Волконский Михаил Николаевич - Гамлет Xviii века

  

  

   В мае 1798 года Москва готовилась к приему императора Павла Петровича. В предшествующем году была торжественно отпразднована тут коронация, и в нынешнем государь выразил желание снова посетить первопрестольную столицу.

   Москва чистилась и принаряжалась на главных улицах. Тут исправляли мостовые, красили дома и заборы; на бульварах подсаживали деревья. В тупиках же, закоулках и переулках ожидание приезда императора главным образом выражалось в толках и пересудах. Те же толки и пересуды ходили в гостиных богатых домов.

   Выдался ранний теплый майский день, и в сад при доме Лидии Алексеевны Радович прилетел соловей.

   Этот дом, огромный, каменный, находился почти в центре города, но представлял собой со своим садом, прилегавшими к нему огородами, прудом, надворными строениями и дворовыми избами, целое угодье, как бы усадьбу. Такие усадьбы часто попадались в старой допожарной Москве. Обыкновенно к ним вел от главной улицы особый проезд, вымощенный бревнами и изгибавшийся между обывательскими домами случайными и причудливыми поворотами, оставшимися и до сих пор в московских переулках.

   К Радович, чтобы слушать первого соловья, съехалось большое общество. Сидели на широком, выходившем в сад балконе с толстыми колоннами. Был вечер. Сад, покрытый молодой светлой зеленью едва появившихся из почек листочков, кутался в темно-синем тумане. Открывавшийся с балкона вид на разросшиеся кругом деревья, с блестевшим между ними прудом, никак не позволял предполагать, что тут город, да еще столичный. Видневшаяся поверх деревьев верхушка старинной колокольни одна разве указывала, что тут есть церковь, а следовательно, и еще жилье. Солнце уже золотило красным золотом крест колокольни и верхние ветви.

   На балконе был подан чай. О соловье забыли, никто не слушал его, да он и не пел в саду.

   Хозяйка Лидия Алексеевна, в красном шелковом молдаване, с кружевным чепцом на взбитых и припудренных по-старинному волосах, сидела в высоком вольтеровском кресле и держала себя с гостями немножко свысока, а гости, видимо, находили, что ей подобает такая важность, потому что вели себя пред нею почтительно и скромно. Если она заговаривала - все умолкали и слушали. Говорили же по преимуществу тот или та, к кому она обращалась.

   Важность старухи Радович и некоторое подобострастие, выказываемое перед ней гостями, происходили вовсе не оттого, что она была старше, почтеннее, знатнее, богаче или важнее по положению остальных. Лета ее были не Бог весть какие. Ей было шестьдесят один, не больше, но на вид она казалась даже моложе и бодрее, чем обыкновенно бывают женщины в эти годы. Состояние, которым она распоряжалась, было, правда, порядочное, но до богатства, какие знала старая Москва, от него было очень далеко. Особенно важного положения Радович тоже не занимала.

   Покойный муж ее, Иван Степанович, происходил из бедных дворян, и все его счастье заключалось в том, что он попал вместе с Гудовичем {Граф И. В. Гудович (1741 - 1820 гг.) отличился во время борьбы с польскими конфедератами и во второй турецкой войне при Екатерине. За успешную борьбу с горцами он был назначен кавказским генерал-губернатором, а при Александре I получил чин генерал-фельдмаршала.} в приближенные люди к императору Петру III, супругу Екатерины II, и успел получить от своего благодетеля-императора, во время его кратковременного царствования, хорошую вотчину в Ярославской губернии, дом в Москве, дом в Петербурге и княжеский титул. Все эти земные блага посыпались на скромного и услужливого Радовича по капризу Петра III, без каких-либо со стороны Ивана Степановича особенных заслуг, разве лишь за его скромность и услужливость.

   Иван Степанович отличался робостью, был искателен, тих и, когда счастье улыбнулось ему, женился на Лидии Алексеевне, женился не столько по собственному влечению, сколько потому, что этого пожелала сама Лидия Алексеевна.

   Ей было тогда двадцать пять лет - годы, в которые, по тогдашним временам, девушка считалась безнадежно перезревшей. Выйти замуж своевременно ей не позволяли обстоятельства. За дурного жениха идти она не желала, а хорошие не сватались. Не сватались они потому, что Лидия Алексеевна с детства была приучена к роскоши и богатому житью, вкусы у нее и потребности были широкие, а приданого, кроме обширного гардероба, никакого. Отец ее, рано овдовев, прожил свои достатки и существовал казенным жалованьем да долгами. Однако Лидия Алексеевна не теряла надежды выйти замуж и, когда подвернулся взысканный милостью Петра III Радович, быстро повернула дело и женила его на себе. Свадьба была отпразднована торжественно, сам государь был посаженым отцом.

   Однако в тот же год вошла на престол государыня Екатерина II, и тут, при этом восшествии, Лидии Алексеевне удалось чем-то услужить императрице. В знаменитую ночь на 28 июня 1762 года, когда Орлов приехал в карете за Екатериной в Петергоф, чтобы везти ее в Петербург, муж и жена Радовичи не были в Ораниенбауме, где находился Петр III со своими приближенными, а оставались в Петергофе. Вот тут, при спешном отъезде государыни, и успела Лидия Алексеевна услужить ей. Главная же ее заслуга заключалась в том, что она, зная об отъезде Екатерины из Петергофа, не сказала о том даже мужу и не дала знать в Ораниенбаум.

