Апраксин Александр Дмитриевич - Ловкачи

   Он кланялся через стол Ромашке, и та весело и радушно отвечала ему.

   В доме замечалось довольство, и стол был накрыт обильно. Рябиновая и столовая водки закусывались икрою, ветчиною и еще какими-то копченьями. Миска с горячими пельменями была уже подана, и разливательною ложкою вооружилась старуха брюнетка.

   - Вот так, Саша, займись-ка ты хозяйством, - одобрила ее намерение Марфа Николаевна.

   Та что-то проговорила по-французски, видимо желая щегольнуть перед гостем. Но все почему-то расхохотались.

   - Ну, уж зажаргонила! - сказала Марфа Николаевна. - Помешана она у меня на парле франсе.

   - Что ж тут удивительного? - отозвалась старуха.

   Но Огрызкову уже налили водки, и обе его соседки, одна справа, другая слева, тянулись чокнуться с ним.

   Через минуту он добросовестнейшим образом уписывал наравне со всеми остальными пельмени.

   - Перчику бы, вот только что! - сказал он.

   Киса ему поперчила пельмени, но слишком усердно, и снова поднялся хохот. Каждое слово возбуждало здесь, в этом непринужденном обществе, смех. Только старик и юнец вольноопределяющийся перешептывались между собою, что не мешало им поминутно чокаться: старик очищенной, а юнец сперва рябиновкой, а потом даже уж портвейном.

   Портниха не ела.

   Она жеманилась и уверяла, что луку не переносит. Это возмущало Марфу Николаевну, и она не без раздражения несколько раз повторила:

   - Пельмени без луку не делаются, я, по крайней мере, еще никогда не видала.

   Из гостиной пришли смотреть, как уписывает Огрызков.

   - Присоединитесь, - еще раз предложила им Марфа Николаевна.

   И полковник и Савелов молча поклонились, но не сели.

   За пельменями последовали рябчики, и вскоре все встали из-за стола. Старик и вольноопределяющийся совсем куда-то исчезли; остальное же общество собралось в гостиной. Появились на столе фрукты, потом черный кофе и две бутылки: одна с коньяком, другая с бенедиктином.

   Старая брюнетка хватила рюмку и ушла в зал. Через минуту оттуда раздались звуки вальса из "Мартина-рудокопа".

   Мотив, заигранный, но все же прекрасный, еще нравился. Компания воодушевлялась. Некоторые пошли туда.

   Одна портниха держала себя глупо и все время жестикулировала перед лицом своими чрезвычайно грязными руками. Она всем надоела и только одна во всем обществе этого не замечала.

   Киса жмурилась, посасывала виноград и все больше завлекала Огрызкова. Он потянулся чокнуться с Марфою Николаевною и многозначительно проговорил:

   - Благодарю вас.

   - За что?

   - Да уж дайте ручку поцеловать. Неужели так и не догадываетесь за что?

   Она взглянула на смеющуюся Кису и также многозначительно ответила ему в тон:

   - Да, вот что, понимаю!

   Савелов льнул больше к той, которую прозвали Ромашкой. Она была веселее всех остальных и вскоре предложила ему протанцевать тур вальса.

   Полковник хлопал глазами и хлопал рюмку за рюмкою действительно доброго коньяку.

   Киса тоже захотела танцевать, но не верила, чтобы толстый Огрызков мог сделать хоть один тур. Он принял вызов, и оказалось, что танцевал прекрасно. Все были поражены и стали его мучить. Становилось жарко. Надо было отдохнуть. Марфа Николаевна запела, и все смолкло. Мощный, богатый, грудной голос звучал сильно и страстно. Ее слушали с наслаждением, и здесь, в кругу знакомых, у себя дома, она пела еще лучше, непринужденнее, нежели там, у себя в хору.

   Но вдруг она вспомнила о времени. Было пора одеваться. Все стали ее умолять не ехать, спеть еще.

   - Что вы, что вы? - воспротивилась она. - Этого я сделать не могу. Служба прежде всего.

   Оглянулись. Кисы уже не было. Оказалось, что она ушла тоже переодеваться, так как от хористок требовалось появление на месте не позже десяти часов.

   Оставались портниха да старая брюнетка - таперша. Ромашка ушла вслед за Марфою Николаевною, так как состояла при ней чем-то вроде адъютанта.

   Сразу стало скучно, и компания, поговорив немного, разъехалась.

   Огрызкову хотелось потащить своих приятелей к Омону, но те не согласились, в особенности по нежеланию Савелова.

   В самом деле, Степан Федорович был озабочен и если на время поразвлекся новинкою в этой странной обстановке, то, едва прекратилось общее веселье, вернулся снова к своим думам о Зинаиде Николаевне Мирковой и победившем ее сердце Хмурове.

