Волконский Михаил Николаевич - Гамлет Xviii века

-таки настолько громко, что все слышали:

   - Je crois que j'ai mon homme! {Полагаю, что это настоящий человек, который нужен.}

  

  

   В понедельник, десятого мая, император въезжал в Москву, и с самого раннего утра народ толпился на Тверской, по которой должен был он проследовать в Кремль, прямо на литургию в Успенский собор.

   Две недели уже исправляли мостовую по всей правой стороне царского пути, и она была заставлена рогатками, так что проезда не было. Сегодня рогатки сняли; исправленную мостовую посыпали песком, и стена народа вытянулась вдоль нее, сдерживаемая будочниками и солдатами.

   Денис Иванович, в простом сером кафтане, шерстяных чулках и в обывательской широкополой шляпе, пошел нарочно в толпу, желая слиться с нею при встрече государя. Он шел именно приветствовать его, а не "смотреть" только на его въезд откуда-нибудь из окна или с балкона, словно это был спектакль, составляющий занятное зрелище и больше ничего. Он хотел, чтобы его клик слился с тысячами встречных, приветственных кликов, которые понесутся из народной толпы.

   Выходя из дома, Денис Иванович был уже торжественно настроен, и это торжественное настроение нарастало и увеличивалось в нем по мере приближения к Тверской, куда шли и бежали, обгоняя его, такие же, как и он, руководимые тем же, как и он, чувством.

   "Царь в Москве! - повторял себе Радович, расплываясь широкой умиленной улыбкой. - Царь в Москве!"

   И соединение этих слов казалось ему необыкновенно трогательным и полным таинственного, великолепного, возвышенного и радостного смысла.

   Он был уверен, что все кругом, кроме, конечно, закоренелых в распущенности бар прежнего царствования, понимали, что почти в течение целых ста лет Россией управляли женщины и что изнеженность двора, а за ним и общества дошла до последних пределов для нас, русских. И вот наконец воцарился император, круто повернувший прежние порядки и сильной рукой взявший бразды правления. По тому, что успел сделать государь, по той энергии, с которой он вел дело, добиваясь правды, справедливости и действительной работы, Радович сравнивал Павла с Петром Великим и находил, что и тому, и другому выпала на долю почти одинаковая по трудности работа. Разница состояла лишь в том, что, наряду с недовольными, при Петре были и такие, что понимали его, а вокруг Павла Петровича никто не был доволен.

   "Но зато народ, тот народ, на пользу которого клонится всякое его распоряжение, народ, признанный ныне за людей, впервые приведенный наравне с другими сословиями к присяге, - думал Денис Иванович, - должен понять со временем, что желал сделать для него император Павел!"

   И Радович, как-то особенно лихо двигая плечами и размахивая руками, вышел на Тверскую и оглянулся.

   Сердце его словно окунулось в радостное, светлое чувство. Тут было именно то, чего он ожидал. Море голов, терявшееся вдали в утреннем весеннем тумане, казалось бесконечным и налево, к заставе, и направо, вниз, к Кремлю.

   В темной рамке народа пролегала усыпанная песком, желтая, широкая, словно девственная по своей чистоте, дорога, от которой почтительно пятились по обе стороны люди, боясь затоптать путь, приготовленный для царского проезда. И небо здесь было как будто еще светлее, чем повсюду. И эта толпа, и усыпанная песком улица производили бодрящее, праздничное впечатление. Всюду: и в окнах, и. на крышах домов, и на заборах, и на деревьях - виднелись люди.

   "Хорошо, любо!" - одобрил Денис Иванович, оглядываясь и входя в толпу, успевшую уже сжиться и освоиться с моментом.

   Ему всегда нравились та равноправность, общность и какое-то дружное товарищество, которое обыкновенно устанавливается в русской толпе, по какому бы поводу ни собралась она. Сколько раз его в толпе толкали, давили: ему всегда только весело было, так же весело, как вдруг какой-нибудь мужик обращался к нему с простодушной шуткой.

   На этот раз Радович не полез в первые, тесные ряды, а решил держаться сзади, наметив для себя высокий выступ на фундаменте каменного домика, на который можно было удобно привстать в нужный момент. Тут, у стены дома, было гораздо свободнее. Можно было двигаться, наблюдать и вдоволь любоваться собравшимся народом.

   С первого же взгляда Дениса Ивановича умилил молодой парень в цветной рубахе навыпуск и в сапогах. Парень, широколицый, курносый, стоял, растопырив руки и ноги, и широко улыбался, главным образом тому, что на нем были праздничные рубаха и сапоги, и он чувствовал себя поэтому очень хорошо и весело. Умилил же он Дениса Ивановича тем, что надел сегодня именно праздничную рубаху, идя в толпу, чтобы встречать государя. Ведь в этой толпе государь и не заметит его; да не только государь, - никто не обратит на него внимания, а вот он все-таки надевает лучшее, что может, потому что сегодня праздник - царь в Москве!

   "Молодец, право, молодец!" - решил Радович.

   Но сейчас же его внимание привлекла старушка-разносчица, продававшая грошовые леденцы и другие сласти в лукошке, висевшем у нее через плечо на веревке. Старушка показалась Денису Ивановичу славной и вместе с тем жалкой.