   Иван Степанович, после падения Петра III, растерялся и хотел было броситься к императрице, чтобы просить о милости к себе. Лидия Алексеевна удержала его от необдуманных поступков, на которые он был способен в своей растерянности. Она сообразила, что государыня, если бы даже и хотела, не могла выказывать особенные милости к бывшим приближенным Петра III, недовольство которым было общее и переносилось само собой на тех, кого считали его близкими или присными. Значит, думать о новых милостях было безрассудно; нужно было постараться лишь не потерять того, что было приобретено раньше. На это и обратила все свои старания Лидия Алексеевна.

   Растерявшийся муж слушался ее беспрекословно, и она заставила его спешно продать дом в Петербурге и уехать в ярославскую вотчину. Радовичи бежали из Петербурга и спрятали пожалованный Петром III княжеский титул, не решаясь воспользоваться им и оставив невыполненными формальности, необходимые для его утверждения за их фамилией. Лидия Алексеевна вполне правильно рассудила, что им не до титула было тогда. Однако на коронацию Екатерины Лидия Алексеевна приезжала в Москву, представлялась государыне и была принята ею милостиво.

   В 1764 году у Радовичей родился сын Денис, и в том же году скоропостижно скончался Иван Степанович.

   После смерти мужа Лидия Алексеевна переехала в Москву на постоянное жительство и зажила тут, управляя, на правах полной хозяйки, имением, оставшимся после мужа.

  

  

   Прошло тридцать четыре года, и тридцатичетырехлетний Денис Иванович, хотя давно уже вырос и стал совершеннолетним, ни в чем не прекословил матери, не выходил из ее воли и, несмотря на то, что имение и дом принадлежали ему, не смел вмешиваться в дела по управлению ими.

   Характером уродился он в отца - был робок, как думали многие, и простоват.

   Простоватым считали его по многим причинам. Нелепым казалось, что он уступал матери принадлежавшее ему хозяйское место. Странным было и то, что он, человек более чем обеспеченный, служил в сенатской канцелярии в Москве и довольствовался там весьма скромной должностью, по-видимому вовсе не ища такого назначения, где можно было бы получать чины и ничего не делать. Напротив, он, как говорили, работал в канцелярии не хуже обыкновенного чиновника, для которого служебное жалованье являлось единственным источником существования. Мало того, дома занимался он какими-то науками и вместо того, чтобы предаваться свойственным дворянину, имеющему полный достаток, удовольствиям, проводил время за книгами. Никто не видал его ни участником в каком-нибудь кутеже, ни в театре, ни на балу, ни у цыган.

   Такое поведение, с точки зрения общественной, разумеется, предосудительным считаться не могло, но и одобрения все-таки не заслуживало. Зачем дворянину сенатская служба и лямка в канцелярии, зачем ему книги и вечное сиденье дома, когда он должен управлять своим имением, то есть, говоря иными словами, тратить в свое удовольствие доходы с них? А между тем Денис Радович и имение, и дом, и все оставил на руках матери, а сам "чудил в сенатской канцелярии и предавался чтению". И Дениса считали чудаком, немножко слабоумным, свихнувшимся человеком.

   Занимал он в доме две комнаты на верхнем этаже, с дверью на вышку, над балконом, выходившим в сад. Здесь у него было нечто вроде обсерватории, стоял большой телескоп, и здесь он проводил все теплые вечера весной, летом и осенью, хотя и зимой дверь на вышку не замазывалась, снег тут счищали, и Денис гулял. Иногда он запирался у себя наверху на целую неделю, и никто из домашних не видал его, кроме прислуживавшего ему казачка Васьки, который чистил ему платье, приносил обед и ужин и единственно допускался в его комнаты. Комнаты эти никогда не прибирались.

   Лидия Алексеевна не трогала сына наверху и к нему туда не заглядывала. Она не препятствовала "чудачествам" Дениса, по-видимому, разделяя мнение относительно его слабоумия. На одном только стояла она твердо, чтобы он пред нею пикнуть не смел; и, действительно, Денис Иванович безропотно молчал пред нею, как молчал, бывало, покойный его отец.

   Таким образом, властвуя сначала над мужем, потом над сыном, и не зная границ своеволию над крепостными людьми, Лидия Алексеевна держала себя с такой уверенностью в том, что никто ей перечить не смеет, что в это, как бы под влиянием внушения, верили и все, кто знал ее. Правда, со строптивыми людьми, желавшими иметь свое собственное суждение, она не зналась вовсе и не принимала таких у себя.

   - Государь, - рассказывала она гостям на балконе, - остановится в своем новом Слободском дворце. Это бывшей дом графа Алексея Петровича Бестужева. Государыня Екатерина купила его у сына графа Алексея, Андрея, и подарила князю Безбородко, а тот в прошлом году, когда государь приезжал сюда на коронацию, сделал фортель. Государь смотрел из окна на сад перед домом и изволил заметить, что недурной бы плац вышел для парада на месте этого сада. Князь Безбородко в одну ночь велел снести сад, и на другое утро государь увидел готовый плац. Это ему так понравилось, что он купил дом у Безбородко и велел отделать его как дворец и приготовить к нынешнему своему посещению Москвы. Говорят, чудо роскоши...

