. Не заметила, а, может быть, не хотела заметить: иногда в ее глазах сверкал хитрый огонек... Стоим у перил и смотрим на суетню по берегу. Рядом стоит пожилая женщина в платочке, с сочувственной улыбкой смотрит на нас и ласково спрашивает?

- Молодожены вы, что ли?

Зоя покраснела и, отвернувшись, сморщила лоб и пристально уставилась на береговые горы, а я покачал отрицательно головой...

- Сестра? Больно уж дружны. На редкость... Теперь братья-то с сестрами, как собаки с кошками, а вы... Даже приятно смотреть. У нас чтобы брат сестре когда-нибудь руку поцеловал, этого никогда не увидишь!..

Зоя убежала в рубку и, когда я вернулся туда, надула губки и не смотрела на меня... Подошел лакей, с салфеткой подмышкой, и спросил:

- Кофе или чай прикажете?..

- Кофе.

- А вашей супруге?

Зоя вскочила и убежала в свою каюту...

- С чего вы взяли, что это - моя супруга?

- Виноват-с!.. Я так полагал... Ошибся...

- Идите! Ничего не надо. Не пожимайте пожалуйста плечами!..

- Я не пожимал-с...

- Нет, пожимали! И опять пожимаете...

- Это по привычке-с.

- Очень скверная привычка.

Я сердито бросил нож и вышел из-за стола. Испортили отношения. Мерзавцы! Какое им дело: муж я, или брат, или сват...

Я ходил кругом парохода и искал Зою... Скрылась... Стоит обращать внимание на такую глупость!.. Эх! Спряталась. Рассердилась. На что? Разве я виноват?.. Ну, извини, прости, пожалей...

А время бежит. И так недолго быть вместе, а тут еще эта история... Где ее каюта? Иду и прикидываю умом, которое окно ее каюты... Вот это!.. Слегка, осторожно, боком взглянул на окно, и вдруг оно опустилось и стукнуло: закрылось решеткой... Как это понять? За что? У меня навернулись слезы и весь я как-то разом ослабел и упал духом... Неужели всё кончено? Я присел на лавочку, под Зоиным окном, опустил голову и закрыл глаза. Мерно вздрагивал я вместе с пароходом, и в голове моей носились мысли о том, что нет на свете ничего прочного и вечного, и что не стоит жить... Эх ты!.. А я думал, что ты, действительно, любишь сильно и красиво... Не любишь!

Опять ходил кругом и снова присаживался под загадкой захлопнутого окна. Не открывается. Постучать? Неудобно и обидно: я не нищий, просящий подаяния, а... Я не находил для себя подходящего определения... Все слова казались маленькими или пошлыми...

Опять гудит пароход, опять пристань, суетня, ругань грузчиков, торопливая команда капитана, свистки, грохот сходней, и пароход снова бежит в голубую даль водяной равнины, туда, где на высоких горах стоит белый в зелени город Симбирск... Там с парохода сойдет мой чистый белый голубь и оставит меня с моей тоской и разбитыми грезами... Не беги так быстро, пароход! не гонись за быстротечным временем! Ты снова вернешься к этим берегам, а мое счастье унесешь, и оно не возвратится. Быстро несутся полые воды разлившейся Волги, крутятся водоворотами, пенятся мохнатой пеной под кормою и помогают пароходу догонять время... Нельзя остановить... Что же делать? Что делать?.. Господи, помоги мне!

Я ушел в свою каюту и написал на клочке бумаги: "Кто любит сильно, тот ничего не боится. Я не виноват, что не мог скрыть от шпионов своей любви. Да и зачем, любя, притворяться, что не любишь? Я должен знать: любим мы друг друга или притворяемся?". Побродив по коридорчику, я выбрал момент и втолкнул записочку под дверь Зоиной каюты... Хожу вокруг парохода и, как преступник - приговора, жду ответа. Сел под окошечком, за которым будет произнесен приговор над моим счастьем, и спиной, через стенку каюты, ловлю каждый шорох, каждый звук там, за стенкой... Что это? Смех? Издевательство? Не может быть!.. Кровь бросилась в лицо, а потом захотелось упасть на лавку и разрыдаться. Но за спиной раздался осторожный стук и шорох отодвигаемой решетки, и я вздрогнул словно от электрического удара, но боялся обернуться.

