Апраксин Александр Дмитриевич - Ловкачи

nbsp;   Тогда Пузырев крикнул:

   - Страстин! Григорий Павлович! Что с вами? Очнитесь, откликнитесь!

   Но труп не откликался, и в слабом освещении лампы казалось только, будто бы по этому восковому лицу теперь блуждала едва приметная улыбка облегчения и примирения со всем перенесенным, со всем пережитым.

   И смысл этого несколько загадочного выражения лица покойника Пузырев все-таки понял...

   Он склонился на одно колено перед умершим, поправил руку его и перекрестился.

   Потом он сразу понял, что тут не приходится терять время по-пустому.

   Он взглянул на часы.

   Было десять вечера.

   Пузырев вышел и направился в дом Любарских. Там постучался он с черного крыльца и поспешно сказал выбежавшей горничной:

   - Дуняша, пожалуйста, поскорее бегите за доктором. Берите первого встречного извозчика и везите его сейчас же сюда. Если бы вы не нашли дома Ивана Павловича Смыслова, то разыщите другого какого-нибудь, но без доктора не возвращайтесь...

   Сам же он ушел к себе во флигель и снова подошел к кровати умершего. Все тот же едва приметный намек на улыбку примирения и облегчения страданий блуждал по лицу покойника, и выражение это как-то успокоительно действовало на Пузырева.

   Но вдруг позади его окликнули и кто-то осторожно постучался в дверь.

   Он невольно вздрогнул, как могло бы то случиться с любым человеком, глубоко задумавшимся перед великою тайной смерти, и оглянулся. Но дверь была заперта, и ему пришлось отступить, чтобы открыть ее.

   Там стоял Любарский.

   - Извините, но не нужно ли вам чего? - спросил он вполголоса и участливо. - Я слышал, вы послали Дуняшу за Иваном Павловичем.

   Молча взял Пузырев Любарского за руку и привлек к самой кровати только что умершего. Тихо проговорил:

   - Взгляните.

   Но Любарский уже с первого момента, еще стоя у отворившейся перед ним двери, увидал и понял, что тут все было кончено. Теперь, лицом к лицу с покойным, он в свою очередь взял руку Пузырева и, пожимая ее, говорил:

   - Сколько вы настрадались! Чего не вынесли вы за эти два месяца!

   - Мне тяжело оставаться с ним теперь, - сказал Пузырев.

   - О, мы найдем людей, которые посвятили себя специально этому печальному делу. Вам же нужен отдых, покой. Я могу вам предложить комнату у себя в доме...

   - Благодарю вас. Мы только дождемся прибытия врача, для констатирования...

   - Да, конечно, неизбежные формальности нужно же соблюсти.

   Не замедлил явиться и доктор, которого Дуняша благополучно застала дома. Он взял руку умершего, потом потрогал веки его глаз, пригнулся к нему и наконец сказал:

   - Сомнения нет, все кончено.

   Они все перешли в другую комнату, и там врач присел к столу, чтобы написать удостоверение, требуемое заведенным порядком для беспрепятственного предания останков умершего земле.

   - Я попрошу вас, - сказал ему Пузырев, - написать еще одно свидетельство для представления в страховое общество...

   - Как, жизнь его была застрахована? - в некотором удивлении спросил доктор Смыслов.

   - Да, и даже в довольно значительную сумму, - отвечал совершенно спокойно Пузырев.

   Но Любарский счел долгом вмешаться. Приближаясь к столу, за которым продолжал сидеть Иван Павлович, он сказал:

   - Страховой полис общества "Урбэн" на шестьдесят тысяч рублей находится у меня.

   - У тебя?

   - Да. Покойник просил меня письменно немедленно по кончине его отправить этот документ в Варшаву, к некоему господину Хмурову, которому он и передает право получения этой суммы. Конечно, ему там понадобится удостоверение о смерти застраховавшегося...

   Доктор только сказал:

   - Так.

   Он задумался.

   Видя, однако, что он не пишет, Пузырев заметил как бы так, мимоходом:

   - Неоднократно бедный умерший друг мой просил меня быть исполнителем его последней воли, но я всегда отказывался...

   - Вы все-таки были так дружны? - невольно спросил доктор.

   - Да, но я ни перед другими, ни перед самим собою не желаю нести ответственности в денежных делах.

   - А этот Хмуров, которому пошлются документы в Варшаву, его родственник...

   - Нет, - ответил Пузырев, - он просто его друг, и покойный ему именно поручил, как распорядиться страховой суммой...

   И доктор, и Любарский не прерывали молчания, видимо ожидая еще других объяснений. В самом деле, Пузырев остановился ненадолго и сказал:

   - Покойный задался одной странной мыслью: он застраховал себя с единственною целью, чтобы вся страховая сумма, выданная по его смерти, была бы посвящена его другом, Хмуровым, на одно благотворительное дело...

   Оба слушателя невольно заинтересовались.

