Апраксин Александр Дмитриевич - Ловкачи

ко одно: сам-то ты понимаешь, какую опасную игру ты с нею ведешь?

   - Да как не понять?

   - Веришь ты, что со мною можно безнаказанно деньги нажить?

   - Ну так что ж?

   - В таком случае спасайся. Я берусь все устроить. Такие вещи надо делать безотлагательно.

   - Не бежать же мне!

   - Нет, именно бежать, и чем скорее, тем лучше! Спроси счет, поедем к тебе, и я тебе все разъясню.

  

  

   Если Пузырев вторично и все с большею настойчивостью требовал полного разрыва каких-либо отношений между Хмуровым и Мирковой, то уж, конечно, действовал он в данном случае не без особых расчетов.

   Главные его опасения заключались в том, как бы Хмуров не ускользнул от него, так как исполнение всех его мошеннических планов требовало именно такого представительного компаньона.

   По всем своим приемам и по действительно обольстительной наружности Иван Александрович располагал к себе с первого же раза.

   Что же касается могущего повториться обмана, то Пузырев более не опасался такового со стороны компаньона, потому что дал ему в точности понять, что все ему известно относительно Ольги Аркадьевны, и этого было вполне достаточно, чтобы держать Ивана Александровича в ежовых рукавицах.

   По возвращении от Тестова в номер, занимаемый Хмуровым, давешняя беседа возобновилась, но, сколько бы Пузырев ни был настойчив, Хмуров упорно старался ему доказать, что присутствие его здесь, в Москве, при Мирковой, пока не окончится дело страхования, то есть до того даже момента, когда получатся им из общества "Урбэн" все деньги, куда безопаснее побега.

   Пузырев хотел в точности определить только одно: привлекают ли Хмурова все еще надежды воспользоваться состоянием Мирковой, на что сам он, Илья Максимович, смотрел как на весьма сомнительную мечту, или же ему почему-либо нельзя и опасно теперь с нею прервать?

   К этому он и повел свою беседу. Как человек ловкий и настойчивый, он вскоре добился толку. Хмуров, которого все эти расспросы утомляли и раздражали, притом еще под влиянием выпитого за завтраком вина, махнул на все рукою и чистосердечно признался товарищу:

   - Ну, если хочешь, я тебе все расскажу, и ты сам поймешь, почему мне нельзя так бросить ее, не имея еще возможности уехать за границу.

   - Я тебя к откровенности не вынуждаю, - сказал в притворном равнодушии Пузырев. - У каждого могут быть свои личные тайны.

   Но это, как он и рассчитывал, только возбудило Хмурова к еще большей откровенности.

   - Нет, - сказал он, - слушай. Я, видишь ли, голубчик мой, играю перед Мирковой роль человека совершенно обеспеченного. Иначе она могла бы отнестись ко мне с недоверием. Но выдержать эту роль долго я бы не мог, а взять у нее же денег не было никакого предлога. Вот я и узнал, что у нее на руках хранится билет в пять тысяч рублей, проценты с которого назначены ее покойным мужем на прокормление прохожих бедняков мимо их дачи на шоссейной дороге. Ловко завел я речь о том, что капиталец этот не трудно бы было и увеличить разменом банкового билета и приобретением на эту сумму таких акций, биржевая цена которых значительно возвышается. Вполне мне доверяя, хотя и не понимая ровно ничего из всего мною сказанного, кроме разве желания с моей стороны принести делу, задуманному ее покойным мужем, возможную пользу, она отдала мне эти пять тысяч. Ты поймешь теперь, почему мне не особенно-то ловко уехать, не возвратив ей этих денег?

   С другой стороны, Пузырев предвидел, что женщина, пожалуй, и еще сильнее привяжется к красавцу, и тогда даже то, что могло бы уронить его теперь в ее глазах, она сумеет оправдать, лишь бы не утратить его самого. Мигом сообразив, что делать, он сказал:

   - Неужели ты полагаешь, что такая барынька, как твоя Зинаида Николаевна, может хоть на единую минуту заподозрить тебя в похищении у нее пяти тысяч, если бы даже ты и был вынужден сейчас уехать.

   - А то как же?

   - Какой вздор! - воскликнул тоном полнейшей искренности Пузырев.

   - Не понимаю почему?

   - Да ведь ясно, что она в тебя влюблена! Еще того яснее, - продолжал Илья Максимович, - что она тебе вполне доверяет. Твой внезапный отъезд ее огорчит, да, но ни на минуту не поколеблет ее чувств к тебе. Напротив, логика, простой здравый смысл говорят мне, что чувства ее к тебе упрочатся. С другой стороны, пойми еще вот что: допустим, что ты поступишь по-своему, что ты меня не захочешь послушаться и останешься. Сейчас же явится на сцену Ольга Аркадьевна, которая тебя разыскивает с целью мщения. Тогда все оборвется со страшным скандалом. Исчезая же теперь, ты запутываешь от твоей благоверной свой след, и, сбитая с толку, убежденная, что тебя уже в Москве иет, она и сама уедет обратно к себе.

