Чириков Евгений Николаевич - Юность

твоим ногам и поплакать, я хотел бы рассказать тебе, как всё это случилось... Но ты оттолкнешь меня и не захочешь моей правдивой исповеди. Да и сил нет пойти к тебе, называющей меня "милым и родным", и разбить твое золотое сердце. Я боюсь посмотреть в твои глаза, потому что они не встретят в моих ответного восторга и трепета любящей души... Надо всё это написать, чтобы ты поняла и простила. Ты ведь добрая и кроткая, ты - чистая, а я... уже грязный... Как сказать тебе об этом? Зоя, Зоя! Лучше бы ты не приезжала... Обоим было бы лучше и легче...

   Всю ночь напролет я метался в постели и по комнате, а когда Палаша завозилась в кухне, я потихоньку вышел на улицу и побрел к меблированным комнатам "Заря". Было еще очень рано и не было опасности встретиться. И всё-таки я долго бродил по другой стороне улицы, не решаясь приблизиться к дверям "Зари". Наконец решился, быстро вошел в крыльцо и, подав швейцару свое письмо, строго приказал:

   - Немедленно передайте в No 24.

   А потом быстро вышел и еще быстрее зашагал прочь, с чувством радостного освобождения от лжи - и глухой тоски по чем-то навсегда утерянном. Домой я не пошел: что-то пугало меня идти туда, и я очень долго бродил по отдаленным улицам и закоулкам, пугаясь встречных девушек, в которых мне поминутно чудилась Зоя...

  

  

   - Письма или записки не было?

   - Нет.

   - Кто-нибудь был?

   - Был. Студент.

   - А барышни никакой не...

   - Не было!..

   Так начиналось теперь каждое мое возвращение домой. Когда Палаша говорила, что была барышня, я начинал подробно выспрашивать ее, какая из себя та барышня, и помогал Палаше нарисовать Зою:

   - С большими золотыми косами, да?

   - Нет, какие там косы! стриженая... К тебе с косами-то не ходят.

   Когда признаки подходили, я показывал Палаше портрет:

   - Не эта?

   - Да ведь ты сказывал, что эта померла уж!

   - Не твое дело... Воскресла, значит!..

   - Эх ты, безбожник!

   Ничего не ответила мне Зоя. Напрасно я ждал письма с упреками, слезами, мольбой... Ничего! Оборвалось и упало в пропасть всё, что было... Чего же я жду и зачем так упорно справляюсь у Палаши? Почему меня преследуют мысли о Зое и почему мои взоры на улицах пытливо скользят по встречным девушкам, с затаенной надеждой встретить именно ее? Почему я каждый день подолгу смотрю на портрет и улыбаюсь ему грустной улыбкой? Не знаю, ничего не знаю. Где она теперь? Быть может, она уехала из города, и я напрасно боюсь и надеюсь с ней встретиться... Какая она стала теперь? Как она переживает наш разрыв? Быть может, не переживает его, а, быть-может, уже примирилась и кто-нибудь из студентов снова разбудил ее красивую душу, и она снова кому-нибудь стыдливо опускает ресницы... Почему - нет? Ведь я... Ах, проклятый черный дьявол, с черным пламенем в бесстыжих глазах, зачем ты встал на нашей дороге и разрушил такое чистое, красивое счастье? Где ты, Зоя? Мне хотелось бы узнать только одно: здесь ты или тебя нет в этом городе, где живу я...

   Несколько раз я порывался зайти в "Зарю" и спросить, не здесь ли до сих пор живет Зоя, но не решался. И вот однажды...

   Курсистки-фельдшерицы устроили вечеринку, и я, как непременный гость всех идейных вечеринок, конечно, попал и на эту. Было тесно, шумно и весело: говорили речи, пели, танцовали, декламировали запрещенные стихи. В числе любимых декламаторов был и я... Вот уже увидали, хлопают, требуют, кричат по фамилии и называют любимое... Я гордо закидываю назад волосы, выхожу на маленькую эстраду и воцаряется привычная уху тишина, чуткая, пропитанная нервным электричеством...

  

   "Что мне она: не жена, не любовница

   И не родная мне дочь,

   Так отчего ж ее образ страдальческий

   Спать не дает мне всю ночь?..

  

   - начал я декламировать и обвел взорами сверкающую глазами толпу студентов и курсисток. Что это? Чьи это глаза странно так, пристально и удивленно, смотрят прямо в мою душу? Неужели - Зоя!.. Я замялся, опустил глаза и каким-то чужим голосом продолжал декламировать. Меня тянуло в ту сторону, где я столкнулся взорами с той, похожей на Зою, девушкой, но я не смел туда смотреть... Кончил - шум аплодисментов и крики: "бис"! Я раскланялся, показал жестом руки на шею и сошел с эстрады, отговариваясь болезнью горла, забрался в буфет и боялся выйти в зал. Окружив себя товарищами, я пил с ними пиво, говорил о серьезных вопросах, а сам трепетал от страха и радости какого-то ожидания... Она, она! Это ее глаза смотрели на меня с каким-то грустным изумлением. Я это не только увидел, я это почувствовал... Еще раз, хоть один только раз, увидать бы ее всю, а не одни глаза... Она, она!..

