Зарин Андрей Ефимович - Кровавый пир

клонился всем в пояс.

   - Спасибо, милостивцы, за ласку! - сказал он и, севши, продолжал: - А службишка всякому найдется! Так вот. Мы, значит, утречком обойдем стены да поглядим, как што.

   - Я думаю, воевода, - сказал Сергей, - допрежь всего посад выжечь надоть. Его выжгем, а в городе и запремся.

   - Ну, ну! - ответил воевода. - Экой ты горячий. Выжечь успеем, когда вор придет, а пока что подождем!

   - Да и жечь опасливо! - заговорили кругом. - Вдруг ветер на город повернет. Тогда что?

   - Там видно будет! - решил воевода, заканчивая совет.

   - Теперь пить будем, други! До воров еще будет время.

   Кубки снова наполнились, и все дружно стали пить, на время забыв об опасности.

   Только старик Лукоперов чувствовал себя как-то неладно, и, странно, каждый раз при мыслях о Стеньке Разине в его уме мелькал образ Василия. Он даже несколько раз испуганно покосился на соседнюю горницу, где тогда драли Василия.

   - Боязно, Сережа, - заговорил он, когда они ушли в свою горницу, - сильны воры и вокруг изменники!

   - Э, батюшка, - беспечно ответил Сергей, - не попустит Господь торжествовать неправде. Покорит он государю под нози врага и супостата!

   - Да, может, не теперь?

   - На все воля Божия! Отсидеться очень можно. Только посад надо сжечь!

   - Думаешь, можно?

   - Можно, батюшка! Я на том крест поцелую, что буду биться до последнего вздоха. Да и другие тож!..

  

  

   Воеводу на другой день узнать нельзя было. Толстый, обрюзглый, неповоротливый, не дурак выпить в компании, охотник поесть до отвалу да спать до обалдения, немного разгильдяй, - он вдруг при сознании опасности обратился в грозного воеводу, готового жизнь положить ради исполнения своего долга. Лицо его стало серьезно и решительно, слова кратки и выразительны, распоряжения толковы.

   Увидев Сергея, он ласково кивнул ему головою и сказал:

   - Добро, Сергей Иванович, кто рано встает, тому Бог подает. Пойдем.

   На дворе его ждало несколько стрельцов-начальников.

   - Я, - сказал воевода, - приказал сотельникам придтить, да пятидесятникам, да пушкарскому голове! Нонче Жировых в приказ послал перепись сделать, подьячих в посад услал да в торговые ряды людишек счесть, кои годны. Опять, думаю, лошадей отобрать.

   - А стрельцы нешто пешие? - спросил Сергей.

   - Не все, а конных-то всего две сотни. Мало, чай?

   - До четырех надо! Всех-то восемьсот.

   - Восемьсот!

   - Ну, так на полы!

   - Слышь, Митрич, - обратился воевода к сотнику, - ты для своих достань да ты, Авдеич!

   - Добро! - отозвались те.

   Они вышли из ворот, и их тотчас окружила толпа зевак.

   - Ну, вы! - окрикнул их воевода. - Идите свое дело делать. Неча вам на воеводу глаза пялить: узоров нет! Лучше крамольников высматривайте! Ну, ну, а то в палки!

   Толпа недовольно разошлась.

   - Пойдем, Сергей Иванович!

   Они вошли в низенькую дверь наугольной башни и стали подниматься по ее ветхим ступеням.

   - Ишь, ведь, - попенял воевода, - так и скрипят, того гляди, обвалятся. Сколько раз писал на Москву, что надобно чинить. Нет, не дают городовых людей на работу. Кто вас, дескать, тронет. Вы в середке! А вот...

   Они вышли на верхнюю площадку под плоскою крышей. Там, обращенные на три стороны, стояли три пищали. Сергей заглянул в их дула.

   - Смотри, боярин, - сказал он, - сколько там всякого мусора: щепки, кирпич. Надо выкинуть.

   - Надо, надо! Ты чего ж, песий сын, своего дела не блюдешь? - накинулся воевода на пушкаря. - Что пищаль-то, свалка тебе? А?

