Апраксин Александр Дмитриевич - Ловкачи

кой барин, что таких еще не бывало, да и не будет никогда.

   У Пузырева сердце учащеннее забилось. Он прекрасно знал, кто стоял в четырнадцатом номере, и тем не менее счел нужным сказать:

   - Вот как! Кто же это?

   - Иван Александрович, по фамилии Хмуров, - весьма словоохотливо ответил Матвей Герасимов.

   - И что же, богатый человек?

   - Тут богатство ихнее ни при чем. Да, опять-таки, нет у них никакого богатства, а за доброе их к нашему брату расположение посылает им Господь Бог по великой милости Своей.

   - Чем же он занимается?

   - Да чем обыкновенно такие господа занимаются? Знакомства разные заводят, по ресторанам, по театрам ездят, опять, в карты сыграют. Все как должно хорошим господам.

   - И всегда деньги водятся?

   - Ну, всегда не всегда! Бывает так, что и жутко приходится, у нашего же брата номерного по пятерке на обед занимают, только для такого господина ни трудов, ни денег не жалко-с, потому доподлинно известно, что никогда не пропадут.

   - Хороший господин?

   - Да уж чего лучше-с! Приехал это Иван Александрович с месяц, должно быть, тому назад к нам, прямо из Петербурга, и говорит мне: "Ну, брат Матвей, в Питере-то мне совсем животики подвело, нет там для нашего брата никаких, говорит, делов. Надо будет посмотреть, говорит, что-то Москва скажет?" Ей-Богу-с, так вот прямо со мною и болтает, не гнушается. Ну, я, знамо дело, ему сейчас в ответ: "Не извольте, мол, Иван Александрович, только унывать, а для вашей милости непочатый угол миллионщиков и миллионщиц у нас припасено!"

   - А он что?

   - Ничего, смеется, говорит: "Вот миллионщиц, именно миллионщиц мне-то и нужно!" Хороший господин!

   - И что же, подвернулась?

   - Цельный месяц бился, нет ему исхода, всем у нас в доме позадолжал. Я, чего тут грех таить, даже часы в кредитку для него снес, потому жалко: вижу, барин совсем без денег сидит. Так вы только-то подумайте: барин-то какой? Принес я ему из кредитки тридцать четыре рубля с мелочью, потому за марку да за один месяц процент вперед удержали, и он мне сейчас же, из моих же денег, три целковых на чай отмахнул.

   - А теперь поправился?

   - Поправился, совсем поправился! Куш здоровый цапнул и давай всех рассчитывать да на чаи раздавать. Даже страшно стало, как это у него денежки летят. Я ноне утром решился было им сказать: "Так и так, мол, Иван Александрович, Москву не удивить, а как бы вашей милости опять без копеечки не насидеться".

   - Ну, и что же?

   - Ничего, смеется да говорит: "На, смотри, тут более трех тысяч, да вчерашнюю барыню видел?.." Я только руками развел, а он эдак по плечу меня прихлопнул и говорит: "Вот то-то же и есть! Мне бы только на линию напасть, а раз я на линии, так ходчее, говорит, курьерского помчаться могу!" Орел, да и только.

   Он не замечал, что загадочный незнакомец сильно побледнел, да в эту минуту внимание его было отвлечено роскошною каретою, подкатившею к главному подъезду меблированного дома. В окне экипажа виднелась полная женщина, богато, нарядно, но безвкусно одетая. Матвей Герасимов почти вскрикнул:

   - Да вот она и есть!

   - Кто она? - переспросил Пузырев, тоже склоняясь к окошку и разглядывая приехавшую.

   - Да Ивана-то Александровича Хмурова новая подруга-с.

   - Но кто же она?

   - Вдова купеческая-с: Зинаида Николаевна Миркова.

   - Что же она, за ним, что ли, приехала? - спросил Пузырев.

   - Должно, разъехались. Ничего, швейцару приказано, он ее направит. И молодец же, право, молодец Иван Александрович! Какую себе новую банкиршу подцепил.

   - Как банкиршу?

   - Да очень просто. Теперь денег-то у него сколько хочешь будет. Купчиха-то хорошая, особливо ежели еще вдова, больше, нежели банк, выдержит.

   Карета отъехала. Швейцар ей кланялся вслед. Но опомнившийся от всех этих сведений Пузырев сказал:

   - А теперь прослушайте-ка, какое у меня до вас дело.

   Тот про дело и забыл в пылу своей беседы. Он поклонился с готовностью слушать. Пузырев же просто врал, чтобы только сказать что-нибудь.

   - У вас, - сказал он, - должна остановиться одна приезжая из Киева актриса, Раиса Кузьминична Шпорова. Пожалуйста, следите за этим и, не говоря ей ни слова, сообщите мне по этому адресу. Когда я получу верное сведение от вас о ее приезде, я немедленно же вручу вам еще такую же зелененькую бумажоночку. Только дело это надо держать в большом секрете. Могу я на вас положиться?