   Я низко опустил голову: мимо, под-руку с Верой Игнатович, проходила Зоя. Торопливый жадный взгляд вслед уходящим: точно выросла на целую голову, стройная, гордая, с теми же тяжелыми золотыми косами, оттягивающими назад голову, та же плавная походка. И та, и не та.

   - Ты что покраснел?

   - Зубы заболели. Горло и зубы.

   - Выпей коньяку: от зубов хорошо помогает.

   - Коньяку? Что же... Пожалуй!

   - Возьми полбутылки: у нас тоже зубы ноют... Деньги есть?

   - Сколько угодно: только вчера из дому поддержку получил.

   Взяли коньяку, стали пить. У меня быстро затуманилась голова и пропал страх перед Зоей. Ну, что ж, пусть проходит: я встану и раскланяюсь. В сущности, я ничего подлого не сделал, я сказал ей только то, что должен был сказать. Любовь - свободна...

   - Выпьем, братцы!

   И я затянул из "Кармен": "Любовь свободна"...

   - Посмотри, как похожа эта девица на Маргариту!

   - Где?

   - А вот, со студентом!..

   - Да...

   - Хорошенькая! - сказал один из компании и подмигнул.

   - Пошляк! - бросил я в его сторону и почувствовал глубокое оскорбление. Начиналась ссора, но подошли две курсистки и быстро потушили наши сердца. В зале загремела музыка: старый знакомый такой вальс, и от этого вальса защемило в сердце. "Та-ра-ра-ра, т-а-та, та-ра-ра-та" - подтягивал я роялю и мне хотелось упасть головой на стол и расплакаться. Почему? Не знаю, ничего не знаю... "Та-рам-та-та, та-тааа, тарам, та-та-та-таа"...

   - Выпьем, господа! Всё равно...

   Потом я встал в дверях, скрестил по-наполеоновски руки и стал с грустной иронией смотреть на кружащиеся в вальсе пары. Подходили раскрасневшиеся курсистки и говорили:

   - Я хочу с вами танцовать!

   - Увы, не могу доставить себе этого счастья!

   - Почему? Вы прекрасно танцуете, - я видела...

   - К сожалению, я не заводная игрушка и пляшу только в тех случаях, когда мне хочется.

   - Извините!

   - И меня равным образом.

   Вздрогнуло сердце: взор поймал желанное. С кем это вы, Зоя Сергеевна, изволите так упоительно вальсировать? А-а, с самим распорядителем!.. Мастер своего дела... Как качаются тяжелые косы... Красивая головка. Правда: она напоминает Маргариту... "Тарам-та-рам-та-та". Не обращает внимание. Ну что же поделаешь! Бог с тобой, Зоя!.. Улыбается этому болвану-распорядителю. Очевидно, напрасно я воображал, что мое письмо убьет в ней всякую радость. Эх, вы!.. Все вы - одинаковы!

   - Тарам-та-та-та-раам... та-та-таа, та-та... Идемте, Игнатович, вальс!

   - Идем!

   Я подхватил Игнатович и с каким-то ожесточением стал кружить ее в вальсе.

   - Будет, будет!.. Голова кружится... Ах, противный какой!..

   - Мерси!

   Посадил Игнатович и пошел опять к товарищам. В дверях, лицом к лицу - Зоя, преследуемая распорядителем. Как огнем обожгло душу и не стало сил пройти мимо, притворившись незнакомым:

   - Здравствуйте, Зоя Сергеевна!

   - Здравствуйте!

   - Пойдемте танцовать... вальс!..

   - Простите, я устала...

   - Зоя Сергеевна устала...

   - Извините, но я приглашаю не вас, а вашу даму...

   Вот нахал! Нацепил на грудь дурацкий бант и воображает, что он неотразим. Погоди, я тебя научу деликатности. Пора бросить это глупое, бесцельное круговращение.

   - Господа! Я прошу слова.

   - Музыка! молчать!

   - Тише!

   Я встряхнул головой и начал речь. Никогда в жизни я не был так красноречив и никогда не горел так в своих словах, как в этот раз. С дрожью в голосе я говорил о зле, опоясавшем железным кольцом всю землю, с страстным порывом призывал всех к битве с этим злом, со слезами в глазах бичевал всех, не исключая себя, вызвал перед слушателями образ моей любимой, погибшей в бою женщины и, на память читая ее прощальное письмо к матери, неожиданно для себя разрыдался... Гром рукоплесканий перемешался с криками "тише!", с моими рыданиями, с встревоженными голосами девушек, не знавших, как и чем выразить мне свои симпатии и со всех сторон протягивающих мне руки со стаканами простой и сельтерской воды. Кто-то требовал доктора...