   Тогда Пузырев не пожалел красок, и через несколько минут доктор и Любарский были проникнуты чувством самого глубокого уважения к умершему и к его благородной воле.

   А этого только и нужно было Пузыреву, ввиду того что молодой врач оказался весьма осторожным. Теперь доверие было полное и за свидетельством, конечно, дело не стало.

   Откуда-то взялись какие-то странные люди с предложением заняться всеми подготовлениями к похоронам.

   Никто не успел еще их предупредить, а сошлись они сюда, как слетаются коршуны и вороны справлять тризну над мертвыми костями.

   И наконец все вышли из флигеля, предоставив им дальнейшие хлопоты около того, что не двигалось и лежало как пласт, около того, что так недавно еще томилось и страдало.

   Но долго еще говорили в доме у Любарских об умершем, об его кротости, о дружбе, о целях, преследуемых покойным в страховании, пока наконец все не вспомнили, что гостю давно пора на отдых и что для покоя, а не для расспросов его сюда, в сущности, и пригласили.

   Пузырев остался один.

   Он осмотрелся кругом, убедился, что никто не смотрит за ним, и достал из жилетки кармана какой-то пузырек с каплями. Он отсчитал их десять в заранее подготовленный ему на ночь стакан для питья, налил потом туда с рюмку воды и разом его выпил.

   То было сильное наркотическое средство для успокоения нервов, прописанное доктором Смысловым больному, но принимаемое иногда для личного укрепления и Пузыревым.

   Затем он разделся, задул свечу и, в самом деле успокоенный, почти моментально заснул.

   На другой день начались некоторые неизбежные хлопоты: утром и вечером панихиды, поездки по поводу своего заграничного паспорта, вынос тела в церковь. На третий день похороны и затем отъезд.

   Тепло и почти дружески простились Любарские с отъезжавшим. Они даже проводили его на вокзал, вполне сочувствуя его поездке для отдыха за границу.

   - Вам надо встряхнуться, - говорили они, пожимая ему руку на вокзале.

   Он вздыхал в ответ и роль свою выдержал до конца.

   Когда же поезд отошел и он мог углубиться в сиденье своего второклассного вагона, на лице его заблуждала улыбка и он подумал: "Нет, этих людей хоть к трем следователям сразу вызывай, они всецело на моей стороне, и никому их не разуверить в двух вещах: во-первых, в том, что скончался у них во флигеле Илья Максимович Пузырев, а во-вторых, в том, что ныне отъехавший за границу друг его Григорий Павлович Страстин самый честнейший и бескорыстнейший человек в мире.

   Раздумывая затем на досуге дорогою, Пузырев восхищался своим умом и с каким-то смакованием вспоминал, до какой степени хитро им было все придумано.

   Он проверял все мельчайшие подробности своего поведения со дня подачи заявления в общество "Урбэн" о желании застраховать свою жизнь и вплоть до момента отъезда из Ялты за границу.

   Все было исполнено с тактом, с выдержкою и апломбом, перед которыми по временам он сам только удивлялся. Ему казалось, будто ничто не было забыто или упущено. И по минутам он даже вопрошал себя: "Да полно, я ли это все так ловко смастерил? Я ли один так гениально во всем распорядился?.. - Тогда он добавлял: - Теперь очередь за Хмуровым. Но что? Его дело детская игра рядом с тем, что я вынес на своих плечах".

   И снова вспоминался с каким-то самохвальством, доходившим до восторженного захлебывания, каждый шаг, доказывавший всю обдуманность собственных поступков.

   Даже и отсылка документов в Варшаву состоялась только накануне его отъезда из Ялты. Он, Пузырев, доедет до Вены, а в это время как раз получит Иван Александрович Хмуров в своей "Европейской гостинице" в Краковском предместье заказной пакет от Любарского, в котором сложены: полис, письмо и докторское удостоверение о смерти, с подробным изложением ее причин.

   По временам только вопрошал себя Пузырев: может ли человек, казавшийся вполне здоровым, задохнуться от быстротечной чахотки в какие-нибудь два месяца?

   Но он вспомнил утвердительные ответы, полученные им от всех на это, и понемногу успокоился.

   Потом постепенно другие заботы дали иное направление его мысли.

   Он проверил свои деньги.

   В сущности, жил он сколь возможно тихо в Ялте и расходовал немного. Похороны разве только обошлись ему довольно дорого, и в конце концов, взяв билет до Вены, у него еще оставалось немного более четырехсот рублей.

   Дело с обществом не мегло затянуться, по его мнению, и в "Урбэне" задержки к выдаче не будет.

   Из этого он выводил заключение, что по приезде в веселую австрийскую столицу он в полном праве вознаградит себя за все перенесенные в Ялте лишения и за тот идеальный уход, которым он окружал умершего.

   Начать с того, что Илья Максимович на этот раз остановился в первоклассной гостинице на Opern-Ring'e, а именно в знаменитом "Отель Империал". Там за три гульдена в сутки, составлявшие по курсу около двух рублей с четвертью, ему отвели прекрасный номер, правда наверху, но к услугам его был так называемый лифт, то есть подъемная машина.