- Милый, мне стыдно... - прошептал кто-то сзади, и снова стукнула оконная решетка... Я быстро обернулся к окну, но было поздно. Неудержимая радость хлынула в мою душу и затопила ее до краев. Я вдруг расхохотался, сорвался с места и стал, как сумасшедший, кружиться по палубе.

- Какой я идиот! какой идиот! какая дубина! - вслух бранил я себя и, выбрав момент, когда вблизи никого не было, проворно перекрестился и прошептал:

- Благодарю Тебя, Господи!

И опять засверкала Волга под солнцем, и засверкала моя душа, и запрыгало сердце...

- "О, Волга, колыбель моя! любил ли кто тебя, как я?" - декламировал я, стоя на носу парохода под теплым встречным ветерком, трепавшим мои волосы под широкополой шляпой, и радостно и жадно смотрел вперед, навстречу своей судьбе...

Однако время уходит... Близится вечер: под горами уже легли на воду тени... Опять загудел пароход: пристань... Как часто!

"Солнце село, до Симбирска всего пять-шесть часов езды, а ты... Ведь - "ты"? да?.. а ты прячешься. Времени осталось мало, а нам так много надо сказать друг другу... Я жду и тоскую" - моя записка.

"Пусть немного стемнеет, я надену другое платье, покроюсь платочком и сяду на корме. Ты придешь. З." - ее записка.

"Не могу ждать. Открой хотя наполовину окно каюты, а я сяду под ним. Если не откроешь - значит мало любишь. Г." - мое возражение.

В ответ стукнуло окошечко, и в его рамке нарисовалось пунцовое от стыда личико с опущенными ресницами... Даже уши горели под золотом волос. И смущенная улыбка чуть-чуть шевелила губы.

- Нехорошо так думать, как... вы.... обо мне...

- "Вы"?

- Ну... ты...

И отвернулась...

- Можно к... тебе?

- Нет, нет...

- Ну, сядь хотя к окну!..

- Мне стыдно говорить "ты"... Я... люблю... но говорить так... не могу...

Милая!.. Почти плачет... Ну, Бог с тобой, будем опять на "вы"!..

- Сядьте к окну. Я прошу вас, Зоя Сергеевна!

- Хорошо. Но вы... рассердились? да?

- Да нет же, нет!

Уселись: я под окном, она - у окна. Тихо, не глядя друг на друга, переговариваемся:

- Еще несколько часов и - прощайте! Надолго...

Вздох. Молчание.

- Забудете?

- Нет. Будем переписываться...

- Я буду тосковать и жить только вашими письмами.

- Зажигают маяки...

- Как красивы эти красноватые и желтые огоньки над фиолетовой водою! А горы уже нахмурились.

- Вы, Зоя, долго пробудете в Симбирске?

- Нет, сейчас же уеду: там будут ждать лошади... Прямо с пристани в тарантас и...

Вздох. Молчание.

- Я тоже буду скучать по вас, Геннадий.

- Милая! Протяни мне руку.

- Боюсь - увидят...

- Ради Бога! Люди далеко...

Тихо дотронулась до моего плеча, и щека моя ощутила теплоту и слабое прикосновение. Я закрыл глаза и, повернув голову, коснулся руки губами.

- Идут.

Синим и розовым туманом подернулись речные дали. Ярко краснел маяк в луговой стороне. На кожухе парохода зеленеет отблеск сигнального фонаря; на мачте, высоко под небом, как звезда, лучится синеватый электрический огонек. Темной стеной бегут в темную даль прибрежные горы... Уже доносятся с них обрывки соловьиных песен. Из горных оврагов порой, вместе с влажной прохладою, прилетают пряные запахи цветущей земли... На пароходе стихло: одни поддались нежной грусти и мечтательности; другие, плотно пообедавши, спали по каютам. У всех уже пропала любознательность по отношению друг друга... Я ходил, напевал: "Что же не приходишь, мой неверный друг?" и поглядывал на светящееся занавешенное окошечко... Погасло: значит переоделась и сейчас выйдет... Обогнул нос парохода и потянул на корму. Она!.. Как молоденькая послушница из монастыря... Темненькая, скромненькая, кроткая... кутается в шаль, прячет милое личико и подбородок, а глаза потемнели, как небо, и сверкают, как звезды. Золотистая прядь волос бьется над головой и во всей фигуре - затаенное ожидание...