   - Помилуйте-с, слава Богу, не из бабьего персонала, тоже сумеем язык за зубами держать.

   Зная вперед, что никакая Раиса Кузьминична Шпорова приехать не может, по той простой причине, что таковой и не существовало, Пузырев, не задумываясь, дал Матвею Герасимову свой настоящий адрес и простился с ним. Затем он рассчитался, добросовестно наградив полового, и, совершенно довольный самим собою, вернулся к себе, в свою общую с больным Страстиным конуру, где он застал его спящим.

   "Тем лучше! - подумал Илья Максимович. - Мне надо сейчас же приняться за дело".

   Он присел к столу, развернул купленные по дороге почтовую бумагу и конверт и написал письмо.

  

  

   "Имея несомненные данные тому, - писал Пузырев своему товарищу Хмурову, - что ты меня снова обманул, разыграв сегодня утром со мною самую постыдную комедию, и зная из неопровержимых свидетельских показаний, что за уплатою всех твоих мелких должишек и других расходов у тебя сегодня, при выезде из дома, оставалось в наличности еще три с лишним тысячи рублей, я сим тебя предупреждаю, что ждать намерен уплаты твоего долга уже не трое, а всего только одни сутки. Чтобы завтра к десяти часам утра у меня была бы пригласительная записка явиться к тебе за получением остальных девятисот рублей. В противном случае, не позже одиннадцати, я сочту необходимым обратиться к Зинаиде Николаевне Мирковой, которая, разумеется, поинтересуется узнать о происхождении этого долга, и я буду вынужден ей все рассказать в мельчайших подробностях для ее дальнейшего руководства в отношениях с тобою. Сам ко мне ни в каком случае приезжать не трудись".

   Следовали подпись и адрес.

   Письмо было вложено в конверт и немедленно же отправлено с посыльным, при твердом, неоднократном приказании оставить его не у швейцара, а в конторе меблированного дома и взять записку, что-де на имя Ивана Александровича Хмурова такого-то числа, в таком-то часу принят заклеенный конверт от рассыльного, за номером таким-то.

   Справив это дело и значительно успокоенный, Пузырев вернулся к себе, так как сознавал потребность в отдыхе.

   Между тем Хмуров, ничего не подозревая, был доволен собою уж никак не менее его. Он считал, что сравнительно дешево отделался от Ильи Максимовича, и предавался полному вкушению жизненных благ, в том, по крайней мере, смысле, который находится в прямой зависимости от довольно крупных наличных денег.

   Иван Александрович Хмуров принадлежал к разряду тех неунывающих плутов, распознать которых тем труднее, что ими до совершенства усвоены все внешние приемы и замашки людей порядочного общества и вполне обеспеченных.

   Иван Александрович Хмуров обладал многими талантами, правда мелкими, если хотите, но в той жизни, к которой он сам стремился и выше которой он уж ровно ничего не признавал, могущими иметь некоторое значение.

   У него было много вкуса. Он одевался безукоризненно, никогда не следуя глупо и слепо моде, а соображаясь с тем, что именно из нее подходило к его фигуре или вообще к его наружности.

   Он умел так сидеть в коляске, что в позе его замечалось и особое приличие, и в то же время видна была привычка к хорошим экипажам.

   Наружного, внешнего достоинства у него была масса.

   Иван Александрович так входил в театр или ресторанный зал, что в публике непременно хоть кто-нибудь да спрашивал:

   - Кто это?

   По уходе от него Пузырева, налюбовавшись на свои денежки, которые он признавал единственною силою в мире, так как на них приобреталось все продажное, а что-либо более возвышенное, идеальное не входило в его искания, - Хмуров снова лег и попробовал заснуть, так как действительно провел утомительную ночь, но нервы расходились и не давали ему спать.

   Напротив, чем дольше он лежал, тем сильнее разламывало его, и он решил встать и освежиться.

   На звонок его вошел Матвей, с почтительною готовностью, казалось бы, кинуться из окна для своего любимца постояльца.

   - Прикажи мне ванную приготовить, - сказал ему Хмуров, потягиваясь и зевая.

   - Сию минуту, Иван Александрович. Только как прикажете: погорячее или градусов на двадцать пять, на двадцать шесть?

   - Да, на двадцать шесть.

   - Раненько встать изволили-с. Всего только десять пробило.

   - Разбудили меня, и не понимаю, что у нас швейцар за дурак такой! Пускает спозаранку в номер...

   - Ведь вот поди же ты, - выразил свое сокрушение лакей, - кажется, и умный человек, а нет такой догадки, чтобы сказать, что ваша милость и совсем в доме не ночевали.

   - Ну, да уж ладно. Я вот буду выезжать, сам ему скажу. А ты поскорее насчет ванны распорядись.

   - Слушаю-с.