   Немедленно отправил он в Варшаву следующую депешу, написанную по-русски, но латинскими буквами:

   "Ostanowilsa Hotel Imperial. Uwédomi, kogda poloutschisch dokoumenti i kogda pofedesch Moskwou poloutschat dengui.

   Это означало:

   "Остановился в гостинице "Империал". Уведоми, когда получишь документы и когда поедешь в Москву получать деньги.

  

  

   Отправив Хмурову в Варшаву телеграмму, Пузырев окончательно успокоился и предался тому, что он называл вознаграждением себя за долгие посты и лишения.

   Вену он знал несколько и ранее, так как не впервые в ней останавливался. Немецким языком он владел вполне достаточно, чтобы понимать все, даже на особом венском диалекте, всегда его забавлявшем и почему-то казавшемся ему комичным; сам же он изъяснялся настолько порядочно, что и его понимали.

   Отдохнув как следует с дальней дороги, он в первый вечер никуда не отправился, а принял теплую ванну и приказал себе подать ужинать в номер.

   Прекраснейшим образом напитавшись и отдав полное внимание бутылке доброго белого гумбольдскирхнера, Пузырев лег с газетою в руках. Ему хотелось хорошенько ознакомиться со всеми венскими увеселительными местами, готовыми назавтра радушно его принять и распотешить. Но вскоре усталость взяла верх над любопытством, и, завернув электрическую кнопку от лампочки, он уткнулся носом в подушку и крепко заснул.

   Проснулся он рано, вследствие усилившегося движения в коридоре и шума, начавшегося на улице. Жизнь начинается за границею рано, и часто случается проезжающим из России, в особенности через Вену и еще того более через Берлин, быть пробужденным в семь часов утра барабанным боем и свистульками проходящих по улицам войск.

   Но то что у нас возмутило бы Пузырева и что он счел бы в Петербурге или Москве даже за нарушение обывательского спокойствия и посягательство на безмятежность сна, то здесь почти нравилось и, во всяком случае, претензии не вызывало.

   Он встал бодрым и веселым, быстро оделся и тотчас же вышел из номера.

   В коридорах и по лестницам все встречаемые слуги и служанки любезно, приветливо и притом как-то особенно почтительно кланялись, повторяя каким-то гортанным отзвуком свое неизменное утреннее приветствие: "Guten Morgen!" {Доброе утро! (Нем.).} Одеты они все были безукоризненно: слуги уже во фраках, причесанные, как восковые фигуры на окнах парикмахерской, с пробором до спины; сорочки крахмальные сверкали как снег своею белизною; горничные походили на субреток из оперетки, до того кокетливо приколоты были их чепчики и изящны их узорчатые с кружевами переднички.

   Внизу, у главного входа, грумы, комиссионеры, швейцар с галуном на шапке - все кланялись постояльцу, и Пузырев чувствовал себя за свои три гульдена в сутки, то есть за два с четвертачком, вполне удовлетворенным.

   "По улицам валит уже народ", - вспомнилось ему, едва он очутился на широком тротуаре Ринга. Но было холодно, куда холоднее, нежели в Ялте, а главное, дул ветер, резкий и разгуливавший здесь на просторе.

   Тем не менее новизна впечатлений, счастье сознания своей свободы и независимости да желание увидеть вновь давно не виданные места придавали ему охоту бодро шагать вперед. Он шел по направлению к Грабену, этому центру Вены, где сосредоточены лучшие магазины, лучшие ювелиры, и когда добрался до узенькой Кертнерштрассе, то хоть сколько-нибудь прикрылся от ветра. Он добрался до знакомой кофейни, куда, бывало, и прежде захаживал, присел к одному из огромных зеркальных окон, вооружился юмористическими журналами, спросил себе из любопытства о России "Новое время", которое, разумеется, тут тоже нашлось, и принялся за свой первый завтрак.

   Удивительно вкусный белый хлеб, свежий и с хрустящей корочкой, да с хорошим сливочным маслом, прекрасно гармонировал с превосходным кофе с густейшими сливками - кофе таким, какое получить можно только в Вене.

   А за зеркальным окном лица менялись за лицами, и снова приходилось удивляться, до чего здесь рано начинается жизнь, если в начале десятого по тротуарам шли хорошо одетые женщины, по-видимому никуда особенно не спешившие, а вышедшие в этот ранний час уже на прогулку или за некоторыми покупками, пока в их доме идет утренняя уборка.

   Пузырев то просматривал журнал, то поглядывал в окно, но когда он взялся за газету, она показалась ему и бессодержательной и скучной - до такой степени ему не хотелось ничего серьезного.

   Нужно было, однако, набить чем-нибудь день, и он придумывал как?