   Замечая действие, которое произвела эта часть его убеждений на Хмурова, Илья Максимович продолжал:

   - Я бы тебе советовал так поступить: избери кого-нибудь из своих знакомых, но кого-нибудь такого, к которому и она могла бы отнестись с доверием, и снабди его письмом к ней с просьбою принять на расходы по кормлению бродяжек двести рублей, так как ты вызван внезапным известием о тяжкой болезни своего дядюшки хотя бы в Петербург. Оттуда немедленно телеграфируй ей, потом напиши, вообще пиши чаще и только не дотяни до известного срока. А когда деньги получишь из "Урбэн", тогда совсем вопрос иначе поставится: можешь ей ее пять тысяч вернуть и даже ее с собою за границу пригласить. К той поре она по тебе до того соскучится, что куда хочешь за тобою вслед и без брачного союза пойдет. Поверь моей опытности, а то вся затеянная тобою игра более нежели опасна. Что же касается мечты о двоеженстве по дубликатам документов, то это просто сумасшествие, и чтобы тебя же спасти от Сибири, я готов сам на все, даже, если понадобится, готов предупредить ее.

   Хмуров глубоко задумался.

   Веселое настроение совсем исчезло, и ему казалось, что он прощается навсегда со счастьем своим.

   - Что ж ты приуныл? Разве я неправду говорю! - спросил его ободряющим тоном Пузырев.

   - Правду-то правду, да только мне-то от этого не легче.

   - Ну это я просто называю сентиментальностью. По-моему, во всех делах нужна прежде всего сила воли, нужен характер, и если ты задумываешься, то мне остается предположить, что ты сам в нее влюблен и потому уехать не в силах.

   - Вздор какой!

   - В таком случае, если здравый смысл тебе говорит, что я прав, чего ж тебе еще задумываться?

   - Я тут уже все наладил, все так хорошо подготовил...

   - Да, подготовил для своей собственной гибели, - перебил его Илья Максимович. - Если на то пошло, так Миркова от тебя не уйдет. Умей только до конца нашего дела поддерживать ее хорошими письмами в уверенности, что и ты без нее страдаешь, и я ручаюсь тебе, что в каких-нибудь два-три месяца разлуки она по тебе совсем с ума сойдет.

   - Ну, хорошо. А как же после, для получения денег ведь мне надо будет сюда вернуться? - спросил Хмуров.

   - Нисколько! Тебе деньги выдадут, где бы ты ни находился. Документы представишь, тебе и в Петербурге уплатят...

   - Пойдут еще проволочки!

   - Ну нет, брат, не такое это общество, чтобы оттягивать платежи. У французской компании "Урбэн" первое правило: не задерживать ни в чем своих клиентов, избегать всяких процессов и честностью своих расчетов, быстротою уплат делать самому себе наилучшую рекламу.

   - Хорошее правило!

   - Смеяться, брат, нечего, - сказал Пузырев, - но лучше вникнуть, что только благодаря этому общество "Урбэн" и пользуется такою огромною повсюду популярностью.

   - Итак, ты считаешь бесповоротно неизбежным мой выезд из Москвы? - спросил еще раз Хмуров, уже, видимо, вполне склонный к послушанию. - Но куда же, скажи мне на милость, я поеду?

   - Как куда? В Питер!

   - У меня там столько долгу, столько всяких пакостнейших дел и делишек, что за последнее время я по улице не мог безопасно пройти! - признался откровенно Хмуров.

   - Поезжай в таком случае в Варшаву: город хороший, нескучный и, в довершение всего, недорогой.

   - Но что я там буду делать? По-польски ни слова...

   - И без польского языка обойдешься, - ответил Пузырев. - А ты, брат Иван Александрович, лучше вот мне что скажи: сколько у тебя останется всего в наличности с того момента, как ты мне за страховку отдашь семьсот рублей?

   На этот раз Хмуров опять попробовал оттянуть что-либо. Он воскликнул:

   - Неужели же мне одному вносить всю страховую премию?!

   - Как мы условились, - спокойно отвечал Пузырев, - так оно и будет, конечно. Я же беру на себя все расходы по поездке вдвоем с больным Григорием Павловичем Страстиным в Крым.

   - У меня очень мало останется! - уныло заявил Хмуров.

   - Да и у меня тоже, - сказал Пузырев. - Только все-таки интересно бы знать, сколько именно, чтобы рассчитать, как ты там в Варшаве можешь жить?

   - Проживу как-нибудь!

   - Вот видишь, до чего ты скрытен! - укоризненно ответил на это Пузырев. - Где и в чем новое товарищество, если ты постоянно из всего делаешь тайну?

   - Никакой тайны! Изволь, я, пожалуй, при тебе сосчитаю.

   Он вынул бумажник и выложил на него все свои деньги.

   Оказалось две тысячи сто семьдесят рублей.

