Апраксин Александр Дмитриевич - Ловкачи

fy">   - Я знаю, - заговорила она, - что Иван Александрович сам по себе честнейший и благороднейший человек. Я верю ему во всем, и лучшее доказательство тому - это согласие мое выйти за него замуж. Для вас, по-видимому, это не секрет, хотя мы официально еще не обручались, так как он ждет какие-то бумаги. Но Иван Александрович представляет для многих женщин соблазн, а женщины хитры и могут так запутать человека, что он и сам не будет знать, каким образом попал к ним в западню.

   - За него я смело могу поручиться, - ответил Огрызков. - Насколько я знаю Хмурова, он далеко не из увлекающихся первой встречной женщиной. Напротив, он и осторожен, и осмотрителен.

   Лучшего утешения, конечно, ему нельзя было подобрать. Разговор продолжал, разумеется, держаться все на темах исключительно близких уехавшему, когда вдруг, как-то нечаянно, Огрызков упомянул о том, что у Хмурова не мало завистников, в особенности же с той поры, как явилось предположение о скорой его женитьбе на Зинаиде Николаевне.

   Услышав это, молодая женщина снова встревожилась и спросила:

   - Завистников? Но почему же?

   - Вы спрашиваете еще почему? - удивился Огрызков. - Разве дело и так не совершенно ясно?

   - Для меня, по крайней мере, нет, - ответила она. - Вы сейчас сами мне говорили, что Иван Александрович прекрасный товарищ, что у него приятный, уступчивый и уживчивый в компании характер, что он весел, остроумен и всех ободряет в обществе. У такого человека, мне кажется, врагов даже не может быть?..

   - К сожалению, Зинаида Николаевна, на деле оно совсем иначе! - воскликнул действительно с прискорбием Огрызков. - Хмуров - человек, которому, по-видимому, в жизни все легко дается; а есть завистливые натуры на свете Божием, и вот этим-то завистливым натурам удача другого всегда поперек горла стоит. Что меня лично касается, я вам откровенно свое мнение высказал и всегда готов подтвердить, что Иван Александрович человек очень милый и симпатичный. Я его люблю. Но другие... Есть такие господа, которые готовы бы были его на клочья разорвать, в особенности с тех пор, как стало известно, что вскоре состоится ваша с ним свадьба.

   - Вы меня пугаете! Как бы в самом деле ему не нанесли какого вреда? Может быть, вся эта внезапная поездка, болезнь дяди - все это вымысел, чтобы только удалить его на время от меня?

   - Этого я не думаю, но что враги его, узнав теперь о необходимости ему неожиданно поехать в Варшаву, будут злорадствовать по этому поводу, - в этом я не сомневаюсь.

   - Но кто же эти враги? Ради Бога, умоляю вас! Это слишком важное дело! Этим нельзя шутить! Вы должны, по крайней мере, предупредить меня, предупредить его, чтобы и он, и я - мы могли бы остеречься. Это ужасно!

   Огрызков был очень рад хоть раз в жизни сыграть важную роль. По свойственной ему вообще болтливости он наговорил более, нежели следовало, а теперь, конечно, удержаться уже не мог.

   - Главный и самый опасный его враг, - сказал он, - не кто иной, как ваш квартирант во флигеле...

   - Как?! Степан Федорович Савелов? Да не может быть? Человек такой порядочный.

   - Порядочный, аккуратный, если хотите, даже очень честный, - подтвердил Огрызков, - но помешанный на каких-то скучнейших принципах и вечно всем читающий мораль. В каждом деле, в каждом человеке он старается доискаться самой основы, а это редко когда до добра доводит, и лучше всего жить, как мы все живем, просто веря друг в друга и допуская, что если сами мы с изъянцем, то и в других недостатки простительны. А Степан Федорович Савелов уж кого невзлюбит, того так или иначе да доконает, и называет он это "на чистую воду вывести".

   - Но почему же он Ивана Александровича невзлюбил? - в удивлении спросила Миркова.

   - Как почему? Да по той весьма понятной причине, что вами он взыскан.

   - По какому праву? - гордо спросила она. - Кто такой господин Савелов и как смеет он даже говорить о моем выборе?

   - Вот то-то же и есть, Зинаида Николаевна! - согласился Огрызков. - Савелов всегда так претендует там, где бы ему и думать и мечтать не следовало бы. А впрочем, все это выеденного яйца не стоит-с... Сегодня ночью ждите с дороги депешу, завтра другую, а едва Иван Александрович в Варшаву прибудет и толком положение дел разузнает - сейчас же вам подробнейший отчет.

   - Нет, подождите, Сергей Сергеевич, я вас не пущу. Мне еще надо все это выяснить.

   Он сел покорно и ждал.

  

  

   Сергей Сергеевич Огрызков вообще был болтлив по природе. В данном же случае он настолько симпатизировал Мирковой, что счел даже своею священнейшею обязанностью точнее определить самых опасных врагов ее возлюбленного Хмурова.