   Осматривать музеи, галереи - его не особенно занимало. Хотелось приключений более пикантных, случайных знакомств и интересных встреч. В праздных и бесплодных исканиях провел он время до полудня и даже почти до часу, когда наступила пора вновь подкрепить свои силы, и он направился в один из лучших ресторанов.

   Там протянул сколько мог, но все-таки ничего не придумал и решил вернуться к себе в номер, слегка по-отдохнуть.

   Кстати, справился он, не было ли ему депеши!

   Отрицательный ответ не смутил его, телеграмма в ответ от Хмурова могла прийти вечером.

   В номере, конечно, было еще скучнее, нежели на улице или в кофейнях. Спать он не мог, так как отдохнул прекрасно за ночь. Читать было нечего, да и не хотелось. Пробыв тут часа два, он снова вышел и слонялся бесцельно по центральным улицам и закоулкам Вены, не зная, куда девать все это пустое время? Когда он уж очень утомлялся - то заходил в кофейню и старался выбрать место у окна, а затем, отдохнув, снова уходил.

   Наконец ему попалась на глаза афиша, представлявшая великаншу шести с половиною футов росту и четырех с лишним в объеме. Адрес - Мария-Хильф, то есть довольно-таки далеко. Он обрадовался, взял фиакр и поехал: явилось хоть какое-нибудь развлечение, а великаны и великанши в особенности его всегда чрезвычайно интересовали.

   То же зрелище, которое его теперь ожидало, превышало всякие надежды.

   Мисс Флок хотя и была уроженка какой-то баварской деревушки близ Мюнхена, но щеголяла английским наименованием мисс, неведомо почему ей понравившимся и уж совсем к ней ни в едином отношении не подходящим. Этой особе было уже за тридцать лет, и что в особенности в ней занимало зрителей - это пропорциональность по росту ее сложения, хотя богатство форм, в отдельности взятых, могло бы строптивого человека повергнуть в самое ужасное настроение.

   Пузырев выслушал добросовестно объяснение ее вожака, если можно так называть господина импресарио, эксплуатирующего сию бабу-колосса, причем узнал и сколько она ест, и сколько пьет, купил даже ее фотографический портрет, а дальше все-таки не знал, куда ему деваться?

   Обедать было рано, других зрелищ до семи часов - начала спектаклей - тоже не предвиделось, и он снова слонялся по тротуарам, не зная, куда идти и где найти себе то вознаграждение за долгие лишения, о которых мечтал еще накануне. И все-таки он еще не хотел сознавать, что ему скучно и что нет ничего глупее в мире человека, с утра до ночи слоняющегося по улицам в поисках одних только развлечений.

  

   Между тем в Варшаве и не думали отвечать на его телеграмму.

   Взглянув на визитную карточку Мирковой, принесенную фактором Леберлех, Хмуров, разумеется, тотчас же помчался в "Европейскую гостиницу". Приезд Зинаиды Николаевны его более пугал, нежели радовал, но, давно приучив себя к разыгрыванию комедии, он сумел настроиться восторженно к моменту первой встречи с нею.

   Он бросился к ней, готовый ее обнять, но она удержала его движением руки. Тогда он понял это за опасения, как бы кто из слуг сюда не вошел, и ограничился тем, что уловил протянутую руку и стал покрывать ее поцелуями. Но и руку она отняла, хотя и без гнева.

   Наконец он сел, и тогда, видимо побеждая и свое волнение, Зинаида Николаевна спросила его:

   - Догадываетесь ли вы, зачем я сюда так внезапно приехала?

   Он продолжал играть ту же роль и так же восторженно отвечал:

   - Вас привел сюда добрый гений любви! Вы чувствовали, что дольше нам в разлуке не прожить...

   Она точно всматривалась в него с некоторым удивлением. Ей точно хотелось проникнуть в сокровеннейшие тайны его мысли. Она искала, как лучше приступить к вопросу, и, помолчав немного, еще спросила:

   - Вас по отношению ко мне ничего не тревожит, не беспокоит?

   Не задумываясь, он ответил:

   - Ничего!

   Еще удивленнее раскрыла она на него свои прекрасные глаза. Тогда он добавил:

   - Я вас вижу перед собою, Зинаида Николаевна, слава Богу, в добром здоровье, а еще главнее того - вы снова передо мною! Вот все, что пока я в силах понять. Дайте мне насладиться этим первым номером вернувшегося ко мне счастия...

   Но она перебила его:

   - Я была вынуждена приехать сюда по важному делу, - сказала она.

   Он же все еще не понимал и продолжал свое. Сделав над собою неимоверное усилие, Миркова продолжала:

   - Вас обвиняют, Иван Александрович, в самом возмутительном обмане...

   Тогда он сразу побледнел.

   - Я не нашла ничего лучшего, - прибавила Миркова, - как немедленно приехать сюда и лично вас обо всем расспросить.

   Эти последние слова значительно смягчили в сознании Хмурова смысл первых. Он сразу подумал, что если она готова его выслушать, то сама жаждет оправданий, а раз ему предоставлено будет право говорить, то уж он сумеет себя отстоять, по крайней мере, в глазах любящей женщины.