   Хотя все отлично знали не только историю нового Слободского дворца, но и "фортель" князя Безбородко, и даже то, что над устройством этого дворца спешно работали тысяча шестьсот человек даже ночью, при свечах, чтобы поспеть к приезду императора Павла, все гости Лидии Алексеевны сделали вид, что ее сообщение ново для них и интересно.

   Хотя об этом говорили давным-давно повсюду и сама же Лидия Алексеевна рассказывала это не раз.

   Одна только наивная Анна Петровна Оплаксина, вечно все путавшая, вставила свое слово:

   - Как же, мне что-то говорили такое... В одну ночь и вдруг плац-парад - это, как в сказке... Великолепно!..

   - Ничего великолепного нет, - строго остановила ее Лидия Алексеевна, - пустая трата денег и больше ничего. Уж если сама государыня императрица Екатерина не делала этого...

   Лидия Алексеевна в прошлом году сильно надеялась, что ей будут оказаны царские милости во время коронации, как вдове бывшего приближенного к отцу государя, но ошиблась в расчете и потому присоединилась к общему голосу недовольства на крутой поворот в режиме, сделанный императором Павлом, после распущенности, к которой привыкли прежде.

   Анна Петровна, сунувшаяся некстати со своей похвалой, сконфузилась и умолкла.

   - Как же вы говорите "великолепно", - сейчас же накинулась на нее другая гостья. - Вот мне Жюли пишет из Петербурга, что нынче зимой гвардейским офицерам запретили с муфтами в холод ездить, и ее сын, "князь" Николай, чуть не отморозил себе руки!.. А вы говорите "великолепно"!

   Эта другая гостья была известная всей Москве тетушка Марья Львовна Курослепова, у которой было бесчисленное количество племянников в Петербурге, и обо всех она тревожилась, хлопотала и заботилась. Маленькая, круглая, вечно суетливая, до всего ей было дело и во все она совалась.

   - Впрочем, я ничего не говорю, - стала оправдываться Анна Петровна, - я вовсе не нахожу всего великолепным. Помилуйте, нынче я просила для моего калужского попа набрюшник...

   - Набедренник, ma tante, - поправила ее племянница, сидевшая рядом с ней, некрасивая старая дева, которую она вывозила, но безуспешно.

   - Ну, все равно, набедренник, - продолжала Анна Петровна, - и представьте себе, мне вдруг говорят, что теперь это должно зависеть от духовного начальства, а вовсе не от меня. Какая же я после этого помещица?

   - Да и в самом деле, какая вы помещица! - заявила Лидия Алексеевна. - Вы, я думаю, и озимых-то от яровых не отличите.

   - Ну вот еще! - обиделась Анна Петровна. - Я отлично знаю: озимые - это черный хлеб, а яровые - белый...

   Все засмеялись.

   - Прекрасно, прекрасно! - густым басом не то одобрил, не то сыронизировал Андрей Силыч Вавилов, генерал-поручик в отставке, единственный мужчина, находившийся в собравшемся у Радович обществе на балконе.

   Андрей Силыч всюду бывал и держал себя с необыкновенным достоинством, даже гордо, но никогда не оскорблял никого, потому что, кроме своего излюбленного слова "прекрасно", ничего не говорил. Он и здоровался, и прощался, и когда рассказывал что-нибудь или выражал сочувствие или даже порицание, - неизменно повторял одно только "прекрасно", не придавая даже различных оттенков произношению, а усвоив себе раз и навсегда одно какое-то общее произношение октавой вниз, которое можно было принимать как угодно: и за иронию, и за одобрение, и за насмешку, и вместе с тем за выражение полного удовольствия.

   - Теперь тоже вот мне пишут из Петербурга, - забеспокоилась опять Марья Львовна, - что все дамы должны выходить на подножку кареты при встрече с Павлом Петровичем и делать ему реверанс.

   - Как же это, и у нас в Москве то же самое будет? Да ведь у нас грязь на улицах.

   Марья Львовна была права. Грязь с московских улиц издавна, еще со времен Алексея Михайловича, собиралась на удобрение царских садов и была такова, что нередко из-за нее отменялись крестные ходы даже в Кремле.

   - А правда, что император собирался сам служить обедню? - спросила вдруг Анна Петровна.

   Марья Львовна вздрогнула и испуганно встрепенулась. Это было новостью для нее, а она при всякой новости вздрагивала, пугалась и, как воробей на заборе, настораживалась.

   - Да не может быть! - ужаснулась она, не веря, однако, и думая, что Анна Петровна по своей привычке, вероятно, что-нибудь спутала...

   - Это верно! - подтвердила старая дева, племянница Оплаксиной.

   - Верно, - сказала и Лидия Алексеевна, - я доподлинно знаю, что и архиерейское облачение было уже сшито для Павла Петровича. Только Куракины отговорили.

   - А я слышала, что это сделала Нелидова с государыней, - вставила Анна Петровна, довольная на этот раз своим успехом.

   - Куракины! - грозно обернулась в ее сторону Лидия Алексеевна, и та снова притихла.