   Таким образом, он явился вдруг помощником отсутствующего Ивана Александровича, и помощником даже весьма полезным.

   - Степан Федорович Савелов, - заговорил он снова, когда Зинаида Николаевна уговорила его еще остаться, - не без причины ненавидит, по крайней мере теперь, Ивана Александровича.

   - Неужели же, - воскликнула она в крайнем удивлении, - Степан Федорович хоть минуту единую считал себя вправе думать, что я когда-либо обращу на него особое внимание?

   - По-видимому, оно так,- подтвердил Огрызков. - Я даже уверен, что и флигель-то в вашем доме он снял не без цели.

   - Какая же цель?

   - Он надеялся на более близкое знакомство, на более простые, то есть не столь официальные, отношения, на прием у вас в доме в качестве почти своего человека...

   - Да? - переспросила она. - В самом деле! Смешно даже подумать! Господин Савелов в конце концов рассчитывал, что смирно и одиноко существующая еще молодая вдова если не влюбится в него за его личные достоинства, то хоть от скуки выйдет за него замуж. Не так ли!

   - По-видимому.

   - Жестокое разочарование! - с почти злобною усмешкою сказала она. - Вы можете ему это передать, Сергей Сергеевич. Для меня господин Савелов никогда ничем иным не был, как еле-еле знакомым и отнюдь не интересным человеком. Теперь он мой квартирант, но надеюсь, что и от этой чести он меня скоро избавит. Мне, признаться, неприятно знать, что в двух шагах от меня живет личность, ненавидящая того человека, который скоро будет моим мужем. Что же касается его злобы против Ивана Александровича, то в моих глазах она совершенно бессильна, и я только не советовала бы господину Савелову особенно громко клеветать на человека, который всегда сумеет за себя и за свою честь заступиться.

   Огрызков смотрел на Зинаиду Николаевну и был поражен столько же твердостью ее речи, сколько и всем ее видом.

   В эту минуту она была не только хороша, а даже обольстительно прекрасна.

   Щеки ее запылали румянцем, чудные глаза заискрились и как бы еще расширились. Не было сомнения, что в случае чего - она сама сумела бы отстоять честь того человека, которого любила и в честь которого, разумеется, верила. С другой стороны, она сразу расположилась в пользу Огрызкова только потому, что он явно был на стороне ее избранника. Желая выразить это и поблагодарить его за участие, она, прощаясь, просила его приезжать сколько можно чаще. Она сказала ему:

   - Кроме того, вы мною уполномочены объявить всем и каждому, кто бы ни вздумал заинтересоваться мною и Иваном Александровичем, что вопрос о нашей свадьбе решен между нами бесповоротно и что официальное обручение состоится тотчас же по возвращении его в Москву.

   Огрызков откланялся и уехал.

   Он едва дождался вечера, то есть обычного обеденного часа в Эрмитаже, чтобы все разболтать поскорее и поделиться со знакомыми и приятелями пикантными, интересными новостями.

   И в этот, и в два-три последующих дня он всем и каждому повторял от начала до конца всю историю, причем от одного только Савелова скрыл ту часть своей беседы с Мирковой, которая касалась его.

   Таким образом, Степан Федорович, ничего не подозревая, знал только факт внезапного отъезда Хмурова и объявления Мирковой о предстоящем ее браке с ним.

   - Тут что-то странное во всей этой истории, - сказал он и стал расспрашивать Огрызкова, особенно интересуясь подробностями его беседы с Иваном Александровичем.

   - Эх, - заметил ему в конце концов тот, - тебе бы судебным следователем быть, право!

   Но Савелов ему ничего на это не ответил, а, встревоженный более, нежели когда-либо, поехал к своему приятелю полковнику.

   - А я к тебе собирался, - встретил его тот у себя.

   Когда они уселись, Савелов рассказал ему все, что сейчас слышал от Огрызкова, и прибавил:

   - Хоть убей меня, а я чую тут какую-нибудь подлость. Этот гусь неспроста уехал, именно в такой момент, когда присутствие его при Зинаиде Николаевне, казалось бы, становилось наиболее необходимым.

   - А я кое-какие сведеньица, со своей стороны, тоже получил.

   - Что ты говоришь?

   - Очень просто, - с невозмутимым хладнокровием ответил полковник. - Говорю, что сам вот сейчас собирался к тебе ехать. К обеду тебя поджидал...

   - Никак не мог. Заговорился с Огрызковым. Все его расспрашивал. Ведь, оказывается, Хмуров его к Зинаиде Николаевне посылал. Никак я приехать к тебе раньше не мог.

   - А напрасно. Нет, в самом деле! Была каша гречневая, какую ты любишь, рассыпчатая; борщ, а потом на жаркое телячьи котлеты отбивные...

   Не это интересовало Савелова. Он спросил:

   - А какие известия ты получил? Не томи, пожалуйста.