   Он уехал с полковником к себе домой и приказал подать крепкого чаю. Он сознавал, что пил в этот день слишком много: голова отяжелела, но хотелось поговорить по душе, и лучшего собеседника или, по крайней мере, слушателя ему нельзя было найти.

   Полковник питал к Степану Федоровичу Савелову чувство самой прочной дружбы, основанной на незыблемом закале военного товарищества, то есть товарищества самого прочного, по правде говоря.

   Характер Савелова отчасти отражался и в обстановке его квартиры. Все в ней было прилично, чисто до безукоризненности, и каждый предмет высматривал столь же прочным, как и он сам. Тут были все кругом вещи солидные, массивные и притом ценные. Не было излишних безделушек, и по первому взгляду легко было бы заметить отсутствие женщины в этой квартире.

   Когда отданное слуге приказание было исполнено, друзья удобно развалились каждый в угол огромного дивана и, попивая дорогой ароматичный чай, завели беседу.

   - Меня более всего возмущает, - говорил Савелов, - что люди честные и порядочные, каковым, несомненно, надо считать Огрызкова, так легко относятся к своим знакомствам. Мало того, они сами даже будут знать за человеком всякие мерзости и все-таки будут продолжать дружить с ним на милом основании, что не пойман, стало быть, и не вор.

   - Очень просто, - ответил полковник, отхлебнув большой глоток из своего стакана.

   - Неопровержимо доказать, что красавец этот Хмуров не что иное, как шарлатан, я, правда, еще не могу, - сказал Савелов, - но я это чувствую самым непоколебимым образом.

   - Чего говорить, бродяга! - согласился полковник. Помолчав немного, он спросил:

   - Почему только этот человек тебя особенно беспокоит?

   - Как почему?! Ты меня, брат, удивляешь! Разве тебе не ясно, куда он метит с Мирковой?

   - Ну, а тебе-то что?

   Хладнокровие полковника, давно известное Савелову и даже нравившееся ему, на этот раз почему-то его раздражало. Он спросил:

   - Имеешь ты представление о том, что такое Зинаида Николаевна Миркова?

   - От тебя же много слышал, - ответил по-прежнему спокойно полковник.

   - Хорошо-с. Теперь скажи мне, что, по-твоему, может произойти, если в доверие к такой женщине вкрадется негодяй?

   Полковник молчал и глубокомысленно курил папиросу.

   - Такой гусь, - продолжал Степан Федорович, - не задумается обобрать ее и испортить ей всю жизнь, тогда как она могла бы и другим дать счастье.

   Полковник взглянул на приятеля, улыбнулся и сказал:

   - Например, тебе.

   - Какие ты глупости говоришь! - воскликнул Савелов. - Почему это непременно со мною, а не с другим? Мало ли порядочных людей, и уж, во всяком случае, более достойных счастия, нежели такой авантюрист?

   - Согласен. Но напрасно ты только со мною в жмурки играешь. Если я тебе и не особенно помогу, то уж ни в каком случае не помешаю. Говори-ка прямо все начистоту.

   - Ну так слушай же, - с какою-то особою решимостью последовал его совету Степан Федорович. - Да, я не считаю нужным от тебя скрыть, что на Миркову я давно смотрю как на олицетворение именно той женщины, которую бы я желал сделать моею женою.

   - Дело хорошее!

   - Да. Но совсем не потому только, что она так богата. Нет, конечно, состояние ее счастью не должно вредить...

   - Не должно! - подтвердил весьма серьезно полковник.

   - Но не оно играет в моем выборе первостепенную роль. Я давно присматривался к Зинаиде Николаевне, давно она мне нравилась, и, переселясь во флигель ее дома, я, так сказать, не терял ее из-под самого бдительного надзора. Я могу поручиться за эти два года, что ни единой мало-мальски подозрительной интрижки у нее не было и что она, за все время своего вдовства, вела себя безукоризненно.

   - Большая редкость по нынешним временам.

   - Тем более заметь, - продолжал Савелов, - что она вполне свободна и во всех отношениях совершенно независима!..

   - Делает ей честь.

   - Ну да, конечно, а мне делало удовольствие. Я последнее время уже чаще стал с нею видеться и даже пробовал изредка намекать, все шло прекрасно, как вдруг в один месяц, даже менее того, все изменилось. Она встретила этого Хмурова и совершенно потеряла голову. Она себя компрометирует с ним, и я не могу поручиться, не зашли ли они уже слишком далеко.

   - Печальная история.

   И оба приятеля задумались. Савелов встал с дивана и зашагал длинными шагами по кабинету, точно размеривая ковер, а полковник продолжал курить, усиленно затягиваясь, и следил за ним взором. Молчанье продолжалось довольно долго. Наконец первым прервал его полковник.