   Молнией пронеслись эти соображения в его мозгу. Вскинув на Миркову смелый и даже вызывающий взгляд, Иван Александрович спросил:

   - Скажите, в чем меня обвиняют, и, конечно, я отвечу вам с полной откровенностью, потому что перед вами душа моя и совесть в равной степени безупречны.

   Но бедной женщине не так-то легко было приступить к делу. Он же имел еще достаточно наглости, чтобы ободрять ее.

   - Говорите смело, Зинаида Николаевна, - продолжал он, - поймите, что я жажду вывести вас из каких бы то ни было сомнений.

   Она вдохнула.

   - Ответьте мне только на один вопрос, Иван Александрович.

   - Хоть на сто!

   - Правда ли, что вы женаты?

   - Правда, - сказал он твердо, хотя и подумал про себя: "Так вот оно что, дошла-таки до нее эта история".

   Она смотрела на него не то с ужасом, не то с укором. Дивные глаза ее отуманились глубокой грустью. Она не была в силах вымолвить ни единого слова упрека...

   Он понимал ее состояние и заговорил горячо, как бы с увлечением.

   - Да, к несчастью, это правда. Я действительно женат, но давно был вынужден порвать с женщиной, с которой я теперь, да и всю жизнь буду глубоко сожалеть, что когда-либо встретился. Но разве это хоть сколько-нибудь ослабляет мое чувство безграничной и прочной любви к вам? Разве препятствие к счастью уничтожает самое желание достигнуть этого счастья? Нет, Зинаида Николаевна, я жизни не понимаю более и не признаю без вас, и если я временно должен был удалиться, то именно с целью упрочить мое будущее счастье с вами. Я здесь хлопочу о разводе!

   Он придвинулся к ней и попытался взять ее руку, но она не допустила его до того и, резко отодвинувшись, сказала:

   - Постойте, Иван Александрович! То, в чем вы обвиняетесь и что, к сожалению, оказывается правдой, не пустяки, не шалость или движение легкомыслия. Для оправдания недостаточно пустых слов, а потребуются доказательства. Вы посягнули на мою женскую честь; но если даже я и женщина, то, поверьте, сумею за себя постоять. Вы вошли ко мне в дом под видом претендента на мою руку, иначе сказать - женихом. По какому праву надели вы на себя маску человека свободного, независимого? Отвечайте!

   Он не растерялся.

   Ему казалось, что он взял верный тон, так он и продолжал.

   - По праву любви! - проговорил он страстным шепотом, снова приближаясь к ней. - По праву моей безграничной, всепрощающей и всеоправдывающей любви к вам, Зинаида Николаевна, с того первого дня, как я познал вас!..

   - Перестаньте, пожалуйста! - в негодовании воскликнула она. - Любовь никогда не оправдывала обмана, лжи и коварства! Тот, кто это утверждает, смешивает интригу с высшим чувством, даже недоступным ему. Вы обманом приблизились ко мне с единственной целью меня же обмануть.

   - Это обвинение ни на чем не основано, Зинаида Николаевна!

   - Нет, оно основано на всем вашем поведении с первого дня нашего знакомства. Вы во всем решительно мне лгали. Позвольте вас спросить, с какой целью? Для чего это было нужно?

   Он продолжал держать голову высоко, вполне уверенный, что сумеет себя оправдать, и в ее же тоне повторил:

   - А мне позвольте вас спросить, в чем это именно я лгал?

   - Во всем, Иван Александрович, от начала до конца.

   - Но например?

   - Вы лгали мне о своем имении в Тамбовской губернии, которого у вас не только нет, но и не было никогда; вы лгали мне о вашей биржевой игре, которую вы не вели, во всем, в каждом вашем слове были ложь и обман...

   - Но позвольте...

   - Нет, Иван Александрович, позвольте мне, благо силы явились, - настойчиво перебила она его, - высказать вам все, что из-за лжи этой я перестрадала. Я пережила самое ужасное из всех унижений для женщины, привыкшей себя уважать: я поняла вдруг и бесповоротно, что доверилась и полюбила человека, нарядившегося в чужой костюм. Да. Не смотрите на меня так грозно и вспомните только, что вы во мне потеряли вашей системой лжи и притворства. Если бы в груди вашей билось честное сердце, если бы сердце это было еще способно любить, то вы бы поняли, что любимого человека нельзя обмануть. Вспомните только, чего в вас я искала и нужны ли мне были ваши имения, ваши биржевые спекуляции! Мне нужен был человек, который бы понял меня и дал бы мне самой новую жизнь. И если бы вы пришли и сказали бы мне: у меня ничего нет, кроме любящего сердца и желания нашего взаимного счастья, то я могла бы все простить и благословила бы час вашего признания. Но нет! Вы стыдились вашей бедности, не стыдясь ваших корыстных целей и расчетов. Вы предлагали обман и продолжаете его даже до сей минуты...