   - Зачем томить, да и волноваться опять-таки дело вредное, - вразумительно пояснил он. - Вот давай чайку попьем, и я тебе все по порядку расскажу.

   Но Савелов выходил из себя. Он встал с широкой оттоманки и, подойдя к письменному столу, за которым сидел полковник, сказал ему:

   - Твоя флегма хоть кого из терпения выведет! Ведь ты отлично знаешь, что каждый вопрос, касающийся этого человека, для меня чрезвычайно важен. Ты слышишь, что он куда-то поспешно бежал из Москвы, даже и не простившись лично с женщиною, готовою ему доверить и все свое состояние, и всю свою жизнь! А, ты улыбаешься...

   - Я улыбаюсь твоей поспешности, - сказал полковник. - Садись и слушай, если тебе чаю еще не хочется.

   Савелов сел, но полковник не сразу еще приступил к делу. Он поправил свечи на письменном столе, закурил папиросу, два раза затянулся полною грудью и, наконец, глядя прямо на приятеля, сказал:

   - Хмуров действительно оказывается бродягой, да еще высшей руки.

   - Но факты, факты!

   - Есть и факты.

   - Например? Что же именно?

   - Для начала хотя бы то, что он давно женат законнейшим образом...

   Савелов так и привскочил на оттоманке, так сильно поразило его это известие.

   Полковник как ни в чем не бывало продолжал со свойственным ему хладнокровием:

   - Жену его зовут Ольгой Аркадьевной, она еще молодая женщина, всего двадцати шести лет, дворянка, дочь помещика в Тамбовской губернии, имеет капиталец, но он, то есть сам Хмуров, никогда в Тамбовской губернии имением никаким не владел. Три года, как разошелся с женою; ходят какие-то смутные слухи, будто бы он даже пытался ее отравить, но доказать этого нельзя. Сейчас живет она в Тамбове.

   - Да ведь это прямой каторжник! - воскликнул Савелов, до глубины души возмущенный.

   - Чего говорить! Хуже бродяги! - согласился и полковник.

   - Нельзя терять ни минуты времени! - решил Степан Федорович.

   - Что ж ты хочешь делать? - спросил его полковник.

   - Как что? Понятно, предупредить прежде всего Зинаиду Николаевну.

   - А удобно ли это будет?

   - В таком случае, когда человеку угрожают обманом, преступлением, - воскликнул Савелов, - я полагаю, нечего думать об удобствах, в какой именно форме ее предупредить, а надо действовать, надо торопиться ее спасти.

   - Прекрасно,- все так же невозмутимо сказал полковник. - Ты, стало быть, пойдешь к Зинаиде Николаевне и прямо ей так и выложишь все, что от меня сейчас слышал?

   - Конечно...

   - А я полагаю, что это будет несколько преждевременно, - воспротивился полковник.

   - Но почему же?

   - Женщина, друг мой, прежде всего действует под влиянием своих чувств...

   - Допускаю, - перебил речь своего разумного друга Савелов, - но когда женщине честно и открыто говорят, что она на краю пропасти, когда перед нею срывают смелою рукою маску, в которой нагло щеголял негодяй, тогда - уж извини меня - никаким любовным чувствам не может быть места, и на смену им являются ненависть, презрение, даже жажда мщения.

   - Извини меня, - ответил с обычными расстановочками полковник, - но я, не говоря, конечно, о Зинаиде Николаевне в частности, а обо всех женщинах, так сказать, в целом, придерживаюсь совершенно противоположного взгляда...

   - То есть как это? Я что-то не совсем тебя понимаю.

   - Да вот как: барыни, на мой взгляд, могут наказывать презрением, ненавистью или могут жаждать мести только за измену им лично. Все остальное, пока мил человек сам по себе, в их глазах никакого серьезного значения не имеет, и я мог бы назвать тебе миллион случаев, в которых женщины еще сильнее привязывались к человеку после того, как узнавали о нем даже ужасы...

   - Все это я тоже допускаю, - сказал Савелов, - но при одном условии...

   - А именно?

   - Оно возможно и почти всегда даже так бывает в тех случаях, когда женщина уже отдалась совсем человеку, то есть когда она всецело принадлежит ему. Тут же...

   - Ты полагаешь, этого еще нет? - спросил с расстановочкою полковник, пристально поглядывая на приятеля.

   - Конечно, нет.

   Полковник опустил глаза и, взяв карандаш в руки, начал что-то машинально чертить по лежавшему на столе листу бумаги.

   Молчание, однако, продолжалось недолго, и первым нарушил его Степан Федорович.

   Он спросил:

   - А как бы ты думал поступить, если не предупреждать ее? Неужели так и оставить дело? Неужели так и дать ей впасть в обман заведомого нам с тобою мошенника?

   - Зачем же? Выручить барыньку очень даже следует:

   - Но как?!