   Он спросил:

   - Но скажи, пожалуйста, в чем именно ты подозреваешь Хмурова?

   - Хмурова? - откликнулся Савелов и встал перед приятелем, точно остановленный сильным электрическим током. - Да во всем я его подозреваю. Нет такой гадости, на которую бы этот человек не был способен.

   - Ну, погоди, не увлекайся...

   - И не думаю даже. Начать с того, что его средства к существованию крайне загадочны.

   - Может быть, в карты играет? - спросил полковник.

   - Не знаю, не думаю, а впрочем, все возможно. Два года он в Москву не показывался и говорит, что был в Петербурге, между тем я слышал, будто бы там он чуть с голоду не умирал.

   - Погоди, об этом обо всем можно навести справки; надо в самом деле проверить, что за тамбовский помещик такой?..

  

  

   Полковник действительно имел возможность навести некоторые справки о Хмурове, так что обещанье его ободрило Савелова, который в глубине души был убежден, что получатся несомненные данные против этого авантюриста.

   Но пока шло дело, Пузырев и Хмуров, заключив между собою условие на вере, со своей стороны, тоже не зевали.

   Илья Максимович на другой же день своих окончательных переговоров с Иваном Александровичем направился на Большую Лубянку, в страховое общество "Урбэн", где подал заявление о своем желании застраховаться на случай смерти.

   Его любезно приняли и тотчас же было приступили к исчислению условий.

   Господин среднего роста, брюнет, полный, но красивый, говоривший с чуть приметным немецким акцентом, занялся им специально и, не желая упускать от прибылей общества выгодного, по-видимому, клиента, стал ему излагать все преимущества для страхующихся во французской компании "Урбэн". Но в то же время, действуя умно и осторожно, он счел нужным спросить:

   - Цель вашего страхования? У вас, вероятно, есть семья, дети?

   - Никого решительно. Я, что по-русски называется, бобыль.

   - Бобыль? Вот как, - повторил вслед за ним обер-инспектор Шельцер. - Ах, скажите пожальста! Но у вас есть особенно близкое лицо, которому вы пожелаете завещать капитальную сумму вашего страхования?

   - У меня есть друг.

   - Друг? Вот что!

   Господин Шельцер смотрел на нового клиента своего общества не без некоторого удивления и по деликатности искал наиболее мягкую форму, чтобы разузнать от него еще кое-что.

   Но Илья Максимович Пузырев и сам-то, вероятно, изучил дело страхования жизни не хуже его, не желая как-либо попасть впросак. Он догадался, что именно должно было интересовать представителя крупной французской компании, и сказал ему:

   - Цель моя, быть может, вас несколько удивит, господин инспектор, но я считаю своим долгом ее не скрывать от того страхового общества, с которым покончу дело. Я все вам расскажу, когда мы с вами согласимся насчет условий. Прошу мне только их сообщить.

   - Прекрасно! Это мы можем сделать сейчас же, - любезнее прежнего согласился господин Шельцер.

   Он достал из внутреннего бокового кармана сюртука красиво переплетенную в темный коленкор книжечку, тисненную золотом и составленную из разноцветных листиков, чтобы облегчить искание табелей. Пузырев успел прочитать на ее верхней покрышке:

  

  

   - Вы желали бы, - спросил господин Шельцер, перелистывая книжечку, - застраховаться в шестидесяти тысячах рублях на случай смерти просто или на дожитие?

   - Я желал бы, - пояснил еще раз и совершенно определенно Пузырев, - застраховаться таким образом, чтобы немедленно по моей смерти было выдано вашим обществом указанному мною лицу, чистоганом и единовременно, шестьдесят тысяч рублей. При этом я ищу, само собою разумеется, тот тариф, по которому мне бы пришлось наименее платить.

   - Цель нашего общества, - ответил обер-инспектор Шельцер, - заключается главным образом в предоставлении нашим многочисленным клиентам наибольшего количества выгод против всех других, до сих пор кем-либо придуманных комбинаций.

   Он перевел дух и, поощренный вниманием своего слушателя, продолжал не менее красноречиво:

   - Но не всегда выгода страхующегося заключается во взносе наименьших премий, то есть, если я могу так выразиться, в уплатах обществу по своему страхованию на условиях самого дешевого тарифа.

   - Почему же это? - спросил Пузырев, не совсем понимая.

   - Я позволю себе вам указать на то обстоятельство, - сказал господин Шельцер, - что по несколько более возвышенному тарифу вы можете, дожив до известного, заранее с ним обусловленного срока, получить еще лично капитальную сумму. Если же бы вы скончались ранее, то ту же сумму общество обязуется выплатить вашим правопреемникам.