   Затем туалет, особливые заботы о красе ногтей, чтение двух, трех московских газет, в которых он, в сущности, интересовался только происшествиями, театрами и вообще так называемыми легкими или игривыми отделами, - все это заняло время до исхода первого часа.

   Он взглянул на только что вчера купленные гладкие золотые часы: они подтвердили мнение желудка, что пора ехать завтракать, и он снова, быть может в десятый раз за это утро, позвонил.

   - Узнай, подана ли коляска.

   - Готова-с, Иван Александрович, сейчас из соседнего номера сам видел.

   Он надел пальто, котелок, взял палку с круглым золотым набалдашником, в середину которого был вставлен сапфир, и медленно, с достоинством изволил спуститься с лестницы. Швейцару он забыл сделать замечание, так как настроение его было столь же радужно, как туго набившиеся в его бумажнике сотенные.

   Все тешило и радовало его мелкое самолюбие: сознание уплаченных здесь, в меблированных комнатах, долгов, полученная благодаря этому обстоятельству независимость, сознание возможности позволить себе почти всякую блажь на имеющиеся еще в запасе наличные деньги, раболепное поклонение слуг, хороший экипаж от лучшего во всей Москве и давно каждому известного двора Ечкина, наконец, ясный, безоблачный день.

   А день стоял хороший на редкость, в особенности для октября. Солнце светило ярко, чувствовался приятный, бодрящий холодок в воздухе, а ветра не было никакого.

   Иван Александрович ласковым словом ответил на все поклоны слуг на лестнице, швейцаров внизу и на заявление кучера: "Здравия желаю-с!"

   Он сел в экипаж как-то немного боком, что французы называют en trois quart {на кончике стула (фр.).}, не развалился, накинул на ноги, захватив повыше колен, плед серо-желтого плюша и приказал:

   - В "Славянский базар"!

   В большом зале стоял шум от говора сотни посетителей и стука приборов о тарелки. Тут были все больше люди деловые, в числе которых огромное большинство отличалось еврейским типом лица. Многие из них были лютеране и англиканцы, и только некоторые оставались в самом деле евреями, будучи сыновьями николаевских солдат. Вся эта галдящая толпа понабежала с окрестных переулков Никольской и Ильинки, с биржи и других гешефтов.

   Но у Ивана Александровича за последние дни уже обеспечилось место, к которому ретивый бритый официант никого не подпускал.

   И здесь, как дома у себя в номерах, Хмуров успел расположить к себе прислугу. Все почти ему радостно и в то же время подобострастно кланялись, всем он отвечал доброю и веселою улыбкою; каждый из лакеев променял бы на него охотно троих из той массы посетителей, да еще с придачею.

   - Никого из наших еще нет? - спросил он Александра, садясь к своему столу.

   - На стороне сидит господин Савелов и полковник, изволили видеть-с?

   Хмуров вытянул шею и посмотрел по указанному направлению. Но господа эти его не особенно интересовали, хотя оба и принадлежали к кругу хорошо живущих москвичей. Хмуров знал их за людей серьезных, от которых ему-то уж ни в чем поживы быть не может. Благодаря их положению он считал полезным знакомство с ними, но сближения не искал, да оно бы и не было так легко, ввиду того что и господин Савелов, и указанный полковник сами-то сближались с людьми по особому разбору.

   - Ну и пускай их там сидят, - сказал Хмуров, - а я очень есть хочу. Подай карточку.

   - Пожалуйте-с, Иван Александрович.

   Везде в Москве, да еще по прежним временам, до его пресловутой поездки в Питер, его знали по имени и отчеству.

   - Вот что, - заказывал он. - Дай мне на первое омлет с шампиньонами, а на второе крокетки из дичи со спаржею. Вино красное, как всегда, и главное, чтобы все это живо...

   - Слушаю-с. Вина бутылку или полубутылочку прикажете?

   - Когда же ты мне полубутылками подавал? Только глупости говоришь.

   - Виноват-с.

   И Александр, как-то пошло осклабившись, кинулся исполнять заказанное.

   Хмуров подошел к буфету.

   Водку он не любил, но пил ее иногда, как, например, в данную минуту, чтобы закусить за стойкою.

   Вдруг кто-то позади взял его за локоть и пожал.

   Он оглянулся.

   - Ба, Огрызков! - искренно обрадовался он и протянул руку толстому маюдому господину в золотых очках.

   - А я водки не пью, - сказал тот, отвечая ему столько же радостным и крепким пожатием. - Меня все доктор пугает ожирением сердца.

   - Да и я сам ее терпеть не могу. Ты один?

   - Один, и только что ввалился, вижу тебя, ну и подошел.

   - Где ты сидишь?

   - Нигде еще не сижу; говорю: только что ввалился. Сядем вместе?

   - Пожалуйста, я очень рад.

   Они перешли к столику, и опытный Александр, едва завидев новое лицо, подбежал за приказаниями.

   - Ты что заказал? - спросил Огрызков Хмурова, в то же время пробегая глазами карточку.