   - Голубчик, что с вами?!.

   Кто это? Такой нежный, ласковый голос, готовый оборваться слезами...

   - Не знаю, Зоя!.. Ничего не знаю...

   - Не надо, Геннадий плакать...

   - Да, да... Я не буду... Я не знаю.

   Я вскинул глаза на Зою: она отирала платочком слезы, и всё лицо ее пылало огненным румянцем.

   - А вы-то что, Зоя Сергеевна...

   - Не знаю... Вы так говорили... У меня всё время прыгали эти глупые слезы...

   Нас окружили плотным кольцом и нельзя было уйти...

   - Господа, вы нас арестовали! - сказал я с улыбкой окружающим, и гром новых рукоплесканий, веселого смеха и криков "браво" ответили на мою жалобу...

   - Музыка! Играй! Музыка!..

   - Вальс! - прокричал я и умоляюще взглянул на Зою.

   - Ну, ладно... пойдемте уж!..

   Зоя кинула веер неотстающему от нее распорядителю и положила руку на мое плечо... Мы закружились в вальсе, и я, как прежде, шептал тихо:

   - Милая, милая... если бы ты знала!..

   - Не говорите мне "ты"...

   - Простите!..

   - Мы только товарищи...

   - Будем ли мы видеться?..

   - Если случится. Что прошло, то невозвратно... Будет! У меня кружится голова... Мерси!

   - Мерси!.. Я хотел бы проводить вас до дому... Могу я...

   - Извините: Зоя Сергеевна дала мне слово!

   - Да, меня проводят...

   Опять этот болван-распорядитель... Неужели она...

   - Касьянов, хочешь коньяку?

   - Еще бы! Вот глупый вопрос.

   - Идем в буфет!

   Вернувшись на рассвете домой, я уселся за столом перед портретом Зои и долго всматривался в ее лицо, тихо говорил с ним о жизни, о любви и смерти, о чистоте и грязи в поступках. В чем-то старался я оправдаться перед портретом и в чем-то убедить его. А портрет скептически смотрел на меня и ничему не верил.

   - Ты чиста и прекрасна в чистоте твоей, но жизнь сомнет тебя... Не гордись предо мною! Тебе ненужна моя любовь... Вижу. Я отдам ее тем, которым не до любви и не до чистоты. Имеем ли мы право уходить в любовь и красоту, когда вокруг нас одни страдания?.. Правда, Соня? Да, конечно!..

   Я вынул из тайника портрет Сони и в нем почерпал утешение:

   - Ты поймешь и простишь, а эта красавица... слишком она красива!.. Не для нас она, а вот для таких красивых болванов, как этот распорядитель с глупым бантом на груди... Танцуйте, господа, Бог с вами!.. Танцуйте!..

   - С кем ты разговариваешь?..

   - А, Палаша!..

   - Никак плачешь?.. Об невесте, что ли? Не воротишь...

   - Не воротишь, Палаша...

   - Ты молодой еще... Свет не клином сошелся, найдешь другую. Девок много. А мертвого слезой не подымешь... Самоварчик тебе надо?..

   В голове зазвучал вальс, под который я кружился с Зоей, и воскресло ощущение ее близости: теплая рука на плече, золотистый локон волос на щеке, запах духов и порывистое дыхание...

   - "Тарам-тата-та-тааа, а-та-та-та-тарам-тааа".

   - А ты не пой! У нас спят еще...

   - Спят. "Спи кто может, я спать не могу!..".

   - Ну, хоть другим-то не мешай!

  

  

   ...Воскресла моя умершая невеста... Зоя, Зоя, если бы ты могла заглянуть в мою измученную душу! Там только ты, одна ты, моя белая, чистая девушка, и безвыходный хаос страданий и позднего раскаяния... Ты сказала: "что прошло, то невозвратно"... Ах, если бы так! Почему же твой образ неотступно стоит пред моими глазами и тоска по тебе не хочет отпустить меня на волю? И почему вернулся в душу трепет первых свиданий, и я жадно ищу, как прежде, случайных встреч с тобой?.. Ах, теперь эти редкие встречи не дают мне ничего, кроме страдания. Зачем же я их ищу, ищу, ищу... Нет, что прошло, то возвратилось и снова, с еще более властною силой, захватило меня. Счастливая, для тебя оно - "не возвратно"... Ты смеешься над ним... и надо мною...