   Но эта комбинация, по известным уже причинам, нисколько Пузырева не могла соблазнить. Тем не менее из крайней предосторожности и не желая даже на будущее время оставить в памяти обер-инспектора каких-либо подозрений, он стал усердно его расспрашивать и внимательно выслушивал.

   Господин Шельцер неутомимо разъяснял ему самые сложные и разновидные комбинации страхования, пока наконец Пузырев не остановил его.

   - Вот изволите ли видеть, - сказал он, - выслушивая вас, я и сам прихожу к заключению, что существует немало систем более выгодных для страхующихся, нежели та, которую я именно себе избрал или, по крайней мере, так сказать, облюбовал. Но у меня свои особые причины, и первая из них заключается прежде всего в том, что я не верю в свою долговечность.

   Обер-инспектор невольно улыбнулся, так как Пузырев по наружному виду, да еще вдобавок теперь приодетый и подтянутый, высматривал бодро.

   - Извините, пожалуйста, - сказал он, - но я даю вам от себя девяносто девять процентов за сто, что вы доживете до самой глубокой старости.

   Тогда Илья Максимович счел нужным отразить на своем лице улыбку недоверия и даже грусти. Он подавил тяжелый вздох и как бы проговорился:

   - При всей кажущейся силе я часто слабею, и в груди по временам у меня что-то странное творится.

   Господин Шельцер не особенно встревожился этим заявлением и только мысленно про себя решил, что необходимо будет обратить особое внимание врача на это обстоятельство. Но вслух он сказал:

   - Иногда избыток здоровья принимается нами тоже за болезнь.

   - Как бы то ни было, - продолжал клиент, - а я твердо решил страховаться только на случай смерти. Будьте так добры исчислить мне размер премий, которые я должен буду вносить вашему обществу пожизненно.

   - Сколько вам лет?

   - Тридцать два, хотя на вид я кажусь старше и многие мне дают тридцать шесть.

   - Я не нахожу. Вот изволите ли видеть: по тарифу номер один (первая таблица) страхования на случай смерти с пожизненною премией вы платите за сто рублей, при тридцатидвухлетнем возрасте, два рубля шестьдесят две копейки в год, за, тысячу, стало быть, двадцать шесть рублей двадцать копеек, за десять тысяч двести шестьдесят два рубля и, наконец, за шестьдесят тысяч...

   Он взял карандаш и на крахмальном рукавчике своей сорочки наскоро помножил 262 на 6.

   - Тысячу пятьсот семьдесят два рубля, - сказал он вслух. - Но тут, изволите ли видеть, имеется в виду еще одна комбинация: если вы отказываетесь участвовать в пятидесяти процентах прибылей нашего общества, то мы, оценивая их минимум в двенадцать процентов годовых, делаем вам таковую же скидку.

   Он снова засчитал на своей манжетке и вскоре заявил:

   - Вам, стало быть, приходится вычесть сто восемьдесят восемь рублей шестьдесят четыре копейки, и годовая ваша премия равняется тысяче тремстам восьмидесяти трем рублям тридцати шести копейкам.

   - Да, но я могу вносить ее и по полугодиям? - спросил Пузырев.

   - Да, конечно, можете; это как вам самим будет удобнее, и общество наше в данном случае тоже не любит стеснять страхующихся.

   - Так что мне придется уплачивать вам два раза в год по семисот приблизительно рублей?

   - Да, около этого.

   - Прекрасно. Теперь изволите ли видеть, в чем дело.

   Господин Шельцер придвинулся еще ближе, предвидя высшие конфиденциальные открытия. В самом деле, Пузырев ему сообщил вещь, которую ему от страхующего свою жизнь еще никогда не приходилось слышать.

   - Я давно, - сказал он, - задумал одно благотворительное дело. Осуществить его у меня, к сожалению, не хватает материальных средств. У меня есть друг, которому мои цели и намерения известны. Ему я все открыл и все, безусловно, доверяю. В случае моей смерти он получит по бланковой надписи на полисе капитальную сумму страхования и, согласно своему обещанию, выполнит мой завет.

   Господин Шельцер любил все возвышенное и благородное. Он был глубоко тронут и в приливе почтения к столь великой идее встал перед Пузыревым и сказал:

   - Какая возвышенная цель! Но, ради Бога, именно потому, что цель ваша так велика, так возвышенна и чтобы приблизить момент исполнения вашей великой задачи, позвольте еще раз предложить вам страхование на дожитие. Смотря на вас, я уверен, что вы и сорок, и пятьдесят лет еще проживете...

   - А я в это не верю, - снова поникнув грустно головою, сказал Пузырев. - Что-то гложет меня внутри, и боль эта с каждым днем меня более тревожит. В сущности говоря, она-то и является главною причиною моего поспешного страхования.