   - О, Господи! - вздохнула молчавшая до сих пор Людмила Даниловна, мать двух толстых девиц, одну из которых она в тайнике своих дум мечтала выдать замуж за Дениса Ивановича и потому усердно возила их и сама ездила на поклон к старухе Радович. За маменькой сейчас же вздохнули обе толстые девицы и тоже сказали:

   - О, Господи!..

   Генерал-поручик мотнул головой и прорычал:

   - Прекрасно!..

   - Повсюду доносы, - сердито начала Лидия Алексеевна, - даже на холопские жалобы обращается внимание, и, для облегчения ябед, в Петербурге во дворце сделан ящик, куда всякий может класть письма прямо государю. До сих пор только дворяне имели право писать прямо государю, а нынче - все.

   - Прекрасно! - повторил Вавилов.

   Лидия Алексеевна обернулась в его сторону, как бы спрашивая, что именно он осмеливается находить тут прекрасным, но генерал-поручик светло и ясно глянул ей в глаза, и вышло так, что прекрасным он собственно считает, что дворяне имели право писать государю до сих пор, а что нового, то есть что теперь пишут все, он вовсе не одобряет.

   Лидия Алексеевна успокоилась.

   - А фраки! - воскликнула Марья Львовна. - Фраки запретили носить военным. Нынче не угодно ли в мундире постоянно ходить. Даже в гостиной. Разве гостиная - казарма? Мне племянник пишет из Петербурга, фельдмаршалы на параде в одном мундире во всякую погоду маршируют, старики!

   - Это уже последняя капля в море! - серьезно заметила Анна Петровна.

   - В чаше, ma tante! - поправила ее племянница.

   - В какой чашке? - не поняла та.

   - В суповой! - проворчала насмешливо Лидия Алексеевна.

   Анна Петровна окончательно смутилась, виновато посмотрела на нее, потом на племянницу и, во избежание дальнейших недоразумений, не стала настаивать на объяснениях.

   Марья Львовна, словно теперь только рассердившись, начала быстро перебирать спицами своего вязанья, которого никогда не выпускала из рук, и заговорила быстро, в лад заходившим спицам сыпля слова, как будто до сих пор не давали говорить ей и наконец-то она добилась, чтобы ее выслушали:

   - Да помилуйте, ради Бога! Нынче запрещено подавать просьбы со многими подписями, так что дворянам и о своих делах нельзя хлопотать совместно! В одиночку же никто не пойдет... Холопов крепостных к присяге привели на верность! Никогда этого не бывало. Всегда исстари мы за них присягали, и дело с концом. Нынче и дворового не накажи, а не то, того и гляди, под следствие попадешь! Да, знаете ли, до чего дошло? В Петербурге велено все заборы и ворота под цвет будок полосами выкрасить черной, белой и оранжевой красками... Говорят, эти краски так вздорожали, что к ним прицена нет...

   Лидия Алексеевна одобрительно кивала головой на речь Марьи Львовны, Анна Петровна слушала и старалась запомнить, что говорили; сидевшая с ней племянница безучастным взглядом уставилась на небо, генерал-поручик имел такое выражение, что вот сейчас произнесет свое "прекрасно".

   А маменька двух толстых дочек, Людмила Даниловна, старалась изо всех сил показать, что она понимает и сочувствует, хотя многого решительно не могла взять в толк. Положение ее было в данном случае вполне безнадежно, потому что и объяснить ей хорошенько было некому.

   Две ее толстые дочки одинаково с ней скучали, не понимая ничего, и думали лишь об одном: как бы сдержать нескромный зевок, того и гляди, готовый заставить широко раздвинуться их челюсти.

   Людмила Даниловна в политику не вмешивалась и весь свой век провела в хлопотах чисто домашних. В девичьем же возрасте она была очень сентиментальна и в свое время отличалась тем, что умела говорить по-модному и знала все модные словечки наперечет. Понедельник называла "сереньким", вторник - "пестреньким", среду - "колетцой", четверг - "медным тазом", пятницу - "сайкой", субботу - "умойся", а воскресенье - "красным".

  

  

   Денис Иванович стоял на своей вышке и, облокотясь на перила, глядел на позолоченную заходящими лучами солнца верхушку колокольни. Снизу к нему доносился разговор на балконе. Сначала он не обращал на него внимания, но потом стал прислушиваться.

   Он не терпел несправедливости, даже когда она происходила от вполне искреннего заблуждения, у него, в его думах, успел выработаться и твердо установиться свой собственный взгляд на императора Павла, два года уже правившего Россией, и все, что говорилось внизу, на балконе, не только противоречило этому взгляду, но и было совершенно превратно, неверно и несправедливо, по глубокому убеждению Дениса, основанному на фактах, которые были хорошо известны ему.

   У него был как бы некоторый культ, своего рода институтское обожание к Павлу Петровичу, и он уделял часть своих занятий на писание записок о царствовании этого государя, для чего пользовался указами из сената, тщательно списывая наиболее интересные из них.

   По мнению Радовича, императора Павла мало знали и мало ценили. Он составлял свои записки не для современников, но для потомства, надеясь, что когда-нибудь они послужат на пользу истины. В минуты увлечения он пытался даже писать историю царствования Павла, забывая, что этому царствованию было всего лишь два года и что нельзя писать историю, пока живы толки, мелкие сплетни и пересуды современников, и чтобы видеть лес, нужно отойти от него, не то заметишь только отдельные деревья или, что еще хуже, не увидишь ничего больше кустарника.