   - Что ж, это прекрасно! - заявил Илья Максимович.

   - Ничего нет прекрасного! Я тебе еще из них за страхование должен дать семьсот.

   - Ну так что ж? Останется почти полторы тысячи. Кажется, можно на это прожить в Варшаве два-три месяца, не нуждаясь?

   - Да, если не держать экипажа, - с прискорбием согласился Иван Александрович.

   - А на какой черт он тебе там нужен? Здесь я еще понимаю! Тебе надо пыль было пустить в глаза, а там чем скромнее, тем лучше. Живи, ни в чем себе не отказывая, но и не шуми особенно много. Пошуметь мы еще успеем, - советовал Пузырев.

   - Конечно, успеем! - согласился и Иван Александрович.

   - В таком случае ты согласен? - спросил Илья Максимович.

   - Нечего делать, приходится волей-неволей соглашаться. Теперь пятый час, я поеду к ней как будто ни в чем не бывало, проведу весь вечер с нею, буду строить планы, а завтра пошлю ей пресловутое письмо и уеду...

   - С кем письмо-то пошлешь? - поинтересовался Пузырев.

   - Думаю, с Огрызковым, - ответил Хмуров. - Есть у меня такой приятель. Сам человек богатый и репутации хорошей.

   - Самое прекрасное дело!

   Хмуров встал, считая все поконченным, и, пряча деньги в карман, сказал:

   - В таком случае до завтра?

   - Только постой, ты мне деньги-то, семьсот рублей, за страховку передай.

   - Разве это сейчас нужно?

   - А то когда же? Ведь завтра до двенадцати ко мне доктор приедет свидетельствовать.

   - Я мог бы утром...

   - Ну, глупости! Утром ты еще проспишь, да и не все ли тебе равно? - убеждал его Пузырев.

   Хмуров нехотя достал снова бумажник и с прискорбием отсчитал семь сотенных. Отдавая их Пузыреву, он сказал:

   - Денег уйма уходит, а что-то еще выйдет из этого.

   - Положись на меня.

   Они пожали друг другу руку и одновременно вышли. Илья Максимович отправился проведать своего больного Страстина, а Иван Александрович помчался в ожидавшей его коляске к Зинаиде Николаевне Мирковой.

   Там уже начинали терять терпение. Хотя накануне, расставаясь, Хмуров и предупредил ее, что в этот день приедет позже обыкновенного, но начиная с двух часов она уже мучилась и не отходила от одного из зеркальных окон своего роскошного дома. Там, в кресле, сидела она с раскрытою книжкою в руках, но не читала и мучилась по своем ненаглядном и ни с кем не сравнимом Иване Александровиче.

   Несколько раз уже порывалась она послать за ним гонца, но вспомнила, что разыскивать его будет трудно, потому что он предупредил ее о предстоящих деловых разъездах.

   Время казалось неимоверно долгим, и она восполняла его только одним: думами и воспоминаниями о нем.

   Он был всем смыслом ее жизни, печальной или, по крайней мере, безотрадной до сего времени.

   В самом деле, Зинаида Николаевна Миркова представляла странный тип чисто русской, но в то же время, пожалуй, наиболее присущей нашей Москве-матушке прекрасной женщины.

   Рано лишившись родителей, не имея ни братьев, ни сестер, но получив от отца двухмиллионный капитал, она росла круглою сиротою, под опекою старого дядюшки, выдавшего ее замуж за человека хотя и молодого еще, но нрава крутого. В ту пору ей едва минуло восемнадцать лет. Муж, будучи женихом, ей нравился, хотя о любви и речи не могло тут быть, но и дядюшка, и он сам, да и разные старушки-кумушки уверяли, будто бы любовь сама собою придет.

   Слишком молодая, еще слабая и не сознавая силы, которую могло бы ей придать ее независимое состояние, она поддалась общим увещаниям, в которых, впрочем, все были хоть сколько-нибудь да заинтересованы, и встала под венец.

   Но любовь не пришла, а напротив, муж, сдерживавшийся во время жениховства, оказался человеком неуживчивым, тяжелым и в довершение всего страдавшим ужасным недугом.

   Тем не менее Зинаида Николаевна сумела безропотно перенести с ним совместную жизнь в течение пяти лет.

   Смерть его она не оплакивала, не могла, да и не умела притворяться, но и не закружилась, как могла бы сделать другая, более легкомысленная натура.

   Почти год она вдумывалась в свое положение и наконец как бы пробудилась: стала понемногу выезжать, занялась своими туалетами, избрав себе серьезный торговый дом Lucie Macron, в Леонтьевском, и возобновила некоторые знакомства, те, по крайней мере, которые могли еще ее интересовать.

   В эту же эпоху она вновь отделала весь свой дом и изредка стала принимать у себя.

   Но никто не знал истинной причины всех этих крупных трат.