   Теперь и обер-инспектор усомнился. Он невольно на этот раз, при вторичном о том же заявлении самого клиента, подумал: "Почем знать? Может, он и в самом деле страдает опасным недугом? Врач наш это исследует; но только какая жалость, если такая выгодная сделка не совершится!"

   - Тем не менее, - перебил его размышления Пузырев, - я вас попрошу сейчас же принять от меня задаток и поспешить со всеми остальными формальностями. Я бы желал, если возможно, еще завтра быть осмотренным и выслушанным вашим врачом.

   - Пожалуйста! Мы никогда клиентов не задерживаем. У нас все это делается моментально. Позвольте мне с вас взять декларацию, то есть заявление и ответы на некоторые вопросы.

   Он перешел к письменному столу и принялся за дело.

   - Имя, отчество и фамилия ваши, если позволите?

   - Илья Максимович Пузырев.

   - Илья Максимович Пузырев, - повторил за ним Шельцер, записывая это имя на желтом листке большого почтового формата с отпечатанными вопросными пунктами. - Занятие?

   - Науками, - ответил наугад Пузырев и внутренно улыбнулся наглости своего ответа.

   Перед рубрикою о гражданском состоянии, или так называемом état civil, господин Шельцер, уже не спрашивая, написал:

   - Холост.

   Потом он пропустил несколько вопросов, на которые, в сущности, обязан ответить страхующий агент, и перешел прямо к параграфу пятому.

   - Каковы ваши привычки, то есть какую, собственно, жизнь ведете вы, сидячую или деятельную, воздержную или наоборот?

   - Самую нормальную, - ответил Пузырев, даже глазом не моргнув. - Я и встаю и ложусь всегда в одно время; не предаюсь никаким излишествам, и если я и занимаюсь науками, то восполняю сидячую жизнь аккуратным и вполне достаточным моционом.

   - Умер ли кто из членов вашего семейства преждевременно?

   - Мой отец скончался всего год тому назад, семидесяти трех лет от роду, а мать умерла в родах, на тридцать пятом году.

   - Благодарю вас; остальное я уже сам пополню. Сколько вам будет угодно внести задатку?

   - Да сто рублей пока, я думаю, будет достаточно.

   - Вполне-с.

   Он выдал квитанцию из особой, вроде чековой, книжки, принял деньги и еще спросил:

   - Ваш адрес?

   Пузырев назвал свое новое местожительство, так как для совершения страховой операции он счел нужным переехать. Записав полученные указания, господин Шельцер хотел было уже освободить клиента от дальнейших расспросов, как вдруг вспомнил:

   - А в какие часы вас удобнее всего будет застать нашему врачу?

   - Я бы предпочел утром.

   - Прекрасно-с, завтра до двенадцати часов он будет у вас.

   Пузырев простился и вышел. Ему надо было повидаться с Хмуровым. Так было условлено еще накануне, что прямо из страхового общества он приедет к нему.

   - Вот что, - сказал Иван Александрович, внимательно осмотрев весь туалет своего компаньона, - одет ты весьма прилично; не хочешь ли поехать со мною вместе позавтракать и, так сказать, спрыснуть наше новое, уже начавшееся предприятие?

   - С удовольствием. Я, кстати, голоден как волк.

   Хмуров позвонил.

   Вошел в номер коридорный Матвей Герасимов и в удивлении уставился глазами прямо в лицо гостя.

   - Что, брат, узнаешь! - спросил его как ни в чем не бывало Пузырев.

   - А что? - несколько удивился и Хмуров.

   - Да, оказывается, мы с твоим номерным старые знакомые, - находчиво ответил, впрочем уже подготовившийся к тому, Илья Максимович. - Мне надо было тут про одну барыньку справиться, так я на днях к нему обратился.

   - И что же, разыскалась барынька? - поинтересовался узнать Хмуров, конечно ничего не подозревая.

   - Нет, в других, должно быть, номерах остановилась, черт ее знает, нигде найти не могу.

   - Что прикажете, Иван Александрович? - спросил Матвей, успокоенный на этот счет.

   - Пальто дай, снеси плед в коляску и вели подавать: я еду.

   Спускаясь по лестнице, он спросил Пузырева:

   - Полагаю, к Тестову поедем? В "Славянском" очень модно, а у Тестова утром не слишком народу много; а уже накормят нас, так могу тебя уверить, что на славу.

   - Что же? Я лично против Тестова ничего не имею: заведение приличное, первый сорт!

  

  

   В одном еще как нельзя лучше сходились достойные друг друга компаньоны: и Хмуров, и Пузырев любили покушать.

   Иван Александрович, всегда, еще с детства, лакомый, за последние годы находил все большее наслаждение за трапезою и начинал уже, несмотря на сравнительную молодость свою, ставить тонко, но обильно сервированный стол на первый план перед всеми иными жизненными наслаждениями.