   "Нет, они не то говорят, не то говорят!" - морщась и страдая, думал Денис, вслушиваясь в разговор внизу.

   Наконец он не выдержал, сорвался с места и кинулся бегом по лестнице вниз на балкон.

   Появление его, несколько внезапное, довольно шумное и порывистое, произвело некоторый переполох. Прежде всего, он сам, очутившись на балконе, как будто смутился в первую минуту. До него долетал только разговор, но, как сидели разговаривавшие, какие у них были лица в это время, он не мог видеть и теперь, вдруг очутившись среди них, увидел и смутился. Мать его важно восседала в кресле в углу, выпрямившись и положив руки на подлокотники, наподобие египетских статуй. Возле нее, немножко поодаль, была маленькая, кругленькая Марья Львовна Курослепова с работой на коленях. Остальные сидели за чайным накрытым столом, уставленным сервизом, вазами и закусками.

   При появлении Дениса все обернулись и стали смотреть на него. Марья Львовна умолкла, и вязанье у нее остановилось. Генерал-поручик, бывший ближе других к входной двери, сделал было движение к Денису, как бы желая, в случае чего, остановить его, но сейчас же откинулся на спинку стула и улыбнулся, словно сказал: "Прекрасно!". Толстые дочки сентиментальной мамаши испуганно схватились под столом за руки, а сама мамаша приняла такую позу, что вот сейчас, если это будет нужно, она упадет в обморок. Анна Петровна обомлела, а племянница ее перевела только бесстрастный взгляд, вперенный до сего в небо, на Дениса Ивановича.

   Он же почувствовал, что ему нужно сделать или сказать что-нибудь, потому что все ждут этого. Он помотал головой и сказал:

   - Неправда!..

   Сентиментальная мамаша, немедленно раздумав падать в обморок, привстала, выразив желание исчезнуть. Дочки ее отшатнулись в ее сторону. Марья Львовна оглянулась на Лидию Алексеевну, как бы спрашивая ее: опасно или нет, то есть сын ее совсем сошел с ума, или же он по-прежнему тихий и никого не тронет?

   Лидия Алексеевна грозно уставилась на сына, но всей своей фигурой говорила: "Не бойтесь! Если что, так я тут"; и вместе с тем взгляд ее, устремленный на Дениса, хотя и выражал "посмей только", но в нем, где-то сзади, как будто вспыхнуло беспокойство.

   - Неправда, все что вы говорили - неправда, - повторил Денис. А затем вдруг его голос сделался необыкновенно тих, вкрадчив и приятен. Он точно ласкал им, желая и прося, чтобы его выслушали и поверили ему. - То есть тут есть и правда, - сейчас же запутался он, как бы ища того русла или желобка, по которому могла бы плавно потечь его речь, - правда, что не позволяют офицерам ходить с муфтой; но какой же военный может бояться холода? Я - не офицер, а никогда муфты не ношу. И ничего!

   - Блаженные и босыми зимой ходят, - проворчала Марья Львовна, не любившая Дениса, и снова зашевелила спицами.

   Она успокоилась, когда Денис заговорил плавно, а за ней и остальные. В глазах Лидии Алексеевны, все еще строго глядевших на сына, блестела уже одна только угроза.

   - И пусть ходят, - продолжал он, избегая взгляда матери, - пусть! И это ничего. А дамам из карет велено выходить для того, чтобы они безобразных фижм не носили. Государь против роскоши. А фижмы такие носят и на платье столько материи расходуют, что из нее три платья можно сшить, и когда дама садилась в карету, то фижмы из окон торчали. Вот государь и велел, чтобы дамы выходили. С фижмами не выйдешь. И перестали носить их.

   - А государыня Екатерина не так поступала, - обернулась, перебивая Дениса, Марья Львовна к Лидии Алексеевне, - при ней вышли шляпки безобразного фасона. Она и велела двенадцать баб нарядить в эти шляпки и заставить их мести улицу. После этого никто не надел.

   - А разве это хорошо? - спокойно спросил Денис, останавливая этим послышавшийся кругом смешок. - За что же над бабами-то надругались, заставив их выйти на позор в дурацком одеянии? Разве они не люди? А каково им было? А чем они виноваты? Нет, так нехорошо! А тут только сами отвечают те, что носят фижмы! И никогда государь сам обедню служить не собирался. Это вот - уж неправда. Я знаю это. Для него был заказан у духовного портного парчовый далматик, в какой облачаются архиереи, но потому, что это - одеяние грузинских царей, и он хотел надеть его, как властитель присоединенной к России Грузии. А сказали, что он обедню хочет служить. Вот вздор! А что ящик для просьб велел государь поставить, так это для того, чтобы всякий доступ к нему имел, а вовсе не для доносов. Военным же своего мундира в гостиных стыдиться не приходится, они умирать идут в нем. Эта одежда почетнее куцего фрака с хвостиками, чтобы, от долгов удирая, было чем след заметать. Красить заборы под цвет будок не государь велел, а его именем полицмейстер Архаров распорядился и за это был отставлен от должности. В том-то и беда, что император Павел не может людей найти себе в помощники, которые бы умело исполняли его волю. А начинания у него самые благие. Видно, что он много думал о пользе России! И посмотрите: с самого восшествия его на престол, идут указы, один важнее другого. Нет отрасли государственного хозяйства, о которой он не подумал бы. Восстановлены берг-, мануфактур- и коммерц-коллегии; заведены вновь конские заводы, разрешено купцам и мещанам торговать не только на рынках и гостиных дворах, но повсюду; впервые в России начали рассчитываться государственные доходы и расходы, а до сих пор никто не знал достоверно, сколько их. Заново разделено государство на губернии и упорядочено управление ими. Духовенство освобождено от телесного наказания. В армии введена дисциплина, учреждены медицинские управы; да куда ни глянь, всюду вводится порядок, всюду чувствуется заботливая рука хозяина. И все это делает император Павел один, потому что нет у него помощников достойных, какие были у императрицы Екатерины! Посмотрите на язык указов императора Павла: сжатость, краткость, нет лишних слов. Говорится одно дело...

