Чириков Евгений Николаевич - Юность

  

  

   Нью-Йорк, Издательство имени Чехова, 1955

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Евгений Николаевич Чириков родился в Казани, в 1864 году, в семье безземельного дворянина Симбирской губернии. Из шести детей семьи Чириковых Евгений был вторым.

   О раннем детстве писатель вспоминает в своих, не целиком опубликованных записках, с большой нежностью.

   "До десятилетнего возраста я прожил частью в селах, частью в маленьких городах Казанской и Симбирской губерний, на Волге. Пред моими глазами, с первых моментов пробужденного сознанья, развернулась огромная светлая водяная дорога, с манящими в даль синими контурами гор, с безграничным простором лугового и лесного Заволжья".

   Семья Чириковых жила исключительно на средства, добываемые отцовской службой. И Чириков, с типичным для этого писателя юмором, рассказывает: "нашим первоначальным воспитателем и педагогом были не специалисты этого дела, а матушка-Волга, улица, общение с детворой всех классов и сословий. Условия нашей детской жизни складывались таким образом, что самим собой осуществлялся завет Некрасова:

  

   Жизни вольным впечатленьям

   Душу вольную отдай,

   Человеческим стремленьям

   В ней проснуться не мешай.

  

   Уже первые шаги гимназиста Чирикова на пути литературном отразили эти, его жизни, "вольные впечатления". Два стихотворения гимназиста Чирикова были напечатаны в 1882 году в "Волжском сборнике" и оба они посвящены Волге.

   Но Чириков не считал дату напечатания стихов началом своей литературной карьеры. Стихи ведь пишут все, особенно в ранней молодости. Началом своей литературной деятельности Е. Чириков считает 1887 г. 7 января этого года в казанской газете "Волжский вестник" появился первый рассказ будущего писателя под названьем "Рыжий". Полученные за рассказ 13 рублей 50 копеек были первым литературным гонораром Чирикова. "В те времена это была в нашем семейном хозяйстве значительная сумма", - пишет Е. Н. в своих воспоминаниях.

   Восьмидесятые годы недаром представляются нам переходной эпохой в жизни русской литературы. Ушли в лучший мир властители дум - Тургенев и Достоевский. Жил Лев Толстой, но отрицание им всего великого созданного не способно было повлечь за ним молодежь, еще не остывшую в своем активном народолюбии. Антон Чехов еще прятался на задворках литературы, печатал свои юмористические рассказы в "Будильнике" под маской Чехонте. Жили еще идейные вожди русской общественности Чернышевский и Михайловский. За ними следовала молодежь, у них она черпала духовные силы для служения народу, к ним обращалась с просьбой:

  

   На проклятые вопросы

   Дай ответы нам прямые!

  

   Еще не зажигалась на литературном небе звезда Горького.

   Об одной из встреч с Николаем Чернышевским рассказывает в своих воспоминаньях Е. Н. Чириков.

   За участье в студенческих волнениях Е. Н. был арестован, просидел полгода в одиночном заключении и был сослан на три года в Царицын, нынешний Сталинград.

   "В то время, - пишет Чириков, - как я служил смотрителем керосиновой станции, будущий Максим Горький, а тогда Алеша Пешков, служил весовщиком на железной дороге.

   Весной я покинул Царицын, уехав оканчивать ссылку в Астрахань. Здесь в редакции газеты я впервые увидел Николая Гавриловича Чернышевского. Он тогда только вернулся из сибирского заточения".

   "Старость, - пишет далее Е. Н., - не сделала особенных перемен в этом типичном образе. В то время студенческая молодежь всеми правдами и неправдами добивалась личного свидания с Чернышевским, чтобы спросить автора популярного романа "Что делать", что именно ей, русской молодежи, делать для блага народа, ибо прежняя вера в террор начала пропадать и фундамент народнической идеологии дал уже много трещин.

   Такой же вопрос задал Чернышевскому и юный писатель Чириков.

   Чернышевский в ответ привел в пример мужика, которому он однажды захотел помочь донести вязанку дров и, когда вязанка рассыпалась, мужик, вместо благодарности, обрушился на своего помощника с бранью: - Да чорт мне в твоей жалости! Не смыслишь в этом деле, так нечего и соваться.

   И Чернышевский, прямо глядя в глаза собеседнику, сделал строгий вывод:

   - Говорить и писать мы все умеем, да часто беремся не за свое дело. Учиться надо, тогда самому ясно будет, что делать.

   Ответ Чернышевского, не тот, который он дал в своем романе, а личный, молодому Чирикову, стал как бы заветом писателя на всю жизнь. Может быть и без этой знаменательной встречи Чириков остался бы тем же, на всю жизнь, пытливым студентом в универсальной школе жизни. Уже тогда начинающий Чириков понимал свое назначение, как созвучное биение своего писательского сердца с пульсом общественной, бытовой и политической жизни своей родины, но тем значительнее кажется нам сейчас приведенный разговор Чирикова с тем, который более четверти века был властителем дум русской интеллигенции, особенно молодежи.