   Я хотел бы уйти с головой, как раньше, в идейную работу, я стараюсь сделать это: усиленно пачкаюсь в гектографской краске, собираю нелегальную литературу, веду пропаганду среди товарищей... но... ты мешаешь мне, потому что не любишь... И я каждую минуту об этом думаю и каждую секунду это чувствую, и у меня опускаются руки, и кажется мне, что не стоит трудиться, пропадает пыл ненависти и потухает жажда подвига... Ах, если бы мы попрежнему любили друг друга! Мы взялись бы за руки и пошли навстречу смерти без страха и колебаний, и наша любовь осветила бы дорогу многим другим... Перед вечной разлукой на земле мы с тобой обменялись бы такими письмами, над которыми бы плакали в тишине ночи все живые и честные.

   - Игнатович!

   - А, здравствуйте, Геннадий!..

   - Куда вы?

   - В театр за билетами на "Евгения Онегина". Зоя тоже идет... Мы - целой компанией. Идемте, голубчик!

   - Пожалуй... Впрочем, быть может, я буду лишним в вашей компании...

   - Что вы, Господи помилуй! Вы знаете, как я уважаю вас...

   - Вы-то так, да другие...

   - А другим - всё равно... Веселее!

   - Не знаю, как ваша сожительница...

   - Зоя? Вот пустяки!.. Какое ей дело? Приглашаю вас я... Я без вас не пойду!

   Игнатович опять посмотрела на меня тем значительным взглядом, который давно уже пугает меня и... раздражает: я давно уже понял, что она питает слабость ко мне, но я... меня это только раздражает.

   - Идемте, дорогой подумаю...

   - Вы, кажется, неравнодушны к моей сожительнице?.. Совершенно напрасно...

   - Я... Нисколько!.. Почему вам так кажется?

   - Не всё то золото, что блестит... Наружность обманчива.

   - Игнатович, я не пойду в театр!

   - Не отпущу!.. Уверяю вас, что мы обе: и я, и Зоя, будем очень рады. Мы обе вас... вам симпатизируем. Довольны? Руку!

   Она крепко пожала мне руку, и значительно посмотрела в глаза:

   - А вы?

   - Что - я?

   - Кому из нас вы больше симпатизируете?

   - Не знаю. Обеим одинаково.

   - Значит, ни одной из нас...

   - Почему такой вывод?

   - Ребятишки, когда их спрашивают - кого больше любишь, говорят: обеих одинаково. А это значит, что - никого...

   - Я - не ребятишка, а потом...

   - Что - потом?.. Сохранили вы ландыш, который я поднесла вам на студенческом балу?

   - Ландыш?.. Да, я положил его в книгу, но забыл, в какую...

   - В любимую, по крайней мере?

   - В "Философию права"...

   - Как это понимать? Значение?

   - Трудно это понять.

   Так, перебрасываясь словами, мы дошли до театра. Я сказал несколько приятных фальшивых слов спутнице и, чувствуя, что не могу не идти сегодня в театр, зачем-то всё упирался:

   - А то уж идите без меня: я лучше почитаю Бокля...

   - Я уже взяла билеты!.. Поздно!.. Галерка, у барьера... Идем!

   Мы вышли из театра. Я сердился на Игнатович и на себя, но покорно шел за спутницей: ведь она живет в одной комнате с Зоей...

   - Нате билет!.. Рядом со мной... Надеюсь, вы довольны своей соседкой?

   - Конечно, конечно...

   - То-то!.. А, может-быть, вам хочется - рядом с Зоей?..

   - Одинаково приятно...

   - Тогда я посажу вас между нами... и посмотрю, куда вас больше притягивает...

   - Вероятно, я буду больше всего смотреть на сцену...

   - Хотите к нам?.. Ко мне! Я вас приглашаю. Другим нет дела...

   - Дела нет, но... я не люблю делать неприятностей другим. Не пойду.

   - Ну, проводите меня!

   - Могу.

   - Впрочем, если это вам не доставит удовольствия...

   - Доставит.

   - В таком случае разрешаю... Давайте... под-руку!.. Скользко. У меня - новые калоши. Насилу нашла: думала, потеряла...

   - Что? Калоши?

   - Перчатки!..

   - Ааа...

   - Вы очень рассеянны. Влюблены? да?

   - Безнадежно.

   - В кого? Быть может, дело поправимо?

   Опять пристальный значительный взгляд. Невыносимо. И всё сношу без ропота, потому что Игнатович мне кажется теперь той ниточкой, за которую хватается утопающий...

   - Ну, до скорого и приятного свидания!.. Сидим рядом. Я довольна.

   - Да?.. Вы сильная: больно руку!

   - Я люблю почувствовать пожатие. Не делайте вареной руки!.. Ну, вот так!..