   - Что, бабушка, как торговля идет? - заговорил он с нею.

   Она оглядела его: зачем он, дескать, у нее спрашивает и не желает ли он просто посмеяться над ней или выкинуть какую-нибудь штуку? Она привыкла вести торг больше всего с ребятами, а купцов или, еще пуще, господ очень боялась.

   - Ну, продай мне что-нибудь, - предложил Радович.

   - А что тебе надоть? - все еще недоверчиво усомнилась старушка.

   Денис Иванович посмотрел в ее лукошко. Там и товара-то было много-много рубля на два.

   - А вот что, - решил он, - хочешь, я все у тебя куплю? Сколько возьмешь за все? Я три рубля дам...

   Он думал, что чрезвычайно обрадует старушку и, обрадовав ее, хотел обрадовать окружающих в особенности сновавших там мальчишек, раздав им все сласти; но разносчица не поняла.

   - За что три рубля? - переспросила она.

   - Да вот за весь твой товар.

   - За весь? Ты, значит, все купить хочешь?

   - Ну да, все, и три рубля тебе дам.

   Радович старался говорить как можно серьезнее, чтобы убедить, что он не шутит, и поспешил достать даже деньги.

   Старуха растерялась. Около них составился уже кружок.

   Почтенный мещанин счел долгом вмешаться в дело и стал объяснять, что барин хочет наградить торговку, дав ей за ее товар такие деньги. Он признал в Радовиче барина потому, что то, что тот хотел сделать, было, по его мнению, так глупо, что только барин был способен на это.

   Разносчица наконец поняла, но нисколько не обрадовалась.

   - А чем же я торговать буду, если тебе все продам? - заявила она и, став на этом твердо, наотрез отказалась от сделки.

   Она растолкала своим лукошком себе дорогу и ушла, как будто даже недовольная, что хотели сделать так, чтобы ей "торговать было нечем".

   В тупой, неожиданной несообразительности разносчицы и даже в самой манере ее вопросов и ответов было много такого, что напомнило Денису Ивановичу разговоры приятельниц его матери - Оплаксиной, Курослеповой и других.

   "Чем она, право, хуже их?" - подумал он про разносчицу.

   Хотя общее мнение стоявших кругом о Радовиче было такое же, как и почтенного мещанина, то есть что он хотел поступить глупо, но все-таки это возбудило к нему сочувствие и дало ему популярность в ближайших рядах. И молодой парень в праздничной рубахе, и мальчишки, и почтенный мещанин, и все остальные сейчас же признали в Денисе Ивановиче уже "своего барина", которого они не, дадут в обиду, причем это отношение было вовсе не служебно-почтительное, а любовно-покровительственное, как к существу чудному и скорее слабому. Радович хотел отойти в сторону, но остальные двинулись за ним, видимо, ожидая от него еще какой-нибудь выходки.

   На выступ фундамента присел мальчишка, продававший длинные, сухие, мучные белые пряники. Торговля у него шла бойко, благодаря давно установившемуся приему сбыта такого товара. Это была своего рода азартная игра. Покупатель платил мальчишке за два пряника грош и ударял ими о край его лубочного лотка. Если пряник разламывался на три части, а не на две или больше, то покупатель получал лишний пряник; даром. Особенно подростки азартничали тут.

   Радович подошел к лотку с пряниками, и сейчас же все расступились перед ним. Он купил два пряника, попробовал ударить, - они сломались на две части. Это его подзадорило.

   - А ну-ка, ты сам попробуй, - предложил он мальчишке, - хочешь, за каждый сломанный на три части я буду платить по два гроша, а если нет, то беру пряник даром.

   Мальчишка тряхнул только головой, подмигнул и - раз, раз - стал ударять пряниками о край лотка, и все они у него разлетались на три части.

   - Погоди, давай мне! - увлекся Радович и стал сам пробовать.

   Кругом принимали живейшее участие в барине, давались советы, высказывались одобрения и поощрения. Раздавался радостный гул, когда Радовичу удавалось разломить пряник на три части. Куски и крошки летели во все стороны. Денис Иванович горстями раздавал обломки. Веселье стояло общее.

   - Коллежский секретарь Радович, что это вы делаете? - раздался вдруг строгий голос.

   Денис Иванович остановился с пряником в руке, осмотрелся и увидел, что из окна дома, у которого все происходило, высунулась голова сенатора Дрейера, самого сухого, важного и старого служаки изо всех его начальников. Этот сенатор был человек, до того преданный своим служебным занятиям и поглощенный ими, что, когда его спрашивали например, не слыхал ли он что-нибудь о Шекспире, он морщил лоб и не раздумывая отвечал: "В московских департаментах правительствующего сената дела господина Шекспира за последние десять лет не было". Он даже с французской литературой знаком не был и про Мольера говорил, что люди известные ему свидетельствовали, что это хороший писатель, а потому он его может признать.

   Дни Дрейер проводил либо в сенате, либо дома за делами и решительно никуда не ездил.