   Предполагали даже, что она хочет избрать себе нового мужа, но не чаяли, не гадали, чтобы эта богатая женщина, жившая всегда как олицетворение скромности, влюбилась издали, в театре, в какого-то красавца, имя которого сперва ей даже не было известно.

  

  

   Иван Александрович провел действительно весь вечер у влюбленной в него женщины и ничем решительно не встревожил Зинаиду Николаевну, а, напротив, вел себя таким образом и так говорил, будто бы теперь прочнее, нежели когда-либо, устанавливались добрые их отношения.

   Поздним вечером, напутствуемый ее лучшими пожеланиями и в особенности просьбами на другой день не мучить ее и приехать хоть к двум часам дня, возвращался он домой, соблазняясь искушением: не поехать ли ему, в этот последний вечер своего пребывания в Москве, за город?

   Где в другом городе найдет он веселье "Яра" или "Стрельны"? Где мыслима, кроме Москвы, эта разгульная ночная жизнь, начинающаяся, в сущности, тогда только, когда все театры кончаются и людям давно спать пора!

   Тянуло его к этому электрическому свету в темноте ночи, но он вспоминал заданную ему Пузыревым трудную задачу посдержать свои порывы до окончания дела и решил-таки ехать домой.

   Но дома, в номере известных меблированных комнат, ему не спалось, а все думалось об одном и том же, причем невольно старался решить окончательно вопрос: в чем менее опасности?

   Рассудок говоргл, что Пузырев был прав. Придя к этому сознанию и порешив на другое же утро побывать у Огрызкова, а затем и выехать в Варшаву, Хмуров наконец-таки заснул, хотя и беспокойно: всю ночь ему снилось, что он должен венчаться с Мирковой, но то под венцом рядом с ним в белом платье оказывался Пузырев, то почему-то снился Савелов, который вел к нему навстречу его первую жену Ольгу Аркадьевну и молча, но насмешливо улыбался.

   Курьерский поезд на Варшаву отходил по расписанию в час сорок минут дня.

   В номерах были немало удивлены, когда распространился слух, что из четырнадцатого Иван Александрович Хмуров уезжает.

   Коридорный Матвей Герасимов укладывал по приказанию своего любимца барина вещи, но поминутно кряхтел и повторял: "Вот тебе и раз! Не пожил с нами хорошенько и уж опять в дорогу'"

   Между тем уже в одиннадцать часов утра Хмуров выехал из дому.

   Сперва он завернул к Пузыреву, где, не выходя из экипажа, послал ему наверх с швейцаром свою карточку с припискою:

   "Еду сегодня в Варшаву с курьерским в час сорок пополудни. Будь на вокзале".

   Оттуда он промчался к Страстному монастырю, в контору общества интернациональных спальных вагонов, и занял себе отделеньице первого класса до Варшавы.

   Покончив с этим, он в три четверти двенадцатого подъехал к номерам Беклемишева, более известным под своим благозвучным наименованием "Княжего двора"

   Слуга, в приличной, строгой, но и красивой ливрее совершенно барского тона, почтительно встретил его, принял его пальто и доложил, что Сергей Сергеевич Огрызков у себя.

   Хмуров прошел широкими, чистыми коридорами, устланными коврами и дорожками, потом по широкой и отлогой лестнице, из-под драпированной ниши которой выглядывала художественная женская статуя, обнаженная до бедер, во второй этаж. Там встретил его такой же ливрейный слуга и так же почтительно проводил его до отделения, занимаемого Огрызковым.

   Огрызков в качестве одинокого и богатого человека предпочитал жить беззаботно в "Княжем дворе", чем возиться дома с людьми и хозяйством, в котором сам ничего не понимал и по которому, конечно, его бы немилосердно обкрадывали.

   Хмуров велел доложить о себе.

   - Пожалуйте-с! - распахнул перед ним двери лакей, и тотчас же вслед за этим послышался добродушно-приветливый голос самого Сергея Сергеевича:

   - Входи без доклада, Иван Александрович, тебе я всегда очень рад.

   И в самом деле, он встретил гостя с распростертыми объятиями.

   - Садись. Хочешь чаю, кофе? Может, позавтракаем вместе? - засыпал он его вопросами. - Здесь, брат, кормят идеально, и если я редко дома у себя питаюсь, то единственно потому, что одиночества не терплю. Давай-ка в самом деле я распоряжусь...

   - Очень жалею, но времени мало: я сегодня, в час сорок минут, еду с курьерским в Варшаву...

   - Что случилось?

   - Есть у меня там дядюшка-старик; захворал. Сейчас телеграмму получил, вызывает; ну, а я его единственный наследник...

   - Но позволь, - взмолился Огрызков, - ты говоришь - в час сорок, а теперь двенадцати еще нет.

   - Все-таки надо будет мне еще домой заехать.

   - К чему это?

   - А как же вещи?

   - Вещи, - пояснил очень разумно Огрызков, - мы сейчас прикажем отправить ко времени на вокзал. Они, вероятно, уложены?

   - Да, их там укладывает мой номерной Матвей.

   - Человек надежный?