   - Да нешто я это? Это мальчишки балуют.

   - Мальчишки! - передразнил воевода. - А ты их шелепами!

   Они пошли дальше по стене, по узкой галерее под крышею, переходили из башни в башню, и везде Сергей с воеводою делали распоряжения. В одном месте из пушки выкатилось колесо; его надо было подвести снова, в другом совершенно подгнил пол и надо было подпереть его.

   Сергей распорядился и осадною защитою того времени. Указал места, где сложить кирпичи, чтобы кидать ими в осаждающих; заказал наделать котов, огромных колес без спиц, для той же цели и, наконец, указал места, где нагревать смолу и воду, чтобы лить их на головы врагов.

   Воевода передавал его приказы стрелецким начальникам и пушкарю и прибавлял к приказу всегда крепкое слово.

   Они заглянули и в чуланы, где в непогоду укрывались пушкари, и в нижнюю галерею стены, где ставились обыкновенно стрельцы с самопалами.

   - Уф, важно! - сказал довольно воевода. - Истинно ты военный человек, Сергей Иванович!

   - Постой, надо еще в погреб сходить да в пушечный амбар. Там, может, что есть! - заметил Сергей.

   - Дело! Идем, друже!

   Они осмотрели погреб. В высоких кадках там стояло зелье, то есть порох; пирамидальными кучами лежали ядра.

   - Выбрать их отселева да к пушкам снести! - сказал Сергей.

   - Слышишь? - сказал воевода пушкарю. - Наряди-ка людей-то!

   Наконец в пушкарном амбаре Сергей увидал две огромные пушки с короткими стволами, называемые тюфяками, и приказал их поставить внизу башен, что при городских воротах у моста.

   Осмотрели также ров, где Сергей приказал выправить честик, и после этого вернулись на воеводский двор.

   - Ну вот! - сказал воевода стрелецким начальникам. - Лошадей достаньте и еще две сотни на коней садите. А еще вот его слушайтесь! Он как я! А потом скажу. Вор близко! Поборитесь же за великого государя, его царское величество; послужите ему, государю, верою, правдою, бейтесь с ворами до последнего. За то государь не оставит вас своею милостью!

   - Рады служить великому государю даже до смерти! - ответили сотники.

   Воевода одобрительно кивнул головою:

   - А теперя с Богом и за дело!

   Стрельцы ушли. Сергей пошел делать роспись, кому где службу нести, а воевода направился в приказную избу, где братья Жировы составляли ополчение из посадских и торговых людей.

   В городе и посаде закипели работы. Таскали ядра, зелье, кирпичи и коты на стены; волочили пушки; стрельцы ходили с одного места на другое; Жировы каждый день скликали своих ополченцев и проверяли их.

   Воевода на случай пожаров собрал баб и мальчишек и поставил над ними начальниками боярских и дворянских детей, снабдив их всех густыми мочальными кистями на длинных палках.

   Всех охватило волнение, но по-разному.

   Все ждали прихода Стеньки Разина, но тоже по-разному.

   Воевода, дьяки, приказные, люди начальные и съехавшиеся помещики, бояре и дворяне ждали его как врага; посадские же, голытьба и некоторые из стрельцов ждали как избавителя.

   Воевода чуял, что измена гнездится в городе, и своею ревностью портил дело.

   Каждый день он ездил со стрельцами по городу и каждый раз кого-нибудь да отправлял в пыточную башню.

   - Я вас, воров, крамольников, насквозь вижу! - кричал он, разъезжая по посаду. - Я из вас веревку скручу! Я вам протру глаза.

   - Допрежь твово протрутся и сами! - закричал раз кто-то из толпы.

   - Схватить его, собаку! - заорал воевода.

   Стрельцы ухватили его. Это был рослый детина с дерзким взглядом.

   - Так, молодец! А чтобы у тебя хоть и протерты глаза, а язык пустое не болтал, я тебе колышек в рот посажу! - сказал воевода. - Сведите его в башню да распорочку ему в рот, а там в тюрьму!

