Апраксин Александр Дмитриевич - Ловкачи

  - Так слушай же.

   Пузырев придвинулся к нему еще ближе и, хотя в номере никого, кроме их обоих, не было, понизил голос и заговорил почти шепотом:

   - Имеешь ли ты понятие об операциях страховых обществ на жизнь и смерть страхующихся?

   - Кое-что слышал, но особенно никогда не заинтересовывался, - ответил Хмуров.

   - Но тем не менее тебе, конечно, известно, что и я, и ты - мы можем застраховать себя лично в любой сумме и что сумма эта будет уплачена нашим правопреемникам немедленно после нашей смерти?

   - Слыхал и это, но, признаюсь, не совсем понимаю, что же нам с тобою от всего этого за прибыль, если ни ты, ни я, во-первых, не застрахованы, а во-вторых, ведь и умирать не собираемся? - спросил в полнейшем недоумении Хмуров.

   - Ты прав, - сказал все тем же шепотом Илья Максимович, - хотя если хорошенько вникнуть, то была бы и тут возможна весьма выгодная комбинация.

   - А например?

   - Пять минут тому назад ты утверждал, - продолжал развивать свою идею Пузырев, - будто бы потому ничего решительно в жизни не боишься, что тебе самая смерть не страшна. Если это правда...

   - Подтверждаю еще раз, - гордо ответил Хмуров.

   - В таком случае, - сказал, улыбаясь, Пузырев, - ничего не может быть проще. Ни ты, ни я, - мы смерти не боимся. И тебе, и мне жизнь без денег скучна и неприглядна. Оба мы застраховываем каждый себя во сто или в двести тысяч, смотря по тому, насколько у нас хватит наличных капиталов для первого обязательного взноса. Затем оба мы пишем на полисе право получения страховой премии в пользу пережившего, и тянем жребий. Кому досталась смерть, тот обязан в известный срок лишить себя жизни, а кому вынется жизнь, тот получит за товарища премию.

   - Ты, кажется, смеешься надо мною? - спросил его Хмуров.

   - И не думаю! Ведь ты сейчас говорил, что ничего не боишься?

   - Да, но самоубийство... Извини, пожалуйста, у меня на это совсем особые взгляды, и я бы никогда, ни при каких обстоятельствах...

   - В самом деле? - переспросил Пузырев. - Ну, брат, если пошло дело на откровенность, то и я никогда бы не решился. Но проект у меня совсем иной, при котором и ты, и я - мы оба не только останемся живы, но и невредимы вполне, да при крупных деньгах.

   - То-то же! Я и сам думал, неужели тебе могла подобная чудовищная мысль прийти серьезно в голову?

   - Вот видишь ли, в чем дело, - снова понизил Пузырев голос. - Я знаю одного несчастного, чахоточного. Жизнь ему спасти нет никакой возможности, но мы с тобою можем усладить или, так сказать, облегчить его существование за это последнее время, до его неизбежной и весьма даже скорой кончины.

   - Ничего не понимаю!

   - Так слушай же, а то, конечно, ничего не поймешь. Я со своей стороны совершенно здоров, и любое страховое общество меня примет без затруднения.

   - А, вот в чем дело!

   - Ну, подожди же! - остановил его Пузырев, желая во что бы то ни стало развить перед ним подробно свой план действий. - Существуют договоры, в силу которых страховое общество обязуется по смерти страхователя, когда бы она ни последовала, уплатить определенную капитальную сумму назначенному в полисе выгодоприобретателю или, за его отсутствием, наследникам страхователя.

   - Понимаю.

   - Слушай дальше. Этот способ страхования для нас с тобою самый выгодный, по той простой причине, что тариф по нем самый дешевый. Мне тридцать два года. С тысячи рублей приходится платить двадцать шесть рублей с копейками премии в год, да при отказе от участия в прибылях делается еще скидка двенадцати процентов. Таким образом, я вычислил, что за шестьдесят тысяч нам придется внести полугодовую премию в шестьсот девяносто с чем-то рублей. Понимаешь?

   - Понимать-то понимаю, да можно бы было и еще в высшей сумме застраховаться! - сказал Хмуров, жадность которого уже пробудилась при одной мысли о возможности скорой наживы.

   - Нет, нельзя! - ответил Пузырев. - Нельзя по той простой причине, что нужно время, нужны, стало быть, и еще деньги на жизнь. Теперь слушай дальше, что я еще придумал.

   - Говори.

   - Я давно метил на тебя, то есть на твое участие в деле, - продолжал Пузырев, - и я только выжидал удобного момента, когда ты где-нибудь раздобудешься деньгами, чтобы со мною рассчитаться за прежнее и свою долю расходов понести в будущем.

   - Хорошо, положим, сейчас у меня денег на это хватит, что ж дальше?

   - А вот что. Больной, о котором я тебе говорил, думает, что ты миллионер, уделяющий все свои огромные доходы на облегчение страждущего человечества.