- Как ты изменилась! Ты похожа на монашенку...

- Теперь никто не узнает...

Я сел рядом, совсем близко. Наши плечи касаются. Она еще больше спряталась под шалью. А шаль спрятала наши руки и они жмут друг друга и говорят о том, как мы счастливы. Проходят мимо люди и не видят, что наши руки сплелись и без слов рассказывают о тайнах взаимности...

- Любишь? - спрашивает моя рука.

- Крепко! - отвечает рука девушки.

- Не забудешь?

- Никогда!

- Счастье! Радость! Как передать тебе грусть и радость моей любви?

- Молчи, - я знаю...

- Зоя! посмотри, как смотрят на нас звезды!

- Им завидно.

- Слышишь, как грустит в лесу на горах соловей?

- О чем?

- О том, что скоро-скоро мы расстанемся...

- У-ууууууу! - кричит свисток парохода, и испуганно сжимаются наши сердца мыслью: "скоро - разлука!". А в горах - это: "уууу!"...

Ночь, темная, безлунная. Только огромные звезды трепещут в темной синеве небес, мешаясь с огнями далеких встречных пароходов. Плотнее прижимаемся друг к другу, словно боимся, что Кто-то всесильный встанет между нами...

- Поцелуй меня!

- Опомнись! Что ты говоришь?!.

А сама прижалась еще ближе и нервно вздрагивает и оглядывается по сторонам. Зачем? Боится ли, что кто-нибудь услыхал неосторожное слово, или хочет и боится поцеловать? Кто скажет? Об этом знают только звезды, но они не скажут даже мне... Прошел какой-то одинокий человек и оглянулся на нас. Уходи! - не твое дело...

- Поцелуй!

- Потом... после...

- Не обманешь?

Пожала руку и шепнула:

- На прощанье! Пойдем пройтись... Тут - любопытные...

На прощанье!.. Опять защемило сердце... В загадочной зловещей темноте нагорного берега то мигали, то потухали искры огней, словно кто-то подавал условные знаки нашему врагу.

- Какая пристань?

- Симбирск! Далеко его видать: на горах он.

Мы прижались друг к другу и молчали, устремив взоры в темноту, где всё чаще вспыхивали зловещие огни невидимого города.

И любил я этот город, и ненавидел... Милый, родной город, береги мое счастье! Проклятый! - ты разлучаешь нас...

- Надо собираться, - грустно сказала Зоя и глубоко так вздохнула.

- Рано еще... Погоди!.. Я помогу тебе.

- У меня всё разбросано...

- Пойдем: не хочу смотреть на твой Симбирск!.. Взорвал бы твой Симбирск на воздух, а тебя увез бы с собой. Я тебя не пущу...

- Ой! больно руку... Надо собираться. Пусти!

Она забеспокоилась о вещах, заговорила о расплате с прислугой, о каком-то письме, о лошадях, которые должны ждать ее в Симбирске. Она уже наполовину была не со мной, и это больно обижало мое чувство. "Забудешь!".

- Что вы говорите?

- Опять - "вы"!

- Надо итти... Пока до свидания...

- А ты не забудешь?

- Что?

- Что - обещала.

- Что обещала?

- Эх, ты!.. Поцеловать...

- Да.

Вырвала руку и побежала в свою каюту. А я подошел к окну с намерением полюбоваться на моего голубя последние минуты.

- Нельзя: у меня всё разбросано...

Окно закрылось решеткой. Я постоял пред темным окном и, отойдя к перилам, погрозил горящим в темноте светлякам-огням города:

- Проклятый!

А он не боялся и всё ярче и гуще разбрасывал свои огни на высоких темных горах.