   Поставленный вопрос "Что делать?" был не личным делом Чирикова, а задачей его народного и общественного служенья. Уже с самого начала своей литературной деятельности Чириков уяснил себе роль, какую ему суждено играть на русской литературной улице. Это была роль серьезного и вдумчивого ученика жизни. Чернышевский только подтвердил правильность поставленной писателем себе задачи. Вот почему Чириков-публицист жил той же вдохновенной творческой любовью к своему делу, как и Чириков-беллетрист. Поэт уживался в нем с драматургом, и эта пытливость и разнообразие литературной формы создали живой, на всё откликающийся и во всё вникающий образ писателя Евгения Чирикова.

   Образы провинциальной жизни, печатавшиеся за подписью Чирикова в журналах: "Жизнь" и "Русская мысль", становились событиями литературного дня. Надо помнить условия общественной и журнальной жизни того времени. Несмотря на цензуру, печать оставалась единственной трибуной для выражения настроений русского общества. Ничто не могло заменить мыслящему обитателю России времен царствования Александра Третьего газеты или журнала. От писателя требовалась особенная способность наблюдать и изображать факты столичной и провинциальной жизни так, чтобы, преодолев все цензурные рогатки, донести картину нравов до сердца читателя.

   Е. Н. Чириков-публицист научился видеть жизнь, наблюдать быт эпохи. С иронической улыбкой, тонкой и умной насмешкой, а подчас и с гневным словом, он вытаскивал на свет Божий провинциальных монстров, живых, реальных Держиморд, уцелевших от тлена российских Сквозник-Дмухановских, щедринских Головлевых, гоголевских Чичиковых и Хлестаковых, которые в конце девятнадцатого и начале двадцатого века благополучно пользовались своими сословными и бюрократическими привилегиями перед остальным населением.

   Чириков-бытописатель оставался однако художником по характеру своего литературного дара. Есть что-то общее между сказочным стилем Чирикова и русским эпосом Островского. Оба они раскрывают наивно-торжественные лейтмотивы русской сказки, оба придают ей театральный характер.

   И Чириков, бытописатель в рассказах и очерках, становится фантастом и поэтом-сказочником в своих театральных феериях.

   Поскольку русский эпос роднит Чирикова с Островским, постольку его беллетристика художественно созвучна Чехову. Начиная с девяностых годов, Е. Н. проявляет необычайную творческую энергию, пишет разнообразно и ярко, откликается на повседневность в своих очерках, а в рассказах развивает темы социальные, психологического и морального порядка: пишет о любви, ревности, неудовлетворенности жизнью, обо всем том, что близко и понятно человеку, не скованному партийной или групповой догмой.

   Волга научила Чирикова познать и полюбить природу. Жизнь стала для него широкой и полноводной рекой, на необъятных просторах которой живут маленькие люди, со своими горем и радостями, торжеством и поражениями, полноценнным здоровьем, и страданиями физическими. Все они - объекты его писательской наблюдательности, всех их надо понять, изучить, а, главное, любить, ибо без любви нет творчества.

   И больше всего понимает и ценит, и крепче всего любит Чириков молодежь. К ней обращен его писательский взор, на нее он возлагает свои надежды художника, трибуна, гражданина и сына своей родины.

   К началу Первой мировой войны Чириков уже автор пятнадцати томов собрания сочинений, изданного Московским Книгоиздательством.

   В это собрание вошли почти все первоначальные сочинения Чирикова, повести: "Студенты приехали", "Чужестранцы", очерки под общим названием "Тихий омут", пьесы и трилогия, первая часть которой "Юность" является содержанием настоящей книги.

   Пьесы Чирикова также отражают многосложность и пытливость его художественного воображения, как и все другие его произведения. Ряд пьес, собранных в одном томе под названием "Провинциальная комедия" отражает, как в зеркале, быт девяностых годов, ту рутину провинции, которая получила свое завершение в пьесах Чехова. "Иван Мироныч" - комедия Чирикова, написанная им для Художественного Театра, не сходившая со сцены в течение многих лет, - живая картина семейного разлада, ставшего проблемой начала нынешнего века и получившего отражение в пьесах почти всех драматургов того времени, начиная с Найденова, Чирикова, Горького и кончая Андреевым. Это, пожалуй, самая пессимистическая пьеса Чирикова. В драме Чириков резче и определеннее в своем желании запечатлеть зло, царящее в жизни, от которого каждый, не застывший в каменном футляре политической реакции, стремился освободиться. Такова пьеса Чирикова "Евреи", имевшая громадный успех на провинциальных сценах России. Кто не помнит Орленева в роли Нахмана в этой пьесе? Это был обнаженный нерв, какое-то пророческое предвидение трагедии, разыгравшейся через несколько десятков лет, и такой же пламенный протест против угнетения и насилия. Проповедь добра, противопоставление светлого идеала правды черной лжи, борьба ангела с дьяволом, чистоты с грязью - любимый творческий мотив Чирикова. Художественное разрешение этот прием получил в романе "Юность".