   - Это зачем же?

   - Мне так нужно, - ответил Пузырев, - и ты сейчас поймешь зачем. Сегодня я ему сказал, что ты пока посылаешь на его нужды сто рублей, а теперь я вернусь домой и передам ему, что ты присылал за мною с целью предложить мне увезти его немедленно в Крым, на Южный берег, где еще здоровье его может быть спасено. Ты понимаешь, что мне же надо, едва застраховавшись, немедленно уехать как можно дальше отсюда.

   - Но как же ты там все устроишь? - недоумевал Хмуров.

   - Предоставь все мне. Твое дело внести деньги по тарифу за полугодие вперед. Полис же я передам тебе с моею бланковой подписью.

   - То есть деньги мы внесем пополам! - сказал Хмуров.

   - Нет, ты один.

   - Это почему же?

   - По той простой причине, что мне на мою тысячу рублей хватит и без того расходов.

   - Какие же это?

   - Как какие? Это мне нравится! А дорога вдвоем с больным в Крым, а жизнь там, а похороны, если он действительно скончается.

   Хмуров призадумался.

   - Да, - сказал он немного погодя, - конечно, ты прав. Но если там здоровье твоего больного поправится или развязка настолько затянется, что придется вносить и за второе полугодие? Что тогда?

   - Что делать, - ответил Пузырев. - Я только одно знаю, что для этого нужно бы было сотвориться чуду. Он и теперь-то очень плох.

   - Опять-таки, как бы слишком скорою кончиною не возбудить подозрения в страховом обществе? - заметил Иван Александрович. - Имей в виду, что тебя здесь будет свидетельствовать врач, и, когда получится удостоверение о смерти от чахотки, он прямо выскажет свое сомнение. К тому же сумма в шестьдесят тысяч все-таки довольно значительна, и общество попробует ее отстоять.

   - Я все обдумал, - сказал Илья Максимович, - положись во всем на меня. Бывают случаи скоротечной горловой болезни, от которой умирали колоссы в какой-нибудь месяц или полтора. А там, по приезде, я его не сразу докторам покажу. Ну, да что тут говорить! Верь мне, если я тебе доверяю. По рукам, что ли?

   - По рукам, отчего же? Дело, кажется, верное. Ты страхуешься, полис передается в мою пользу, там, в Крыму, ты всячески всех от больного отклоняешь, а когда он умирает, берешь свидетельство о смерти, как бы ты сам умер, и возвращаешься сюда с его бумагами...

   - Только не сюда, меня могли бы узнать и накрыть.

   - Одним словом, ты продолжаешь уже далее существовать на свете под именем твоего умершего друга, и Илья Максимович Пузырев раз навсегда вычеркнут из списка живых. Затем ты передаешь мне свидетельство о кончине твоей, и я с полисом иду в страховое общество получить шестьдесят тысяч, которые мы с тобою братски делим пополам. Дело блестящее, и я от него не отказался бы, мой милый и дорогой товарищ, если бы сам я сейчас не был на пути к крупной и еще более безопасной наживе.

   - Ты отказываешься?

   - Наотрез.

   Этого Пузырев всего менее ожидал. Он даже побледнел и отклонился от стола, на котором все время разговора почти лежал, облокотясь.

   - Ты со мною не шути, - резко сказал он наконец.

   - Я и не думаю шутить. Да погоди, - остановил его Хмуров, видя, что он хочет еще что-то сказать. - Как бы ни было чисто твое дело, в нем все-таки есть риск. В том же, что я теперь наметил, риску ровно никакого.

   Но Пузырев обозлился.

   Ему было досадно и то, что он все разболтал товарищу, но более еще досадовал он, как смел Хмуров действовать, и, по-видимому, действовать успешно, помимо него.

   Он сверкнул глазами и сказал:

   - Как бы в твоем, тобою самим намеченном, деле тебе не напортили.

   - Кто это, не ты ли уж?

   - Зачем мне? Найдутся, брат Иван Александрович, и другие, которым, если уж на то пошло, и поверят-то более, нежели мне.

   При этих словах Пузырев упорно смотрел прямо в глаза товарищу, и тот в конце концов не выдержал резкого взгляда этих страшных глаз. Он опустил взор и спросил дрогнувшим голосом:

   - Кто же это? О ком ты говоришь? Я не догадываюсь.

   - А, ты не догадываешься, ты позабыл, слаба же у тебя память, мой друг! - прошипел, придвигаясь к нему снова, Пузырев. - Так я тебе напомню, кто может все разрушить разом, единым появлением своим.

   Он выждал с добрую минуту и потом с расстановкою сказал:

   - Ольга Аркадьевна в Москве и поклялась тебе за все отомстить. Понял?

  

  

   На этот раз Пузырев не ошибся: его давнишний товарищ и компаньон по преступной деятельности, красавец и смельчак Иван Александрович Хмуров, не на шутку встревожился и прямо-таки даже струсил. Он сильно побледнел и не скоро был в состоянии спросить:

   - Откуда взял ты, что Ольга Аркадьевна в Москве?