   Он и сегодня воспользовался тем, что ему, как лютеранину, не нужно было ехать в Успенский собор к обедне, а до общего приема во дворце еще было много времени, и посему сидел у себя дома, занимаясь делами и заперев окна, чтобы не мешала ему толпа на улице. Но увеличившийся шум под окнами заставил его посмотреть, что там такое. Он поднял окно, высунулся и, к ужасу своему, увидел, что причиной шума было предосудительное поведение служащего в канцелярии сената, коллежского секретаря Радовича, занимавшегося мальчишеской игрою ломания пряников!..

   Дрейер остолбенел и уставился на Радовича, выглядывая из поднятого окна, которое придерживал одной рукой.

   - Что вы тут делаете? - строго повторил он, блестя очками. - Вы затеваете скандал!

   Но в это время издали заслышался перекатный гул приближавшегося "ура", толпа всколыхнулась, двинулась, раздались возгласы: "Едут, едут!.." - и через миг все уже гудело у дома сенатора Дрейера.

   - Урра-а-а! - вместе с другими, надсаживая грудь, заорал Денис Иванович, забывая все: и пряники, и сенатора - и ничего еще не видя.

   По замелькавшему движению на усыпанной песком дороге, по крику и по поднявшимся шапкам он понял, что пропустил момент; он вскарабкался на выступ, глянул и ничего не мог разобрать: виднелись перья султанов, военные, верховые, коляски; все это уже пронеслось мимо, а сзади, толкаясь и давя друг друга, бежала толпа, хлынувшая радостным, широким, шумным потоком, сметая и сравнивая всех на своем пути.

   - Урра! - во все горло не переставал орать Радович.

   Сенатор Дрейер в сердцах захлопнул окно. Этот неистовый крик мешал его занятиям, и он был очень недоволен этим.

  

  

   Хотя Денис Иванович так и не видел государя, но видел самое главное - проявление восторга к государю, сам участвовал в этом проявлении и вернулся домой счастливый и охрипший.

   Дома ждал его конверт из сената, и в этом конверте был пригласительный билет на сегодняшний бал во дворце, который государь давал московскому дворянству.

   Радович, по своему незначительному чину и занимаемой должности, не мог быть приглашен на придворный бал как служащий. Как дворянин же, он по летам не мог рассчитывать на эту честь, потому что, как ему было достоверно известно, и постарше его дворяне добивались приглашения, но напрасно. Поэтому он и не думал о бале и не хлопотал, - и вдруг кто-то вспомнил о нем и прислал ему билет. Кто же это?

   Мать его, прежде чем достать билет для него, постаралась бы сама попасть на бал, но тогда она готовилась бы к нему, наверное сшила бы себе новое платье и новые ливреи лакеям. Об этом знал бы Денис Иванович. Да и на днях еще она ответила с раздражением Анне Петровне, сунувшейся было к ней с вопросом, будет ли она на балу во дворце: "Стара я, матушка, чтобы по балам разъезжать!" И по тому, как она ответила это, Денис Иванович, зная мать, увидел, что ей очень досадно, что она не имеет возможности быть на балу. А ему прислан билет!

   Конечно, он ни минуты не колебался, ехать ему или нет? Как же не ехать, когда там он в двух шагах от себя увидит государя!

   По счастью, в прошлом году к коронации ему был сшит новый сенатский мундир, ненадетый им еще до сих пор. Лидия Алексеевна в прошлом году готовилась к празднествам коронации, шила себе наряды, а сыну заказала мундир, но никуда приглашены они не были и никуда не попали, и это значительно поспособствовало окончательному присоединению обиженной Радович к старой екатерининской партии. Зато теперь Денису Ивановичу было в чем поехать на бал, и он сейчас же велел своему казачку Ваське, чтобы тот достал ему новый мундир.

   Мундир был уложен в сундуке, в кладовой, ключи от которой хранились у заправлявшей всем домом экономки Василисы, до некоторой степени являвшейся всемогущим министром при Лидии Алексеевне. Она, привыкшая до сих пор получать приказания только от барыни, очень удивилась самостоятельному распоряжению Дениса Ивановича и велела Ваське спросить у него, зачем ему понадобился новый мундир?

   Не было еще случая, чтобы Денис Иванович рассердился на кого-нибудь из слуг или возвысил голос, но тут, когда Васька передал ему слова Василисы, он вдруг крикнул:

   - Пошел и вели, чтобы мне сию минуту принесли мундир!

   Васька, никогда не слыхавший ничего подобного, оторопел.

   - Ну, что ж ты стоишь? Пошел! - еще громче заявил Денис Иванович.

   Известие, принесенное вниз Васькой, что молодой барин сердится, требуя себе мундир, произвело впечатление во всем доме, как нечто небывалое и совсем необычайное. Василиса отправилась с экстренным докладом к Лидии Алексеевне. Чувствовалось, все поняли, что молодой барин из тихого становится буйным и что он затеял с новым мундиром какую-то, очевидно совсем безумную, выходку.

   Совершенно так же посмотрела на дело и сама Лидия Алексеевна и приказала позвать к себе Дениса Ивановича. Васька вторично явился к нему с пустыми руками.