   "Юность" носит отчасти автобиографический характер.

   Начало романа - юность героя, его первые переживания, учение, его первая любовь к белокурой Зое. Всё это, видимо, списано с натуры. Романтика переживания сочетается у Чирикова с чувством юмора, ирония, часто над самим собой, типична для повествовательной его манеры. Автобиографична и та часть романа, где описывается жизнь в тюрьме. Тут сказывается опыт политического "преступника", испытавшего все фазы тюремного сидения, допросы жандармов, а также всю "романтику" заключения, которое, как это ни странно, становится даже привлекательным в воспоминаниях почти всех, подвергшихся в свое время политическим преследованиям в эпоху царской охранки. В наши дни, когда жестокость аппарата сыска дошла до предела, имеющего подобие себе только в истории испанской инквизиции, подобные описания "ужасов" царского застенка кажутся просто умилительными. Моментами начинает казаться, что ведется допрос не студента, не юнца-революционера, а самого жандармского полковника, а ответы подследственного звучат больше обвинительной речью прокурора, на которую следуют робкие ответы смущенного представителя власти.

   С большим интересом читаются описания перестукивания арестантов, тот внутренний быт тюрьмы, который описывался большею частью протокольно, не считая разумеется книги Достоевского, и который у Чирикова изложен в форме художественно-беллетристической. Всё рассказанное Е. Н. Чириковым о пребывании в тюрьме списано с натуры. Это видно из того, что один из сидящих в тюрьме, близкий друг автора, даже назван его настоящим именем. Это один из "преступников" - Касьянов.

   Но бытовая картина романа "Юность" является только фоном для психологически сложной темы развертывающихся в романе событий.

   В образах двух героинь "Юности" автор утверждает борьбу добра со злом, светлой облагораживающей силы любви со "зверем из бездны", разъедающим душу и поражающим героя, доведя его до полного морального разложения. Убедительность романа в отсутствии условных героев, выдуманных или сочиненных фигур. Черное, описанное в романе, действительно черно, белое же ослепительно в своей чистоте. Краски художника натуральны, переживания жизненны. Роман "Юность", сквозь годы, прошедшие после его написания, донес до наших дней веру в торжество правды, в красоту душевной ясности, в очищающую любовь, терпящую муки, но не побежденную. Читая роман "Юность", невольно поддаешься чувству веры в живые слова очищения, столь необходимые в наши мрачные дни.

   Уход в эмиграцию не изменил душевного облика Чирикова, а как бы еще ярче определил его позицию писателя и человека. Идеалист по природе, он, с неугасимой юношеской энергией, с неукротимой страстностью, осудил пришельцев-большевиков.

   Да мог ли иначе чувствовать этот человек высоких гуманистических стремлений, до конца сохранивший веру в свободу, в торжество правды, в лучшие идеалы русской интеллигенции, ярким представителем которой он был.

   Сейчас имя Чирикова знает не только русский читатель. Его романы "Опустошенная душа" и "Юность" изданы на французском языке. По-немецки вышли - "Мой роман" и "Красный паяц", на английский переведен "Марька из Ямы". Почти все произведения Чирикова вышли на чешском языке, а также переведены на многие другие славянские языки. На лекциях по русской литературе студенты Колумбийского университета знакомятся с типом русского студента восьмидесятых годов по произведениям Чирикова, а его рассказами американская молодежь, изучающая русский язык, увлекается по старым, сохранившимся в библиотеках, сборникам "Знания".

   Евгений Николаевич Чириков скончался 18 января 1932 года в Праге. Оставленное им литературное наследство представляет огромную культурную и историческую ценность.

   В некрологе, посвященном Чирикову и напечатанном в "Новом русском слове" после смерти писателя, критик Петр Пильский писал: "Оставленное Чириковым литературное наследство не должно быть забыто, не может быть утрачено, его не надо хоронить, им не следует пренебречь".

   Изданием романа "Юность" сделан этот первый шаг по пути к восстановлению и сохранению творений пламенного борца за лучшие стремления народа, которому Е. Н. Чириков отдал всю свою любовь и весь свой талант писателя.

  

  

  

  

   Однажды весенним утром я сидел в укромном уголке городского сада и готовился на аттестат зрелости. Весна была в полном разгаре: цвела черемуха и распускалась сирень; листья на деревьях еще не успели пропитаться пылью и казались только что выкрашенными и покрытыми лаком; по изумрудным лужайкам, над желтыми цветами, трепыхались первые бабочки, а в чаще кустов воробьи озабоченно переговаривались о грядущих хлопотах по устройству своих семейных очагов. Ликующее солнце не успело еще выпить росу на траве и листьях, и долговязые тени еще перерезали дорожки сада и давали свежую, ароматную прохладу...