   - Я сам ее видел.

   - Этого быть не может! - гневно воскликнул Хмуров, все еще надеясь, что товарищ его угрожает по-пустому.

   - Мне шутить не приходится, - сдержанно ответил Пузырев. - Во-первых, твое участие в задуманном мною деле я считаю необходимым и, как видишь, после некоторого размышления, сам тебе об этом откровенно заявляю, а во-вторых, цели у меня никакой не может быть лгать.

   - Ты просто меня запугиваешь.

   - Пожалуй, да. Я и этого от тебя не скрою.

   - Вот видишь?!

   - Но позволь! Я действительно хотел тебя несколько пугнуть присутствием в Москве Ольги Аркадьевны, но при этом и не думал лгать. Я только хотел испытать тебя, а с другой стороны, мне нечего от тебя скрывать, что теперь, когда я знаю несомненно, почему ты так боишься ее появления на сцене, то, конечно, мне и задумываться не приходится в случае крайней надобности воспользоваться ее местью, обратить ее острым оружием против твоего упрямства.

   - Я никогда угрозам не подчинялся! - снова и столь же горячо, как прежде, воскликнул Хмуров.

   - Угроза - пустое слово, - ответил, улыбаясь, Илья Максимович. - Почему же нам не поставить вопрос несколько иначе? Допустим, что упорным отказом твоим участвовать в задуманном мною деле ты захочешь мне доказать несостоятельность моего плана или, по крайней мере, опасность приведения его в исполнение. В таком случае и я, с моей стороны, захочу доказать тебе, что завязанный тобою роман с некоей Зинаидою Николаевной Мирковой еще менее безопасен и уже ни в каком случае к доброму концу привести тебя не может.

   - Позволь, пожалуйста! - крайне возмутился Хмуров. - В том и другом случае решительно ничего нет общего.

   - То есть как же это?

   - Да если я не соглашаюсь почему-либо на твое предложение пойти в страховое общество за премией и даже не соблазняюсь дележом ее между нами обоими пополам, то ведь я не угрожаю тебе никакими доносами. Ты же, напротив, чтобы доказать мне несостоятельность моих личных планов, готов уже подсылать моих злейших врагов и сам мне мешать в моих действиях. Не знаю, как это, по-твоему, называется, а по-моему, да и на языке каждого понимающего вещи человека, это можно назвать только подлостью.

   - Называй как хочешь, - все с прежнею сдержанностью сказал Пузырев. - Не в словах и не в наименованиях наших поступков дело. Ты со мною свел счеты только под влиянием угрозы, а стало быть, и сам-то не особенно честно до сего времени поступал...

   - Я не имел денег, - сказал несколько застенчивее Хмуров.

   - Не лги!- вскрикнул в свою очередь, теряя всякое терпение, Пузырев. - Ты сейчас сам проговорился и сознался, что все мои предположения относительно Мирковой совершенно справедливы.

   Хмуров встал с места и с вызывающим видом спросил:

   - А хотя бы и так?

   - Больше мне ничего не нужно, - сказал Пузырев, стараясь снова овладеть собою.

   - Нет, ты врешь! Ты переходишь со старым товарищем на поприще шантажа! Ты хуже сыщика проследил мою тайну и теперь хочешь запугать меня. Так знай же, что я не поддамся. Силою со мною ничего нельзя поделать. Я против силы ставлю двойную. Я могу только подчиняться разумному выводу, и если на то пошло, так я лучше же и тебе, и себе размозжу череп доброю револьверною пулею, нежели поддамся твоим глупым угрозам.

   Он точно вырос еще более, и глаза его, красивые, черные и без того большие, метали искры: они словно искали чего-то на столе с письменным прибором и в беспорядке нагроможденной всякой всячиной...

   Но собеседник ничуть не испугался. Совершенно хладнокровно он сказал:

   - Успокойся. Попробуй хоть сколько-нибудь да успокойся и выслушай меня. Вся беда только и происходит от твоей беспримерной горячности.

   - Ничего я больше слышать не хочу! - возвысил опять голос Хмуров. - Ты можешь делать что хочешь: можешь сам идти к Мирковой, можешь подослать к ней Ольгу Аркадьевну, но я тебе клянусь, что едва она узнает хоть одну черточку из моего прошлого, ни тебе, ни этой шпионке, служащей тебе оружием против меня, несдобровать!

   - Мне нужно было главнейшим образом, - заговорил Пузырев, - услышать от тебя самого, что роман с madame Мирковой существует.

   - Да, существует, но что ж из этого? Какое тебе-то до моих романов дело?

   - Перестань горячиться и выслушай меня. Авось тогда хоть что-нибудь да поймешь.

   - Я и так тебя ой-ой как хорошо понимаю и даже насквозь вижу.