   - Омлет с шампиньонами и крокетки из дичи со спаржею под белым соусом.

   - Ну, брат, крокетка туда-сюда, я против крокеток и сам ничего не имею, но яичницы твоей, да еще с шампиньонами, совсем не желаю. Дай ты мне... Чего бы мне на первое выбрать?.. Дай ты мне... Ах, вот что: дай ты мне воль-о-ван а-ля финансьер.

   - Ведь туда тоже шампиньоны входят, - поправил толстяка Хмуров.

   - Э, брат, это совсем другого рода штука. А пить мы что будем?

   - Да я уже заказал. Ступай, Александр, тащи скорее.

   - Ну что, как ты вчера?- спросил Огрызков, едва официант удалился.

   - Ничего, славно провели время.

   - Ты поздно приехал. Где ты раньше был, до двух?

   - Где раньше был? - с улыбкою самодовольства спросил Хмуров. - Пока это тайна. Могу одно только сказать: где был, там меня нет, но там я скоро буду.

   - Ого! Вот оно что! Ну да чего уж тут? Ладно, ладно, расспрашивать не стану, коли сам не говоришь. Только в Москве, да в нашей компании, долго ничего не скроется.

   - А люблю я Москву! - с искренностью в голосе проговорил Хмуров, потянувшись с каким-то сладострастием.

   - Чего уж? Лучше города не найдешь.

   - Знаешь что? Везде я перебывал и даже подолгу живал, а лучше Москвы, вот убей меня, нет, по мне, города.

   - Еще бы!

   - Ты одно возьми, Сергей Сергеевич, свобода какая, во всем непринужденность, ширь, веселье...

   - Опять, еда, - присовокупил и свое слово толстяк.

   - А что ж ты думаешь? Нигде в мире так не едят, как в Москве. Тут на все вкусы найдешь. Тут и тонкую французскую кухню найдешь, и венский стол у Билло получишь, да как еще добросовестно, и наше чисто русское кулинарное искусство процветает. А потом, женщины...

   - Тоже всех наций!..

   - Да что про заезжих говорить, сами москвички, так эти поклонения достойны... Ага, несут наконец!

   Действительно, Александр нес и омлет, и воль-о-ван.

   - Вино, вино скорее да аполинарис не забудь, - распоряжался Хмуров.

   - Готово-с, даю.

   Они принялись за еду.

   - Одна беда, - сказал Хмуров, быстро прожевывая и глотая свое. - Денег в Москве много нужно.

   - Да где они не нужны-то? - философски отозвался Огрызков.

   - Тебе хорошо говорить, - улыбнулся Иван Александрович. - Ты прожиться не можешь. Тебе назначена пожизненная рента, и далее зайти, как бы ты ни увлекался, никоим образом нельзя. А вот наш брат помещик (он любил выдавать себя за помещика, хотя нигде никакого имения, конечно, не имел) с системою залогов и перезалогов в Москве легче, нежели где-либо, может по миру пойти.

   Во время перерыва между первым и вторым блюдом Хмуров продолжал развивать все ту же тему.

   - Для примера, - говорил он, - возьмем хоть один вчерашний день. Завтрак здесь, обед в "Эрмитаже", мой номер, экипаж - все это я уж не считаю, без этого я обойтись не могу, - а в одной "Стрельне" мы оставили по сорока восьми рублей на брата.

   - Да ведь не каждый день! - заметил ему Огрызков. - Ты мне лучше скажи: что ты после завтрака намерен делать?

   - Мне ехать надо.

   - Куда это? Все туда же?

   - То есть как туда?

   - Да почем я-то знаю! - засмеялся толстяк. - Разве ты сказывал, где ты вчера был между завтраком и обедом да потом после обеда до двух часов ночи?

   Им подали крокетки.

   - Любопытство - великий порок, - сказал шутливо Хмуров, - и бывает зачастую наказано.

   - Я и не любопытствую, - продолжал, все так же улыбаясь, Огрызков. - Положи-ка мне спаржи, вот так, довольно, спасибо. Мне и любопытствовать, признаться, нечего, когда я и так все знаю.

   Хмуров от удивления не донес вилки с куском до рта.

   - Что такое? Что ты знаешь?

   - Сказать тебе?

   - Понятно дело: говори.

   - И ты не рассердишься?

   - Чего же сердиться! Если правда, скажу: да, правда, действительно верно, если же чушь какая-нибудь, то просто посмеюсь, посмеемся вместе.

   - Ты был, - ответил на это Огрызков, тоже приостанавливаясь есть, - и будешь снова сегодня у Зинаиды Николаевны Мирковой...

   - Но почему ты знаешь? - воскликнул Иван Александрович.