   - Прекрасно! - произнес генерал-поручик, давно уже молчавший и почувствовавший чисто физическую потребность подать свой голос.

   - Ну, вот, - обрадовался Денис, принимая за похвалу себе слово генерал-поручика, - вот я и говорю! А при Екатерине только разглагольствования одни были в указах, и ничего больше... Вот, - он достал из кармана бумагу и стал читать, - вот как писали при Екатерине: "Дворянство да прилежает к службе государственной и домостроительству, отчуждаяся от всего противного и предосудительного званию их. Купечество и мещанство да положат в основание торгам и промыслам их добрую веру, честность и благоразумную осторожность противу мечтательных соображений, нередко под льстивыми видами безмерного прибытка подвергающих разорению. Земледельцы да приложат руки к размножению земледелия..."

   - Прекрасно! - проговорил на этот раз от души генерал-поручик, искренне прельщенный витиеватым слогом указа.

   Денис, никак не ожидавший, что его чтение произведет действие, как раз обратное тому, какое он хотел произвести, перестал читать.

   - Что ж тут прекрасного? - обиделся он. - Тут одни пустые слова: "да прилежает", "да положат"... Наговорено много, а дела никакого. Все-таки дворянство не прилежало к службе до тех пор, пока Павел Петрович не заставил его служить как следует, и являться вовремя военных на ученье и штатских в присутствие... Торговля была стеснена... Одними словами помогать ей - значило только смеяться.

   - Это что ж ты, голубчик? Поскольку я смекаю, - вдруг спросила Марья Львовна, вынув спицу и почесывая ею за ухом, - ты о покойной императрице с вольностью желаешь рассуждать?..

   - Не рассуждать хочу, - пояснил Денис, - а говорю только, что у нее на людей в начале царствования счастье было, а Павлу Петровичу - несчастье.

   - Матушка Екатерина умела выбирать их, - наставительно заметила Марья Львовна. - Потемкин, Орловы, Бецкий, Суворов - какие люди-то!..

   - Да нет же, - почти крикнул болезненно Денис, - эти сами явились, и Екатерина не выбирала их. Они скорее выбрали ее... А что она сама выбрала князя Платона Зубова например, так он бездарностью был, бездарностью и остался. Кабы она умела выбирать, так Зубова не выбрала бы!

   - Да он у вас вольтерианец! - решила Марья Львовна, обращаясь к Лидии Алексеевне.

   При слове "вольтерианец" на лице Людмилы Даниловны, сентиментальной маменьки толстых дочек, изобразился неподдельный ужас. Хорошенько значения этого слова она не знала, но страшно боялась, потому что со времени своего пребывания еще в институте привыкла считать его не только предосудительным, но и неприличным. Однако остановить Марью Львовну она не посмела и, обернувшись к Денису, сказала, блеснув глазами:

   - Мне все равно, но пожалейте невинность!..

   И она показала на своих толстых дочек.

   Обе "невинности" зарделись, как маков цвет, и стиснули друг другу руки.

   - Пошел вон, дурак! - раздался строгий голос Лидии Алексеевны, и на этом закончилось заступничество Дениса и прекратилось его красноречие.

   Тридцатичетырехлетний Денис Иванович сморщился, втянул голову в плечи и, ничем не ответив на нанесенное ему матерью оскорбление, повернулся и ушел.

  

  

   - Ты мне скажи, пожалуйста, - приставала Анна Петровна к племяннице, сидя с ней в карете на обратном пути от Радович, - я не могу в толк взять, о какой чашке вы говорили там?

   - Когда, ma tante? - переспросила племянница, смотря в окно поверх низеньких обывательских московских домов на небо, где давно уже зажглись звезды и ясно обозначился Млечный путь.

   Анна Петровна заворочалась в своем углу кареты.

   - Какая такая суповая чашка? - заворчала она. - И какие нынче молодые люди на свете объявились! Влетел как сумасшедший, напугал всех и турусы на колесах, как бобы, разводить начал. Да он и есть сумасшедший. Вот уж подлинно говорится - поставь дурака на колени, он и Богу молиться начнет... Валерия, ты спишь?..

   Валерия не спала, но не отвечала на ворчание тетки, не вслушиваясь даже в него. Она смотрела на небо, на звезды, занятая своими собственными мыслями.