   - Пожди, воевода, - роптали посадские, - будет и на тебя невзгода!

   - Ох, будет битва великая! - говорил, вздыхая, каждый вечер воевода.

   Что ни день, он посылал стрельцов за надолбы на разведки, не идут ли воры, и каждый раз стрельцы возвращались ни с чем.

   Нетерпение росло.

   - Господи, хоть бы скорее! - охал воевода - Пусть уж придет разбойник, да чтобы разом!

   И все волновались.

   Лукоперов, испив добрую чару вина, перед сном шел к своей дочушке и там делился с нею своими впечатлениями и мыслями.

   - Слышь, дочушка, - говорил он, - воевода опять поджигателя поймал. Сегодня повесил. Нищие, говорят, пришли стены жечь, разбойники!

   - Астрахань взяли! - говорил он в другой раз. - Бают, крови пролили! Ух! Кто боярин, того и секли. Воеводу с раската бросили!

   Наташа дрожала и бледнела.

   - На все воля Божия! - шептала она.

   - Это ты истинно! Бают, это Божья напасть за грехи наши. Звезда появилась, слышь, в небе! Беззакония творим, вот! В Петровки на Москве-то иные убоину едят! Ереси пошли всякие. Старец, бают, предрек государю: быть, говорит, трем бедам. Гляди: государыня померла, раз! Царевич помер, два! А теперь этот идет. Вот и три! О, горе нам, грешным!

   И он плакал, тряся своей лысою головою, и Наташе становилось за него и больно, и страшно.

   - Батюшка, да неужели нам вред сделают?

   - Убьют, доченька! Коли город возьмут, всех убьют!

   Наташа вздрагивала:

   - Молиться будем!

   - Молись, доченька, Пресвятой Богородице!..

   Сын не любил его причитаний. Молодой и отважный, он не боялся боя и верил в возможность защиты.

   - Ты, батюшка, только кручину разводишь! Шел бы в терем, что ли!

   - Болит сердце, Сереженька. Как подумаю о Ваське, так и защемит. Тьфу!

   - А чем Васька страшен? Как и всякий вор, быть ему на виселице!

   - А до того?..

   Время шло. Напряжение увеличивалось, потом упадало и нарастало снова.

   Накануне страшного утра никому о беде и не думалось. Воевода здорово угостился со своими гостями, и все мирно разошлись по своим горницам.

   И вдруг в утро раздался гул набата.

   - Пожар! - вскричал воевода.

   "Не к добру!" - подумал Сергей, быстро вставая с лавки. Они в одно время выбежали на двор. Горели стенные башни.

   - Воры! - закричал не своим голосом воевода, бросаясь назад в горницы и хватая саблю.

   - Затворяй ворота! К воротам! - закричал Сергей, но уже было поздно.

   - Нечай, нечай! - кричали казаки, въезжая в посад.

   Ожидавшие их посадские с диким ревом подхватили их крик и бросились на город.

   - Нечай! - орали кругом, вливаясь в ворота, как лавина.

  

  

   - Нечай! - кричали посадские.

   - Нечай! - кричали казаки. - Многие лета батюшке нашему Степану Тимофеевичу и царевичу Алексею Алексеевичу! Добрые люди, не бойтесь! Мы вам дурна чинить не будем! Идите с нами на бояр и царевых недругов!

   Сергей успел собрать отряд стрельцов и бился с ними у воеводского двора. Испуганные гости разбежались повсюду. Женщины в ужасе окружили воеводу.

   - Идите в церковь, там защита ваша! - говорил им воевода.

   - Где воевода? - орали казаки, рыская по городу. Подле Сергея рубились с яростью. Вдруг десяток рослых казаков накинулись на него.

   - Ты его, Дубовый, живым бери! Заходи сзади, Кострыга! Так! Вяжи! - орал рослый, кривой на один глаз. - Нам его к атаману нужно! Тащи во двор.

   Связанного Сергея поволокли на двор.