   - Эх, брат, почему все узнается? По простой случайности или по стечению обстоятельств. Кушай, пожалуйста, стынет; да вот вина мне еще налей. Благодарю. Ах, чудак ты эдакий! Где тебе от нас, московских док, такую штуку скрыть! (Хмуров начинал краснеть при мысли: "Неужели же он все знает, то есть и о деньгах и остальное?") На Зинаиду-то Николаевну Миркову давно уж у многих до тебя глаза разгорались. За нею, может быть, особый надзор учрежден! И вдруг ты предполагаешь, что так никто из нас ничего и не проведает.

   У Хмурова аппетит весь сразу пропал. "Шутит он или так просто сдуру болтает?" - думалось ему.

   - Одно только тебе скажу, - добавил Огрызков, - будь осторожен и держи ухо востро.

   - Но почему же?

   - Почему? А очень просто. Дай доесть, и я тебе мигом все растолкую.

  

  

   Иван Александрович Хмуров испытывал немалое смущение.

   Странным и даже совершенно непонятным ему казалось, что этот добродушнейший толстяк Огрызков, который недавно еще до его поправки ссудил его ста рублями, который, по-видимому, интересовался главным образом упитыванием своей особы, а потом уже всяческими развлечениями, - мог бы вообще-то проникать в какие-либо дела, да еще в столь тайные, как его, Хмурова, расчеты по отношению ко вдове Мирковой.

   Ивану Александровичу одно то уже, что успели проведать про его знакомство с нею, было неприятно. Но теперь он опасался, как бы Огрызков не догадался о том, что ему удалось поправиться на ее деньги, а совсем не на присланные будто бы из деревни доходы.

   Но поставить прямо вопрос он, конечно, считал невозможным, и приходилось терпеливо выжидать, пока Сергей Сергеевич свои крокетки доест, чтобы от него услышать то, что он сам захочет ему сказать.

   - Вот видишь ли, - начал свои объяснения толстяк, - Зинаида Николаевна - кусок для многих лакомый. Она и баба-то красивая...

   - То есть более видная, нежели красивая, - перебил его Хмуров.

   - Однако тебе понравилась! Но дело не в одной красоте: она богата, и - что еще весьма важно - она независима! Совершенная свобода для женщины богатой - это, во-первых, величайшая по нашим временам редкость, а во-вторых, представляет мужчине, понравившемуся ей, огромные шансы. Только Зинаида Николаевна женщина очень и очень осторожная. Малейшее что ее сейчас же может смутить. К ней уже подбирались многие. Она никого к себе через порог не допускала, а только издали или на так называемой нейтральной почве разглядывала. Она умница, и, во всяком случае еще до окончательного решения, она будет следить за каждым шагом своего избранника. Будь осторожен.

   Потом, вдруг обернувшись к официанту, убиравшему со стола, Огрызков сказал:

   - Давай нам кофе.

   Хмуров был в крайнем недоумении. Ему всегда казалось, что Сергей Сергеевич, наравне со всеми в том кружке москвичей, в который ему удалось вновь втереться по возвращении из долгой отлучки, ничего решительного о нем не подозревает и считает его за человека вполне обеспеченного. Пока дела шли плохо, он всячески старался этого компании своей не показывать и, как бы там ни тянулся и ни путался в долгах, закладывая даже часы своего номерного из меблированных комнат, но в обществе всегда платил свою долю за завтраком, обедом и ужином да все время щеголял в роскошном экипаже от Ечкина. Так, мимоходом как-то, ему довелось занять у Огрызкова сотенную, и он уже рассчитался с ним.

   В эту минуту ему хотелось еще верить во всякие самообманы, но, с другой стороны, Сергей Сергеевич говорил хотя и вскользь, не затрагивая главного вопроса, а намеками достаточно-таки ясными, и это более всего тревожило Хмурова.

   Вдруг еще одна мысль промелькнула у него в голове, и он спросил:

   - Но скажи, пожалуйста, как ты узнал о том, что я начал бывать у нее?

   - Нет ничего проще. Во флигеле Мирковой живет Савелов. Он тебя видел и сейчас мне рассказывал.

   Невольно Хмуров снова вытянул шею и взглянул в ту половину ресторанного зала, где сидели все еще за столиком Савелов и полковник.

   Зато, с другой стороны, у него тотчас же отлегло от сердца. Стало быть, Огрызков сам только сейчас, входя в общий зал "Славянского базара" и здороваясь с Савеловым, узнал вскользь о том, что его, Хмурова, стала принимать у себя Зинаида Николаевна Миркова. В таком случае никаких опасений быть не может и Огрызкову о деньгах мысль и в голову не придет.

   Что касается Мирковой, так оно еще во сто раз лучше, если она до его времени была осторожна: не захочет же она себя компрометировать; и дело все обойдется, лишь бы время выиграть.

   Он даже повеселел.

   - А не выпить ли нам коньячку? - спросил он и на утвердительный кивок головою Огрызкова распорядился.