   Бывало, даже и в тяжелые времена он, не задумываясь, жертвовал с трудом добытую красненькую на угощение своей требовательной персоны.

   Что касается Ильи Максимовича, то и во всем остальном, а не только в этом одном, он обладал гораздо большею силою воли, нежели приятель и товарищ его по делам Хмуров.

   Тем не менее при случае, да когда еще предлагалось покушать на славу не за свой собственный счет, он от приглашения и не думал отказываться.

   В коляске Хмурова доехали они до знаменитого и всем известного ресторана.

   Теперь Иван Александрович уже не стеснялся открыто показываться с Пузыревым, так как Илья Максимович прилично оделся, правда не у первоклассного портного, а купил все готовое, но экипировка была новенькая и выглядела вполне удовлетворительно.

   Приятели сняли свои пальто внизу, в швейцарской, и поднялись во второй этаж. Дверь со стеклами на лестнице точно по волшебству распахнулась перед ними сама, так как ее за шнур снизу потянул предупредительною рукою один из швейцаров, и они прошли мимо кланяющихся буфетчиков и распорядителей в общий зал, где стоял знаменитый Шварцвальдовский оркестрион.

   Благообразные половые, в традиционных белых полотняных костюмах, высматривали точно на подбор, и Хмуров невольно подумал, что вид их куда опрятнее фрачных официантов других ресторанов.

   Молодцы, сейчас же распознав в особенности в Хмурове, и ранее бывавшем здесь, хороших гостей, почтительно засуетились около избранного ими стола.

   - Ну, как ты думаешь? - спросил Иван Александрович, взяв карточку и бегло просматривая ее.

   - Заказывай ты, - ответил Пузырев, - а уж если что не так, я переменю.

   - Изволь.

   Он прочитал всю денную карточку от начала до конца внимательно, передал ее Пузыреву и сам сказал:

   - Я бы не прочь сделать таким образом. Водку ты будешь пить, или нельзя ли без водки обойтись?

   - Признаться, рюмку или много две не мешало бы по случаю осенней погоды пропустить, - ответил Илья Максимович.

   - Хорошо. В таком случае только вот что, - обратился Хмуров к половому, - принеси нам листовочки на смородинных почках и дай нам английской горькой.

   - Я хинную люблю, - сказал Пузырев, внимательно следя за распоряжениями товарища.

   - И хинная вещь невредная, но тогда английской горькой, пожалуй, и не надо.

   - К закуске балычка не прикажете ли, или, может быть, салат оливье? - спросил половой, желая прислужиться, но не попал во вкус.

   - Надоел мне твой салат оливье! - ответил ему Хмуров. - Нет, ты вели нам несколько копчушек в духовой шкапчик на сковородочке поставить, да так горяченькие и тащи сюда.

   - Слушаю-с.

   - Постой, к закуске этого мало, тем более что с ними надо осторожно обращаться, не то на целый день воспоминания будут.

   - Семги тогда не позволите ли? Отменная получена-с, - снова предложил половой.

   - Нет, а вот что ты сделай: спроси мне на кухне штуки четыре fonds d'artichaux, понимаешь?

   - Понимаю-с, одни то есть донушки от артишоков-с изволите приказывать?

   - Да, но холодные. К ним одно крутое яйцо, мелко нарубленное, и немножко эстрагону. Подашь масло и уксус, я сам заправлю по моему вкусу.

   - Слушаю-с.

   - Это что-то новое? - спросил не менее полового удивленный Пузырев.

   - Ну, вот увидишь, какая это идеальная закуска к водке, - сказал Хмуров и снова, обращаясь к половому, продолжал свой прерванный заказ: - Другой закуски нам не надо никакой...

   - Икорки зернистой тоже не прикажете? - спросил все-таки тот.

   - Не прикажу. Слушай меня и не перебивай. На первое ты нам подашь лососину в соусе раковом, и чтобы соусу побольше было... Ты, Илья Максимович, против этого ничего не имеешь?

   - Ничего.

   - А на второе...

   - Дупеля не позволите ли?

   - Да оставь ты меня, пожалуйста, со своими советами и слушай, что я тебе говорю...

   - Виноват-с...

   - Ну вот то-то же и есть. Прикажи главному вашему, старшему повару самому, наблюсти за этим: взять трех крупных сибирских рябчиков, грудки пополам разделить, из черного мяса, печеночек и так далее нарубить, протереть почти как пюре и сделать вроде маленьких котлеточек, немного сладкого мяса, шампиньонов и побольше крупных, толсто нарезанных трюфелей... Все заправить мадерой, но не перебодрить...

   - Сальме, стало быть, из рябчиков? - переспросил половой.