   - Вас барыня спрашивают! - робко доложил он Денису Ивановичу, держась за дверь и боясь ступить лишний шаг, чтобы лучше обеспечить себе возможность, в случае чего, скорейшего бегства.

   Искренний испуг, выражавшийся в лице Васьки, образумил Дениса Ивановича, и он тихо сказал ему:

   - Хорошо, я приду сейчас.

   Денис Иванович по привычке посмотрелся, перед тем как идти вниз, в пыльное зеркало, все ли у него в порядке в одежде, взял пригласительный билет и пошел к Лидии Алексеевне.

   Она сидела у себя в спальне, у открытого окна в сад, и раскидывала "гран-пасьянс".

   Эта огромная материнская спальня, с ее серыми гладкими стенами, на которых без симметрии висели три почерневшие масляные картины и пожелтевшие гравюры (одна изображала притчу о блудном сыне), с ее высокой, покрытой красным штофным одеялом постелью, где лежала груда подушек; спальня, с огромным, мрачным киотом, полным старинными образами в потускневших ризах, с туалетом и бюро, похожими на средневековые постройки, и с клеткой злющего попугая, пронзительно кричавшего временами, - всегда, с самого детства, производила на Дениса Ивановича удручающее, гнетущее впечатление. Ребенком он, входя сюда, испытывал не только привычный, отчужденный страх к самой матери, - он боялся ее одинаково всюду, - но и к самим вещам, бывшим тут. Ему казалось, что в сумерки туалет, бюро и киот ведут всегда между собой сердитые разговоры, смотрят и слушают, и что мать в каком-то заговоре с ними, руководит ими и единственно их любит на свете. И до сих пор он не мог отделаться, входя в спальню Лидии Алексеевны, от чувства неловкости и стеснения, обычного ему с ребяческих лет.

   Денис Иванович вошел, поцеловал сунутую ему Лидией Алексеевной руку, здороваясь, потому что они не виделись с утра, и сел против нее у столика, на котором она раскладывала карты.

   Лидия Алексеевна, когда призывала сына для разговора, всегда выдерживала некоторое молчание, как бы желая прежде испытать и вместе с тем показать силу своего авторитета над ним. Он должен был ждать, пока она заговорит, и отвечать на ее вопросы, а сам в рассуждения не пускаться!..

   Денис Иванович сел и стал терпеливо ждать, когда мать прервет молчание.

   Она не спеша раскладывала карты, как будто всецело поглощенная составлением пасьянса, и наконец, убедившись достаточно, что сын никакой склонности к буйству и дерзости не обнаруживает, глянула на него, скривив рот в улыбку, с которой всегда глядела на него и в которой ясно выражалось насмешливое презрение к его слабости и робкой покорности.

   - Вы, мой милый, требуете свой новый мундир? - спросила она вкрадчиво и совсем будто не гневно, хотя слова "мой милый" и обращение на "вы" служили несомненным признаком, что она гневается.

   - Да, маменька, - ответил Денис.

   - А зачем он вам вдруг понадобился?

   - Чтобы ехать на бал во дворец.

   - Во-о дво-рец? Да кто же вас туда пустит?

   - Мне прислали билет, маменька...

   - Кто? - Лидия Алексеевна взяла билет, который он протянул ей, и подробно осмотрела, как меняла осматривает кредитную бумажку, - не фальшивая ли. - Кто же прислал этот билет? - снова спросила она.

   - Не знаю, маменька.

   - Как же ты не знаешь? Что за вздор такой! Мать игнорируют, а сыну вдруг билет присылают! Тут что-то не так! Кому же нужно восстанавливать так мать против сына?! Ты сам себе достал этот билет? Изволь сказать сейчас, через кого?

   - Да уверяю вас, маменька, и не думал. Прихожу сегодня и застаю конверт. Он из сената прислан, и больше ничего не знаю...

   - И хочешь все-таки ехать?

   - Хочу.

   - Ну и дурак! Собственного достоинства в тебе нет! Твою мать знать не хотят, а ты, на вот, только свистнули, ты уж и рад! - и Лидия Алексеевна снова принялась за карты, словно считая разговор исчерпанным и дело вполне решенным.

   - Так вы прикажите мне мундир принести; надо, чтобы он отвиселся, да и почистить не мешает, - проговорил неожиданно для нее и, главное, сам для себя Денис Иванович и встал.

   Она, пораженная, подняла голову и воскликнула:

   - Вы, кажется, рассуждать начинаете?

   - Я говорю только, чтобы мне мундир принесли...

   - Да как ты смеешь, щенок, отдавать мне приказания! - крикнула Лидия Алексеевна и стукнула по столу, так что карты посыпались на пол. - Ты бунтовать против матери, нет, скажи, ты бунтовать?..

   - Я, маменька, никогда не выходил из вашей воли, - сказал Денис Иванович, - но тут дело идет... тут дело идет о государе, - выговорил он.

   И впервые по его тону послышалось, что он - не только сын своего робкого и слабого отца, но и ее, строптивой, упрямой и властной Лидии Алексеевны. Впервые почувствовалось, что если он до сих пор, до тридцати четырех лет, подчинялся ей, то потому лишь, что сам хотел этого, и потому, что до сих пор не было серьезной причины поступать ему иначе; но вот, когда дело коснулось государя, - он постоит за себя.