   - Не думаю. Тогда бы ты не говорил столько глупостей. Я хочу тебе только доказать, что твоя игра с какою-то госпожою Мирковой, в сущности, куда опаснее исполнения той роли, которую я тебе в моем деле предоставляю.

   - Вот это интересно, - сказал насмешливо Хмуров и даже снова присел на свое прежнее место.

   - Я тоже так полагаю и даже сейчас тебе это докажу, если только ты перестанешь наконец меня перебивать.

   - Ну, говори.

   - Я, конечно, не знаю, с какими именно ты делами приступил к Мирковой...

   - Вот оно что!

   - Ты обещал меня не перебивать. Смейся сколько хочешь, и если ты не сразу понимаешь мои слова, то это тебя самого плохо рекомендует. Я, конечно, не так наивен, чтобы не понимать главной твоей цели, которая, разумеется, в одних только деньгах и может заключаться. Но я желал бы знать, какого рода взаимность, если можно так выразиться, ты ей предложил.

   - Какого рода взаимность! - передразнил его Иван Александрович. - Как это умно и тонко! Да какого рода взаимность можно предложить влюбленной женщине, - прибавил он фатовато, - как не особую нежность чувств.

   - Да, но существуют два пути, - продолжал настаивать Пузырев. - Путь законный, то есть предложение руки и сердца, или же путь иной, с предложением одного только сердца.

   Хмуров молчал и только иронически улыбался.

   - Ты можешь сколько хочешь, - заговорил ему на это товарищ, - отмалчиваться и про себя посмеиваться надо мною, но я должен - слышишь ли - должен, а не просто только хочу доказать тебе, что в данном случае, то есть именно теперь, в твоем романе с Мирковой, ты играешь и при тех и при других условиях весьма опасную игру.

   - Это как же?

   - Оставим на время меня и мои личные планы совершенно в стороне, - заговорил еще более, нежели прежде, серьезным тоном Пузырев. - Вспомним только твоего главного и самого опасного врага, а именно Ольгу Аркадьевну. Ей, как женщине, ничего нет трудного прознать о твоей новой связи, и ты ее достаточно хорошо знаешь, чтобы не усомниться в ней: она, брат, не задумавшись пойдет к Мирковой и откроет ей на тебя глаза, да представит такие доказательства, против которых никакие споры немыслимы, да и сомнения недопустимы. Стало быть, она тебе сразу все и испортит. Что же касается моего дела, то откуда бы ей, то есть той же Ольге Аркадьевне, о нем распознать? Держи ты себя только осторожно, и она будет продолжать выслеживать, да никогда в жизни не додумается до наших великих идей. Бабе только и близки к сердцу бабьи дела, и только на поприще сердечного романа сумеет она тебе и повредить, и в самом деле отомстить.

   Хмуров, видимо, хотел что-то сказать, но Пузырев остановил его.

   - Подожди еще минутку, - сказал он, - я не кончил. Я хочу еще раз доказать тебе всю безопасность твоего участия в моем деле.

   Он по-прежнему опять понизил голос и придвинулся поближе к Хмурову, когда продолжал:

   - Григорий Павлович Страстин - чахоточный, о котором я тебе говорил, - болен безнадежно, и спасения ему никакого, ни при каком уходе быть не может. Но я твердо решил, не из суеверия, а просто из сознания необходимости, сотворить хоть одно доброе дело при массе зла, нами уже сотворенного: я твердо. решил дать ему хоть пару месяцев, последних в жизни, насладиться относительным комфортом и, если возможно, насколько болезнь позволит, даже и спокойствием. Таким образом, я не хочу, чтобы смерть несчастного Страстина могла хотя когда-либо отозваться на моей совести даже малейшим укором.

   - Ну хорошо, это совершенно понятно, да что же дальше? - нетерпеливо торопил его Хмуров.

   - Когда я уже буду застрахован, то полис будет тебе передан мною с правом получения, в случае моей смерти, страховой премии со всеми требуемыми нотариальными формальностями. Только когда это будет в порядке, тронусь я в путь с моим больным. В Крыму, на новом, совершенно ни ему, ни мне незнакомом месте, я сумею без затруднения так поставить вопрос, будто бы он - Илья Максимович Пузырев, а я - Григорий Павлович Страстин. С этою целью я к нему никого допускать не буду, ходить безотлучно буду за ним сам и немедленно по приезде отдам в прописку наши виды на жительство. Тут тоже сомнения никакого возникнуть не может. Когда наступит время, я призову врача, которому расскажу с глазу на глаз целую историю о том, как вот здоровый человек, вследствие огромного горя, в два месяца быстротечно растаял. Рецепты же он будет все писать не при больном, а при мне и, конечно, на мое имя, а сигнатурки я буду прятать, так как и им, быть может, придется оказать тебе услугу в случае, если бы в обществе страхования вздумали заявить сомнение. Но затем, мало того, я буду еще все время писать тебе письма о моем якобы ужасном недуге, а в последних моих посланиях буду говорить, что предчувствую возможность близкой смерти, а потому и поручаю тебе, в случае моей кончины, употребить полученную тобою из страхового общества премию на разные благотворительные дела по твоему личному усмотрению. Эти письма ты храни: они тебе тоже пригодятся.