   - Безусловно, - ответил Хмуров.

   - Помилуй, - добавил Огрызков, - я здесь всегда так делаю: мне надо куда ехать, я говорю, в котором часу и что именно беру с собою: этого вполне достаточно, к назначенному времени все в наиисправнейшем виде на вокзале.

   - В таком случае, - согласился Хмуров, - распорядись, пожалуйста, кого бы ко мне послать?

   - И посылать никого не нужно; потрудись сам спуститься вниз и переговори обо всем, что нужно, в телефон, а я пока распоряжусь насчет завтрака.

   Когда Хмуров вернулся в отделение, занимаемое Огрызковым, слуга уже накрывал стол.

   - Вино у меня здесь свое, - заявил Сергей Сергеевич, - так как буфета, собственно говоря, при "Княжем дворе" не полагается, но есть повар, и ты сейчас сам убедишься, что есть здесь хорошо и твоему брату избалованному москвичу.

   - Все хорошо, только далеко немножко от центра.

   - А мне эта некоторая отдаленность даже нравится, - сказал Огрызков. - Как хочешь, здесь спокойнее, да и во всем приличнее, нежели в этой сутолоке городского центра. Мне дом мой нужен для отдыха, это мое убежище. Мне нужен у себя прежде всего комфорт, и здесь я его нашел даже по сравнительно дешевой цене с другими первоклассными гостиницами. Нет, как хочешь, а это преостроумное учреждение!

   Осмотрев все помещение, похвалив его и удивившись роскоши и дешевизне, Хмуров выбрал момент, когда слуги не было, чтобы приступить к своему делу.

   - У меня к тебе большая и в то же время весьма щекотливая, хотя и не денежная просьба, - сказал он.

   - Пожалуйста! В чем дело?

   - Ты кое-что уже знаешь из отношений моих к Зинаиде Николаевне Мирковой, - начал Иван Александрович. - Дело в том, что вчера еще я ничего не чаял, не гадал, а сегодня получил злосчастную телеграмму. Мне каждая минута дорога, и если меня уж решились вызвать депешею, то, значит, положение дядюшки отчаянное. Ехать мне лично к Зинаиде Николаевне и ей все рассказывать - могло бы только задержать меня. Я знаю ее: она меня не отпустит, и я вынужден, так сказать, бежать. Но вот что: я не хочу ни на единую минуту оставлять ее в. сомнении. Я прошу тебя, съезди к ней и разъясни ей все. Постарайся быть у нее ровно к двум и вот передай ей это письмо; тут вложено двести рублей, - видишь, при тебе заклеиваю, - это деньги на ее приют, а остановлюсь я в Варшаве в "Европейской гостинице". Впрочем, конечно, с пути буду ей телеграфировать, а едва туда приеду - напишу подробно.

   Огрызков взял конверт и выразил полнейшее согласие на все.

   Между тем время шло, и завтрак был подан.

   - К закуске, кроме переяславльской сельди с гарнирчиком, я ничего не велел подавать, - сказал Сергей Сергеевич. - Давай выпьем по рюмочке.

   Им подали паровую осетрину, соус к которой привел в восторг Хмурова, а на второе - по прекрасно изжаренному чирку. На сладкое дали пунш глясе с мараскинчиком. Вино пили крымское.

   Пошел уже второй час, и было время ехать. Еще раз по телефону справились, отправлены ли вещи Хмурова на вокзал? Получив утвердительный ответ, приятели простились, и Иван Александрович не допустил Огрызкова проводить его на железную дорогу, прося аккуратно в два быть у Мирковой.

   Ему не хотелось, чтобы Огрызков помешал их последней беседе с Пузыревым.

   Действительно, Пузырев уже ждал и сразу накинулся на него:

   - Ты чуть не опоздал!

   - Какое! Еще более четверти часа времени, - невозмутимо ответил Хмуров.

   - Да, но надо же тебе билет взять, сдать багаж.

   - Не беспокойся, давно все сделано. Здесь где-то должен быть человек из наших номеров. Я туда телефонировал.

   Действительно, на сцену явился молодой благообразный парень в черной суконной поддевке и в высоких сапогах со сборами.

   - Пожалуйте-с, Иван Александрович, - доложил он. - Тут билет-с, тут багажная квитанция, а спальный билетик, должно быть, у вас?

   - У меня; вот он.

   - Слушаю-с; пойду купе вам заготовлять.

   - Тут уж указано которое! - крикнул ему вслед Хмуров. - Малое отделение первого класса.

   - Я пока что ваши вещи там разложу.

   - Ну и отлично!

   Пузырев смотрел несколько завистливыми глазами на товарища, но в то же время делал вид, будто презирает все это.

   - Ты без шика не можешь обойтись! - сказал-таки он ему, не утерпев.

   Но Хмуров на это ничего не ответил, а только улыбнулся.

   Времени оказалось мало, а приятелям надо было перемолвиться о деле.

   - Ты все уладил? - спросил Пузырев.