   Слава Богу, кончились мои муки... Кажется, она вполне убедилась, что именно в нее я влюблен и потому рассеян, смущен и грустен... Чорт знает, как всё это странно и глупо выходит... Эх, Зоя, Зоя!..

   Лучше пораньше придти и сесть на свое место, а то потом, когда Зоя будет сидеть уже, как-то труднее будет скрыть волнение, залезая меж ними на свое место. Пришел, когда еще зажигали люстры, и угрюмо и упорно засел в галерке, делая вид, что мне решительно всё равно, кто бы ни сел рядом. Будто, не знаю и не интересуюсь этим. Театр быстро наполнялся и оживал. Вокруг уже кишмя-кишела публика, и я вздрагивал спиной всякий раз, когда позади разыскивали места... Уже грянула увертюра, когда я почувствовал позади шорох платьев и знакомый аромат духов. Не знаю, скрыла Игнатович от Зои о нашей встрече или нет, но Зоя страшно смутилась и покраснела, когда увидала, что я - рядом.

   - Ах... вот как!.. и вы...

   - Судьба! - прошептал я со вздохом, но кто-то сердитым басом произнес позади: "прошу не болтать!" - и я замолк, усиленно впившись глазами на сцену. Я не знаю, видел ли я что-нибудь там, но грустная музыка оперы и нечаянные прикосновения к Зое уносили меня в небо и я переставал моментами чувствовать, кто я, где я и что кругом меня происходит. Что-то шептала мне Игнатович, но я смотрел и не понимал.

   - Би-нокль! Что с вами?!.

   Игнатович привалилась ко мне плечом, и я чувствовал, как ее кровь пригревала мне руку. Это мне было неприятно, но я боялся отодвинуться и нечаянно толкнуть Зою.

   - Я вас не стесняю? - прошептала Игнатович и еще сильнее навалилась на мое плечо.

   - Ничего...

   - Прошу не болтать! - прогудел позади сердитый бас...

   - Скажите пожалуйста... Как страшно! - огрызнулась Игнатович...

   Упал занавес, загорелись люстры в зрительном зале, и я очнулся от сладостной истомы. Очнулся и почувствовал ужасную неловкость. Надо заговорить с Зоей. Как и о чем? Мельком взглянул в ее сторону: сидит неподвижно, с опущенными ресницами. Боже, как она прекрасна! Она стала еще лучше. Одна золотая коса лежит на груди, а другая за спиной. Подняла голову, вскинула ресницы и слегка улыбнулась...

   - Вот и встретились!..

   Сказала так просто и взглянула так ласково, словно ничего не случилось и всё было по старому.

   - Я так давно искал...

   - Что вы говорите там? - вмешалась Игнатович.

   - Не верю! - сказала Зоя, и лицо ее вдруг потускнело и ресницы опустились и бросили тень под глазами.

   - Чему не верите? - спросила Игнатович.

   - Что Татьяна любила Евгения Онегина, - недовольно бросила Зоя и отвернулась, предоставив нас друг другу.

   - Вот тебе раз! - с досадой заговорила Игнатович и, теребя меня за руку, стала доказывать, что Татьяна любила Онегина, а я стал противоречить:

   - Если бы она любила по-настоящему, то она простила бы Евгению его ошибку и ничто не удержало бы ее разорвать все путы!

   Зоя вскинула на меня грустные глаза и проговорила:

   - Пропала вера в эту любовь. Что прошло, то - невозвратно...

   - Неужели и вы поступили бы так же? - спросила Игнатович.

   - Да. Я только не призналась бы, что всё еще люблю его...

   - Ну, наплевать на них! Идем погулять! - проговорила Игнатович и потянула меня за рукав.

   - А вы, Зоя Сергеевна?

   Зоя взглянула на меня и виноватым тоном ответила:

   - Я не люблю толкаться... В другой антракт...

   Я сказал глазами, что без нее не хочется, но пошел. И всё время Игнатович волочила меня под-руку и что-то говорила про любовь Татьяны и вообще про любовь, а я ничего не слышал и утвердительно поматывал головой, думая только о Зое и об ее загадочной фразе, брошенной мимоходом: "я не призналась бы, что всё еще люблю его"... Что это значит? Неужели... Нет, это было бы такое невероятное счастье, что я не смею о нем и думать...

   - А, между нами говоря, этот Евгений просто хлыщ. Вы согласны?

   - Я? да, да...

   - Скажите, откуда взялась ваша фотография у Зои Сергеевны? Разве вы...

   - Мы ведь знали друг друга давно...

   - Хотите обменяться со мной карточками?

   - Да, очень тронут.

   Игнатович пожала мою руку локтем и повлекла из фойе.

   - Мы замечтались: кажется, началось уже... Ах, мы мечтательны ужасно! - фальшиво протянула она и значительно взглянула в мои глаза.