   Анна Петровна по своему добродушию и по простоте не принадлежала ни к какому особому "приятельскому кружку", имевшему какое-нибудь свое направление или какую-нибудь определенную окраску. Она не только бывала везде (везде бывали все в Москве, и все в Москве знали друг друга), но и считалась приятельницей самых различных представительниц крайних направлений. Поэтому на другой день утром, после проведенного интимного вечера у Радович, Анна Петровна, ничуть не стесняясь, отправилась с племянницей в совершенно противоположный лагерь - к Лопухиным.

   Она знала, что Лопухина недолюбливала Лидию Алексеевну и последняя сторонилась Лопухиных, но считала, что это происходит просто от взаимной их антипатии, а насчет того, к какому они лагерю принадлежали, она не задумывалась и не разбирала. Это было слишком сложно для нее, и, наверное, она все бы перепутала.

   К Лопухиной она явилась в сопровождении своей неизменной Валерии, с той же самой радостно-приветливой улыбкой, с какой вошла вчера к Радович и просидела у нее весь вечер.

   Екатерину Николаевну Лопухину, урожденную Шетневу, она знала, когда та была еще девочкой, знала и ее отца, Николая Дмитриевича, и всегда к ним относилась хорошо, по своей привычке все путать, потому что, строго говоря, к Екатерине Николаевне можно было хорошо относиться, только забыв, какая она была женщина. Про нее ходили слухи, и очень упорные, что она была до своего замужества в близких отношениях с вновь пожалованным при воцарении Павла Петровича светлейшим князем Безбородко, который выдал ее замуж за Петра Васильевича Лопухина, вдовца, милейшего, честнейшего человека, отличного служаку, всецело поглощенного своими делами и верившего в свою жену. Он был назначен после свадьбы генерал-губернатором Ярославского и Вологодского наместничества.

   Отец же Екатерины Николаевны, Николай Дмитриевич Шетнев, был правителем Вологодского наместничества.

   От первого брака у Лопухина была дочь Анна. От Екатерины Николаевны был сын Павел. Мачеха была на четырнадцать лет старше падчерицы.

   До своего выхода замуж за Лопухина, Екатерина Николаевна пережила очень неприятное время вследствие ходивших слухов о близости ее к Безбородко. На нее косились в обществе, донимали ее разными намеками, а то и просто отворачивались. Люди же, которые хотели получить что-нибудь от ее покровителя, подличали перед ней, и эта подлость была еще оскорбительнее презрения.

   Одна Анна Петровна Оплаксина, ни на что не обращавшая внимания, относилась к ней всегда одинаково ровно, как относилась ко всем, и за это Екатерина Николаевна одну только ее и любила.

   Оплаксина вошла с племянницей к Лопухиным без доклада, как своя, и застала Екатерину Николаевну за делом: у нее шла примерка только что принесенных нарядов для падчерицы. Екатерина Николаевна с энергичным лицом, сильно выдававшим ее тридцать пять лет, однако все еще красивым, несмотря на положившую на него отпечаток прошлую жизнь, сильно размахивая руками, делала замечания француженке-портнихе и, по-видимому, вовсе не обращала внимания на стоявшую посреди маленькой гостиной перед зеркалом падчерицу, словно это была не она, а безгласная кукла. Должно быть, замечания были неприятны и ядовиты, потому что француженка злилась и кусала себе губы.

   - Ах, это вы, Анна Петровна? - встретила Лопухина гостью. - Здравствуйте, голубушка! Ну, вот, посмотрите, посмотрите, - показала она на воздушную белую атласную накидку с кружевами, надетую на ее падчерицу Анну.

   Анна Петровна осмотрела в лорнетку накидку; та понравилась ей, и потому она сейчас же сказала:

   - Ну, что ж? По-моему, прекрасная partie de plaisir.

   - Sortie de bal, ma tante, - поправила ее племянница, на низкий реверанс которой Екатерина Николаевна даже кивком головы не ответила.

   - Прекрасная-то прекрасная, - проговорила Лопухина, - я сама выбирала и фасон, и кружева, но плечи тянет. Вот видите, все находят, что в плечах недостаток, - обернулась она к портнихе по-французски, - надо переделать, чтобы горба не было, а то она горбатая в вашей накидке...

   Это должно было быть особенно обидно француженке, у которой у самой была фигура сутуловатая. Она вспыхнула, почти сорвала накидку и откинула ее в сердцах в сторону. Анна, освобожденная, стала здороваться с Валерией.

   Екатерина Николаевна показывала в это время Анне Петровне бальное платье, которым она была довольна.

   - Мне кажется, слишком уж открыто, - стыдливо заметила Анна, взглядывая на Оплаксину.

   - Платье по последней моде, - не обращая внимания на падчерицу, возразила Лопухина, - не правда ли, хорошо?

   - Очень, - похвалила Оплаксина, - но, может быть, и правда - слишком открыто.

   - Это-то и нужно, - заявила Екатерина Николаевна.

   - Ну, тогда, конечно, - согласилась Анна Петровна, хотя и не поняла, зачем было нужно, чтобы платье было очень открыто.

   - Так вот, накидку переделайте, - обратилась Лопухина к портнихе, - а остальное оставьте.