   Здесь, в глухом углу сада, было тихо и безлюдно; шум просыпающегося города долетал сюда смягченным и не мешал думать и прислушиваться к ласковому шелесту листочков и к пугливым тайнам своей души, где звенела радость жизни и первых предчувствий юной любви. Мелодичный благовест далекой церкви и кудахтанье снесшейся где-то курицы, ласковый шопот листвы и солнечные пятна по дорожкам уносили душу в царство неясных и ленивых мечтаний и сливались в один общий радостный гимн жизни, который пела ей вся обновленная природа...

   Какая это радость чувствовать жизнь и не знать, не думать, зачем живешь на свете! Зачем растут черемуха и сирень, зачем они цветут и кружат голову своим сладким ароматом? Зачем восторженно кричит снесшаяся курица, оповещая весь мир о радостном событии? Зачем трепещет крылышками бабочка над молодой шелковой травкой?.. Почему так радостно замирает сердце, когда я слышу чьи-то приближающиеся шаги на дорожке?.. Не знаю и не хочу знать. Душу ласкает тихая, нежная радость какого-то неясного ожидания, и только один вопрос омрачает эту радость: зачем устроен аттестат зрелости?..

   Через три дня - экзамены по истории и географии. Непролазная лень в теле и скорбь в мозгах. Так прекрасна в весеннем наряде земля и так невыразимо скучна география!..

   - Амстердам, Гарлем, Саардам, Гага, Лейден, Роттердам... - шепчут губы и в сонливой фантазии рождаются и громоздко шевелятся с этими названиями не то какие-то допотопные чудовища, не то какие-то зловещие враждебные слова. Никогда не был в этих городах; может быть, это - красивые города, ласкающие взор своим видом, а теперь я ненавижу их и они представляются мне чудовищами. Широко раскрывается рот для позевоты; ленивая истома заставляет расслабленно так потягиваться и, закрыв глаза, прислушиваться к восторженному кудахтанию курицы...

   - Амстердам... дам, дам, дам... Чьи это шаги заставили вздрогнуть мое сердце и тревожно раскрыть глаза? Да, ты, сердце, не обмануло: опять - та же гимназистка, опять с книгой... Тоже готовится к экзаменам...

   - Амстердам, Гарлем, Саардам...

   Высокая, стройная... Две тяжелых косы... Гордая походка. Похожа на Маргариту. Поскрипывает башмачок, на песке остается отпечаток ножки. Лениво везет за собою зонтик, протягивая тонкую нить по дорожке. Даже не взглянула, словно меня и не было на лавочке. Откуда взялась? Вчера увидал в первый раз. Гордая. А косы-то!..

   - Да... Амстердам, Гарлем, Саардам, Гага, Лейден, Роттердам!..

   Чувствовало сердце, что увижу... Красивая! Словно ветка распустившейся сирени. Прошла, а все еще остается на душе какая-то паутина блеснувшей красоты и радости... Тянет смотреть вслед... Оглянется или нет?.. Оглянулась! Посижу: может быть, сделает круг и пройдет еще раз...

   - Амстердам, Гарлем, Саардам, Гага, Гага, Гага... Ох, Господи!

   И опять - в светлом платье. Золотистые волосы... Желтые туфли... Соломенная шляпа... Как пастушка!.. Вся она какая-то белая. А глаза - как небо. Глаза - васильки...

   Закрываю глаза и предо мною рисуется поле, рожь, васильки... Ласковый ветерок обвевает щеки, осторожно гладит под шляпой волосы, нашептывает о чем-то отрадном, кротком и близком.... О чем? Об этой девушке... Какая она красивая, тихая, как это весеннее утро, кроткая и лучезарная! Ах, если бы услыхать ее голос! Не идет. Неужели ушла?..

   - Амстердам, Гарлем, Саардам...

   Встал и пошел деловым шагом в сторону, куда ушла девушка... Дорожка круто сворачивала влево, и когда я, покорный ее воле, свернул за густые кусты сирени, - в глазах мелькнуло яркое белое пятно: на низенькой лавочке с раскрытой, позабытой книгой на коленях сидела девушка, та самая, которая...

   Задумалась. Откинула голову и смотрит в синее небо. О чем она думает? Разве узнаешь! Никогда. Вздрогнула и уставилась в книгу. Розовые губки шепчут что-то... Не обращает внимания. А зонтик валяется под ногами...

   - Вы уронили зонтик...

   - Ах, благодарю вас...

   Покраснела. Забеспокоилась.

   - Я помешал вам? Готовитесь к экзамену?

   - Да.

   - Я тоже. Скорее бы кончить. Надоели Амстердамы... А вы...

   - Я тоже кончаю...