   Невыносимо. Только для тебя, Зоя, можно претерпевать эти испытания.

   Опять рядом. Занавес еще не поднят, можно перекинуться словом.

   - Как мы редко теперь видимся, Зоя Сергеевна!

   - Да.

   - Как я раскаиваюсь в том, что нет возврата к прошлому!

   - Что ж делать!

   - А вы?

   - Простите, я не могу сейчас говорить об этом.

   - Когда же, когда...

   В этот момент взвился занавес, потух свет в зале, я наклонился к барьеру и, как к святыне, приложил свои губы к руке Зои. Она вся содрогнулась, сняла с барьера руку и вздохнула. Ничего не сказала. На сцене разочарованный Онегин уже читал нотации растерянной Татьяне, и вдруг мне показалось, что Онегин - это я, а Татьяна - Зоя. Об этом же, вероятно, думала и Зоя, потому что, когда кончилась эта картина, она обернулась в мою сторону и, печально покачав головой, сказала:

   - Хорошо, что еще счел нужным объясниться лично! А то ведь мог ограничиться письмом с отказом от руки и сердца. Впрочем, не всё ли равно?.. Хотите, пойдем... Здесь душно...

   Я вскочил и стал расталкивать столпившуюся в дверях публику... Кто-то обиделся и сердитым басом произнес:

   - У нас собственный полицеймейстер!..

   - И собственный дурак! - бросил я на эту реплику и подал руку Зое.

   - Я не хочу - в фойе. Пойдемте на лестницу, там свежее.

   - Куда хотите, Зоя...

   Стоим на лестнице: она - облокотясь на перила, я сбоку, не сводя с нее глаз. Так близко, близко... Как прежде! Хочу сказать, что я люблю ее сильнее прежнего, и не могу: что-то стоит между нами.

   - Вы, Геннадий, сильно изменились... Вы что-то пережили и вообще какой-то другой... И я - тоже. Оба мы другие. Мне кажется, будто, мы только сейчас познакомились и не знаем, о чем говорить нам между собой...

   - Да, Зоя... Я пережил много... Когда-нибудь я вам скажу... А теперь я тороплюсь сказать вам одно, главное...

   - Не верю... Если бы вы знали, как я вам верила... и что вы сделали с моей верой в людей вообще!.. Впрочем, это становится похожим на оперу, которая идет на сцене... Бросим и никогда не будем к этому возвращаться. Теперь я хочу учиться, только учиться наукам...

   Зоя вздохнула и опустила голову.

   - Как хорошо вы говорите!.. Вы - оратор... Я до сих пор не могу опомниться от вашей речи на нашем вечере...

   - Всё это не важно... Я невыносимо страдаю, Зоя, от ваших холодных слов.

   - Вы - оратор... умеете делать свои слова горячими, а я... погасли мои слова от... ветра... Пора! Идем! Третий звонок...

   - Постоим еще! Ради Бога!

   - Вы не верите в Бога...

   - Ну, ради... прошлого!..

   - Не понимаю, Вас, Геннадий. Что вы: искренно, или так... между прочим?

   - Вы меня глубоко оскорбляете... Я заставлю вас поверить мне, хотя бы это стоило мне...

   Я не договорил и пошел прочь, покинув Зою. Я пошел в буфет и, взяв коньяку, присел к столику и стал пить рюмку за рюмкой, чтобы на что-то решиться, что-то сделать... Теперь ясно: прошлое - невозвратно и ничем его не вернешь. Не любит и не может любить... А я не могу. Я не хочу жить. Не хочу. Я хочу теперь только одного: заставить ее поверить моей честности, моей искренности и... в награду получить ее слезы над моей могилой. Да, больше у меня нет выхода.

   В буфете было пусто. Буфетчик дремал за стойкой и не надоедали лакеи. Вдали Ленский пел свою предсмертную арию и музыка вторила ему и наполняла скорбью мою душу.

  

  

   Да. Кончено! Завтра меня уже не будет. Мелькали мысли о старом доме, о старой матери, о Зое, стоящей около свежей могилы и рыдающей напрасными слезами... Что меня может остановить? Никто и ничто... Только она, сама Зоя... Вот если бы она пришла сюда и почувствовала, что случится этой ночью, если бы она сказала: я боюсь за тебя...

   - Геннадий! Что это!..

   Я поднял голову и закричал:

   - Зоя!

   - Что с вами, милый?.. Не надо пить. Отчего вы убежали от меня?..

   - Разве вам не всё равно?

   - Я могла бы не придти, Геннадий... Не пейте: я рассержусь.

   - Ах, Зоя!., мне надо быть сегодня веселым, потому что я ухожу и...

   - Если вы меня... любите, вы...

   - Я? люблю ли я вас!.. У меня только одна возможность доказать это.