   Для Лидии Алексеевны важны были не слова, которые он произнес, но то, как теперь смотрел он на нее, выдерживая ее строгий, упорный взгляд, которым она, как думала прежде, уничтожала его. Между ними точно перебегала искра от нее к нему и от него к ней и снова к нему и к ней.

   Денис Иванович не опускал взгляда до тех пор, пока не потухла эта искра, и потухла в глазах не его, а матери. Тогда он повернулся и ушел.

   Ему принесли мундир сейчас же.

   Денис Иванович стал готовиться к вечеру, искренне не подозревая, что между ним и матерью произошло что-то необыкновенное, из ряда вон выходящее, такое, что не может не иметь последствий значительных, в особенности для нее. Он был доволен данной минутой, доволен тем, что поедет сегодня вечером на бал и увидит государя. Больше ни о чем он не думал и, осмотрев мундир и найдя его в отличном состоянии, распорядился, чтобы Васька сбегал ему за извозчиком и нанял того на вечер.

   - Да номер не забудь взять у извозчика, а то он не приедет, - заботливо приказал он, точно все зависело теперь от того, приедет извозчик или нет.

   Мыться и бриться Денис Иванович принялся спозаранку. Обед ему подали в его комнату. Однако это часто бывало и прежде, и потому он не заметил в этом ничего особенного.

   По мере того как время приближалось к вечеру, оно тянулось все медленнее и медленнее. Денис Иванович был уже совсем готов, ему только оставалось надеть расправленный и вычищенный, висевший на спинке стула мундир, а до бала было почти два часа. Пробовал он читать, но буквы прыгали у него перед глазами, и он ничего не понимал. Он вышел на вышку и в одной рубашке стал ходить, хотя день был холоднее, чем вчера. Он беспрестанно поглядывал на часы и ему хотелось передвинуть стрелки, хоть он и знал, что это не поможет.

  

  

   Новые слежавшиеся башмаки жали и мундир был тесен Денису Ивановичу, слегка потолстевшему с прошлого года, но именно это соответствовало той особенной обстановке бала, в которой он очутился и чувствовал, что здесь все должно быть не так, как всегда, и неудобно приехать сюда в слишком простом, повседневном, удобном, как халат, платье. Так что и жавшие башмаки, и тесный мундир были кстати и ничуть не мешали, а, напротив, способствовали торжественному настроению Радовича.

   Блестящие залы, огни, вытянувшиеся на лестнице лакеи в пудре и в красных кафтанах с позументами, наряды дам, мундиры мужчин, музыка, гремевшая, притомляя слух, бриллианты, кружева - все слилось для Дениса Ивановича, давно не бывавшего вообще на вечерах и попавшего в первый раз на придворный бал. Он был ослеплен, поражен, не мог еще ничего видеть в отдельности, кроме государя, которого видел все время, где бы ни пришлось ему быть.

   И ощущение, которое он испытывал, не могло сравниться ни с чем, даже с теми грезами, которые, как в золотистом тумане, переносили его, бывало, когда слушал он сказки ключницы Василисы, то в волшебные чертоги построенных в одну ночь очарованных замков, то на дно моря, в коралловые пещеры, или в золотые палаты заоблачных царств. Он не ходил, не двигался, но торжественно носил свое тело, словно оно, стесненное мундиром, плыло само собой по воздуху, а там, где-то далеко внизу, какие-то башмаки жали чьи-то ноги.

   Среди гостей у него, наверное, было много знакомых, потому что тут была вся Москва, а он знал всю Москву, но узнавать он никого не узнавал, хотя кланялся и что-то отвечал и говорил, когда его окликали. Ему казалось святотатственным, неприличным быть обыкновенным знакомым обыкновенных людей здесь, во дворце государя, и в присутствии государя. Он не сводил глаз - впрочем, как и все остальные, с Павла Петровича и видел его, как видишь солнце, даже когда не смотришь на него.

   Государь был в духе, и лицо его, оживленное, с блестевшими умными и проницательными глазами, казалось Радовичу выражением истинной прелести величия. Оно было такое, то есть еще лучше такого, каким он воображал себе его, и вовсе не похоже на портреты, претендовавшие передать черты императора Павла.

   - Прекрасно! - сказал Денису Ивановичу попавшийся ему генерал-поручик Вавилов и кивнул головой.

   Радович отвесил поклон, однако не разобрал, кто это, но все же сейчас же полюбил говорившего, сочувствуя его слову.

   "Прекрасно, истинно прекрасно!" - говорило и пело все в душе Дениса Ивановича.

   В антракте между танцами государь стоял в конце зала, и все лица были обращены к нему.

   Радович теперь только, насмотревшись вдоволь на государя, стал присматриваться к окружению его. Он узнал толстого, курносого обрюзгшего Безбородко, узнал несколько московских сенаторов, главнокомандующего Салтыкова, увидел еще нескольких, очевидно петербургских, придворных.

   Вдруг его глаза остановились на стоявшей в первом ряду образовавшегося около государя круга молодой девушке.