   Француженка вскинула плечами и унесла накидку, ничего не сказав и не простившись.

   - Хорошо шьет, но характер - ужасный! - проговорила ей вслед Екатерина Николаевна и стала снова перебирать принесенные наряды, любуясь ими.

   По совершенно особым обстоятельствам ей необходимо было, чтобы падчерица явилась на балу, который был назначен во дворце в первый же день приезда государя, лучше всех. Потому она не пожалела денег и заказала такое платье для Анны, что действительно можно было ахнуть.

   Валерия опытным взглядом старой девы оценила уже платье и, сев с Анной у окна, смотрела в потолок, потому что на небо нельзя было смотреть - слишком яркое солнце светило в окна. Она, вопреки тому что тетка даже в глаза называла ее иногда "старое диво", не завидовала ни молодости, ни красоте Анны, ни наряду, который был сшит для нее. Она давно уже привыкла, подняв глаза, относиться вполне безучастно ко всему, что делалось вокруг нее внизу, на земле, и только почти непроизвольно следила за тем, что говорит тетка, и, как эхо, поправляла ее, не отрываясь от своих мыслей.

   У Лопухиной горели глаза, и она не скрывала своего волнения, ежеминутно прорывавшегося у нее в каждом слове и движении. Она определенно принадлежала к партии нового двора, готовилась играть там роль и потому считала необходимым знать все, что говорят. Занятая сложным делом обдумывания заказов и примерки туалета для красавицы-падчерицы, она прислушивалась ко всем толкам, следила и волновалась, как азартный игрок, желающий сыграть наверняка на крупную ставку.

   - Ну, где вы были, что слышали? Рассказывайте! - стала расспрашивать она Оплаксину, беря сразу быка за рога, без всяких подходов и околичностей.

   - Да где же я была? - начала Анна Петровна. - Ах, вот, вчера, кажется, у Лидии Алексеевны Радович вечер провела... Валерия! - окликнула она племянницу. - Ведь мы вчера у Радович были?

   - Вчера, ma tante...

   - У Радович? - проговорила Екатерина Николаевна. - Это интересно! Ну, и что же?

   Она знала, что Радович считалась принадлежащей к старому екатерининскому кружку.

   - Ну, и ничего! - протянула Анна Петровна, уверенная, что рассказывает, и рассказывает интересно.

   - Кто же был?

   - Людмила Даниловна с дочерьми, Вавила Силыч...

   - Андрей Силыч Вавилов, ma tante, - прозвучала отголоском Валерия.

   - Ну да, генерал-поручик; Курослепова, Марья Львовна...

   - Ну, что ж она?

   - Ничего!..

   "Ничего от нее не добьешься, - мелькнуло у Екатерины Николаевны, - такая размазня!.."

   - Говорили же вы о чем-нибудь! - с досадой сказала она. - Вероятно, о предстоящем приезде государя говорили?

   - Да сын Лидии Алексеевны напугал нас.

   - Напугал? Он, говорят... У него не все дома, - и Екатерина Николаевна повертела пальцами перед лбом.

   Валерия перевела взор с потолка на нее, глянула, ничего не сказала и снова стала смотреть в потолок.

   - Да просто сумасшедший, - сказала Анна Петровна, - влетел на балкон и так это рассуждать начал. Он, говорят, - однодворец...

   - Как однодворец?

   - То есть не однодворец, а как их зовут... ну, все равно... как бишь их...

   Валерия стиснула зубы и не приходила ей на помощь.

   Про Анну Петровну сочинили нарочно, что она путает "вольтерианец" и "однодворец". Однако кто-то сказал ей это, и она с тех пор начала действительно путать. Новых же страшных слов - "якобинец" и "карбонарий" - она не знала.

   - Неужели он в якобинцы записался? - переспросила Лопухина.

   - Нет... не так, - возразила Оплаксина, - а как это, ну, вот он еще кресла такие делал...

   - Вольтерианцем стал! - улыбнулась, поняв наконец, Екатерина Николаевна.

   - Ну вот, вот, я говорю, кресла...

   - Так ведь если он не в своем уме, то это не опасно.

   - Как не опасно, матушка? Ведь влетел, спасибо Вавила Прекраснов был тут... А то до смерти перепугал бы... И так это говорить начал про государыню...

   - Марию Феодоровну?

   - Да нет же, Екатерину Алексеевну, про покойную...

   - Вот как! Что же он говорил?

   Лопухина, желая подробно узнать, что говорил Радович, и не надеясь на Анну Петровну, поглядела на ее племянницу, спрашивая у нее ответа.

   Валерия, не вступавшая до сих пор в разговор, потому что при старших девушкам разговаривать не полагалось, двинулась слегка и, получив разрешение подать голос, стала очень толково и последовательно передавать все, что вчера говорил Денис Иванович. Она хорошо запомнила все его слова и повторила их сжато и понятно. Екатерина Николаевна слушала с большим вниманием.

   - Что же, все это отлично с его стороны, - проговорила она, когда Валерия кончила. - Так он, по-видимому, - человек, преданный Павлу Петровичу?

   - Всецело! - воскликнула Валерия.

   Лопухина задумалась, помолчала, сложив на стол руки и склонив голову набок, потом улыбнулась и произнесла, как бы сама себе, но все