   - Ну да, сальме из рябчиков, только не забудь, как я люблю: и мясо сладкое, и шампиньоны, и трюфели...

   - Салат прикажете?

   - Салат? Нет, пожалуй, не надо. Иди, заказывай.

   Обращаясь к Пузыреву, на лице которого блуждала улыбка одобрения, он спросил:

   - Ты как думаешь?

   - Заказано недурно, если так же будет исполнено, то и желать лучшего ничего нельзя. Но вот вопрос: пить что будем? Чем, то есть каким пойлом, ты меня угощать станешь?

   - Видишь ли? Красное после рыбы не идет, непременно надо белое...

   - Само собою...

   - И я не знаю, как ты находишь, а хороший рейнвейн было бы недурно.

   - Что же, пожалуй!

   - Если бы ты на водке не настаивал, я бы совсем иначе распорядился.

   - А например?

   - Я предполагал сперва так сделать: хорошего сухого хереску полбутылочки, а именно рюмку, да за зернистой икрой, а вторую за рыбой, потом уже, при сальме из рябчиков, хорошего бургонского...

   - Все равно, теперь заказано. Надо вино выбрать заранее. Рейнвейн в лед надо поставить. Терпеть я не могу, когда рейнвейн не достаточно холоден.

   - Ну еще бы! - согласился и Хмуров. - Я тут пивал одну марку, отменное винцо, и не из самых дорогих. Помню, что-то около восьми рублей бутылка...

   Он стал искать в карточке вин. Половые все с большим почтением готовили приборы и усиленно хлопотали. Обоим гостям хотелось есть, и они поторапливали их. Приказано было подать копчушки раньше, так как заказанные сердцевинки артишоков приходилось подождать. Но вскоре все было подано, и приятели чокнулись сперва листовкою, а потом и хинною. Решено было более двух рюмок не пить, а перейти к вину. Рыба оказалась прекрасною, соус к ней тоже, а в отношении сальме из рябчиков повар превзошел самого себя. Только заказано было слишком много, и Хмуров с Пузыревым всего доесть не могли: достаточно было бы и двух рябчиков.

   Между тем бутылка доброго старого рейнвейна была допита до дна, а от вкусной, несколько пикантной еды жажда только увеличивалась.

   - А что бы ты сказал, - спросил Хмуров Пузырева, - если бы мы теперь с тобою распили бутылочку шипучки?

   - Только не сладкого.

   - Изволь.

   Хмуров подозвал человека и приказал подать бутылку шампанского полусухого. Но он любил закончить еду по всем правилам и без последнего сладкого блюда ни в обед, ни в ужин обойтись не мог. Он заказал себе пунш глясе, тоже поданный превосходно, так что даже Пузырев, сперва утверждавший, будто все это бабьи капризы, соблазнился и последовал его примеру.

   Все время еды приятели мало говорили о делах, а всецело предались испытываемому наслаждению. Но когда шампанское было окончено, когда все со стола прибрали и люди постлали новые, снежной белизны, салфетки, когда наконец был подан кофе и коньяк Мартель, у Хмурова развязался язык.

   Порешив раз снова сойтись с Пузыревым и вместе с ним совершить обман для получения из страхового общества солидного куша денег, Иван Александрович стал, так сказать, сам льнуть к прежде отверженному другу, уже вследствие той простой причины, что сознавал в нем неоспоримую силу.

   Да и Илья Максимович в самом деле ни на единую минуту не терял перед Хмуровым своего превосходства и держал себя с некоторою гордостью, вызывавшею в более слабой натуре и почтение и откровенность.

   Вкусная еда с приличным возлиянием дорогого и неподдельного вина еще более расположили Хмурова к беседе, и за кофеем он вдруг сказал своему другу:

   - Я и сам, брат, сознаю, что лучшее в мире все-таки свобода! Разве подобные нам с тобою натуры созданы для тихих радостей семейной жизни? Никогда! Нас манит неизвестность завтрашнего дня и новизна ощущений. Однообразие для нас с тобою равносильно смерти, и я уверен, что ты, как и я, сбежал бы от миллионов, если бы пришлось включить при них свою жизнь в рамки ежедневного семейного порядка и домашнего однообразия. Вот почему я себе простить не могу моей первой женитьбы...

   - И вот почему, - добавил насмешливым тоном Пузырев, - ты готов бы был хоть сегодня развестись со своею первою женою и жениться на Мирковой!..

   - Не говори, нет, не говори этого! - воскликнул Хмуров. - На Мирковой жениться было бы полезно только с одною целью: подхватить ее денежки да добиться тогда свободы, хотя бы в Америке, где бы то ни было, но свободы...

   - Ты увлекаешься.