   Спрятала глаза в книгу. Не хочет говорить. Поклонился и пошел дальше, а в ушах всё еще звучал новый голос, которого никогда не слыхал еще в жизни... Немного холодный голос, но какой приятный! Гордая... Длинные ресницы. Едва вздрагивают губы - не хочет улыбнуться и морщит лоб... Надо было представиться. Дурак!.. Почему не сесть на эту лавочку? Подумает, что нарочно сел так близко... Разве я виноват, что в саду так мало лавочек. Здесь - тень; а там скоро пропадет она... Сижу, исподволь бросаю взор на девушку в белом. Чувствует: поправила косу, перекинула ее за спину, подобрала ноги и еще больше нагнулась над книгой; чертит на песке зонтиком. А волосы на виске вздрагивают от ветерка и золотятся под опущенным полем шляпки. Золотая паутина...

   Амстердам, Гарлем, Саардам... Милая! Словно цветочек с родных полей, куда я уеду сейчас же после зрелости. Ромашки, Васильки, Лютики... Я сплел бы тебе веночек из цветов родных полей и надел бы на твою золотистую головку. И ты перестала бы хмурить лоб и улыбнулась бы мне... А теперь не хочешь даже вскинуть глаза... Куда ты?!

   Встала и пошла... Хочется тоже вскочить и пойти в ту сторону, куда пошла она... Кто она? Как ее имя? Где она живет?..

   Я встал и смотрел ей вслед. Ушла, промелькнула в зелени деревьев и скрылась, а я подошел к лавочке, на которой она сидела. Что она тут чертила зонтиком?

   - Зоя. Зоя. Зоя...

   Ее зовут Зоей... Золотая Зоя! Какое нежное, бархатное имя! Я повторял это имя, и оно, как ветерок щеку, ласкало мою душу...

  

  

   Зоя. Только три буквы, а когда их поставишь вместе, они делают чудеса... "Как прекрасен и богат русский язык!" - думал я, красиво выписывая это имя на листе бумаги, приготовленной для составления хронологии по истории всех времен и народов... Рано утром, едва раскрыв глаза, я распахивал окно в сад и шептал: "Здравствуй, Зоя!" Поздно ночью, когда затихал город и в мягкой тишине весенней, на крыльях теплого ветерка, над ним носились обрывки садовой музыки, я вглядывался в звездное небо и шептал: "Спокойной ночи, Зоя!"

   Каждое утро, отправляясь на экзамен, я заходил в сад и проходил мимо той скамьи, на которой сидела Зоя. И возвращаясь с экзамена, я не мог не зайти туда и не посидеть на этой милой скамеечке. И все я ждал, не промелькнет ли в зелени стройная фигура девушки... Редкие проходящие женщины заставляли меня вздрагивать и пугаться... Опять не она! Пропала... Ах, белый голубь, куда ты улетел?..

   Однажды, когда я, почти уже отчаявшись увидать белого голубя, уныло бродил по саду с "Историей средних веков" Иловайского, навстречу мне показалась шумливая стайка гимназисток, с аккуратно завязанными в ремни книгами. Как стая птиц: без умолку щебечут, смеются и звенят радостными голосами... Зоя! Она!.. Она!.. Будь, что будет...

   - Здравствуйте!

   Поднял шляпу и протянул руку. Покраснела, немного растерялась, но руки не отвергла, спросила:

   - Кончили?

   - Почти... Одна история и - созрею...

   Гимназистки пропустили нас вперед и, идя позади, тихо посмеивались и переговаривались между собою. Зоя шла, опустив голову, и односложно отвечала на мои вопросы о том, где она будет жить летом, что ей больше нравится: сирень или черемуха, как ее величают.

   - Зоя Сергеевна, я так долго ждал.

   - Чего?

   - Встречи...

   - С кем?

   - И вы спрашиваете!..

   Догадалась, вспыхнула и, обернувшись, заговорила с подругой... Теперь я шел, понуря голову, и тщетно искал выхода из безвыходного положения. Всего лучше было бы откланяться и отойти. Но какая-то сила, властная и непоборимая, мешала мне сделать это. И я шел, как привязанный на веревочку, рядом и напрягал все умственные способности, чтобы сгладить неприятное впечатление от своей неудачи. Понемногу и как-то незаметно отстали все другие, и мы с Зоей очутились вдвоем. Долго мы шли молча, словно просто попутчики, но вот в моих ушах зазвенел смех:

   - Я дома... До свидания!

   Она протянула мне руку и скрылась в калитке. Я тяжко вздохнул, снял шляпу и отер со лба холодный пот безвыходности. Оглядел с головы до ног дом, где жила Зоя, прочитал No, фамилию домохозяина, заглянул во двор... Там, за палисадником - одноэтажный приземистый флигель в три окна... Так вот где скрывается мой белый голубь с толстой золотой косой!..

   Дома учил хронологию и зудил "средние века", а мысль упиралась и настойчиво возвращалась в тот век, в который я встретил Зою.