   Пузырев еще ближе придвинулся к Хмурову и совершенно понизил голос, когда продолжал:

   - При наступлении окончательной развязки я немедленно выправлю свидетельство о смерти с обозначением болезни, скоротечной чахотки, от врача и свидетельство о предании земле от духовенства, но устрою дело таким образом, что бумаги эти ты получишь уже не от меня, а от тех хозяев квартиры, к которым ты же обратишься якобы обеспокоенный продолжительным молчанием от друга твоего. При таких условиях никакой решительной опасности быть не может - для тебя, по крайней мере. Я же всем заявляю, что, убитый горем потери дорогого друга, я еду за границу, и в самом деле немедля после похорон выеду в Вену, где и буду тебя ждать.

   Наступило молчанье. Первым, однако, нарушил его Пузырев.

   - Ты видишь, - спросил он, - как, в сущности, дело просто? Но бойся баб, ибо это самая опасная игра в твоем положении. Я же тебе ручаюсь, что со мною ты никогда не погибнешь, только слушайся меня. Вспомни, - прибавил он вкрадчиво, - то время, пока ты со мною не вздумал плутовать, дела наши шли хорошо и ты до сего времени и цел и невредим. Брось свою Миркову - еще есть время - и возьмись за дело, в котором тебе потому уже Ольга Аркадьевна повредить не может, что оно недоступно ее разуму.

   Иван Александрович совершенно изменился под влиянием этой речи.

   - Да, - сказал он, - я теперь и сам вижу, что ты прав. Но бросить Миркову я не хочу, я зашел с нею уже чересчур далеко, и не она у меня, а я у нее в руках.

   По своей вспыльчивой натуре и комплекции сангвиника Хмуров сильно и скоро вспыхивал в гневе по временам, но и остывал быстро. Чувствуя себя почему-то в руках своего товарища, он вдруг совсем поддался ему и все ему чистосердечно и рассказал.

   Тому только этого и было нужно. Он выслушал его до конца и потом решился вдруг нанести ему крайний удар.

   - Как же! После этого ты хочешь, чтобы все обошлось благополучно? - воскликнул он. - Ведь Ольга Аркадьевна уж знает о твоей связи с Мирковой и, наверное, готовит и ей, и тебе хороший сюрприз.

   Хмуров совершенно растерялся. Он был едва в силах спросить:

   - То есть как?

   - Да ведь я от нее и узнал про существование Зинаиды Николаевны Мирковой! - не задумываясь, окончил свою фразу Пузырев.

   - От нее? - переспросил Хмуров.

   - Ну да, конечно, а то от кого же другого?

   Недоставало бы только, чтобы вошел в комнату номерной Матвей Герасимов, но Пузырев знал, что дверь на замке, да и его-то он уж совсем не боялся.

   - Так как же спастись? - в отчаянии и перепуге спросил Иван Александрович.

   - Скажи мне сперва по чистой совести, - не без некоторой торжественности спросил его Пузырев, - сознаешь ли ты теперь сам, без малейшего давления с моей стороны, что тебе куда выгоднее все порвать с Мирковой и следовать за мною, куда я тебя поведу, нежели...

   - Да, конечно, сознаю, но что делать, ведь если эта Ольга знает в самом деле о моей связи с Мирковой - все пропало.

   - Ну нет, еще не все. Дай слово слепо верить мне, и я тебя научу, как действовать.

   - Даю слово. Изволь!

  

  

   Пузыреву только и нужно было согласие своего товарища по преступной деятельности на участие в деле страховки, чтобы совершенно успокоиться. Что же касается его обещания научить, как действовать, то особых для себя затруднений он в этом не встречал, так как прежде всего вся история о появлении в Москве какой-то Ольги Аркадьевны, мести которой Хмуров столь сильно опасался, являлась чистейшим вымыслом с его стороны.

   Пока их переговоры шли дальше и в этот же вечер ими было приступлено к точной постановке или, вернее сказать, к распределению взаимных ролей по предстоящему делу, кружок москвичей, в который сумел ловко и нахально втереться Иван Александрович Хмуров, немало интересовался слухами о его победе неприступного сердца Зинаиды Николаевны Мирковой.

   Нельзя было бы сказать, чтобы кружок этот был составлен из серьезных лиц.

   Напротив, в нем вращались только люди, смотрящие на жизнь с удивительно легкомысленной точки зрения и посвящающие ее всецело кутежам, развлечениям и веселью.

   Эти эпикурейцы новейшей формации не признавали домашнего очага с его тихими, но прочными радостями, а переходили из ресторана в ресторан, из клуба в оперетку или цирк, а оттуда в загородные и иные увеселительные заведения.