   - Будет говорить глупости... Идем!..

   Я посмотрел в глаза Зои и вдруг почувствовал, что светит в них ясный огонек чего-то былого, нежного, и зажигает душу жаждой жить, жить, жить...

   - Я хочу жить, Зоя!.. Я не хочу умирать.

   - Ах, какой... нехороший!.. Рано думать о смерти... нам, таким молодым!

   Мы под-руку вернулись в зрительный зал и, под ворчливое сетование публики, пробрались на свои места. Игнатович презрительно покосилась в мою сторону и проворчала:

   - Это называется любить музыку...

   - Прекратите болтовню! - как шмель, прогудел сердитый бас позади.

   Мы сидели с Зоей близко друг к другу, и я не боялся прикосновений, а искал их, потому что от них лилось в душу ласковое успокоение и надежда на возврат потерянного. Изредка украдкой Зоя взглядывала на меня, и я ловил в ее глазах прощение любящей; души. И всё прошло: жизнь казалась прекрасной, и чудным казался бинокль Зои, перламутровый, с ручкой... Ее бинокль, ее бинокль! Милый, родной бинокль! Как я люблю тебя, бинокль!..

   Глядя на Зою, я поцеловал бинокль, а она смущенно улыбнулась и потупилась.

   - Глупо! - прошептала, наклонившись ко мне, Игнатович....

   Конечно, я провожал дам до дому, но не удалось больше поласкать свою душу тихим разговором с белой девушкой. Опять мешала Игнатович: она влекла меня под руку и забрасывала словами о разных книгах, политических вопросах и значительных делах. Я что-то отвечал, иногда невпопад, а Зоя хохотала и, следуя позади, бросала в нас смятым в комья рыхлым, мокрым снегом. Ах, как мне хотелось бросить серьезные разговоры и, выдернув захваченную Игнатович руку, поиграть с Зоей в снежки и побегать за ней по белым снежным пустынным улицам спящего города!..

   - Вот вам!

   Звонко смеялась Зоя, радуясь, что снег попал мне за воротник, а Игнатович сердилась:

   - Вы, Зоя, нам мешаете: мы говорим серьезно...

   Когда мы распрощались и Зоя с Игнатович скрылись за дверью крыльца, я долго еще стоял около дома и не хотел уходить. Было так радостно и светло на душе, как бывало когда-то давно, около дома No 15...

   - Надо идти... Ничего не поделаешь...

   Я глубоко вдохнул влажный, пахнущий снегом воздух, посмотрел в звездное небо и, сняв шапку, перекрестился:

   - Благодарю Тебя, Господи!

  

  

   Памятная ночь!..

   Возвращаясь поздней порой домой, я всегда заходил сперва в переулок, чтобы посмотреть, нет ли в квартире опасности: горящая на окне лампа под красным абажуром, по условию с Николаем Ивановичем, должна была предупреждать о неблагополучии. И на этот раз я скорей машинально, чем сознательно, зашел сперва в переулок:

   - Вот тебе раз!

   На окне стояла лампа под красным абажуром... Что ж теперь делать? Очевидно - обыск. Но у кого: у меня - или у Николая Ивановича? Во всяком случае, идти в квартиру преждевременно, это значило бы: "не спросясь броду, сунуться в воду". Каждая минута свободы теперь дорога: надо прятать концы в воду. А концы - серьезные: у нас наворовано из типографии уже около полупуда шрифта. Дома у меня всё в порядке, но необходимо подальше перепрятать шрифт и предупредить сотоварищей о грозящей опасности... Ну, а если всё-таки арестуют? Эх, Зоя! не везет нам с тобой. Опять - разлука и, быть может, долгая,

   И вдруг тревожная радость встряхнула мне душу: можно и даже необходимо, неизбежно наше свидание сейчас же. Я не могу потерять свободу, пока не узнаю, не услышу из ее уст, что наше счастье воскресло... Я хочу на прощанье услыхать на ухо: "милый, родной, люблю тебя"... А потом извольте: обыскивайте, берите, сажайте и так далее.

   Я вышел из переулка и, перейдя на противоположную сторону улицы, деловой беспечной походкой направился мимо нашего дома. У ворот - полицейский: зловещий признак; подальше - три извозчика и ночной караульщик - тоже ничего хорошего... Голоса, ведут кого-то... Уселись и едут, обгоняя меня. Неприятное, чорт возьми, ощущение: лучше поднять воротник. Отлично: проехали! Так и есть: на среднем извозчике, рядком с жандармом, словно давнишние знакомые, бедняга Николай Иванович; жандарм слегка поддерживает его за талию, словно кавалер - даму...

   - Прощай, брат!... Все там будем!.. А домой я сейчас всё-таки не пойду. Не дурака нашли: там, конечно, засада, попадешь, как кур во щи...