   "Итак, - говорил я, - скажите мне, чем замечателен Пипин Короткий"? Но, вместо Пипина Короткого, выплывал образ стройной белой девушки, и я растерянно мычал:

   - Пипин... Пипин... Короткий... Почему Короткий?.. Скажите, Зоя Сергеевна, чем замечателен Пипин Короткий?.. Ах, чорт бы тебя, Пипин, взял!.. Барбаросса... Карл Смелый... Карл Лысый... Карл Святой... Нет Карла Святого, - Святой Людовик!.. А Людовик Лысый был? Кажется - был, а впрочем... Голова болит. Пойду в сад, а потом уж - Пипин... Я бросил историю и шел в сад мимо дома No 15. Это было не совсем по пути, но зато сильно увеличивало шансы на встречу с Зоей. А я изныл, ожидая этой встречи. Проходя мимо дома, я замедлял шаг и мимоходом бросал взгляд в калитку. В саду сидел все на той же лавочке и ждал, словно мне было обещано свидание. Но вот однажды, когда истощилось мое терпение, я снова рискнул на отчаянный шаг: с восьми часов утра, я встал на дежурство к воротам дома No 15. Теперь свидание обеспечено: она пойдет в гимназию через эту калитку...

   Стою на другой стороне и томлюсь. Поглядываю на часы... "Однако не торопится".

   - Ах ты... сонливая!..

   Вышла. Так неожиданно, словно выпустили птицу из клетки... Сменяю торопливость солидным крупным шагом делового человека, перебираюсь на другую сторону и иду по следу. Покашливаю.

   - Зоя Сергеевна!

   - А, вы!..

   - Я! Могу пройтись с вами?

   - Конечно.

   - Дайте понести мне ваши книги.

   - Мне не тяжело.

   - Дайте пожалуйста!

   - Если вам так хочется...

   - Очень хочется!..

   Получил книги и понес их, как святыню... Золотая коса. Синие глаза. Почему когда смотришь на вас, то забываешь о всех Карлах, Пипинах и о всех Людовиках, сколько бы их ни было на свете?..

   - У вас золотые волосы...

   Зоя гордо встряхнула головой и чуть-чуть улыбнулась.

   - Я теперь часто вижу вас во сне.

   - Один раз и я вас видела...

   - Неужели? Как я счастлив!..

   - Я о вас не думала... Не знаю, почему... приснились...

   - Я постоянно думаю о вас...

   - Слышите, как пахнет апельсинами?

   - Кто-то играет увертюру из "Кармен"...

   Утро было прекрасно; из раскрытых окон неслись то гаммы, то обрывки знакомых пьес; пахло апельсином, сиренью, травой, медом... Люди шли какие-то свежие и радостные, бодрые, и все улыбались. И я, люди, счастлив: мне улыбается Зоя! Теперь она в коричневом платье, а всё-таки кажется мне светлой, белой, как белый голубь с коричневыми подпалинами... Отчего?.. На ней - белый фартучек.

   Как скоро: уже дошли до гимназии.

   - Ну, давайте книги!

   Не хочется отдавать книги. Милые книги: их перелистывают Зоины руки.

   - Ну, скорей! Опоздаю на молитву...

   - Как я хотел бы помолиться вместе с вами...

   - Какой вы богомольный!..

   О, как она мне улыбнулась! Если бы вы знали, как она мне улыбнулась! Закружилась голова от этой улыбки: поцеловал книги и отдал.

   - Возьмите! - сказал я и вздохнул.

   Пошла, обернулась, на мгновение задержалась в дверях.

   - Зоя Сергеевна! Когда увидимся?

   Не слыхала...

  

  

   ...Уж если повалит счастье, так со всех сторон: свалились с плеч все Пипины, Карлы и Людовики... А вечером занимаюсь с Зоей по алгебре... Не понимает решения уравнений со многими неизвестными. А это так просто... Есть два способа... Звали сегодня на пирушку товарищи (ведь все мы сегодня созрели!), да уж, верно, после алгебры... Взял алгебру и так любовно развернул ее, словно сто лет ждал этого случая. Трепетно ищу уравнения!.. Вот они, голубчики! Так... Икс, игрек, дзет... Пишу икс, а с бумаги смотрит на меня друг и брат...

   - Обедать!

   - Некогда.

   - Разве ты не совсем созрел?

   - Окончательно созрел. Бесповоротно.

   - Так на кой чорт тебе эти иксы с игреками?

   - Простая любознательность.

   - Простынет суп.

   - Ну и чорт с ним! Икс равен игрек плюс дзет минус абе, деленному на... на... на...

   ...Простыл суп. Чорт с ним, с супом: через два часа - урок по алгебре... Что же, я не лишен педагогических способностей. Но какая ученица! Всю жизнь можно просидеть за алгеброй и не почувствовать к ней ненависти. В ожидании урока я деловым шагом меряю комнату и гордо говорю:

   - Квадратные уравнения со многими неизвестными решаются двумя способами. А именно...