   Залы "Славянского базара", "Эрмитажа", "Яра" и зимний сад "Стрельны" составляли, так сказать, их салоны, где встречались они все с общими знакомыми и где заводили знакомства новые.

   Разборчивости тут особенной и быть не могло. Доходило иной раз до смешного и почти невероятного.

   Одного принимали за умение одеваться на английский лад, другого за умение носить в глазу, с утра до ночи и никогда не вынимая, без снурка, монокль или одноглазки в тонкой черепаховой оправе.

   Подобных аттестаций было совершенно достаточно для первого знакомства, а если вслед за тем оказывалось еще, что человек платил со всеми наравне по счету и никогда ни от какой глупой, пьяной фантазии не отказывался, то его вскоре провозглашали молодцом, милейшим малым, и все шло прекрасно.

   Так было и с Иваном Александровичем Хмуровым, которому, в сущности говоря, еще легче оказалось войти в этот кружок, благодаря тому что знакомства приходилось только возобновлять: несколько лет перед тем, живя в Москве, он принадлежал к этому веселящемуся обществу и теперь застал в нем несколько новых лиц, но и много прежних.

   К числу последних принадлежал Степан Федорович Савелов, тот именно господин, который в "Славянском базаре" сидел и завтракал с полковником и от которого Сергей Сергеевич Огрызков узнал, что Хмуров успел пробраться в дом к Мирковой.

   Савелов сам по себе не был особенно богат, но в деньгах никогда не нуждался, по той простой причине, что при хороших средствах пользовался характером сильным и выдержанным настолько, чтобы через край никогда в денежных расходах своих не заходить.

   Подспорьем к его силе воли являлось подмосковное имение, куда он выезжал даже и зимою, едва только финансы его истощались.

   Видя чуть не каждый год, как позорно сходили с арены веселия и прожигания жизни разоренные до последнего рубля глупцы, Степан Федорович был осторожен.

   К тому же, кроме денег, щадил он и здоровье свое. Словом, то был редкий в этом кружке практичный тип, умеющий, как говорит поговорка, таким образом дело вести, чтобы и волки сыты были, и овцы целы - если, конечно, говорить только о его личных овцах.

   Но при этом Савелов лучше всех остальных в кружке московских кутил сохранил способность наблюдения за творимым вокруг и способность оценки отдельных личностей, составлявших его общество.

   Он давно распознал в Хмурове смелого и наглого авантюриста.

   Понятною, вследствие этого уже одного, являлась его антипатия к Ивану Александровичу, выражавшаяся в чрезвычайной и вполне последнему из них заметной холодности отношений.

   Но, помимо этого, существовала еще и другая причина, причина серьезная и стоящая в прямой зависимости с первою.

   Вскоре по возвращении своем в Москву стал Хмуров, все время словно высматривавший себе добычу, устремляться на поиски богатой женщины.

   Он не скрывал ни от кого, что желал бы жениться на деньгах, и никто, не зная о давно уже состоявшемся его законном браке, ничего тут особенного не находил.

   Один только Савелов сразу как-то еще более враждебно отнесся к нему, предчувствуя возможность с его стороны направить свои взоры именно в ту сторону, куда бы ему, Степану Федоровичу, это отнюдь не было желательно.

   Так оно и случилось.

   Зинаида Николаевна Миркова, дом которой был редкому из холостежи доступен, кроме особо званных вечеров, стала принимать у себя с глазу на глаз этого профессионального искателя богатых женщин, и с этого часа Савелов возненавидел Хмурова до глубины души.

   С точностью было бы еще трудно определить, на чем именно основывалась эта ненависть?

   Быть может, Савелов сам для себя имел на Миркову виды и не без затаенной цели снимал квартиру в ее доме?.. Быть может, и просто, считая себя за человека честного, он глубоко возмущался, как этот проходимец какой-то, без личного, собственного состояния, увлечет вдруг эту женщину с единственною, конечно, целью воспользоваться ее богатством?

   Но так ли, иначе ли - Савелов про себя решил и даже открылся своему приятелю полковнику, что долгом порядочного человека было бы открыть Мирковой глаза на гуся, которому она напрасно доверяет.

   Оставалось только решить, каким путем это сделать и какими данными воспользоваться, чтобы доказать ей несомненно все ее заблуждения.

   Когда Савелов увидал издали, как Хмуров наскоро простился с Огрызковым и вышел из зала ресторана, он долго еще смотрел ему вслед и потом сказал полковнику:

   - Современный Рокамболь, да и только, этот барин.

   - Ну, до Рокамболя еще очень далеко, - ответил лениво собеседник, несколько отяжелев от еды.

   - Не говори, - протестовал Савелов. - Я готов об заклад биться, что на его совести достаточно всякой мерзости для получения права переселения в места не столь отдаленные...

   - И на казенный счет, - заключил полковник.

   В это время к ним подошел расплатившийся по счету Огрызков и, поздоровавшись, присел к их столику.