- Вот и Симбирск! - произнес кто-то в темноте, с радостью в голосе.

- Ну, а что же дальше? - сердито бросил я в темноту.

- Ничего! Симбирск, говорю.

- Вижу. Не слепой...

- То-то и есть! Слезать мне.

- А мне какое дело? Сделайте одолжение, я не задерживаю.

- Уж, конечно, вас не спрошусь, а сам слезу... Губернатор какой!

Невидимый пассажир пошел в одну сторону, я - в другую..

- Зоя! Можно?..

- Ннн... ну уж ладно, идите...

- Давайте, я затяну ремни!

Схватил чемодан, злобно уперся в него коленом и, натянув ремень изо всех сил, оборвал пряжку.

- Эх, чорт!.. пряжки! Ну, да обойдемся и без нее... Готово!

- Кажется, всё...

Зоя печально огляделась по сторонам, задумалась, потом посмотрела с жалобной улыбкой на меня. Вздохнула и повторила:

- Теперь всё...

И опустила голову... А я поднял голову, встряхнул волосами и взял ее руку.

- Ну, скажи мне что-нибудь на прощанье!

- У-уууу! - загудел свисток...

Зоя торопливо перекрестилась.

- Я жду...

Девушка рванулась ко мне и вдруг, закрыв лицо руками, остановилась. Я привлек ее к себе и поцеловал в щеку.

- Не забудешь?

- Нет.

- Уверена в этом?

Она не ответила, только кивнула и сконфуженно взглянула мне в глаза...

На палубе беготня, за окном - шум и перекрестный говор. Пристали.

- Пора!

- Пора.

- Милая, голубок мой!.. Пора.

- Надо матроса.

- Свободен? Бери вещи!..

- Ну, будь здоров, не грусти...

- Нет, нет, я провожу тебя... Человек! Перенесите мои вещи в эту каюту: я хочу - здесь, в твоей...

Гуськом спустились вниз по винтовой лестнице и с волною народа проплыли на пристань.

- Барышня! Барышня! Я - здесь...

- А, Семен! Приехал?

- С утра жду. Давай-ка вещи-то, сам донесу...

Семен отобрал у матроса вещи и поволок их на берег. Мы шли позади молча и не знали, о чем говорить... Загудел свисток парохода, я схватил обе руки девушки и стал их покрывать жадными, торопливыми поцелуями. Она приостановилась и, освободив руку, перекрестила меня:

- Иди, милый!.. Всё равно уж...

А в голосе - дрожь и близкие слезы...

- Ууу-у-у!...

- Прощай!

- Не забывай!

Расстались. Ушла и быстро исчезла в темноте... А я, вбежав на балкон парохода, долго вперялся в темноту ночи и жадно вслушивался: не звенят ли на горе колокольчики. Мешают: шумят, стучат, бранятся на пароходе и на пристани, дрожит и ворчит пароход, кто-то где-то плачет и кто-то смеется... И в третий раз загудел пароход, и гулким эхом отозвалась ему темнота: "у-у-у"!

- Прощай! Может быть, ты тоже смотришь с горы на огни парохода и говоришь мне "прощай"! - Да, ты смотришь, я это знаю, и думаешь обо мне... И, может быть, ты, как и я, отираешь платком слезы...

Убегал пароход во мрак ночи, всё дальше и дальше... А я стоял и смотрел на мигающие мне огни города, отнявшего у меня любимую девушку. Но вот огни стали прятаться, редеть и потухать. Тьма и звезды, вверху и внизу - тьма и звезды!..

- Прощай!

VII

Жаркий полдень. Монотонно звенят колокольчики под дугой; еле перебирают лошадки ногами, подбрасывая пыль по дороге и поматывая мохнатыми головами в такт бегу. Покачивается плетушка из стороны в сторону, подскакивая на выбоинах, и голова откидывается назад и раскрываются глаза. Всё то же: бесконечные зеленые полосы, то узкие, то широкие, то бледные, то яркие, черная пахота, на горизонте - ветрянки-мельницы с простертыми к небу крыльями и кайма далекого леса... Все разомлели - и седок, и ямщик, и лошади: я - в сонной дрёме грежу о темной ночи на пароходе, о золотистой косе, о синих глазах; ямщик - в полной нирване; лошади, должно быть, мечтают о прохладной конюшне, душистом сене, овсе и холодной воде... Жарко. Раскрыв рот и распустив крылья, сидят на пахоте вороны и лениво, нехотя поднимаются при нашем приближении... И так идет час и другой... Вдруг лают собаки. Что такое? Раскрываю глаза: деревня.