   И представляю себе слушающую ученицу, объясняю, как именно они решаются...

   - Не так, Зоя! Не так, голубчик.

   - С кем ты разговариваешь?

   - Так... сам с собой...

   - Не спятил ли от зрелости-то?

   Солнышко спряталось за крышами. Протянулись долговязые тени по лужку двора. Уплыл куда-то резкий шум улиц... Только со двора несется задорный крик ребятишек, азартно сражающихся в бабки: звонко стучат кости и плитки, а потом - взрыв криков, смеха и брани... Нет сил ждать. Лучше пойти потихоньку, прогуляться... Не беда, если придешь немного раньше... Зоя живет самостоятельно: на квартире. Кому какое дело! Для собственного ободрения громко кашлянул и, набросив на голову, по возможности небрежнее, шляпу, с папиросой в зубах для наглядного показания своих прав "созревшего", отправляюсь на урок, с алгеброй в одной руке и с корявой палкой - в другой. Прохожу мимо дома No 15 -- раз, другой, третий, заглядываю в калитку и решаюсь переступить ее и войти во двор. Немилосердно бьется сердце. Почему? Ведь я не вор, не преступник... Я иду с добрым намерением - помочь в алгебре... Почему влажен лоб и руки? Неряха: не догадался вымыть рук. Чу! - это ее голосок. Сделал серьезнейшее лицо и двинулся вперед.

   - Ну, вот и я. Здравствуйте, Зоя Сергеевна!..

   Смутилась, вспыхнула румянцем и сказала:

   - Страшно что-то. Вы - строгий?

   - Я? Строг, но справедлив.

   - Я - бестолковая... Предупреждаю...

   - А вот увидим...

   - Хотите, будем заниматься в палисаднике? Там есть столик...

   - Прекрасно! Это очень хорошо...

   - Ну, тогда идем...

   Палисадник маленький, но густой, с старыми березами и акациями. Уголочек большого сада. Стол - под навесом переплетшихся ветвей. Немного сумрачно. Видно окошко Зоиной комнаты, с белой занавеской, с букетом лиловой сирени на подоконнике... Уселись друг против друга, раскрыли алгебру.

   - Итак, уравнения со многими неизвестными...

   Говорю как профессор: гладко, без запинок, с уверенностью. Не смотрю на ученицу, а так, больше чувствую, что она, облокотясь на локти, смотрит на меня и внимательно слушает... Переходим к решению задач:

   - Берем сперва с тремя неизвестными: икс, игрек, и дзет.

   Тут уж ничего не поделашь: надо сесть рядом. Зоя подсела ко мне и опустила головку над иксами и игреками... Что со мной? Почему прыгают неизвестные величины? Я весь во власти обволакивающей меня паутины, невидимо исходящей от белой девушки... Это не чувственность. Нет, это что-то чистое-чистое, как лучи солнца, долго прятавшегося в тучах ненастья и вдруг выглянувшего и облившего и тело и душу сверкающей лаской и предчувствиями какой-то новой радости... Мое солнце! Оно так близко. Иногда его горячее дыхание струится на щеку, и тогда совсем исчезают на бумаге иксы и игреки... Вот рука, с тонкими, длинными пальчиками, ложится на бумагу:

   - Почему икс равен игреку плюс 562 минус игрек квадрат, деленному на...

   Боже мой! Почему? Ничего не понимаю...

   - Как почему? Очень просто...

   Начинаю писать что-то многоэтажное и путаюсь в кружевах иксов, игреков, дзетов, в плюсах, минусах, квадратах... А упавшая с плеча коса золотится на столе, под самыми иксами... Пытаюсь выпутаться из получившейся вермишели из неизвестных и чувствую, что гибну.

   - Я - бестолковая... - шепчет Зоя, с обидой, почти со слезами в голосе!..

   - Попробуем обратиться к другому способу...

   Маленький перерыв...

   - Устали?

   - Немного.

   - Бедненькая!

   Рука бессильно лежит на бумаге. Голова откинулась к стволу старой березы. Синие глаза смежились. А на лице - виноватая улыбка страдающего самолюбия. Бесконечно жаль! Проклятые иксы и игреки! Я коснулся бессильной руки, она вздрогнула пальчиками. Раскрылись синие глаза, ласково сверкнули мне и прикрылись тонкой рукой...

   - Слышите: в саду уже играет музыка! - печально сказал девичий голосок.

   Алгебра раскрыта, с укоризной смотрят с бумаги иксы и игреки, а из сада доносится музыка.

   - Из "Кармен"... Тореадор...

   Зоя грустно подпевает:

   - "Тореадор, смеле-э-йе... Тореадор"...

   - Ну, давайте по другому способу... - неожиданно оборвала она пение и вздохнула: - Вы умный, а я...

   - Иксы еще ничего не доказывают. В ваших глазах...