   - Сейчас завтракал со мною Хмуров, - сказал он. - Вот молодчик! Я его расспрашивать стал про то, что ты мне, Савелов, говорил, так он сперва было отнекиваться стал, а потом живехонько сознался, что вскоре это дело ни для кого не будет секретным.

   - То есть какое же это дело? - переспросил Савелов, несколько бледнея. - Женитьба его, что ли?

   - Конечно, женитьба на Мирковой. Я его от души поздравил...

   - Не поспешил ли ты немножко? - вырвалось у Савелова в таком злобном тоне, что даже добродушный Огрызков обратил на это внимание.

   - Понять не могу, - сказал он, - почему ты Хмурова так ненавидишь?! Человек он милейший, остроумный, в обществе всегда веселый, умеет жить, выпить тоже не дурак...

   - Кто говорит... - протянул Савелов с нескрываемой иронией.

   - К тому же в денежных расчетах с товарищами он всегда аккуратен! - продолжал Сергей Сергеевич, будто ничего не замечая.

   - Неужели?..

   - Уж в этом-то отношении позволь мне за него заступиться! - еще настойчивее ответил Огрызков. - Он и у меня взял сто рублей, а как только получил за хлеб из деревни, сейчас же сам приехал и отдал.

   - Еще других каких доблестей за ним ты не знаешь?

   Огрызков, в общем всегда крайне добродушный, чуть не рассердился. Он буркнул как-то угрюмее:

   - Нет, знаю.

   - А например?

   - Хотя бы ту доблесть, что Хмуров никогда ни о ком дурно не отзывается и ко всем решительно относится, как в глаза, так и за глаза, одинаково хорошо.

   Савелов помолчал немного и потом наставительно сказал:

   - Эх, господа, господа! В том-то и беда, что таких людей, как вы, всегда очень легко расположить в свою сторону всякому ловкому проходимцу.

   - Напрасно ты так думаешь.

   - Нет, не напрасно, - горячее прежнего продолжал Савелов. - Чего вы от ваших новых знакомых требуете? Каких данных? Каких рекомендаций? По-вашему, человек любезнейший, остроумный, в обществе всегда веселый, умеющий, что называется, жить и выпить не дурак уже является чуть ли не находкой для нашего кружка?

   - А по-твоему, что же?

   Полковник, все время до сих пор молчавший, счел нужным вмешаться в разговор.

   - Я тебе все-таки, Степа, одно замечу, - сказал он, обращаясь преимущественно к Савелову, - без прямых и неопровержимых данных тоже ведь нельзя порочить человека.

   - Человека, который, не имея за душою ни гроша, - строго ответил Степан Федорович, - ни родового, ни благоприобретенного, который притом нигде не служит, ничем решительно не занимается, подобного человека, коль скоро он втирается в круг богатых и обеспеченных людей, нельзя не заподозрить. К нему надо относиться осторожно. А если кто из наших общих знакомых осторожность эту забывает, то на нашей обязанности лежит им об этом напомнить.

   - Во-первых, у него есть имение, - сказал Огрызков.

   - Интересно бы знать, в какой губернии? - с еще большею иронией, нежели прежде, спросил Савелов.

   - В Тамбовской.

   - Хлебородная черноземная губерния! Сумел выбрать где! Ну, это еще подлежит проверке.

   - Ты хочешь дознание, кажется, производить? - в свою очередь сыронизировал Огрызков.

   - Я хочу тебе только доказать, что ты заступаешься за наглого лгуна.

   - Да к чему это?

   - К тому, чтобы тебе глаза открыть. Пора тебе узнать.

   - Ничего я знать не хочу! Никакого мне ровно нет дела ни до его имений, ни до его нравственности. Все-то мы больно уж нравственные люди, что так вот можем беспощадно других судить. А вот женится Хмуров на Мирковой, миллиончики к рукам приберет, так какой еще высокопочтенный и глубокоуважаемый барин станет.

   Савелов только рукой махнул. Он хотел было еще что-то сказать, но раздумал и, протягиваясь к поданной бутылке с коньяком финьшампань, только спросил:

   - Хочешь?

   - Да, пожалуй, только тогда уже и кофейку надо. Человек, поди сюда. Принеси кофе черного, еще рюмку для коньяку.

   - Слушаю-с.

   Разговор принял иное направление. Заговорили о других общих интересах.

   Ресторанный зал пустел, так как время завтраков уже прошло, а обеденное еще не наступило. Только за редкими столиками сидели все больше случайные посетители "Славянского базара" или проезжающие да засиживалась компания трех жуиров.

   Рюмку за рюмкою попивали добрый коньячок Мартеля V. S. О. Кто-то предложил перейти к ликеру "Кохинор"...

   Было около пяти, когда компания опомнилась, что так за завтраком засиживаться нельзя.

   - Да куда же нам спешить? Не все ли равно? - спросил полковник, по-видимому и здесь себя чувствовавший прекрасно.