- Какая деревня?

- Не узнал? Овинники!

- А Ключи?

- Проехали. Вон они где остались!..

Скоро дом. Улетает дрёма, мысли о родном доме начинают мешать мыслям о прошлом... Поднялись на гору, въехали в сосновый бор.

Здравствуй, бор! Ты всё тот же, так же вечно рвешься вершинами к небесам и ползаешь корнями по земле, протягиваешь на дорогу к людям свои мохнатые лапы и щедро разбрасываешь желтые смолистые шишки... Ты всё тот же, а вот я... я - другой! Раньше я больше всего любил побыть наедине с тобой, послушать, как ты шумишь в ветер и шепчешься с дождем. Больше всего на свете любил я тебя, ружье и собаку, белую умную Джальму!.. А теперь... Изменил я всем вам, больше всех и всего на свете люблю теперь одну девушку - ее зовут Зоей!..

- Зо-я! - закричал я в бор, и он начал шептать что-то, бросил в меня сухой желтой шишкой и ударил мохнатой колючей лапой по шляпе.

- Ничего, брат, не поделаешь: судьба!

- Ну-ну, шагайте по-лошадински! Недалечко уж... Дождичка бы, барин, надо...

- С удовольствием бы, да не могу, братец!..

- Хм... Чудной! Я про Бога, а ты... Что человек может? Пыль мы с тобой... Хм... Ехал я намедни с вашей сродственницей, с... Как ее? Мудрено зовут. Чай, знаешь?

- А-а! С Калерией Владимировной?

- Вот-вот!.. Имечко придумали.

- Ну!

- Ну, разговорились. То да се... В Елшанке молодой мужик топором свою бабу зарубил... По этому случаю разговор-то... - За что? - спрашивает. - С другим, баю, пымал, с парнем. - Кого - спрашивает - жалеешь: жену али мужа? - Я то-есть. - Мужа, баю. - Почему? - За ее грех, баю, страдание примет и на земли, и на небеси: здесь в каторге, а там в огонь вечный. А она, стерва, смертью, кровью своей на том свете оправдается: получила свое!..

- Ну!

- А она, это твоя сродственница-то, и говорит: коли мужа не любишь, так можно с другим... то-есть путаться... А Бог-то, баю! А что, бает, Он, Бог-то, исправник, что ли? Кого хочу, того и люблю... Это, бает, моя воля...

С этого начался наш разговор с ямщиком о любви.

- Одна любовь, барин, от Бога, а другая от чорта. Коли заслужил перед Господом - Он тебе хорошую бабу предоставит, а не заслужил, за это дело чорт возьмется...

- Ну!

- Он, чорт-то, такую тебе подсунет, что либо сам повесишься, либо ее прикончишь. На земле всю жисть промаешься, да и на тоём свету поплачешь. Баба, брат, дело сурьезное!..

Захотелось мне сказать ямщику, что я уже полюбил, что я уже получил от Бога "бабу" и счастлив.

- Я, брат, понимаю... Невеста у меня есть... Хорошая, красивая, умная...

- Дай Бог! А только то в расчет прими, что покуда не поживешь с ней - не хвастайся: оно после откроется - от Бога, али от чорта твоя любовь. Чорт, братец, такого туману напустит, что не сразу разберешься...

Я рассердился на ямщика:

- Дурак не разберется, а если в голове кое-что есть...

- Да ведь и чорт-то, братец, не дурак, а пожалуй и поумнее нас с тобой... Выбирай - которая стеснительная, которая глаз зря не пялит на тебя и Бога боится... А уж которая говорит: "Бог не исправник, а я - вольная", от такой надо подальше... А тоже - красивая из себя эта гостья у вас! Тоже, поди, какой-нибудь думал, что Бог ему в награду послал... Сказывают - мужняя жена беглая... А я поглядел: чорт в ней сидит...