   - По-моему, так очень просто. Надо нам выписать из Тамбова законную супругу этого господина, и пусть она самолично явится к Зинаиде Николаевне да и выложит перед нею свое метрическое брачное свидетельство.

   Предложение несколько озадачило Савелова. Он задумался, помолчал немного, даже встал с дивана и прошелся по комнате. Наконец, остановившись перед письменным столом, за которым полковник продолжал невозмутимейшим образом чертить какие-то арабески, он сказал:

   - Предложение твое было бы хорошо, если б не два препятствия.

   - Например?

   - Первое заключается в невольном вопросе: кто же именно и по какому праву напишет в Тамбов несчастной, покинутой жене?

   - Как кто? Да ты же.

   - Это невозможно.

   - Почему?

   - Да я не вправе...

   - Однако ты считаешь себя не только вправе, - возразил полковник, - но, кажется, даже обязанным предупредить Зинаиду Николаевну?

   - Это дело другого рода.

   - А именно?

   - Зинаида Николаевна - наша общая знакомая, - пояснил Савелов. - Зинаиде Николаевне угрожает обман, и предварить ее от таковых следует, тогда как по отношению к жене этого негодяя мы ведь только можем одно сделать: констатировать факт обмана, уже совершенного ее предателем мужем.

   На этот раз полковник помолчал и, пораздумав спросил:

   - Ты упоминал о двух препятствиях: каково же второе?

   - А второе, на мой взгляд, заключается в том, что время в подобных случаях вообще дорого и терять его по-пустому ни в каком случае не подобает. Почем мы знаем, чего там успел уже натворить этот ужасный человек?!

   - Как знаешь, - сказал полковник, бросая карандаш и вставая из-за стола.

   И сразу, чтобы переменить разговор, в котором, повидимому, другого мнения, кроме высказанного, у него быть не могло, он предложил:

   - Что же чаю, хочешь?

   - Нет, спасибо, - отказался Степан Федорович. - Притом я так устал, что хочется домой, лечь пораньше и привести в порядок все эти мысли мои...

   - Как знаешь, - повторил еще раз полковник, дружески пожимая протянутую ему на прощание руку.

   Савелов действительно уехал к себе в сильном волнении.

   Еще не было поздно. Всего девятый час вечера в начале. Но дорогою уже он принял решение и дома немедленно же приступил к его исполнению. Он взял лист своей лучшей почтовой бумаги, плотной, как пергамент, украшенной действительно художественным вензелем, и написал следующее:

   "Милостивая государыня Зинаида Николаевна!

   Дело огромной важности, в зависимости с которым, как я слышал, находится вся будущая жизнь Ваша, приняло столь серьезный оборот, что я считаю обязанностью моей совести немедленно же предупредить Вас о предстоящей Вам опасности.

   Весь завтрашний день я не выйду из дому, по крайней мере до получения от вас извещения, в котором часу Вам будет угодно меня выслушать.

   С чувством самого глубокого уважения и совершеннейшей преданности имею честь быть, милостивая государыня, Вашим покорнейшим слугою.

   Вложив письмо в столь же изящный конверт и подписав адрес Зинаиды Николаевны Мирковой, Степан Федорович приказал своему слуге доставить его немедленно по назначению.

   Признаться, он ждал ответа сейчас же. Он даже слуге своему так и ответил на вопрос: дожидаться ли или нет? - чтобы он сказал, будто бы не знает и барин-де ничего не говорил.

   Но человек вернулся с пустыми руками и только доложил:

   - Снес-с.

   - Что же тебе сказали?

   - Ничего не сказали-с.

   - Не может быть. Да ты письмо кому отдал? - спросил еще Савелов.

   - Ихнему человеку отдал-с, Степан Федорович. Агафону прямо в руки отдал.

   - Ну и что же?

   - Он спрашивал: ответа, что ли, говорит, будете дожидаться?

   - А ты так и ушел?

   - Никак нет-с. Говорю: барин мне ничего не сказывал, там увидите, как прикажут Зинаида Николаевна: дожидаться ль мне от них ответу или не нужно.

   - Ну а потом?

   - Агафон снес письмо туда в комнаты к Зинаиде Николаевне, потом, так немного погодя, вышел ко мне и говорит: можете идти-с.

   - Ты и ушел?

   - Ушел-с, Степан Федорович, сами изволили приказывать, - оправдывался лакей.

   Но оправдания его были излишни: Савелов и сам его ни в чем не обвинял, хотя и был в тревоге. С час прождал он еще ответа и лег наконец: он старался успокоить себя тем, что ответ будет завтра.

  

  

   Но тщетно прождал весь следующий день Степан Федорович Савелов известий или ответа на свое послание к Зинаиде Николаевне.

   По временам ему казалось, что она письма его совсем не получила. Нельзя было, полагал он, обойти молчанием его честное предложение. К тому же время было дорого, и он понять не мог, как в данном случае поступить?