   В общем скверно. Почему же радостно бегут ноги? Зоя, Зоя, Зоя, сейчас я увижу тебя и без слов пойму, вернулось ли "невозвратное"...

   У них еще огонек. Пройду двором, спокойнее. Звонка нет. Тревожно стучу в железную скобку двери. Ну, наконец-то!..

   - Кто там?

   - Свои! К... Игнатович.

   - Да они никак полегли уж.

   - Нет, у них огонь.

   - Сейчас скажу. Как про вас сказать?..

   - Студент, который провожал их из театра.

   - Ладно!..

   Жду, весь насыщенный тревожным волнением от случившейся беды, значительности своего посещения и неизбежной встречи с любимой девушкой... Идут...

   - Вы, Геннадий Николаевич?

   - Да.

   - Что случилось?

   Приоткрылась дверь, мелькнуло освещенное огнем свечи лицо Веры Игнатович.

   - У нас "гости"! Николай Иванович приказал кланяться, а я пока в бегах. Необходимо поговорить. Нужна помощь.

   - Идите!.. Переждите в кухне... Зоя приведет себя в порядок...

   Игнатович ушла. Я нетерпеливо ждал, когда меня позовут, и чувствовал неловкость от сердитого ворчания кухарки, которая скрипела из темного угла:

   - Неужели самовар опять?.. Спокою нет от самоваров ваших...

   - Спите, спите!.. Никаких самоваров не потребуется...

   - Уснешь с вами!..

   - Геннадий, можно!..

   Вхожу за Игнатович в комнату и прежде всего встречаю глаза Зои, большие, горящие испугом глаза под накинутой на голову шалью. Она сидит на кровати, неподвижная, с тревожным вопросом во всей фигуре.

   - Скверно, господа!.. Николай Иванович взят, я - последняя ночь на воле...

   - Боже мой! - прошептала Зоя, и, вскочив с кровати, села рядом со мной и прижалась, вздрагивая плечами и кутаясь в шаль.

   - Что же делать, Геннадий?..

   Игнатович злобно посмотрела на Зою и огрызнулась:

   - Сидите уж... Без вас обойдутся...

   Зоя встала и вздрогнувшим голосом произнесла:

   - Может быть, я здесь лишняя?.. Я могу уйти...

   - Нет, Зоя! Мне необходимо сказать вам...

   - Может быть, я - лишняя? - вызывающе спросила меня Игнатович.

   - Вас, Игнатович я попросил бы на несколько минут...

   - Извините... эта комната принадлежит не одной Зое, а нам обеим...

   Зоя как-то сжалась, и наступила тяжелая минута общего замешательства...

   - Мне надо, Зоя Сергеевна, поговорить с вами относительно... Надо сообщить моей матери и потом еще сделать кое-какие распоряжения... вроде духовного завещания... Простите, Игнатович, если я нарушил ваши права на комнату, но...

   - Теперь ночь. Никуда я не пойду из своей квартиры...

   - Я вас и не прошу об этом... Я прошу вас, Зоя!.. Пойдемте и немного погуляем и поговорим... Потом я вас провожу... Полчаса какие-нибудь...

   - Хорошо... Я - сейчас. Подождите меня у ворот...

   Я молча кивнул головой и тихо пошел вон. Когда я в полутьме искал в кухне калоши, в тишине ночи мне почудился сдерживаемый плач. Что такое? Кто это плачет? Зоя?.. Нет, она что-то говорит. Неужели Игнатович!.. О чем? Чем я ее так разобидел?.. Ах, да чорт с ней!..

   Я прохаживался около ворот и думал, что я скажу Зое. Сказать надо много-много, а все слова убежали. Осталось только одно: люблю и хочу услыхать только это же слово из твоих уст. Не умею начать... Помоги, Господи! Идет она... Тревожно поскрипывает снежок под ее торопливыми шагами. Забилось сердце и трудно вздохнуть...

   - Как тихо! - сказала Зоя, остановившись около меня, и потупилась...

   - Мне показалось, что у вас кто-то плачет... Пойдемте!..

   - Вы, Геннадий, жестокий человек... Неужели вы не видите, что Вера любит вас?

   - Я просто не могу и не... хочу, Зоя, этого видеть. Я ее ненавижу.

   - За что?

   - Не знаю. Может быть, за то, что она... плачет...

   - Любит?

   - У нас так мало времени... Бог с ней!.. Я пришел только к вам.

   Я хотел перейти к делу, но говорил совсем не то, что хотелось. Я начал давать ей совсем ненужные поручения, которые мог исполнить любой мой товарищ: написать и успокоить старуху мать; если меня арестуют - сходить к матери Николая Ивановича и сказать ей, чтобы не беспокоилась за мои показа