   Увидев ее, Денис Иванович так и остался, как был, с раскрытым ртом. Такой красавицы он и представить не мог себе никогда. Она сразу была заметна среди других и по красоте своей, и по собственному цвету черных, впадавших в синеву, густых волос своих.

   А сзади нее, немножко в отдалении, вырисовывалась сухая, длинная фигура сенатора Дрейера.

   Радович взглянул на сенатора, узнал его, вспомнил сегодняшнее утро и в эту минуту заметил, что Дрейер тоже увидел и узнал его.

   Государь, продолжая разговаривать с Безбородко, улыбаясь, причем блестели его белые, ровные зубы, и потряхивая пудренной косичкой, двинулся вперед, и сейчас же толпа расступилась перед ним, а стоявшие возле него двинулись тоже.

   Красавица в белом платье с черными волосами стала продвигаться вместе с другими.

   Радович, к удивлению своему, увидел, что окружавшие государя отступают так, что между ним и красавицей остается пустое пространство, как бы соединяющее их. Государь будто слегка нахмурился и сделал несколько более поспешных шагов, толпа отхлынула в сторону, и Радович очутился в первом ряду с государем.

   Пустое пространство между ним и красавицей не изменилось. Она стояла, опустив тонкие, оголенные девственные руки, и смотрела на Павла Петровича так же, как смотрели на него все, то есть не спуская глаз.

   Государь кивнул в ее сторону и спросил у Безбородко:

   - Это, кажется, дочь Петра Лопухина?

   - Она, ваше величество, из-за вас просто голову потеряла! - ответил Безбородко, странно улыбаясь и изогнувшись...

   - Вот ребенок! - сказал рассмеявшись государь.

   - Ей уже скоро шестнадцать лет, - проговорил Безбородко.

   Это была неправда: Анне Лопухиной шел уже двадцать второй год.

   Этот разговор слышал стоявший почти рядом Радович, слышали и другие.

   Государь прошел дальше и так скоро, что замкнувшаяся за ним толпа отделила от него Дениса Ивановича и Лопухину, приблизившуюся теперь к Радовичу.

   Сенатор Дрейер между тем направился прямо на Дениса Ивановича. Он шел на него, пробираясь через толпу, и сердито кивал ему головой, видимо, подзывая его к себе и сердясь, что тот не замечает или не понимает этого. Он почти в упор подошел к Денису Ивановичу, и тогда только тот, вздрогнув, увидел, что находится в его власти, потому что скрыться не представляется уже возможности.

   "Неужели он станет делать мне выговор прямо здесь?" - чувствуя, если это так, стыд за сенатора, подумал Радович.

   Но Дрейер, подойдя к нему, схватил его за рукав двумя свободными пальцами (остальными он держал треугольную шляпу), и схватил так, что больно ущипнул, и потянул за собой.

   - Я вас вынужден представить госпоже Екатерине Николаевне Лопухиной, - проговорил он отрывисто и ворчливо, таща уже Дениса Ивановича, к стоявшей возле красавицы видной барыне и представил.

   - Вы сын Лидии Алексеевны Радович? - спросила Лопухина, оглядывая Дениса Ивановича.

   - Да, я - сын... - краснея ответил он, не зная, то ли говорит, что нужно, или нет.

   - Я рада с вами познакомиться. Заезжайте завтра ко мне... так, после часа, до двух...

   - У меня, к сожалению, служба в сенате... - начал было Денис Иванович, но педантичный, строгий служака Дрейер так заворочал на него глазами, желая остановить его, что Радович оборвал фразу и замолк.

   - Так завтра, между часом и двумя! - повелительно произнесла Лопухина и отвернулась, показывая, что представление кончилось и что Радович может отойти.

   В ее манере было странное соединение какой-то ласковости и вместе с тем величественной привычки, что все будет именно так, как она хочет.

   "Вот эта умеет приказывать", - подумал Денис Иванович, невольно сравнивая ее со своей матерью.

   Но он тут же решил, что ехать ему завтра к Лопухиной в служебный час совершенно незачем. Он решительно не понимал, зачем он понадобился ей и, главное, зачем понадобилось Дрейеру вместо выговора за сегодняшние пряники представлять его Лопухиной. Как это случилось и почему, он не знал.

   Не знал этого и сам сенатор Дрейер. Он явился сегодня на бал, усматривая в этом свою служебную обязанность как сенатора. На балах он никогда не бывал - у него и без того не хватало времени. К воцарению императора Павла Петровича, в сенате было десять тысяч нерешенных дел. Это доказывало, во-первых, очевидность того, что не все сенаторы относились к службе, как сенатор Дрейер; а во-вторых, что если он, Дрейер, задался целью решить все десять тысяч дел, то немудрено, что у него не было времени не только ездить на балы, но даже и ходить в баню, а то и спать. Придворный же бал в присутствии государя - это другое дело. Тут сенаторы обязаны были, по мнению Дрейера, увеличивать блеск двора, и потому он явился сюда в своем красном мундире, с треугольной шляпой, хотя едва ли его сухая, длинная фигура могла кому-нибудь показаться блестящей.