   Приятели сидели за чашечками мокко и закурили по тонкой, ароматичной гаванне. Уже совершенно оправившийся Хмуров самоуверенно говорил:

   - Со мною опасаться нечего! Если прекрасная Зинаида Николаевна осторожна, что женщине во всяком случае только может делать честь, то и я не вчера на свет родился, прекраснейшим образом знаю, чего я хочу, куда стремлюсь и как этого достигнуть.

   Он потянул из своей сигары, помахал ею слегка и медленно около носа, а потом продолжал:

   - Раз не секрет, что я стал бывать у Зинаиды Николаевны в доме, пусть не будет секретом и то, что у меня по отношению к ней самые честные намерения.

   - К женщине еще красивой, да с двумя миллионами состояния, - улыбаясь, сказал Огрызков, - я полагаю, каждый охотно пойдет с честными намерениями.

   - Ты меня не понял.

   - А что же ты хотел сказать?

   - Что я готов жениться на ней, что я и не думаю ограничиваться легким флиртом или банальным ухаживанием.

   - А другие-то, ты полагаешь, не принесут ей и ее двум миллионам в жертву свою свободу? - спросил шутливо Сергей Сергеевич.

   - Какое мне дело до других!

   - Да, но им-то, пожалуй, будет дело до тебя!

   - Ну, я соперничества не боюсь, - с презрительною усмешкою ответил на это Хмуров. - Лучшее доказательство моего первенства - это то, что я у нее принят, а на днях вы все узнаете еще кое-что другое.

   - Желаю, желаю тебе от души! - совершенно искренне воскликнул Огрызков. - И если я тебя предупредил относительно осторожности, то, пожалуйста, не будь на меня в претензии.

   Хмуров был готов ответить какою-то любезностью, но к нему подошел один из швейцаров и, склонившись, осторожно доложил:

   - Вас, Иван Александрович, спрашивают барыня в карете.

   Он слегка побледнел, но привычным движением руки с кольцами на мизинце расправил свои красивые усы и, извинившись перед Огрызковым, вышел.

   На ходу швейцар ему доложил в виде пояснения:

   - Оне вас просят совсем к ним выйти: пальто и шляпу извольте надеть-с.

   Пришлось вернуться, еще раз извиниться, потребовать счет, но Огрызков предложил за все заплатить, с тем чтобы потом, при встрече, сосчитаться.

   Странным казалось Хмурову, чтобы женщина, которая прослыла за особу тактичную, осторожную, могла бы приехать за ним в ресторан.

   Что бы это означало?..

   Он старался убедить себя, что сам никакого промаха не дал и что это просто так, все сейчас пустяком разъяснится, а в то же время было страшно и в мысли пробегал один только вопрос: "Ну а если?"

   У подъезда экипажа не было. Он растерянно посмотрел на обе стороны и наконец только увидел ее карету, остановившуюся дальше, у входа в гостиницу, а не в ресторан. В этом уже замечалась некоторая мера предосторожности, так как мало ли кто из ее знакомых мог здесь жить или проездом остановиться!..

   Ускоренным шагом подошел он к карете. Откинувшись в угол, сидела женщина лет за тридцать, несколько полная, красивая и с особенно прекрасными глазами.

   Едва увидела она его, как волнение не то радости, не то испуга выразилось на ее лице.

   - Что случилось?- в недоумении спросил он, склоняясь совсем головою и плечами через спущенное окно экипажа.

   Он вспомнил, что вчера она заезжала к нему, или, вернее, за ним, в его меблированные комнаты. Но то было вечером и почти безопасно. Что привело ее теперь?

   Она придвинулась к нему ближе и страстным шепотом сказала:

   - Я без тебя жить не могу! Поедем, садись.

   "Только-то! - подумал он. - Не стоило тревожиться! Я опасался худшего. Э, женщины, видно, все одинаковы: крепятся, крепятся, а раз втюрятся - и пиши пропало. Им тогда даже весело себя компрометировать!"

   - Я сейчас собирался к тебе, - сказал он ей вслух.

   - Ты обещал приехать утром! - с укором ответила она.

   - Ну да, то есть после завтрака, до обеда, я называю утром два, три часа.

   - А я прождала тебя и вся - измучилась! Я сейчас ездила к тебе...

   - Крайне неосторожно! Днем! Ты себя компрометируешь.

   - Не все ли равно, когда я буду твоею женою? Садись, поедем.

   - У меня тут коляска, - ответил он. - Поезжай домой, я через пять минут буду.

   - Ты опять где-нибудь задержишься. Поедем вместе.

   - Даю тебе честное слово.

   - Так сейчас же.

   - За тобою вслед.

   Он отдал приказание ее кучеру, и карета отъехала.