- Как же ты это узнал?

- Я-то? Хм!.. Смех у ней нехороший и в глазах один блуд... Из себя черная, как ворон, язык стыда не знает и глаза - тоже... И душа в ней - черная, поверь моему слову!.. Вот этаких-то чорт и подсовывает нашему брату... В грехе сгоришь с этакой... От нее так и палит огнем... Сижу на козлах, разговариваем, а в спину от ее глазу да от языка грех входит...

Ямщик сплюнул и потихоньку замурлыкал тягучую грустную песенку...

А мои мысли опять полетели назад и кружились около моего белого голубя... Белая!.. Она вся белая, светлая, чистая! Она - от Бога... Я перекрестился и прошептал:

- Благодарю Тебя, Господи!

Потом вынул из бокового кармана записную книжку и трясущимися руками достал спрятанный здесь портрет Зои. Чем дольше я смотрел на портрет, тем он более оживал... Милое, дорогое лицо!.. Кротко и доверчиво смотрят на меня радостные глаза, и легкая тень улыбки приветствует и ласкает встрепенувшуюся душу. Я приближаю портрет к своему лицу, и мне чудится, что глаза раскрываются шире и губы начинают вздрагивать и что-то хотят сказать мне...

- Здравствуй, голубь! Ты меня помнишь, не забыла? Да!.. Конечно!..

Прикладываю портрет к губам и закрываю глаза.

- Вон она! верхом... как мужик!

Проворно прячу портрет...

- Она и есть!..

- Кто?

- Гляди вперед! Вона!.. Ровно казак. Хм!..

Далеко впереди, навстречу нам, чрез ровные стволы высоких сосен, выезжал верхом на гнедой лошади гордый всадник, похожий на пажа из оперы: желтые ботфорты, шляпа с пером, левая рука на талии, на груди ярко-красное пятно...

- Не мужик и не баба... - промычал ямщик.

- Это... разве это - женщина?

Ямщик обернулся и бросил злым шопотом:

- Она это, ваша гостья!..

- Калерия?

Всадник пришпорил лошадь и галопом помчался нам навстречу. Не знаю почему - я почувствовал вдруг робость и опустил глаза. Звонко постукивали подковы о переползавшие через дорогу корни старых сосен, и мой страх возрастал по мере приближения всадника. Словно навстречу нам мчался поезд и грозило неминуемое столкновение. Уже близко... Слышно, как храпит взмыленная лошадь...

- Тпру! Здравствуйте, Геня!

Круто повернула лошадь и поехала совсем рядом, протянула руку, крепко затянутую темной лайковой перчаткой.

- Созрел? Поздравляю! Я выехала тебя встречать... Ты недоволен?

- Благодарю!.. Мама здорова?

- Да... Не совсем, как все дамы на возрасте, но... Посмотри на меня! Мне хочется хорошенько рассмотреть своего братца... хоть и троюродного... А, уже усы! Молодцом! Ты выглядишь совсем мужчиной...

Меня разбирала злость: она говорит со мной, как с мальчиком, на "ты", прищуривает глаза, рассматривая меня, как неодушевленный предмет, забрасывает глупыми вопросами и хохочет на весь лес.

- Ты любишь верхом?

- Нет. Я предпочитаю прогулки пешком, с ружьем и собакой.

- Надеюсь, что иногда ты не откажешься, кроме этих своих друзей, захватить еще и третьего, то есть меня? Я люблю скитаться по лесу.

- Я охотник серьезный. Вы за мной не угонитесь.

- Почему же - "вы"? Я тебе разрешаю говорить мне "ты".

Я окончательно рассердился.

- Из женщин я говорю на "ты" только с матерью да еще с...

- С кем еще?

- С той, которую люблю...

Она весело расхохоталась:

- Ну, хорошо: давай на "вы"!.. Вы кого же любите?

- Калерия Владимировна! Вы мне не нравитесь.