   Явившись на бал, он первое время ходил, жмурясь и не зная, куда ему приткнуться и что с собой делать. Весь этот люд, шум, говор и музыка, в сущности, "мешали занятиям", но тут именно о занятиях и речи не могло быть. Если бы ему дали полную волю, сенатор Дрейер немедленно водворил бы на балу тишину и порядок и приступил бы к занятиям. Однако здесь приступали не к занятиям, а к танцам, и, противно самой природе, молодые люди, танцуя, вели себя крайне развязно перед такими особами, как, например, сенаторы.

   Дрейер попробовал было изложить свой взгляд на этот предмет своему товарищу по сенату, сенатору же Лопухину, но того Безбородко держал при себе, следовательно, вблизи государя, и Дрейера оттуда оттерли. Тогда он, наткнувшись на Лопухину с падчерицей, "присосался" к ним и уже не отходил, потому что из дам только и был знаком, что с женами своих сослуживцев...

   Стоя за Лопухиной, он вдруг встретился глазами с коллежским секретарем Радовичем и довольно громко произнес:

   - Ага!..

   Лопухина обернулась на него и увидела, что лицо сенатора Дрейера настолько вдруг оживилось, что она невольно спросила:

   - Что с вами?

   Дрейер оживился потому, что наконец нашел более или менее разумное применение своему пребыванию на балу. Он мог, вместо того чтобы завтра, отрываясь от служебных занятий, делать выговор коллежскому секретарю за его предосудительное "в отношении пряников" поведение, объяснить ему даже более подробно сегодня, сколь печален его проступок и насколько нетерпимы такие поступки со стороны служащих по канцелярии правительствующего сената.

   - Ничего... Так, служебное дело, - ответил он Лопухиной.

   - У вас даже на балу служебные дела?

   - Как видите, сударыня!..

   Сенатор Дрейер, разговаривая с дамами, всегда прибавлял "сударыня", считая это переводом французского "madame".

   - Какое же дело? - спросила опять Лопухина. - Важное?

   - Для меня все важно, что касается службы, - пояснил Дрейер, - а тут я вижу молодого человека...

   - Какого молодого человека?

   - Коллежского секретаря Радовича.

   - Радовича? Что ж он?

   - Он сегодня утром был замечен мною в уличной толпе за весьма странным занятием: он совместно с мальчишками занимался ломанием пряников.

   - Да неужели? - словно обрадовалась Лопухина и добавила вполголоса: - Положительно это тот человек, который мне нужен!

   - Что вы говорите? - переспросил Дрейер.

   - Я говорю, что это очень мило...

   - Как мило, сударыня?

   - Где он? Покажите мне его.

   Дрейер показал.

   - Да он по виду очень презентабелен, - решила Лопухина. - Отлично! Представьте мне его сейчас...

   Ослушаться Екатерины Николаевны Лопухиной Дрейер прямо-таки не осмелился и вместо выговора должен был привести Радовича и представить его:

   - Что женщина хочет, то и мы должны хотеть! - сказал он только Екатерине Николаевне, воображая себя историческим лицом, произносящим историческое изречение.

  

  

   На другой день после бала во дворце Лидия Алексеевна ходила по длинной анфиладе комнат своего большого дома, заложив руки назад и пристально смотря себе под ноги. На лице у нее появились желтые пятна. Она в одну ночь осунулась и похудела.

   Сыну, если он будет спрашивать о ней, она велела сказать, что нездорова и чтобы он не показывался к ней. Он уехал сегодня, как обыкновенно, в сенат на службу в шесть часов утра, затем вернулся днем к часу, переоделся в новый мундир и немедленно уехал опять. Все это было доложено Лидии Алексеевне через Василису. В доме было, конечно, известно, что произошло вчера между матерью и сыном. Это составило событие дня, затмившее собой все остальное, и обсуждалось на все лады от девичьей до черной кухни и кучерской включительно. Дворня знала, что барыня - "ужасть сердита", что на лице у нее явились зловещие желтые пятна и что она ходит по комнатам, заложив руки за спину.

   Хождение по комнатам часто нападало на Лидию Алексеевну; она временами проводила целые дни в этом занятии, и к ней никто не смел подступиться, но желтые пятна появлялись сравнительно редко и служили признаком особенного гнева, никогда не проходившего для дворни даром. Все притихли, старались ходить по струнке и, главное, не попадаться на глаза барыне. Один казачок Дениса Ивановича Васька, жирно припомадив волосы маслом, которое стащил на господской кухне, ходил гоголем. Впрочем, это могло происходить оттого, что к нему вдруг даже сама Василиса стала относиться ласковее. Лакеи сидели на своих местах в официантской и на лестнице. Дворецкий, важный бритый старик, вертелся тут же, с утра одетый в свою ливрею.

   Лакей Степка, откликавшийся на это имя, хотя ему уже шел пятый десяток, и выездной Адриан затеяли было в вестибюле игру в шашки, но дворецкий так на них цыкнул, что они сейчас же спрятали доску. Адриан стал делать вид, что стирает пыль, а Степка уткнулся в окно.

   - Слышь, - заявил Степка, глядя в окно, - к нам карета въезжает, Курослеповой барыни! Как же быть? Докладывать аль прямо не принять?

