Волконский Михаил Николаевич - Гамлет Xviii века

оровления, поддерживал в ней ожидание указа, который, впрочем, и ему казался возможным ввиду поступка Дениса Ивановича, явившегося к нему. Он рассчитал, что, может быть, Денис Иванович не такой уж круглый идиот, как это показалось ему в первую минуту, и приходил мириться с ним, проведав, что ему несдобровать. Корницкий ездил часто в опеку, чтобы справиться, как идет дело, и там чиновники, чтобы не упускать щедрых подачек, получаемых от него, водили его за нос и обнадеживали, хотя жалобная просьба Лидии Алексеевны на сына была давно положена под сукно.

   Людмила Даниловна застала Лидию Алексеевну сидящей в кресле на балконе за пасьянсом. Радович была одета в свое обыкновенное платье - молдаван, введенный в моду для дома императрицей Екатериной II, и в чепчике с пышными лентами. Ее лицо было совсем коричневое, а белки глаз ярко желтые. Она очень похудела и изменилась.

   Людмила Даниловна влетела шумно и шумно заговорила сразу, в своем волнении пренебрегая тем, что Радович по своему болезненному виду была сама на себя не похожа.

   - Лидия Алексеевна, что же это? - заговорила она, всплеснув руками. - Вы читали?

   - Здравствуйте, очень рада вас видеть. Садитесь! Что я читала? - степенно, с расстановкой проговорила Радович.

   - Да сегодня в "Московских Ведомостях".

   - Что в "Ведомостях"?

   - Сын ваш, Денис Иванович, назначен...

   "Под опеку! - подумала Лидия Алексеевна. - Наконец-то!"

   - Камер-юнкером, - договорила Людмила Даниловна, - и в Петербург переводится...

   - Как камер-юнкером?

   - Да, говорили - статс-секретарем, я и тому не верила, но камер-юнкером.

   "Московские Ведомости", получавшиеся у Радович, подавались непосредственно Зиновию Яковлевичу, и тот, когда нужно, рассказывал новости, а сама Лидия Алексеевна не читала газеты, считая это мужским, служебным делом.

   - Я номер привезла, - продолжала Людмила Даниловна, доставая из ридикюля тетрадку и подавая ее хозяйке дома. - Вот, взгляните сами...

   Радович взяла газету, повертела ее перед глазами, перелистала и протянула назад.

   - Без очков не вижу, прочтите сами, - сказала она.

   Она, бегло читая по-французски, разбирала по-русски почти по складам, но скрывала это. Людмила Даниловна прочла. Лидия Алексеевна долго сидела молча, соображая.

   - Ну так что же? Милость государя, - пожала она плечами. - Сын Ивана Степановича Радовича, слуги отца императора, может получить царскую милость.

   Как ни неожидан, как ни значителен был удар, нанесенный ей, гордая Лидия Алексеевна, несмотря на свою болезнь, совладала с собой, чтобы не выказать при посторонней, что сын явно пошел против нее и верх остался за ним.

   - Да ведь он не за заслуги-отца, - наивно бухнула прямо Людмила Даниловна, - он за то, что женится на Лопухиной.

   - Как женится? - вспыхнула Лидия Алексеевна, почувствовавшая, что нашелся выход для забушевавшего в ней гнева. - Как женится? Я слышала об этих разговорах, но могу вам сказать, что мой сын, Радович, никогда не пойдет ни на какую сделку со своей совестью, а если что, - добавила она на всякий случай, - то я не допущу этого...

   - Да как же не допустите, когда это уже случилось, Лидия Алексеевна?

   - Вздор, ничего не случилось! - вставая с места, крикнула Радович. - Вздор! Сплетница! Вон, и чтобы духу твоего не было!

   Людмила Даниловна знала, что Радович - женщина сердитая, но в первый раз увидела, что это значит. Она съежилась, задрожала и испуганно залепетала:

   - Да ведь я, Лидия Алексеевна...

   - Вон! - кричала Радович. - Или я не хозяйка у себя в доме? Я думаю, что, слава Богу, еще хозяйка... А, не хозяйка я, по-вашему?

   - Хозяйка.

   - Ну так вон! - и Радович, подступив к Людмиле Даниловне, с силой вытянутой рукой показывала ей на дверь.