   Что-то хотел сказать глубокое и поощрительное, но не вышло: запутался в красноречии. Сели опять рядом и приступили к другому способу. Легкий способ! Быстро поняли и оба засмеялись от удовольствия...

   - Вот видите: а говорили, что бестолковая!

   - Вы прекрасно объясняете. Спасибо!

   В саду играли еще "Тореадора", и когда милая ученица протянула мне руку в знак благодарности, я приложил ее к губам и обжегся...

   Зоя закрылась рукою и, погрозив пальчиком, ласково прошептала:

   - Не надо!

   - Хотите, Зоя, вернемся к первому способу?

   - Завтра. А сегодня... Что-то мне хочется послушать музыку.

   - Прекрасно!

   Она вскинула на меня синие глаза и вдруг потупилась... Словно сказала: "Победитель ты, Галилеянин"!

   - В сад?

   - Да. Я - сейчас... Переоденусь...

   Убежала. Хожу по дорожке вокруг двух старых берез и ликует моя душа, и хочется на весь мир засмеяться от счастья...

   - "Тореадор, смелей-е, Тореадор, Тореадор! Помни что"...

   - Я готова.

   Милая! Как к ней идет голубенькая вуалетка! Цветок с родных полей. Взял бы тебя на родину, привез к матери и сказал:

   - Мама, вот моя невеста!..

   И все, в восхищенном восторге, воскликнули бы:

   - Боже мой, как она красива!..

   Я шел и потихоньку любовался ею. А она это чувствовала: улыбка не сходила с ее лица, и светлая гордость сияла в нем в розовых сумерках тихого вечера...

   Гуляли по безлюдным аллеям, избегая встреч и докучливых вопросов. Никого нам не было нужно и нас - никому. Одни и вместе... О чем говорили? О голубой вуалетке, о том, как странно, что мы встретились вот на этой самой аллее, чужие, далекие, а теперь...

   - А теперь?..

   - Теперь мне кажется, что мы с вами, Зоя, знакомы сто лет...

   - Через сто лет нас не будет...

   - А мне кажется, что мы никогда не умрем, а будем жить вечно... На этой лавочке, где вы, Зоя, тогда сидели, я часто потом сидел и думал: есть судьба, которая управляет человеком... Ей, судьбе, зачем-то понадобилось столкнуть нас.

   - А вы недовольны?

   - Благословляю!

   - Да?

   - А вы, Зоя, сомневаетесь? Благословляю и этот сад, и эту аллею, и тот день... И алгебру!

   - Алгебру!

   - Да, и алгебру...

   - Дайте руку: кто-то идет, я боюсь пьяных...

   Я подал ей руку и почувствовал, как Зоя прильнула ко мне плечом - благодарно и доверчиво...

   - Зоя! Зоя! Если бы вы знали!

   - Не надо говорить... Я знаю.

   - Да?

   - Да.

  

  

   Алгебра прошла благополучно, диплом о зрелости был в кармане, а я не уезжал на родину... Мы решили ехать по Волге вместе, а у Зои оставалась еще геометрия...

   - Можно вам помочь по геометрии, а то скучно болтаться...

   - Я геометрии не боюсь...

   - Нельзя? Окончательно?

   Я смотрел так умоляюще, что Зоя покачала головой и сказала:

   - Разве... Я не совсем понимаю объем усеченной пирамиды...

   - Ну вот. Отлично! Пройдем и разберемся.

   - А там... и конец... Еще три дня.

   - Так завтра прийти?

   - Хорошо.

   Два дня я мешал Зое заниматься геометрией. На третий она отказалась от моей помощи.

   - С вами хуже...

   - Я не буду мешать. Я сяду в уголке и буду слушать и смотреть, как вы занимаетесь.

   - Нет.

   - Окончательно?

   - Да.

   - Ну, а как же завтра.

   - Пойду сдавать, а послезавтра поедем...

   - Перепутал... Я думал, мы едем завтра... На "Самолетском"?

   - Да. Уходит в семь утра...

   - Значит, до парохода не увидимся?

   Зоя отрицательно качнула головой и сказала, понизив голос.

   - До Симбирска вместе, а там... я слезу, а вы - дальше...

   И радость и горе... вместе... Я крепко пожал руку девушки и почувствовал ее ответное пожатие...

   - До свидания!

   ...Томительно тянется день, какой-то ненужный, лишний день в жизни, день который не знаешь, куда девать. О, с какой радостью я подарил бы его тому, кто дорожит каждым днем жизни! Возьмите его!.. Вот идет старенький чиновник и ведет за руку весело лепечущего ребенка. Очевидно, дедушка и внучек. Возьми, дедушка, мой лишний день! - ведь тебе дорог уже каждый час, отдаляющий тебя от смерти, а мне... я вычеркиваю его из своей жизни: сегодня я не вижу Зои... И завтра тоже не увижу: возьми и "завтра"! Нет, "завтра" не отдам: утро мудренее вечера...

 &n