   Дворецкий подумал, взвесил все обстоятельства и рассудил:

   - Если приказу о том, чтобы не принимать, не было, так поди, доложи.

   - Яков Михеевич, - взмолился Степка, - мочи моей нет! Ведь ежели, как последний раз, так я не выдержу, руки на себя наложу...

   - А ты поговори вот у меня!

   Карета в это время подъехала к крыльцу, и лакей Курослеповой, соскочив с козел, вбежал, хлопнув дверью.

   - Тише! - остановил его дворецкий.

   - Принимаете? - весело спросил здоровый, жизнерадостный слуга Марьи Львовны.

   - Сама, что ли? - проворчал дворецкий.

   - Сама.

   - Поди, доложи - Марья Львовна Курослепова, - приказал дворецкий Степке.

   - Яков Михеевич, пошлите Адриана! - проговорил тот.

   - Я вот тебя к Зиновию Якличу пошлю!.. - прошипел ему Яков Михеевич.

   Степка побелел, тяжело вздохнул и побежал докладывать.

   Жизнерадостный курослеповский лакей, слегка ухмыльнувшись, наблюдал за тем, что происходило, как человек, находящийся во время грозы под верной защитой, наблюдает застигнутых непогодой прохожих.

   Прошло несколько минут ожидания, и на лестнице показался бежавший на цыпочках Степка.

   - Приказали просить! - задыхаясь проговорил он и несколько раз перекрестился, не скрывая своего благополучия, что все обошлось как следует.

   Дворецкий Яков Михеевич знал, что делал, хотя в этом помогал ему не столько разум, сколько инстинкт натасканной на господской службе собаки. Лидии Алексеевне нужно было видеть сегодня, чтобы навести справки и разъяснить дело, как можно больше народа, и, если бы Марья Львовна не заехала, она сама отправилась бы к ней, потому что одна Марья Львовна могла заменить в данном случае многих.

   Марья Львовна вошла к хозяйке дома и первым делом ахнула:

   - Матушка моя, да что с вами? На вас лица сегодня нету!

   - Не сладко, видно, живется, - процедила сквозь зубы Радович, усаживая гостью в большой парадной гостиной, в которой та застала ее.

   - Да что такое? Что случилось? - стала спрашивать Курослепова, хлопотливо возясь с ридикюлем, где у нее было сложено никогда не покидавшее ее вязанье.

   - Впрочем, ничего особенного, так, - сказала Лидия Алексеевна, стараясь проявить терпение и быть любезной, - неможется!

   Она знала, что нужно лишь подождать, и Марья Львовна без расспросов сама расскажет все, что знает.

   - Ну, полноте! - протянула Курослепова. - Посмотрите, день-то какой! У меня сегодня девка Малашка прибегает со двора и так это ухмыляется. Я ее спрашиваю: "Что ты?" - а она говорит: "Да ничего, барыня, солнце хорошо светит!". Мне это очень понравилось... Ну, Лидия Алексеевна, бал вчерашний, я вам скажу!.. По правде сказать, роскошь огромная, но вкуса мало. Впрочем, я другого и не ожидала... Приезжаю я вчера...

   И она стала подробно описывать дворец и всех бывших на балу, стараясь быть ядовитой и насмешливой, но все-таки, видимо, не без удовольствия переживая в рассказе свои впечатления. Она все видела, всех заметила, обо всем спешила передать, и по тону ее видно было, что самое интересное она приберегает к концу.

   Лидия Алексеевна не перебивала ее и слушала терпеливо, тем более что по приезде Марии Львовны на другой же день после бала и по ее словоохотливости поняла, что та явилась неспроста.

   - Представьте, - рассказывала Марья Львовна, переходя наконец к "интересному", - Лопухина вела себя до откровенности неприлично. Она ходила за государем не отставая, и мачеха разодела ее... совсем оголила. Стыдно глядеть было... Лопухин получает назначение в Петербург, и они переезжают туда. Это решено уже. Вот вам главная новость, хотя, впрочем, не новая, а старая. Так и ждали, что это будет, но теперь в этом уже сомневаться нельзя... Поздравляю. Надо, однако, отдать справедливость: и красива же она...

   Марья Львовна, говоря это, не подозревала, что делает гнусность, распространяя скверную клевету, родившуюся из недостойной сплетни, которой, правда, желали воспользоваться люди, не брезгующие ничем для достижения своих целей.

   Вот что было на самом деле.

   Когда в предыдущем году император Павел Петрович приехал в Москву для коронования, ему в числе прочих сенаторов представлялся и Петр Васильевич Лопухин, муж Екатерины Николаевны и отец красавицы Анны. На этом общем представлении государь расспрашивал каждого о его прошедшей службе и, узнав, что Лопухин был прежде наместником в Ярославле, приказал ему не уезжать из дворца. Когда же представление кончилось, император, получивший в тот день прошение по делу, разбиравшемуся в Ярославле, передал это прошение Лопухину и велел ему сделать затем личный доклад по этому делу. Лопухин прямо из дворца отправился в сенат, навел нужные справки, сообразуя со своими собственными представлениями и, проработав всю ночь, успел на следующий день явиться в шесть часов утра во дво