   "Батюшки, побьет!" - решила перепуганная маменька "невинностей" и кинулась действительно вон.

   Радович упала в кресло, схватила звонок и со всей мочи затрясла им. Адриан, Василиса, дежурная горничная сбежались на этот отчаянный призыв.

   - Проводить... - приказала Лидия Алексеевна, - проводить эту барыню, вымести двор за нею и чтобы никогда не пускать.

   Она опять поднялась. "Так-то, Екатерина Николаевна! Вы полагаете людей обводить? - закипело все ключом в ней. - Ну, погодите! Он все-таки мой сын, и я сделаю с ним то, что я хочу". И она с небывалой еще после болезни у нее бодростью пошла.

   Василиса было сунулась к барыне, чтобы поддержать ее под руку, но та оттолкнула ее и пошла одна.

   Она поднялась по лестнице и отворила дверь в комнату сына.

   Денис Иванович у своего стола чертил на бумаге что-то вроде плана квартиры, которую он мечтал нанять в Петербурге. На этом плане была гостиная и рядом с нею нетвердыми штрихами обозначался дамский будуар.

   - Маменька! - воскликнул он, вскакивая при ее появлении. - Да как вы изменились! Что с вами?

   - Со мной то, что родной сын в гроб меня вколачивает, - начала Лидия Алексеевна, с трудом шагнув к стулу и упав на него. У нее хватило сил, чтобы дойти только до его двери, дольше держаться на ногах она не могла. - В гроб, - повторила она и, чувствуя, что не сможет говорить долго, прямо перешла к делу. - Сегодня в ведомостях пропечатано о твоем назначении в Петербург и о прочих к тебе царских милостях.

   - Да, так пожелал государь.

   - Один ли государь?

   - Кто же еще, маменька?

   - А ты не знаешь?

   Денис Иванович стоял перед матерью и испытывал одно лишь мучительное чувство жалости к ее болезненному, изменившемуся виду. Он знал, что для того, чтобы не раздражать ее еще, нужно было коротко и ясно отвечать на ее вопросы, и старался делать это.

   - Не знаю, маменька! - произнес он.

   - Послушай, Денис, ты затеял подлую штуку. Ты пошел против матери и, чтобы добиться своего, не пожелал быть разборчивым в средствах. А знаешь ли ты, зачем тебя женят на Лопухиной? Я пришла, чтобы открыть тебе глаза. Ты по простоте не понимаешь... Не будет тебе моего благословения на этот брак. А если ты думаешь обойтись без моего благословения, так знай, что тебя женят...

   - Да меня вовсе не женят, маменька!

   - Как не женят?

   - Так! Я не хочу жениться на Лопухиной, уверяю вас.

   - Лжешь! Лжешь перед своей матерью!.. Вот до чего дошло! - Лидия Алексеевна взялась за виски и с неподдельной скорбью протянула, закачав головой: - Радович, мой сын, и лжет! Не было еще лгунов среди Радовичей!

   - Маменька, клянусь вам, я не лгу... Я могу доказать это.

   - Как же ты докажешь, когда все явно говорит против тебя? Или ты уж так прост, что сам ничего не видишь и позволяешь одурачивать себя? Но тогда зачем же ездишь к Лопухиным, зачем?

   - Маменька, уверитесь вы, если я вам открою один секрет? Но только вам... и поклянусь?..

   - В чем?

   - В том, что если бы я женился на ком-нибудь, так это была бы не Анна Петровна, а другая... совсем другая...

   - Другая?

   - Довольно вам?

   - Нет. Кто она, эта другая?

   - Маменька, не заставляйте!

   - Говори!

   - Оплаксина Валерия, племянница Анны Петровны, - поспешно выговорил Денис Иванович, видя, что мать пошатнулась и с трудом втянула в себя воздух, задыхаясь.

   - "Старое диво"? - вырвалось у Лидии Алексеевны.

   - Маменька, если бы вы знали, какая у нее душа!.. Но только я никогда не женюсь, потому что это невозможно. Она говорит, что браки совершаются на небесах.

   Лидия Алексеевна глубоко и легко вздохнула.

   - И ты говоришь все это искренно?