   У Зинаиды Николаевны происходило в это время следующее.

   Действительно, как предупреждал ее о том Огрызков, она получила в первую же ночь по отъезде Ивана Александровича Хмурова подробную депешу. В ней и в последующих телеграммах выражено было столько любви, столько горя от внезапной разлуки и столько мольбы не забывать его, отсутствующего, что молодая женщина откинула всякие подозрения и вверилась избраннику своего сердца более нежели когда-либо. Чистая душою, она ездила молиться за путешествующего и, коленопреклоненная, лила тихие слезы перед святыми иконами о здравии и благоденствии того, кого любила больше всего на свете.

   Так прошло три дня, в течение которых было получено четыре телеграммы и еще раз Огрызков проведал ее.

   На этот раз Миркова приняла Сергея Сергеевича радушно и любезно, словно ближайшего родственника и, во всяком случае, как весьма дорогого гостя. А дорогой гость, с целью, вероятно, доказать, что все это им вполне заслужено, счел долгом вновь ей отрапортовать о тех слухах, которые вызвал внезапный отъезд из Москвы его друга. Конечно, он сообщал при этом и о своем заступничестве за отсутствующего.

   Посещение же Огрызковым Мирковой совпало как раз с тем третьим днем по отъезде Хмурова, когда он встретился с Савеловым и продолжительно беседовал с ним по сему поводу.

   Зинаида Николаевна, более нежели когда-либо настроенная в пользу человека, которого любила и, благодаря этому, считала для всех остальных на недосягаемой высоте, только улыбалась презрительно, когда Огрызков ей сообщал о том несомненном волнении, которое выказал в этот день перед ним жилец ее флигеля, Савелов.

   Таким образом, ничего не было особенно мудреного в том, что к письму жильца из флигеля она отнеслась с чрезвычайным равнодушием и даже не ответила на него.

   Савелов же, со своей стороны, прождав целые сутки, терпеть долее не мог, тем более что провел все это время у себя дома в полнейшем одиночестве. В девятом же часу, как и накануне вечером, он вторично послал своего слугу к Зинаиде Николаевне, приказав почтительнейше просить на вчерашнее письмо ответа.

   На этот раз слуга долго не возвращался, а когда явился наконец, то доложил, что Зинаида Николаевна приказали сказать, что ответ будет завтра.

   Крайне удивленный, Савелов всю ночь не находил себе покоя. То казалось ему, будто бы в этом ответе слышалась угроза или, скорее, бравада перед ним, то он представлял себе в самой яркой форме все, что должно произойти, едва Миркова узнает свою ужасную ошибку.

   Но Зинаида Николаевна вещи понимала несколько иначе. Была ли она сама чересчур уж уверена в Иване Александровиче или просто-напросто не хотела и опасалась услышать о нем что-либо чересчур дурное, только она не без умысла отмалчивалась на странное и в то же время несколько смелое послание Савелова. Она поджидала Огрызкова с целью посоветоваться с ним, а так как Степан Федорович настаивал на ответе, тогда как Сергей Сергеевич не приезжал, она и решила послать к нему и на другой день пригласить его к себе.

   Вечно праздный Огрызков чрезвычайно гордился своим участием в деле Мирковой. Едва явился к нему в "Княжий двор" посланный от Зинаиды Николаевны и доложил о ее просьбе пожаловать, как он заторопился и радостно заволновался от предчувствия чего-то нового.

   Всего ведь за два дня перед тем он сам просил ее в случае малейшей надобности немедленно присылать за ним нарочного гонца.

   Гонец явился, значит, встретилась и надобность, чего было достаточно вполне для возбуждения его любопытства.

   - В чем дело? Что случилось? - по приезде к Мирковой вопрошал он запыхавшимся голосом еще за две комнаты и так поспешно шаркая короткими толстыми ногами, что при всей его тучной фигуре оно выходило особенно комично.

   Невольно Миркова улыбнулась, и, протягивая ему навстречу руку, она сама почти шутливо ответила:

   - Из неприятельского лагеря делают нападение. Я к вам за советом.

   Он поцеловал ручку и сел в глубокое кресло. Однако же он долго еще не мог отдышаться, до того поспешно стремился сюда.

   Она же рассказала ему, в чем, было дело, и в подтверждение своих слов передала ему подлинное письмо Савелова.

   - Позвольте взглянуть, - сказал он, принимаясь читать уже известное послание.

   Потом, не выпуская его из рук, он сказал: - Странная вещь! Много нужно в самом деле смелости, чтобы брать на себя такого рода дела.

   - Не правда ли? - подтвердила и она.

   - Конечно! Но с другой стороны - а ведь я знаю Савелова, - он человек, быть может, несколько скучный, педант, человек вообще тяжелый, но безусловно честный. Многие же, даже в нашем кругу, считают его умным. Как совместить со всем этим такого рода бестактное письмо?