   - Да, все, а ты?

   - Тоже.

   - Был у тебя доктор?

   - Был доктор вместе с инспектором общества "Урбэн", - пояснил Илья Максимович. - Я подвергся самому строгому, самому тщательному осмотру, и, невзирая на еще раз повторенное мною замечание, что у меня в груди какая-то страшная и щемящая боль, их врач меня признал безусловно годным к страхованию.

   - Чудак ты эдакий! - наивно воскликнул Хмуров. - Если бы они страховали одних здоровых, то никакой доблести за ними бы не было.

   - Чепуху ты говоришь, а нам времени немного.

   - Да, пора отправляться к вагону, - согласился Иван Александрович. - Пойдем-ка!..

   - Где ты в Варшаве намерен остановиться?

   - В "Европейской".

   - Прекрасно, так я и буду знать. А я завтра еще побываю на Лубянке, ибо не знаю, когда полис получу.

   - Пожалуй, из-за этого еще будет задержка!.. - усомнился Хмуров.

   - Пустяки! Обо мне не беспокойся: я свои дела все справлю, а вот ты не сядь там в Варшаве на мели. У тебя страсть везде тону задавать.

   - Ну, прощай. Сейчас третий звонок, - перебил Хмуров скучные нравоучения приятеля. - Пиши же обо всем.

   - Конечно, и вот еще что! - вспомнил вдруг Пузырев. - Писать я буду двух родов письма: одни, так сказать, показные, а другие для тебя лично, то есть с подробным изложением наших дел.

   - Прекрасно. Вот звонят! Обнимемся. Прощай.

   - То есть до свиданья!

   - Ну, еще бы!

   Хмуров щедро расплатился с рассыльным из номеров, еще раз махнул рукою приятелю-компаньону, и через полминуты поезд тронулся.

   Тогда Пузырев вздохнул с более облегченным сердцем. Огромная забота свалилась у него с плеч. Он считал прямо-таки необходимым порвать существовавшие между Хмуровым и Мирковой отношения. Он знал, что, пока Иван Александрович будет находиться при ней, полезным для его дела ему не быть, и, как крайне зачерствелый эгоист, Илья Максимович смотрел на все в жизни только с точки зрения своей личной выгоды.

   Он возвращался к себе домой со Смоленского вокзала, чувствуя себя победителем в трудной задаче и улыбаясь силе своих мыслительных способностей. Ему, в качестве человека бездушного, было даже весело представлять себе картину того горя и тех слез, которые будут вызваны в доме Зинаиды Николаевны известием о внезапном выезде из Москвы Хмурова.

   Пузырев пострадал единожды в жизни от коварства женщины и навеки возненавидел их всех. Мало того: он поклялся всегда и во всем им причинять одно только зло. Обладая огромною силою воли и даже редким по выдержке характером, он не поддавался никаким женским искушениям и если подчас и сближался с какою-либо представительницею прекрасного пола, то причинял ей одно только горе за ее ласки и внимание.

   Он лгал Хмурову, когда говорил ему, запугивая его, об Ольге Аркадьевне. Но он мог бы действительно в случае надобности вызвать ее и воспользоваться всем тем, что ему было известно из жизни этого супружества, чтобы обратить месть покинутой женщины в опасное против Хмурова оружие.

   Впрочем, то, что испытывала Ольга Аркадьевна к своему негодяю мужу_; нельзя было даже назвать жаждою мести.

   Так смотрел, быть может, на вопрос Хмуров; взгляд этот разделял и Пузырев.

   Она же стояла выше подобного чувства и если бы даже и сочла своею священнейшею обязанностью предупредить против Ивана Александровича любую женщину, в особенности же богатую, с которою бы он постарался сойтись, то в данном случае ей пришлось бы руководствоваться скорее долгом человеколюбия и обязанностью по совести своей.

   Ольга Аркадьевна поверила когда-то клятвам любви этого изверга и согласилась выйти за него замуж. В первые два-три месяца супружества он до того был с нею и добр, и нежен, и ласков, что она отписала все свое состояньице в его пользу на случай смерти, хотя умирать, конечно, и не думала, разве только от блаженства. Но она сочла нужным это сделать, чтобы он знал и считал все ее за свое.

   И вдруг она случайно сделала ужасное открытие. Это открытие подтвердилось химическим анализом и вдобавок подтвердилось старою нянею, все видевшею: муж ее отравлял, ежедневно подсыпая ей в питье какой-то медленный яд.

  

  

   Огрызков сдержал слово.

   Вообще почтеннейший Сергей Сергеевич принадлежал к разряду людей, решительно ничего не делающих. Ему, как известно, было даже лень жить своим собственным домом, хотя средства и позволяли это вполне. Он предпочитал "Княжий двор" и полнейшую беззаботность. Но поручение, и даже довольно щекотливое, полученное им от Хмурова, его занимало. Он считал себя действительно призванным к исполнению весьма важной миссии и ровно в два часа, как было условлено, звонил у подъезда Мирковой.