   - Теперь пять, - сказал Огрызков, взглянув на свой массивный золотой хронометр. - Знаете что, господа? Поедемте к Марфе Николаевне.

   - Что там делать? - спросил неохотно Савелов.

   - Какая это такая? - спросил заинтересованный полковник.

   - Точно ты не знаешь! Солистка русского хора.

   - Ах, эта! Да, знаю. Но что же мы там делать будем? - повторил тот же вопрос полковник.

   Огрызков слегка запел:

   - "Пить будем и гулять будем, а коль сон придет, так и спать будем!"

   Все рассмеялись.

   - Нет, кроме шуток? - допытывался все дальше полковник.

   - Она милая женщина, - пояснил ему Огрызков, - и с нею возможны чисто приятельские, хорошие отношения. Потом, у нее никогда скучно не бывает.

   - Да застанем ли мы ее дома? Вот вопрос.

   - После пяти всегда. До пяти она просит к ней не приезжать, а после - сколько угодно. Она нам споет что-нибудь. Да мы у нее, наверное, еще двух-трех подруг застанем и сами можем свой маленький хор устроить.

   - Это идея!

   - А как же насчет нашего вчерашнего решения? - спросил вдруг Савелов, обращаясь к полковнику.

   Тот улыбнулся и сказал:

   - Ничего не значит.

   - Да в чем дело? - спросил в свою очередь заинтересованный Огрызков.

   - Мы, видишь ли, - пояснил ему полковник, - решили вчера учредить новое общество.

   - Какое общество?

   - Общество, или, вернее сказать, клуб под названием "Благоразумная расточительность и относительная трезвость".

   - Как, как?

   Полковнику пришлось повторить. Огрызков хохотал от новинки и был в восторге.

   - Ну, там и трезвость относительная, - сказал он, - и расточительность может быть благоразумною.

  

  

   Марфа Николаевна была солисткою русского хора и пользовалась особым расположением одного богатого семейного старичка, который к ней мог заезжать только до пяти часов дня, то есть в такое время, когда находился ему предлог вообще бывать в городе.

   Тем не менее ходили слухи, что денег для предмета своих ухаживаний он не жалел и давал ей не только раз навсегда аккуратно выплачиваемую ежемесячную пенсию в количестве пятисот рублей, но еще и не отказывал в подарках.

   Занимала она целый домик-особняк в переулочке, прилегающем к людной улице, и жила, ни в чем себе не отказывая.

   Когда к ней внезапно нагрянула компания, она сама вышла в переднюю и, увидав Огрызкова, которого знала уже давно за человека добродушного, приняла и друзей его очень весело.

   - Вы только извините нас, - сказала она, смеясь, - мы сидим за обедом. У меня собрались сегодня все свои.

   - Стало быть, добрые знакомые? - не совсем точно понял ее Сергей Сергеевич.

   - Нет, по крайней мере, не все, - ответила она. - У меня родные.

   - Мы, может быть, не кстати? - спросил Степан Федорович Савелов.

   - Напротив, я очень рада.

   Из обширной передней перешли в зал с колоннами. Дом напоминал старые помещицкие городские особняки. За большим обеденным столом, поставленным посреди комнаты, сидела компания, в которой преобладали женщины. Двух из них, впрочем, знал Огрызков по хору. Одну из них прозвали Ромашкой, потому что она пила с такою легкостью всякое вино, будто оно было не пьянее ромашки. Другую же прозвал он сам Кисой, по сходству ее манер с нежащейся кошечкою.

   Затем тут сидела уже немолодая и даже с сединою брюнетка, видимо когда-то очень красивая; еще одна бабеночка, похожая на портниху, и два кавалера: совершеннейший старик с бритою бородою и с усами, белыми как серебро, и юнец, вольноопределяющийся пехотного полка, мальчик некрасивый, весь в прыщах и неуклюжий до того, что не знал - встать ли ему при входе военного гостя или продолжать сидеть.

   - Руки по швам, - скомандовала шутливо Марфа Николаевна и тем выручила обе стороны из неловкого положения.

   Гости остановились в поклоне перед обществом, а общество разглядывало их, видимо думая: "Неужели нам помешают?"

   Но и тут Марфа Николаевна нашлась: она громко сказала:

   - Господа, прошу без церемоний. Кто желает кушать, милости просим к столу, у меня сегодня пельмени. А кому не угодно, пожалуйте в гостиную.

   Полковник и Савелов перешли в следующую комнату, где тотчас же удобно расположились на диване и закурили.

   Огрызков остался.

   - Чудная вещь пельмени! - воскликнул он с такою искренностью, что даже Киса обратилась к нему с предложением:

   - Садитесь в таком случае и покушайте с нами.

   Ему дали место между Кисою и хозяйкою дома.

   - Но я прямо из-за стола, - отнекивался он. - Правда, мы давно кончили завтрак и только потягивали коньяк...

   - Тем более, - убеждала его и хозяйка дома, придвигая ему прибор.