   - Я продолжаю? - воскликнул он с таким негодованием, что, пожалуй, оно могло показаться за искренность. - Так выслушайте же и меня наконец. Да, я скрыл от вас, что я уже был обвенчан. Да, я притворился безбедным и даже вполне материально обеспеченным, чтобы только иметь доступ к вам в дом. Но я делал это потому, что был безумно в вас влюблен и потерял рассудок... Женщина, с которою меня связывают брачные цепи, погубила всю мою жизнь, отняла у меня то, что я имел, и, как мне ни стыдно в том признаться, она с другим издевалась над моим доверием к ней...

   Но вдруг речь его была прервана. Портьера над дверью в соседнюю комнату была моментально отдернута чьею-то смелой рукой, и из-за нее показалась стройная женская фигура, одетая вся в черном.

   С Хмуровым чуть дурно не сделалось: он едва не потерял сознание. Перед ним стояла его законная жена, Ольга Аркадьевна, готовая говорить и опровергнуть его гнусную клевету.

  

  

   Внезапное появление из-за драпировки Ольги Аркадьевны заставило в первую минуту совершенно растеряться почтеннейшего Ивана Александровича Хмурова. Она же смерила его с головы до ног уничтожающим взглядом и потом сказала:

   - Повторите еще эту ложь!

   Он сразу не сумел совладать с собою и молчал.

   Тогда она переступила порог и, подойдя совсем близко к Зинаиде Николаевне, как бы присоединясь к ней, заговорила:

   - Вы осмеливаетесь кидать грязью в честных людей, вы еще позволяете себе клеветать на порядочную женщину, когда вам остается только одно: во всем сознаться и отойти, отказаться от намеченной вами новой жертвы.

   Он порывался остановить ее, но она настойчиво и смело продолжала:

   - Как смеете вы говорить, будто бы я погубила всю вашу жизнь?

   - Конечно!

   - То есть тем, быть может, что не дала себя обобрать до конца.

   - Я никогда не обирал вас.

   - То есть вы, вероятно, хотите сказать, что вам оно не вполне удалось? - с удвоенною самоуверенностью продолжала она все тем же тоном. - У меня же, по счастью, на все есть свидетели. Пять минут тому назад вы говорили Зинаиде Николаевне Мирковой, будто я отняла у вас то, что вы имели. Как смели вы возвести на меня подобное обвинение? Все знают и могут подтвердить, что при вступлении с вами в брак я же дала вам тридцать тысяч на уплату ваших долгов...

   - Вы только о деньгах и считаете возможным вести беседу, - огрызнулся он. - Я не о них говорил.

   - Так не о том ли пресловутом имении вашем в Тамбовской губернии, которого у вас никогда и не было? - с иронией спросила она.

   Он молчал.

   - Говорите же, что это такое я отняла у вас? - настаивала она.

   - Мою свободу! - воскликнул он, как бы сам обрадованный тому, что наконец нашелся. - Вы отняли у меня, бесполезно для самой себя, мою свободу, которая мне дороже всего, так как, не потеряй я ее, вступив в брак с вами, я мог бы сегодня быть мужем другой.

   - Но, к счастию, - перебила она его, - этого не случится, ибо честные люди догадались, кто и что вы. Меня вызвали в Москву, и я сочла долгом своим предупредить намеченную вами новую жертву.

   - Чего вам от меня нужно? - спросил он, в свою очередь не отводя взора от лица своей жены.

   - Мне бы нужно было, - сказала она вдумчиво и с расстановкою, - вернуть вас на путь честных людей; но, к несчастью, это несбыточная мечта и вы - человек, погибший безвозвратно.

   - Так оставьте меня в покое, дайте мне развод, дайте мне устроить мою жизнь иначе, и я буду честным человеком с женщиною, которую люблю. Вы сами будете свободны...

   - Начать с того, что никогда вы никого, кроме себя самого, не любили, да и не полюбите, - сказала на это Ольга Аркадьевна. - Видит Бог, что во мне говорит не ревность! Женщина, которая вынесла то горе, что вы мне причинили, конечно, ревновать уже не будет...

   - Так отпустите меня.

   - Нет!

   - Но почему же, наконец?

   - Потому-с, Иван Александрович, что я должна выяснить сперва перед Зинаидою Николаевною вашу личность вполне и, по крайней мере, настолько ярко, чтобы она поняла, кто вы и на что вы способны.

   - Выясняйте в таком случае без меня. Мне здесь делать нечего и всех ваших бабьих нелепостей мне не переслушать.

   Он как-то насмешливо поклонился сперва Мирковой, а потом своей законной жене и хотел уже выйти, когда Ольга Аркадьевна остановила его словами:

   - Нет, вы так отсюда не уйдете. Я не хочу, чтобы Зинаида Николаевна хотя в чем-либо заподозрила меня в преувеличении.

   - Тем будет хуже для вас, - сказал он не без злорадства.

   Но тут вмешалась Миркова.