   - Почему это? - спросил Иван Александрович, наливая и себе и компаньону по новой рюмке финьшампани.

   - Вспомни только, что ты говорил и о чем мечтал при своей женитьбе на Ольге Аркадьевне!

   - Так что ж из этого?

   - Из этого следует, что думаешь поступить так, а выходит на деле-то, когда свяжешься с тобою, совсем иначе. Ты ведь и с Ольгою Аркадьевною храбрился да уверял, будто бы все к рукам приберешь, а вместо того сам ей так в руки попался, что она теперь только вот на пороге этого ресторана покажись - и пропала вся твоя веселость.

   Хмуров хотел было что-то сказать в объяснение, но Пузырев ему говорить не дал и даже рукою махнул.

   - Вот в том-то и дело, - сказал он, - что с бабами совсем не так легко связываться, как многие думают, и найдется немало женщин, которые в обиду себя не дадут...

   - Ну, это мы еще посмотрим.

   - Да чего смотреть-то? Живой пример налицо, слава Тебе Господи!

   - Это кто, Ольга, что ли?

   - Хотя бы и Ольга Аркадьевна! Разве я не правду говорю.

   - Все от того зависит, как на вопрос смотреть, - сказал Хмуров. - Ольга Аркадьевна, начать с того, никогда никакими миллионами не обладала, а все состояньице ее, когда я на ней женился, равнялось восьмидесяти тысячам...

   - Что ж из этого?

   - А то, что игра не стоила свеч. Мне просто-напросто даже не стоило рисковать...

   - И, однако, ты рискнул!

   - Да, по моей собственной глупости и неосмотрительности, - ответил горячо Хмуров. - Но я теперь умнее и уже никак не попадусь...

   Пузырев закурил дорогую ароматическую сигару и, помолчав несколько, сказал совсем иным, серьезным голосом:

   - Во всяком случае, спекуляции на смерть я не одобряю и в благополучный их исход не верю.

   - Я могу тебе назвать примеры, где люди с характером и твердою волею умели провести дело до конца и, даже при всеобщем подозрении, выйти сухими из воды. К тому же и твое страховое дело, что это, скажи мне на милость, как не спекуляции на ту же смерть?

   - Извини, пожалуйста, - ответил, снова насмешливо улыбаясь, Пузырев. - Я в данном случае никакого зла не причиняю личности, а напротив, беру субъекта, которого к жизни вернуть невозможно, и всячески стараюсь облегчить его последние дни. Общество же, при своих колоссальных операциях, даже и не почувствует моей ковки на какие-нибудь жалкие шестьдесят тысчонок!

   - Ну, эту мораль ты пойди прокурору докажи в случае, если дело не выгорит, и тогда увидишь, что он тебе скажет.

   - Типун тебе на язык!

   - А я, - продолжал Хмуров, - в моем деле с Мирковой совсем другого опасаюсь.

   - А например?

   - Я потому не могу с нею привести в исполнение моих широких замыслов, что мне на пути стоит помехою моя первая женитьба, а не будь этого...

   - Скажи мне, пожалуйста, одно, но только по чистой совести: Миркова до брака не сблизится с тобою?

   - Она считает меня вполне свободным и независимым.

   - Это не ответ.

   - Напротив, из этого следует, что иначе как на жениха своего она на меня и не смотрит.

   - В таком случае, - сказал Пузырев, - мой тебе совет: все порвать и далее этой опасной игры не вести.

   - А если я достану бумаги, чтобы с нею обвенчаться, и потом немедленно со свадьбы увезу ее за границу?

   - Будь настороже.

   - Легко сказать, когда соблазн так велик! - воскликнул Хмуров.

   - Отойди от него, пока еще есть время. Ты берешь на себя слишком опасную роль. Двоеженство карается лишением всех прав состояния и ссылкою на поселение в Сибирь. То же, что я тебе предлагаю, безопаснее. Тут и комар носа не подточит...

   - Конечно, оно так, - соглашался Хмуров, - только надо взвесить и другую часть вопроса.

   - Какую это?

   - Ту, что с одной стороны предполагаются миллионы, а с другой - всего тридцать тысяч. Разница заметная!

   - Согласен. Но сам ты мне сейчас говорил о твоей ненависти к зависимости. Причем имей в виду, что тридцать тысяч будет не у одного тебя, но и у меня, а вдвоем, с такими деньгами, мы за границею чудес натворим и все карманы опустошим. Слушайся меня: бросай под каким бы то ни было предлогом свою Миркову, не то добра не выйдет...

   - Пойми, что этого сделать нельзя! - сказал наконец Хмуров.

   - Но почему же?

   - Я взял у нее денег.

   - Сколько?

   - Да сколько бы ни было, это все равно, только отдать я их ей не могу.

   - Послушай, скажи мне толь