   "Однако, - подумал он, садясь в свою коляску и нарочно, для времени, приказав проехать другою, более дальнею дорогою. - Однако как это у нее любовь-то расходилась? И подумать, что эта женщина пять лет вдовствовала да осторожничала, женихов перебирала, всем отказывала и, быть может, свое счастье упустила. Как все это быстро у нас случилось! Момент, один только момент, которым я ловко сумел воспользоваться, и твори теперь все, что хочешь. Никто во всей Москве ие знает, что я давно связан по рукам и ногам. Никому ничего неизвестно о моей глупой женитьбе. А с Зинаидою Николаевной протянуть всегда можно будет. Чем более тянуть стану, тем она более втянется, а когда прочно и несомненно она и на самом-то деле без меня жить уж не будет в состоянии, тогда и без законного супружества ее касса станет моею! До поры до времени только нужно всю осторожность суметь соблюсти!"

   Так-то раздумывая, поехал он к ней и сперва заговорил о делах, но она и слушать его не хотела, она отвечала, что в данном случае все предоставила ему, ибо он как мужчина и умнее ее, и в тысячу раз опытнее.

   Она только добавила:

   - Чего мне твои отчеты слушать? Деньги приютские мне на доброе дело покойным мужем завещаны, и ты их приумножить хочешь, ну и ведай ими как сам знаешь...

   Дело было в том, что Хмуров обладал достаточною опытностью, чтобы у Зинаиды Николаевны в долг не просить.

   Как тонкий плут, он подобрался к ее деньгам осторожно.

   В том, собственно говоря, что он понравился ей, а затем очень скоро окончательно ее влюбил в себя - особенного, пожалуй, ничего еще мудреного не было. Зинаида Николаевна даже созналась ему, что еще года два до этого, то есть в то время, когда он тоже жил в Москве, она видела его в театре, и с первой же встречи вся фигура его, умение себя держать, большие черные вьющиеся усы - все запечатлелось в ее памяти вследствие глубокого, сильного впечатления. Потом внезапно он куда-то вдруг исчез.

   Она горевала, она искала его, она нарочно заводила знакомства, чтобы только собирать о нем справки, но ни от кого ничего толком добиться не могла.

   И вдруг он снова появился.

   Два года носился его образ в ее воспоминаниях, она была уверена, что потеряла его навсегда, как вдруг случайно, на открытии блюменталевской оперетки, куда она и ехать-то совсем не хотела, она увидала его.

   Радость ее была так велика, что она готова была крикнуть ему из своей ложи, чтобы он пришел.

   Тут же в театре она нашла знакомых, которые ей его представили.

   При таких условиях дальнейшее завоевание уже давно и без того побежденного сердца не требовало особенной ловкости. Все сделалось само собою. Но он, еще не веря в самого себя и в силу своих чар, опасаясь, как бы она не заподозрила его в корысти, притворялся перед нею богатым человеком.

   Особой роли вопрос об его состоянии в ее глазах не играл, конечно, хотя, по правде сказать, это ее успокаивало в виде доказательств тому, что она любима им за себя, а не за свои деньги.

   Но он был запутан в мелких долгах и, как говорится, висел на волосочке. Он придумал одну рискованную вещь. Частью по свойству своей плутовской натуры, частью же еще не веря в неотразимость своей персоны на Миркову, Иван Александрович предпочел мошеннический способ выманить у нее солидный для его положения куш. Случайно в разговоре узнал он от Зинаиды Николаевны, что покойный муж, между прочим, завещал ей пять тысяч рублей для содержания с процентов от этой суммы маленького приюта в пригородной дачной местности.

   - Сколько же душ у вас там питается? - спросил он Миркову.

   Она созналась, что приюта собственно никакого еще и не существует, что она давно все собирается этим делом заняться, и, конечно, своих денег приложит, и что пока готовится для приходящих и проходящих мимо бедняков, ежедневный обед там в дворницкой, на даче.

   Молнией блеснула у Хмурова в голове мысль воспользоваться случаем.

   Он стал ей объяснять, как было бы легко в данное время увеличить этот капиталец биржевыми операциями. В доказательство он уверял ее, будто сам немало выиграл за последнее время. Он называл ей разные акции, бумаги: за брянские уже платят - 520, за золотопромышленные - 470, за торгово-промышленные - 430, международные - 740. Он указывал ей как на блестящий пример - на сормовские.

   Она ничего не понимала, так как ее личные капиталы лежали вкладом в конторе Государственного банка, и никакими повышениями и понижениями она не интересовалась, а получала по купонам проценты.

   - Дайте мне, и я вам деньги вашего приюта удвою, - предложил он. - Я сделаю это для бедных.

   Она охотно вручила ему банковый билет в пять тысяч, доходы с которого шли на столовую в дворницкой, на даче.

   Но каждую минуту трепетал он, как бы она не потребовала от него отчета. Пока он находился при ней, нечего было опасаться. Но когда он уезжал, ему все казалось, что вдруг кто-нибудь, из зависти и злобы, ей раскроет на него глаза.

   Каково же было его положение, когда, вернувшись домой вечером перед театром, он застал известную записку Пузырева?

  

  

   Если бы Иван Александрович Хмуров был в силах понять, какой ему давался в руки клад, то, конечно, он бы повел себя иначе и напряг бы все свои силы, все способности для сохранения его за собою.