   - Самомнение, - сказала Миркова, - и больше ничего, верьте мне.

   - Да, иначе трудно объяснить, - согласился Огрызков. - Или же разве...

   Но он сам остановился, точно возмущенный своим предположением. Тем не менее тон этих последних слов не ускользнул от Мирковой, и, как бы вспугнутая, она спросила:

   - Или же это?..

   - Нет, я не смею, я не хочу допустить подобной мысли, - отнекивался он.

   - Но в чем же дело? Умоляю вас, говорите! - воскликнула она.

   - Я просто хочу сказать, - набрался он наконец храбрости, - что для такого человека, каков Савелов, должны существовать какие-либо уж очень серьезные данные, если он считает себя вправе предупреждать вас о какой-то предстоящей вам серьезной опасности.

   - Вы верите?

   - Я не верю, Зинаида Николаевна, нет, не верю, чтобы опасность действительно существовала; но чем более вдумываюсь в это дело, тем более убеждаюсь, что Савелов не мог написать вам подобного письма по глупости и что для него, по его личным понятиям и убеждениям, какая-то опасность и существует, иначе он никогда бы не посмел...

   Но на этот раз речь Огрызкова перебила сама Миркова. Она встала с места и, в гордой позе стоя в двух-трех шагах от своего гостя, сказала ему твердо и отчетливо:

   - Существует ли, нет ли для меня опасность в воображении какого-то господина Савелова, для меня безразлично. Я никогда не унижусь даже до любопытства узнавать, что именно он хотел мне сказать этим глупым письмом. Я считала бы позором для себя и оскорблением для Ивана Александровича малейшую попытку с моей стороны узнавать или выслушивать в его отсутствие от кого бы то ни было какие-то откровения или тайны, касающиеся его лично. Я знаю его одного и верю одному ему. Даже вам, Сергей Сергеевич, если бы вы вздумали сегодня или когда-либо измениться по отношению к нему, если бы вы тоже сочли нужным, для моего же якобы спасения, мне что-нибудь о нем сообщать, даже вам в таком случае я бы отказала от дома. А чтобы раз навсегда лишить господина Савелова охоты вмешиваться в дела, его не касающиеся, я сейчас же сделаю необходимое распоряжение.

   Твердою поступью подошла она к электрической кнопке, вделанной в стене, и позвонила. Вошедшему слуге она приказала:

   - Послать ко мне сейчас же управляющего. Он должен быть в конторе.

   - Слушаю-с.

   Огрызков любовался Зинаидою Николаевною и думал про себя:

   "Вот это любовь! И счастливец же в самом деле ты, Иван Александрович, если такая баба, можно сказать, первая на всю Москву, так в тебя беззаветно втюрилась".

   Но вслух он говорил:

   - Господи Боже мой, Зинаида Николаевна, вы даже и меня-то уж готовы заподозрить в измене. Клянусь вам...

   Он клялся в своей преданности отсутствующему другу и ей самой, пока не явился управитель. То был высокий, седой, плотный и несколько строгий на вид старик. Смотрел он всегда прямо на того, с кем говорил, не отвлекаясь ничем по сторонам. Миркова относилась к нему с уважением и называла его всегда не иначе как по имени-отчеству.

   - Здравствуйте, Кирилл Иванович, - встретила она его, приветливо отвечая на его почтительный поклон.

   - Изволили требовать? - спросил он, не сводя с нее глаз и как бы даже не замечая присутствия в комнате стороннего лица.

   - Вот в чем дело, - заговорила она поспешно, точно с ним ей было несколько неловко. - Я вас попрошу лично самому отправиться во флигель к Степану Федоровичу Савелову и сообщить ему мое желание в возможно ближайший срок очистить помещение...

   Управитель точно вздрогнул, до такой степени поразило его распоряжение домовладелицы.

   - Имеется контракт, - доложил он, - даже с неустойкою...

   - Что ж делать, - ответила она, отворачиваясь от него и отходя в другой конец комнаты. - Мне это помещение теперь самой и безотлагательно нужно. Неустойку вы ему внесете...

   - Господин Савелов, можно сказать, немало потратились при въезде к нам на квартиру и даже многое переделывали и отделывали за свой собственный счет.

   Миркова очень внимательно рассматривала какие-то цветы в жардиньерке и ответила равнодушно:

   - Что же? Возместите ему все его убытки, вот и все.

   Но управляющий не уходил. Все молчали, и даже Огрызков чувствовал какую-то неловкость.

   - Может, позволите им самим к вам явиться для объяснения? - спросил Кирилл Иванович, видимо желавший избавиться от полученного поручения.

   - Боже вас упаси! - воскликнула Миркова так горячо, что оба присутствующих даже вздрогнули. - Я поручаю вам исполнить это сегодня же, сейчас же даже, так как он ждет, чтобы я прислала к нему...

   - Слушаю-с, - поклонился управитель в знак прощания и направился к двери.