   - Клянусь вам.

   - Что ты ни на ком, кроме девицы Оплаксиной, не женишься?

   - Клянусь вам!

   - Ну, хорошо, Денис Иванович, не отрекайся и сдержи свою клятву!

  

  

   Анна Петровна Оплаксина сидела с Валерией, окруженная своими дворовыми, крепостными девками, в большой, светлой, выходившей окнами во двор, последней комнате занимаемого ею домика. Все были заняты - и сама Анна Петровна, и Валерия, и девицы усердно постукивали коклюшками, плетя кружева.

   Особенно ловко и споро ходили руки углубленной в свое занятие Валерии. Изредка к ней обращалась с вопросом какая-нибудь девушка; Валерия вставала, кротко и терпеливо показывала и объясняла, потом возвращалась на свое место и с прежним рвением принималась за работу.

   Никто не знал, что кружева, которые постоянно продавала в пользу бедной старушки Анна Петровна своим знакомым, то есть всей Москве, были сработаны здесь, у нее, под ее и Валерии руководством. Анна Петровна не лгала: деньги шли действительно в пользу бедной старушки, но этой бедной старушкой была она сама, Анна Петровна.

   Никто не знал, какова была жизнь Оплаксиной, и никто из так называемого "общества" не подозревал, что она куска недоедала, чтобы были сыты ее "детки", как называла она своих крепостных. Даже Валерию часто обделяла она, говоря, что "ты своя, родная, а они (то есть крепостные) Богом мне поручены и за них я Ему ответ должна дать!" И Валерия вполне соглашалась с нею и охотно переносила лишения.

   У Анны Петровны под Клином была деревенька в пятьдесят две души мужского пола, и доходы, получаемые ею оттуда, оказывались крайне скудными, потому что оплаксинские крестьяне не знали, что такое барщина, и платили, или, вернее, никогда полностью не доплачивали положенного на них до смешного малого оброка. Зато, правда, все они жили в избах под тесовыми крышами, и сердце Анны Петровны радовалось, когда она после утомительного пути на своих, на долгих, подъезжала к своему Яльцову и издали показывались эти блестящие на солнце, новые, как золото, и старые, как серебро, крыши. Одно, что делали аккуратно мужики Анны Петровны, - праздновали день ее рождения, приходившийся на десятое июля. Тут они являлись с приношениями яиц, огурцов, творогу, масла и деревянных ложек, и Оплаксина, до слез тронутая этими подарками, отдавала последнее на их угощение.

   Дворовых в городе из мужчин было у нее всего трое: кучер, ходивший за парой ее курчавых низкорослых деревенских лошадок, выездной и старик-дворецкий. Остальной штат ее составляли девушки, которых она поила, кормила, выдавала замуж и у всех у них крестила потом и лечила детей; впрочем последнее больше было делом Валерии.

   Домик, занимаемый Анной Петровной в Москве, хотя очень небольшой, но все-таки приличный, нанимала она сверх своих средств, и вела внешне достойную жизнь для поддержания имени Оплаксиных, отказывая на самом деле себе во всем и целыми днями работая вместе с Валерией над кружевом, продажа которого позволяла ей кое-как сводить концы с концами.

   Екатерина Николаевна Лопухина оставила у себя кружево, но денег не заплатила, и это беспокоило Анну Петровну.

   - Валерия, - проговорила она, отрываясь от работы, которая шла у нее по-старчески, уже не так, как прежде, - что ж это, Екатерина Николаевна насчет денег-то?

   - Ну что ж, отдаст! - успокоила ее Валерия, быстро перебирая коклюшки своими тонкими, бескровными пальцами.

   - То-то отдаст! Ведь яичко дорого в Юрьев день!..

   Несколько работниц не стесняясь фыркнули.

   Анна Петровна обернулась.

   - Ты чего? - сама улыбнувшись, спросила она у востроглазой краснощекой Дуняши, особенно смешливой.

   - Не в Юрьев, а в Христов день, - бойко ответила Дуняша, не могшая никак привыкнуть к вечным обмолвкам барыни.

   - Ну, в Христов день... Вам бы все смешки надо мной! Ну, да ничего! Когда же вам и смеяться, как не теперь? Теперь для вас все - копеечная индюшка!