   - Останьтесь, Иван Александрович, - сказала она. - Вам самим нужно воспользоваться случаем, чтобы хоть в чем-либо себя оправдать предо мною.

   Он подумал и, где стоял - в отдалении от обеих женщин, туда же и опустился на стул. Тогда Ольга Аркадьевна спросила его:

   - Потрудитесь при мне объяснить точнее, что означает другое ваше обвинение?

   - Какое?

   - Вы сейчас говорили Зинаиде Николаевне, будто бы я с другим издевалась над вашим доверием ко мне. Что это значит?

   - Я не желаю отвечать.

   - Вы не желаете, это очень правдоподобно уже вследствие той простой причины, что вам отвечать нечего.

   - Пускай будет так.

   - Да, но обвинять женщину бездоказанно не есть признак особого геройства. Я требую, чтобы вы точно и совершенно определенно мне сказали, что это значит?

   Он молчал.

   - Иван Александрович, - прибавила она тогда строже, - помните, какие у меня против вас есть данные. Я вам советую ответить или сознаться, что вы опять клеветали.

   - Нет, не клеветал, и напрасно вы так объясняете каждое слово, которое сами не дослышали хорошенько и превратно почему-то поняли.

   - В таком случае тем лучше для нас всех, - продолжала его жена. - Потрудитесь сообщить нам тот смысл, который сами вы давали этим словам.

   - Разве не правда, - сказал он с наглою находчивостью, - что, когда я покинул ваш дом, вы смеялись с Сергеем Аркадьевичем над моими последующими письмами?

   - Смеялись - нет, но не придавали им решительно никакого значения, - ответила она. - Только кто же был этот Сергей Аркадьевич и в какой степени родства он ко мне стоял?

   - Сергей Аркадьевич - ваш покойный брат, благодаря которому мы с вами и разошлись окончательно.

   - Ну, разошлись-то мы по другим причинам, а мне было только важно разъяснить Зинаиде Николаевне смысл ваших обвинений. Итак, вы теперь сами совершенно добровольно повторяете, что никогда ничего я у вас не отнимала...

   - Повторяю.

   - И что никаких вообще неблаговидных поступков или же действий, могущих кинуть тень на мою женскую честь, вы за мною не знаете и даже не подозреваете.

   - И даже не подозреваю.

   Он хотел встать, но она снова остановила его и сказала:

   - Нет, извините; дело наше далеко еще не кончено. - Потом, обращаясь к Мирковой, она спросила ее: - Должна ли я еще привести вам новые данные, Зинаида Николаевна, для того, чтобы вам окончательно было все ясно.

   Молодая вдова сидела понурив голову, и, взглянув в ее сторону, Хмурову вдруг показалось, будто бы еще мыслимо для него спасение. И он сказал, прибегнув снова к своим задушевным нотам:

   - Зинаида Николаевна, умоляю вас, послушайте теперь и меня.

   Тогда она подняла на него взор своих очей, и как бы ни были они опечалены, в них, казалось, тоже светила еще надежда.

   - Говорите, - едва внятно промолвили ее губы в ответ на эту пламенную просьбу.

   - Выслушайте меня! - воскликнул он почти со слезами в голосе. - Да, я глубоко виновен и перед моею законною женою, и перед вами, добрая, дорогая, ни с кем несравненная женщина! Одну из вас, Ольгу Аркадьевну, я жестоко обманул, я разбил ее лучшие девические мечтания, я разрушил всю ее жизнь, соединяя ее с моею - необдуманно, но все это случилось только потому, что я был молод и сам себя тогда, а уж не то чтобы других, не знал и не понимал. Я принял за любовь увлечение; оно же вскоре было парализовано разницей наших характеров, вкусов и вообще воззрений на жизнь.

   Следившая за его речью Ольга Аркадьевна не выдержала и громко вскрикнула:

   - Зачем вы и тут прибегаете ко лжи, к обману? Разве причиною нашей размолвки можно только это назвать?

   Однако Иван Александрович и тут, видимо, еще предполагал себя вправе настаивать:

   - Конечно! Первоначальным поводом к размолвкам явилась ваша скупость. Я любил всегда известного рода комфорт в жизни, вы же были мелко скупы...

   - Любовью комфорта, - ответила она, - вы хотите теперь назвать ваше ненасытное мотовство, а мое желание сохранить хотя что-нибудь из моего состояния и не остаться нищею вы называете скаредностью?..

   - Но не в этом дело.

   - Именно не в этом, Иван Александрович, вы совершенно правы! - настойчиво подтвердила она. - Я предлагаю, дабы Зинаиду Николаевну не мучить дольше вашими оправданиями, одно из двух: либо добровольно вы сейчас же, здесь, при мне, ей сознаетесь, что недостойны и помышления о какой-то новой жизни, либо я скажу ей и сумею это доказать, почему между вами и мною навсегда все порвано. Помните, что у меня есть свидетель и веское доказательство.