   Но не успел он еще перейти в следующую комнату, как Зинаида Николаевна вернула его.

   - Еще попрошу вас вот о чем, Кирилл Иванович, - сказала она. - Если бы господин Савелов вздумал вас расспрашивать о причинах такого решения с моей стороны, то вы скажите ему, что это ответ на его письмо. В доме же всем слугам и всем служанкам строго-настрого сейчас же воспретите принимать от него на мое имя какие-либо новые письма и тем более его самого.

   Управитель невольно подумал, что Савелов позволил себе непростительную выходку по отношению к Зинаиде Николаевне, и, стоя всегда и во всем на страже интересов своей доверительницы, он на этот раз убежденнее прежнего сказал:

   - Слушаю-с.

   Едва он вышел, Миркова обратилась к Огрызкову.

   - Послушайте, - сказала она. - Я не знаю, какую интригу приготовили против Ивана Александровича, но я знаю одно: кто раз допустил в сердце свое сомненье, тот станет жертвою самых мучительных подозрений. Пусть даже Савелов и знает нечто такое, о чем и я, по его мнению, должна была бы знать. Если оно так, если это что-либо дурное, даже страшное, Иван Александрович сам мне все, несомненно, откроет. Я верю ему одному, и никакая клевета, никакое обвинение не может и не должно нарушить то чувство безграничной любви, которое этот чудный человек сумел пробудить во мне к себе.

   - Счастливец!

   - О да, я бы желала, чтобы он навсегда был счастливцем! - горячо воскликнула она.

   Ее чудные глаза предвещали не только надежду на счастье, но и уверенность в нем. Помолчав немного, она добавила:

   - Об одном прошу вас, Сергей Сергеевич, сумейте и вы стать выше окружающей вас толпы. Сумейте не только не расспрашивать о сущности тех обвинений, которые люди из зависти, злобы и досады хотят обратить на него, но имейте мужество, если бы даже кто из них сам пришел к вам с рассказами, сказать им, чтобы они все это высказали бы ему в глаза. Дайте мне вашу руку, Сергей Сергеевич, и оставайтесь честным другом человека, который в серьезную минуту жизни обратился к вам, а не к кому другому, с доверием.

   Он не только взял протянутую хорошенькую и холеную женскую руку, а даже решился поцеловать ее. И так ему было хорошо от этого поцелуя, что в данную минуту он действительно мнил себя призванным на защиту честного отсутствующего товарища, который временно лишен возможности сам за себя постоять.

   Огрызков уехал от Мирковой с гордостью в душе, ибо он сознавал все свое благородство и готовился первому, кто только невыгодно заговорит в его присутствии об Иване Александровиче Хмурове, зажать рот резким и ловким ответом.

   А в то же время доложили Степану Федоровичу Савелову о приходе к нему управляющего по поручению Зинаиды Николаевны.

   В несказанном волнении вышел он сам навстречу к старику и, приведя его в свой кабинет, просил садиться.

   Но Кирилл Иванович не сел. Глаза его неприветливо, по обыкновению и строго, и с укоризною, смотрели прямо в лицо Савелову, и, выждав с добрую минуту, как бы всматриваясь впервые в эти черты, он наконец спросил:

   - Вы писали Зинаиде Николаевне?

   - Да, писал по крайней важности и жду с минуты на минуту от нее ответа.

   - Ответ я принес...

   - Позвольте, в таком случае, - нетерпеливо обратился к старику снова Савелов.

   Кирилл Иванович еще более выпрямился, отчего показался вдруг совсем уж огромного роста, еще строже уставился глазами в Степана Федоровича и сказал строгим голосом:

   - Зинаида Николаевна просит вас по возможности немедленно очистить квартиру...

   - Что? Что такое? - переспрашивал, словно не расслышав, Савелов.

   Старик повторил и даже прибавил с особенною отчетливостью:

   - Кроме того, доверительница моя приказала вас просить не беспокоить ее впредь никакими письмами и лично ее не посещать. Что же касается относительно неустойки и понесенных вами убытков от отделки этой квартиры вами за свой счет, то мы согласны будем вам все сполна уплатить.

   - Но что же это, что это такое? - воскликнул в несказанном отчаянии Савелов. - Зинаида Николаевна себя губит, она не знает, что творит.

   - Не могу знать, - ответил старик, - мне приказано только передать вам ответ на ваше письмо. Просим квартиру немедленно очистить.

   И, поклонившись, он вышел.

  

  

   Остальную часть дня Огрызков провел у Кисы, которую видел часто с той встречи у Марфы Николаевны. Только перед вечером заехал он к себе домой, освежился, умылся, переоделся и, расфранченный, в новом сюртуке от лучшего московского портного, отправился в Шелапутинский театр.

   Кресло первого ряда было им взято еще заранее, с утра, так как он по опыту прекрасно знал, что оперетка Блюменталь-Тамарина с дирекцией Шиллинга и симпатичной г-жой Никитиной делает такие сборы, что к началу представления почти никогда приличного места не достать.