   Зинаида Николаевна давно уже поставила свой дом на вполне приличную и серьезную ногу.

   У нее, точно в барских домах, заведен был во всем безукоризненный порядок и прислуга, как мужская, так и женская, была на подбор.

   Едва успел он дотронуться до электрической кнопки у подъезда, как дверь распахнул человек в черном фраке и белом галстуке. Лицо лакея, бритое и только окаймленное черными ниспадавшими бакенбардами, сразу изменило радостное и приветливое выражение, вероятно вследствие обманутых ожиданий, на строго официальное; сам он вытянулся и сухо доложил:

   - Зинаиды Николаевны дома нет-с, они не скоро будут.

   Огрызков этому не поверил.

   Он понял, что здесь сделано распоряжение, именно ввиду ожидания Ивана Александровича, никого не принимать, и настойчиво сказал лакею:

   - Это все очень хорошо, но меня Зинаида Николаевна примет. Пойди доложи и подай им мою карточку.

   Он достал из красивого бумажника, с массою налепленных на нем золотых, серебряных и эмалированных вензелей, лоскуток картона с изображением своих имени, отчества, фамилии и адреса и совал его в руку слуге.

   Но тот упирался. Видно, ему было строго-настрого приказано никого не допускать.

   - Доложить-то некому,- отнекивался он и в то же время поглядывал в раскрытую дверь на улицу, боясь, как бы не подъехал запоздавший и ожидаемый гость.

   В самом деле, стоило бы им тут встретиться, чтобы его госпожа была скомпрометирована.

   Но Огрызков понял, что таким простым путем тут ничего не поделать. Он сказал:

   - Поди, говорю я тебе, доложи обо мне Зинаиде Николаевне, что я прошу меня принять по делу Ивана Александровича Хмурова. Я знаю, что они дома и что Иван Александрович должен был сегодня, около двух, быть здесь, но ему никак нельзя, и он поручил мне. Теперь понял?

   Едва было произнесено имя Хмурова, как лицо лакея снова преобразилось и заулыбалось почти радостно, такое магическое действие производил этот человек вообще на слуг: лакейство трактиров и клубов и всяческих собраний, даже и частных домов, в нем души не чаяло.

   Он пошел с докладом и вернулся почти бегом.

   - Пожалуйте-с, - попросил он, помогая Огрызкову снять пальто.

   В едва сдерживаемом волнении сидела молодая, красивая вдова в своей гостиной. С минуты на минуту ожидала она прибытия того человека, который как солнце освещал отныне путь ее жизни, и вдруг этот доклад... Чужой вместо него!.. Что могло это означать?.. Огрызков? Да, она помнит, она знает его, он был ей однажды представлен и даже когда-то сделал ей визит...

   Страшно перепуганная, предчувствуя беду, ощущая в буквальном смысле слова физическую боль в сердце, до такой степени она была встревожена, Зинаида Николаевна устремила взор своих прекрасных глаз прямо на дверь, и ей казалось, что гость страшно мешкал, мучительно долго томил ее в ожидании.

   Но вот на пороге остановился с поклоном Огрызков.

   "К чему эти формальности? - думала она. - Скорее бы, скорее к делу!"

   Но в то же время она привстала с диванчика, на котором ждала, и, протягивая ему руку, сказала, стараясь сдержать себя:

   - Здравствуйте, Сергей Сергеевич. Прошу вас садиться.

   Он сел.

   Чувствуя ли или по добродушию своему догадываясь только, смотря на это красивое и теперь взволнованное лицо, какую муку бедная женщина должна была испытать, Огрызков тотчас же, не медля и без лишних фраз, приступил к делу.

   - Иван Александрович внезапно вызван из Москвы телеграммою, по случаю болезни его дядюшки...

   Миркова побледнела.

   Сергей Сергеевич, тотчас подметив это, счел долгом прибавить:

   - Он так перепуган содержанием депеши, что я же должен был его успокоить. Но ему пришлось выехать немедленно, тем более что в час сорок минут отходил курьерский поезд...

   - И он не мог сам ко мне заехать на минуту? - спросила она с укором.

   - В такой поспешности, страшно взволнованный, - попробовал было оправдать его Огрызков.

   - Так как же к вам, Сергей Сергеевич, он успел? Он догадался и солгал:

   - Не он ко мне ездил, а я был у него в минуту получения депеши. Он даже хотел к вам, но тогда уж не попал бы на курьерский поезд...

   В глубокой скорби поникла она головой, но почему-то все это казалось ей игрою, шуткою, если не обманом. Она спросила:

   - Где же это больной дядя? Никогда ранее он мне ни о каком дяде не упоминал...

   - Его дядя в Варшаве...

   - В Варшаве? - переспросила она. - Так он уехал в Варшаву... Да только проехать туда и обратно нужно четверо суток.

   - Самое большое через неделю он будет обратно, - попробовал Огрызков утешить ее добрым, мягким тоном.