   На этот раз было вне сомнения, что человек этот чувствовал себя сраженным. Он встал и, бледный, с трясущеюся нижнею губою, промолвил:

   - Вы хотели разбить мое счастье, вам это удалось вполне, так радуйтесь же!..

   И пошатываясь, он направился к выходу. Вдруг Миркова его окликнула:

   - Вы уходите, сознавшись в том, что не договаривает ваша жена! - сказала она. - Я не знаю, в чем заключается это новое обвинение, и требую, чтобы вы представили все на мой суд...

   Но он уже вышел, хотя и дослушав ее слова. Обе женщины остались вдвоем. Наступило тяжелое молчание.

   - Убедились вы теперь? - спросила Ольга Аркадьевна Миркову немного погодя.

   Та только опустила голову в знак утверждения, и Ольга Аркадьевна спросила:

   - Могу ли я теперь быть вполне уверена, что вы навсегда спасены и излечены от этого ужасного увлечения?

   - Ни спасена, ни излечена, - отвечала Зинаида Николаевна грустно. - Я только жестоко наказана, и за что - про то ведает Бог.

   - Не ропщите и вспомните, что рядом с вами стоит другая женщина, которая за одно только желание этому человеку счастья обречена на вечное вдовство при живом муже. Я знаю то, что вы в данную минуту должны переживать. Я вполне понимаю ваше положение, но никогда оно не сравнится с ужасом моего. Вы заплатили всего пятью тысячами, которые он обманным образом у вас выманил, за знакомство с этим человеком, и случай открыл вам глаза. Я же ношу его имя еще после его попыток отравить меня с целью воспользоваться моими деньгами. Подумайте, как ужасно должно быть жить под постоянным страхом, что человек этот совершит новое преступление, которое публично опозорит мою же фамилию!

   - Но почему вы молчите перед судебного властью? - спросила Миркова. - Почему, наконец, вы не хлопочете сами о разводе?

   - Для развода требуются доказательства неверности, у меня их нет. А если я не преследую Ивана Александровича судом, то потому лишь, что предпочитаю предоставить это другим.

   - Стало быть, и история о болезни какого-то дядюшки тоже вымысел? - в задумчивости проговорила Миркова.

   - Конечно, коль скоро и самого дядюшки никогда не существовало. - И, промолчав немного, Ольга Аркадьевна спросила свою спутницу: - Вы сегодня же намерены вернуться обратно к себе домой?

   - Нет, я домой ехать не в силах. Я пошлю телеграмму моему управляющему Кириллу Ивановичу, да мне нужно извиниться и перед Степаном Федоровичем Савеловым, которого я глубоко оскорбила за его намерение предупредить меня от несчастья.

   - Если бы не его настойчивость, - сказала Ольга Аркадьевна, - вы были бы жертвою самого ужасного обмана!

   - А затем я прямо из Варшавы проеду за границу, куда-нибудь на юг Италии, только бы дальше от тех мест, где бы я снова могла встретиться с этим ужасным человеком.

   - Мне же здесь еще предстоит немало дела, - заметила Ольга Аркадьевна.

   Обе женщины простились, и Миркова, уже при самом выходе, ласково крикнула Хмуровой:

   - Помогай вам Бог!

   - Благодарю вас.

   Ольга Аркадьевна, однако, не остановилась в "Европейской гостинице" и только по соглашению с Зинаидой Николаевной пришла в ее номер на очную ставку со своим мужем. Она с вокзала свезла вещи в "Саксонскую гостиницу", в двух шагах от "Европейской", и поспешила к себе. И не думая об отдыхе, она сейчас же принялась за дело.

   В качестве женщины начитанной она давно знала и слышала о существовании при польских отелях весьма ловких комиссионеров, именуемых факторами. Она приказала слуге прислать ей самого ловкого из них, и вскоре к ее услугам явился еврей, во многом схожий с Леберлехом, по фамилии Штерк.

   - Я дам вам поручение, - заговорила с ним госпожа Хмурова, - и от степени важности того, что вы мне разузнаете, будет зависеть размер вашей награды. Можете ли вы мне собрать самые точные справки об образе жизни одного лица в Варшаве за последние два месяца?

   Штерк поклялся, что может, если только это понадобится, доставить сведения о всех жителях Варшавы.

   - Узнайте мне только с толком, и не на основании простых сплетен, а полагаясь на совершенно точные данные, что делал, с кем был знаком и с кем особенно сближался за это время, то есть со дня своего прибытия в Варшаву, некий Иван Александрович Хмуров, живущий в "Европейской гостинице"?

   - Ничего больше?

   - Ничего больше, но помните, что я требую сведений точных.

   - Паментам, ясна пани!

   К вечеру фактор Штерк вернулся и доложил приблизительно следующее: что приехавший тогда-то в Варшаву, действительно два месяца тому назад, Иван Александрович Хмуров, по-видимому, очень богатый человек, что вращается он в лучшем обществе, платит аккуратно и всеми уважаем.