   Начать с того, что он не давал себе труда понять и оценить женщину, так сильно и доверчиво влюбившуюся в него.

   Для него Зинаида Николаевна Миркова являлась только источником более или менее крупных денег, и пока она мечтала о закреплении их будущего счастия скорым законным браком, сам Хмуров ломал себе голову, каким путем выманить у нее настолько солидный куш, чтобы надолго себя вполне обеспечить от нужды и даже каких-либо лишений.

   Он сознавал, что поступил опрометчиво, взяв у нее деньги, предназначенные на содержание приюта, но, уверенный в ее любви, он надеялся, что всегда сумеет заставить ее ждать отчета по этому делу.

   С другой стороны, однако, Иван Александрович не понимал того, что с любящею женщиною лучший путь правда, и, напротив, давно изолгавшийся на поприще обмана и мошенничества, он в одной только лжи и находил свое спасение.

   Зинаида же Николаевна Миркова принадлежала именно к тому разряду чисто русских дивных женских натур, которые умеют прощать любя. Но простить может подобная женщина прошлое человеку в надежде спасти его и привести на иную дорогу, а уж, конечно, не продолжение обмана там, где одною полною откровенностью все могло бы искупиться.

   Если бы Хмуров, уверившись в ее любви, ей все бы сказал честно и прямо, если бы он ей открыл и тайну своего супружества да объяснил бы, что со старым, с прежним у него все порвано, то, конечно, Зинаида Николаевна нашла бы сама средства вернуть ему свободу и не отступилась бы от него.

   Он же боялся противного.

   Он верил только одному, а именно своей теории обмана, и вот почему полученная им в тот же день записка от Ильи Максимовича Пузырева его не на шутку перепугала.

   Единственный человек в Москве, которому до мельчайших подробностей было о нем решительно все известно, - это Пузырев, и Пузырев, судя по тону своей записки, отомстит, если ему не отдать требуемой суммы.

   Пока Илья Максимович никого не называл, можно еще было с ним бравировать, можно было улыбаться, так как не в полицию же ему идти с доносами о делах, в которых и сам принимал весьма живое участие. Но коль скоро ему удалось проведать, где именно кроется источник улучшения материального положения, - приходится идти на соглашение.

   Не долго думая и сознавая себя побежденным, Хмуров послал за Пузыревым и, едва тот явился, запер за ним дверь на ключ.

   - Это что же? - спросил, впрочем нисколько не смущаясь, Илья Максимович. - Уж не убивать ли ты меня собираешься?

   - Не так глуп, - засмеялся Хмуров. - Я просто не хочу, чтобы нам помешали.

   Он усадил гостя, сам сел с ним рядышком и вполне дружелюбным тоном заговорил:

   - Напрасно ты угрожаешь мне. Надо тебе напомнить, что я принадлежу к разряду тех редких людей, которые в жизни решительно ничего не боятся по той простой причине, что самая смерть им тоже не страшна. Так изволишь ли видеть, милый ты мой и давнишний товарищ, твои угрозы тут ровно ни к чему, и относительно некой Зинаиды Николаевны Мирковой ты тоже не особенно удачно попал, так как я не более не менее как один из ее многочисленнейших знакомых, до частной и интимной жизни которых ей нет решительно никакого дела. Но, с другой стороны, я могу тебя поздравить. Да, тебе просто везет со мною или же мне везет с тобою. Дело в том, что сегодня утром я дал тебе последнюю мою сотенную, а два часа тому назад я встал из-за стола, где мы составили этакую легонькую "железную дорогу", с таким приличным выигрышем, что я в состоянии с тобою честно и до копейки рассчитаться. На, получай!..

   Он выложил перед ним на столе заранее приготовленные девять радужных и продолжал все так же весело и дружелюбно:

   - Ты видишь, когда у меня есть, я не заставляю себе напоминать. А насчет madame Мирковой это ты напрасно. Никаких особых или даже просто дружеских отношений у меня с сею дамою нет. И откуда ты только это взял, понять не могу!

   - Не все ли тебе равно - откуда? - отозвался наконец Пузырев, прятавший полученные деньги в карман и решивший, что коль скоро приятелю угодно еще дальше с ним в прятки играть, то пусть уж так и будет. - Если она тебе чужая, то мне, стало быть, наврали, и бросим об этом толковать. Скажи мне лучше, желаешь ли ты получить на твою долю минимум тридцать тысяч рублей и - помни главное условие - совершенно для тебя лично безопасно?

   - Странный вопрос!

   - Это не ответ. Отвечай, пожалуйста, точно и вполне определенно. Повторяю еще раз: я говорю с тобою серьезно, и когда ты выслушаешь мой план, то поймешь, что для тебя лично во всем задуманном мною деле опасности нет ровно никакой.

   - Интересно знать, в чем суть? - полюбопытствовал Иван Александрович.