   Дуняша опять не выдержала и расхохоталась.

   - Иль опять не так? - удивилась Анна Петровна, вообразившая, что на этот раз не сделала никакой ошибки.

   - Чудно! - сказала Дуняша.

   Она заметила, что барыня что-то снова перепутала, но не поняла, что Анна Петровна своей "копеечной индюшкой" хотела сказать, что молодым "жизнь - копейка, а судьба - индейка", потому они и смеются.

   В дверь всунулась голова выездного, но сейчас же исчезла, и показался отстранивший его дворецкий.

   - Госпожа Радович. Прикажете принять? - доложил он, как будто Анна Петровна, по крайней мере, сидела в дипломатической гостиной, а не в девичьей, где плели кружево.

   - Радович?.. Господи помилуй! - удивилась Оплаксина, у которой Лидия Алексеевна бывала раз в год, да и то всегда по особому приглашению. - Проси, проси! - засуетилась она. - Валерия, слышишь? Радович приехала...

   - Они просят кресло подать и чтобы в кресле их из кареты вынести, потому нездоровы, - доложил дворецкий.

   - Ну, хорошо, вынеси... из гостиной возьми. Что ж это, Валерия? - обратилась Анна Петровна уже растерянно к племяннице. - Больна, в креслах - и вдруг к нам!.. Пойдем, надо встретить...

   - Идите, ma tante, я сейчас, - могла выговорить только Валерия.

   Сердце у нее замерло. Ясно было, что приезд Радович означал что-то необыкновенное, важное, от чего жизнь зависит, но только что - хорошее или дурное?

   Валерия, вместо того чтобы идти за теткой, бросилась в спальню и там, сжав у груди руки, бледная, с выступившим холодным потом на лбу, опустилась на колени перед киотом. Она не могла сосредоточиться на словах какого-нибудь определенного моления, жадно, почти дерзко, неистово и исступленно смотрела на любимый свой старинный образ Богоматери и как бы ждала в своем трепете, что он явит ей.

   - Барышня, вас тетушка спрашивает, - услыхала она голос горничной, присланной за нею.

   Валерия встала, перекрестилась и пошла.

   Посреди гостиной, в кресле, в котором внесли ее сюда, сидела Лидия Алексеевна Радович. Перед ней стояла Анна Петровна и утирала платком слезы на глазах.

   - Валерия, - сказала тетка. - Лидия Алексеевна делает нам честь, - она всхлипнула, - просит твоей руки для сына ее, Дениса Ивановича.

   Валерия - как стояла - грохнулась на пол в обморок. Лидия Алексеевна немедленно после объяснения с сыном, сойдя вниз, велела заложить карету и отправилась к Оплаксиным.

   "Если Екатерина Лопухина желает обвести моего глупого Дениса, - рассчитала она, - то я ей устрою сюрприз, какого она не ожидает!"

   И она уже заранее представляла себе, какое сделает лицо Екатерина Николаевна, когда Денис Иванович, которому она, как думала Радович, выхлопотала царскую милость в надежде, что он женится на ее дочери, будет объявлен женихом "старого дива", Оплаксиной!

   А уж если необходимо было выбирать ей невестку, то лучше тихой, скромной и тоже недалекой, какой все считали ее, Валерию, и найти было трудно.

   "Они - два сапога пара", - решила Лидия Алексеевна и, собрав последние силы, поехала к Анне Петровне, поймав, так сказать, сына на слове, с тем, чтобы, когда официальное предложение будет сделано, отрезать ему путь к отступлению.

   Валерию привели в чувство. Отказа, разумеется, не последовало, и Лидия Алексеевна, вернувшись домой, призвала к себе сына.

   - Я сейчас от Анны Петровны Оплаксиной, - сказала она ему. - Она согласна на твой брак с ее племянницей Валерией.

   - Маменька, да как же вы это так? - всплеснул руками Денис Иванович. - Да ведь я только в будущем...

   - Зачем откладывать в будущее то, что можно сделать в настоящем?

   - Да как же? Да разве возможно это?

   Через полчаса Денис Иванович входил, сияя своим новым мундиром, к Оплаксиным. Он был очень смущен и сконфужен.