   Давали в этот вечер оперу Леонкавалло "Паяцы" с г-жой Милютиной и гг. Форесто в роли Тонио, Фигуровым в роли Сильвио, Стрельниковым в роли Беппе и, наконец, известным тенором Кассиловым в роли несчастного ревнивца Канио. После "Паяцев" шла оперетка "Наши Дон-Жуаны".

   В особенности в этом театре его интересовали оперы, и от предстоящего спектакля он ждал много любопытного.

   Когда в первый раз шли "Паяцы" у Блюменталя-Тамарина, Огрызков не мог быть, так как вечер этот совпал с каким-то другим первым представлением. Наконец на этот вечер ему удалось заполучить билет.

   Он вошел в четверть девятого, когда увертюра только что была сыграна и едва успели поднять занавес.

   Зрительный зал был, по обыкновению, переполнен сверху донизу. Все ложи, все кресла были заняты, а с верхов смотрели на сцену тысячи блестящих глаз, по преимуществу учащейся молодежи.

   Кресло Огрызкова было почти крайним в первом ряду у среднего входа.

   Едва успел он занять свое место, как раздались из-за кулис звуки рожка, оповещающего приближение странствующих комедиантов, и на сцену въехала тележка, в которой, как куколка, сидела хорошенькая блондинка с огромными, дивными глазами. Толпа на подмостках приветствовала рукоплесканиями прибытие комедиантов; толпа в зрительном зале присоединилась горячо и единодушно к ней, приветствуя артистов.

   Сергей Сергеевич в качестве истого жуира и прожигателя жизни любил бывать в театре при переполненном сверху донизу зрительном зале. Успех представления становился еще очевиднее от громких восторгов массы собравшегося народа. Но он осмотрелся кругом, по креслам первых рядов, по ложам, нет ли где знакомых?

   Невдалеке от него сидел полковник, приятель Савелова, и Огрызков сразу счел лучшим совсем с ним в антрактах не разговаривать - ввиду данного Мирковой обещания.

   Первый акт шел своим порядком. Партию Недцы и заключительную арию Канио пришлось артистам повторить по настойчивому требованию всей публики. Единодушным вызовам, казалось, не будет конца. Даже и тогда, когда большинство благоразумных зрителей остепенилось и разбрелось по обширным фойе и буфетным залам, даже и тогда оставались многие, настойчиво вызывавшие г-жу Милютину и г. Кассилова.

   Огрызков вышел.

   В прилегающих к зрительному залу помещениях двигалась и журчала, словно морская волна, густая толпа разношерстного люда. Спустились сюда и с верхов.

   Сергей Сергеевич здоровался с знакомыми, но полковника избегал.

   И странно было, что эти два человека знали каждый сам по себе столь много любопытного о третьем, отсутствующем, что стоило бы им только сойтись, разговориться - и дело приняло бы сразу совсем иной оборот.

   Огрызков в данном случае, так сказать, самого себя боялся. Он чувствовал, что, пожалуй, не утерпит и сболтнет, а потому и держал себя в отдалении.

   Между тем спектакль продолжался все с тем же успехом. Развившаяся в первом действии драма "Паяцев" окончилась, как известно, трагедией во втором. Занавес снова опустили под гром рукоплесканий.

   Но вот прошел и второй антракт. Оркестр заиграл легкий опереточный мотивчик, как-то странно звучавший после музыки Леонкавалло. На сцене пошло веселье. Хохот не умолкал в зрительном зале, и Огрызков, забыв все свои важные дела, смеялся не хуже других.

   Направо, в литерной ложе бенуара, против директорской, сидела веселая компания.

   То были также прожигатели жизни, довольно известные в веселящемся кругу москвичей, но лично незнакомые Огрызкову.

   Когда, в конце второго действия, со сцены в зрительный зал и от публики на сцену были пущены серпантины и таким образом образовалась видимая связь между артистами и толпою, - веселье последней еще более возросло, и артистам сделаны были прямо-таки овации.

   Но до конца Огрызков не досидел. Он уехал несколько усталый от этого дня и вернулся к себе домой ранее обыкновенного.

   Все время, пока сон наконец не сморил его, раздумывал он о Мирковой и вспоминал ее строгую и пламенную речь. Как должна любить подобная женщина, чтобы, идя наперекор присущему вообще всем женщинам любопытству, не допускать никаких слухов об отсутствующем женихе?.. Огрызков умилялся этим и все время только одно слово повторял, явно относившееся к Хмурову:

   - Счастливец!

   И сам он, раздумывая таким образом, решил, что, конечно, лучше всего, коль веришь в человека, не позволять никому говорить о нем дурно, не то долго ли поколебать веру и допустить сомнение. Как яд разрастется оно быстро и охватит всю душу. Тогда уже будет поздно, и доверие