   - Через неделю! - повторила она с такою грустью, что ему стало ее неимоверно жаль.

   Он позволил себе придвинуться к ней несколько ближе и, понизив голос, вкрадчиво, но ласково, как говорят с малыми детьми, которых хочется успокоить, сказал ей:

   - Ради Бога, Зинаида Николаевна, не тревожьтесь и не огорчайтесь даже. Неделя быстро промчится...

   - Где быстро? - перебила она его. - В ожидании...

   - Вы каждый день, еще сегодня же ночью с пути, будете получать от него известия, сперва телеграммы, потом письма...

   - Письма?! - воскликнула она почти с негодованием. - Да разве вы не знаете, сколько времени нужно, чтобы ко мне дошло оттуда его первое письмо?

   - А может быть, он и сам, приехав на место, убедится, что можно обойтись без него, и сейчас же вернется. Разве ему-то легко было отсюда уезжать? Прочтите, вот что он вам пишет.

   - Давайте, давайте скорее!

   Нервною рукою разорвала она конверт и развернула кругом исписанный лист почтовой бумаги. Оттуда выскользнули две сторублевые. Ничего не понимая, она только успела проговорить:

   - Это что такое?

   Огрызков попробовал было ей пояснить, но она не слушала, а жадно читала, и глаза ее наполнились слезами.

   Он смотрел, как одна из них, переполнив веки, сорвалась жемчужинкою и скатилась по щеке... Но она продолжала читать и прочла все до конца. Тогда только поднесла она платок к глазам и сказала:

   - Зачем это все?

   Огрызков не совсем ясно понял, в чем дело и о чем она говорила. Из вежливости он счел долгом сказать:

   - Мне и его-то было ужасно жалко. Уехать в такую минуту, оторваться от всего сердцу дорогого...

   - Да зачем, зачем все в жизни так устроено, - повторила она более ясно и определенно свою мысль, - что едва человек приближается к счастью, к радости, оно с насмешливою улыбкою отходит от него?

   - Не жалуйтесь, Зинаида Николаевна, из-за нескольких дней грусти и ожидания на судьбу и на недостаток счастия! - сказал в ответ на это Огрызков. - Вы скорее избалованы жизнью, нежели обижены ею.

   - Я-то избалована?

   - Простите великодушно, - продолжал он, - но я и сам-то себя считаю в некотором роде избранником фортуны, а про вас и говорить нечего. Вы прямо любимица ее.

   - Легко судить со стороны!

   - Помилуйте! - настаивал он вполне убежденно. - Вы молоды, красивы, свободны, богаты... Стоит вам пожелать - и десять, двадцать достойнейших людей Москвы будут искать вашей руки...

   - Достойнейших! - повторила она почти с горечью. - В чем же это достоинство? Не в том ли, что у них такое же, как и у меня самой, состояние или еще того больше? Не в том ли, что они обороты колоссальные ведут и погружены в дела, которых я не понимаю и которыми я никогда интересоваться не буду?

   - Почему же брать непременно таких, Зинаида Николаевна? - спросил Огрызков добродушно. - Я, признаться, и на них смотрю с почтением, так как они двигатели торговли, промышленности, они великое значение имеют и в вопросе народного благосостояния, хотя, может быть, и не особенно интересны для дам. Но в Москве много людей, вполне соответствующих именно вашим требованиям, и вот из тех-то, я говорю, каждый счел бы себя самым счастливым в мире человеком, посвятив всю свою дальнейшую жизнь вам.

   Она ничего не ответила, но после некоторого молчания решилась спросить:

   - Скажите мне одно только: вы друг Ивана Александровича, если вам именно, а не кому-либо другому он поручил приехать ко мне?

   - Да, я с ним в самых приятельских отношениях.

   - В таком случае вы, конечно, все о нем знаете, - продолжала она. - Вы знаете тоже, не кроется ли в его внезапном и столь быстром отъезде какая-либо совсем иная причина?

   - Одна только причина мне лично известна, - отвечал Огрызков, - а именно та, которую я вам сообщил. Поспешность же его объясняется тем обстоятельством, что дядюшка Ивана Александровича очень богат, а он его единственный наследник.

   - И больше ничего? - спросила она еще настойчивее. - Тут нет никаких особенных других дел, в которые, например, была бы замешана, - договорила она застенчивее, - какая-либо женщина?

   - Нет, этого нет, я вам ручаюсь! - горячо запротестовал Огрызков. - Да, наконец, подумайте только сами, Зинаида Николаевна, мыслимо ли было бы ему, пользуясь вашим расположением, - такой женщины, как вы, не то что в Москве, а, я полагаю, и во всей России не сыскать, - мыслимо ли ему и думать-то о ком ином?!

   Это было так искренно высказано, что Зинаида Николаевна, взглянув на Огрызкова, невольно улыбнулась. Вообще он располагал к откровенности. Ей же так нужно было говорить о любимом человеке, что она была рада высказаться.