   Валерия встретила его одна в гостиной. Радович подошел к ней, взял ее за руку и не знал, что ему делать с этой рукой. Она сочла нужным томно вздохнуть, потому что читала в романе, что в таких случаях девицы вздыхают томно. Но вдруг она не выдержала. Радость, переполнившая ее душу, просившаяся наружу, преодолела ее, она вскинула руки, взяла Дениса Ивановича за щеки и, глянув на него счастливыми, прекрасными в своем счастье глазами, просто проговорила: "Милый мой, да как же я любить тебя буду!.." - и прижала его к себе, а он заплакал от никогда еще в жизни не испытанной ласки.

  

  

   Свадьба Дениса Радовича с Валерией была отпразднована скоро, сейчас же, как кончился Петровский пост.

   Молодые уехали после свадьбы в Петербург, куда Денис Иванович отправлялся по новому своему назначению. С ними поехала Анна Петровна, которую они уговорили не оставлять их.

   Петр Васильевич Лопухин в августе месяце перешел из Москвы в Петербург, где занял должность генерал-прокурора. С ним переехала его семья. Зародившаяся в Москве сплетня потянулась в Петербург за Анной и дошла до того, что говорили, будто бы Павел Петрович учредил в ее честь Анненский орден, хотя этот орден был учрежден его дедом, герцогом Шлезвиг-Гольштейн-Готторпским, в 1735 году, в память своей супруги Анны Петровны, дочери Петра Великого, а Павлом I лишь принят в день его коронования в число российских орденов.

   Сплетне должен был быть положен конец, когда Анна Петровна сама рассказала о своей любви к Гагарину императору Павлу.

   Гагарин находился тогда в действующей армии за границей, под начальством Суворова. Павел Петрович послал немедленно личное предписание, чтобы Гагарин был прислан курьером в Петербург при первом же счастливом событии. Суворову нетрудно было исполнить это. Победы следовали за победами. Одиннадцатого июля 1799 года Гагарин привез известие о двукратном поражении Макдональда на Требии. Он был щедро награжден, но лучшей наградой ему была любимая им и любящая его Анна.

   Денис Иванович счастливо служил в Петербурге, и многие не понимали, каким образом он удержался там же, женившись не на Анне Лопухиной, а на Оплаксиной? И общее мнение посчитало - "дуракам счастье"!

   Радович был вполне доволен своей женой и даже тетушкой Анной Петровной, которая с годами стала путать еще больше "однодворца" с "вольтерианцем", и была известна этим всему Петербургу.

   Лидия Алексеевна осталась жить с Корницким в московском доме, по-прежнему полной хозяйкой всего имения, но не долго. Она умерла от припадка желчной колики, рассердившись, что ей была подана простокваша не по ее вкусу, недостаточно холодная.

   Смерть ее была почти скоропостижная, так что, когда приехал Денис Иванович, вызванный из Петербурга, он не застал ее.

   Он не застал не только ее, но и московского своего дома, который сгорел, пока еще покойница лежала в гробу.

   Вместе с нею, мертвой, сгорел заживо Зиновий Яковлевич Корницкий. В последнее время он жил под вечным страхом, что на него нападут и покончат с ним. Этот страх стал у него как бы болезнью. Он сделал на свои окна железные ставни и запирал дверь несколькими засовами. Единственно, кого допускал он к себе - своего вольнонаемного кучера-татарина. Однако именно то, что, по его мнению, должно было спасти его, то есть засовы и ставни, послужило ему погибелью. Когда вспыхнул дом, он не смог быстро отпереть дверь и задохнулся в дыму, а потом сгорел.

   Василиса передала Денису Ивановичу спасенную от огня шкатулку Лидии Алексеевны, и там он нашел пожелтевшую от времени записку, написанную почерком Корницкого:

   "Клянусь всемогущим Богом, что ни я, ни кто другой не причастен к смерти Ивана Степановича Радовича, умершего своей смертью, как указано в свидетельстве доктора".

   Видно было, что Лидия Алексеевна тоже подозревала Корницкого, и он дал ей письменную клятву, что муж ее не был убит.

   Прочтя эту записку, Денис Иванович перекрестился и проговорил:

   - Слава Богу, мать моя не была убийцей!..