   Он оглянулся. На земле, тоже связанный, без чувств лежал его отец. Рядом стоял воевода, низко опустив голову.

   Кругом раздавались победные крики и стоны жертв. Кровь уже лилась рекою.

   - Ну, ну, братики, вот и суд вам! Сам атаман идет! - заговорили казаки.

   Сергей оглянулся, и лицо его дрогнуло, но он тотчас оправился, увидев искаженное лицо Василия, его злобой горящие глаза и кривую усмешку почти посиневших губ.

   - Васька! - в ужасе вскрикнул воевода, и от этого крика очнулся старик Лукоперов для того, чтобы от страха лишиться снова чувств.

   - Добро! - сказал, усмехаясь, Василий. - Спасибо, что хоть признали! Ну, воевода, судья неправедный, дошел и мой черед над тобою суд чинить. А с тобой, Сергей, да с твоим батюшкой тоже счет сведем! Только прости, коли расчет делать стану мелкою монетою! Ей, Кострыга, Кривой, Дубовый! - позвал он.

  

  

   Что пережила Наташа за это все время? Душа ее в жизни не волновалась столько, сколько за месяцы со дня отцова гнева, но какие бы чувства ни волновали душу ее, все же любовь к Василию была для нее главным чувством. Ей казалось, не будь любви этой, умри Василий вправду, и она кончила бы тоже свою жизнь.

   Ужас объял ее, когда отец сказал ей, что ее Василий совершил убийство и ушел к разбойникам, к страшному Стеньке Разину, но в глубине души она находила ему оправдание.

   Он всегда был неукротимого нрава. Ему ли снести было расправу с ним Сергея? Не разбой разве был это? Сожгли усадьбу и все животы, увели холопов, а его избили почти до смерти. Спасибо, Еремейка спас, а то, слышь, собаки бы съели!.. И при этой мысли об обиде любимого человека лицо ее разгоралось, глаза сверкали, и она не любила брата своего...

   А потом? Когда он пошел искать суда, разве не глумились над ним? Паша рассказывала ей!

   Тут всякий разбойником станет, не то что он!..

   Так думала она, стараясь оправдать своего возлюбленного, свою первую любовь, но сердце ее дрогнуло, когда она узнала про Стеньку Разина, про дела его и его товарищей.

   И она вся замирала от своих горьких дум: любит она Василия, всем существом своим любит, без него ей жизнь не в жизнь, и в то же время не может она представить залитых кровью невинных жертв.

   - Господи, просвети! - молилась она горячо в своей светелке, когда оставалась одна. - Мать Пресвятая Богородица, укрепи сердце мое в любви или ненависти, но дай покой!..

   А покоя-то и не давалось. Ночью ей виделись страшные сны. Видит она отца своего и брата на плахе, а ее Василий на их головы топором замахивается. Она бросается к нему и кричит: "Не погуби их!" А он смеется. "Глупая, - говорит, - как же мы свадьбу справим иначе!" И бьет их. Кровь брызжет кверху фонтаном, а Василий говорит: "Иди испей, тепленькая!.."

   От таких снов просыпалась она вся в холодном поту и, сойдя с постели, начинала молиться, но и молитва не успокаивала ее встревоженного духа.

   "Ах, если бы увидеть его, - думала она, - дознать от него подлинную правду!"

   А как увидишь?

   Он велел ждать, и она дала обещание, но когда они свидятся, Бог знает!..

   Слышала она тревожные толки об ожидаемом нападении, замечала волнение и хлопоты ратных людей; каждый раз отец, приходя к ней, говорил с близости вора, и она в нетерпеливом ожидании встретиться с Василием думала: "Скорей бы вор приходил. Сразу узнаю!" Но как? Она не знала и даже не думала об этом.

   Общее напряженное состояние проникло и в терем. Как-то сразу кончились шутки и песни, и вместо них раздались плач и жалостливые причитания. Они терзали душу Наташи, и, когда она слышала проклятья разбойникам, ей казалось, что это клянут ее Василья, и она, бледнея, уходила в свою светелку. Не могла она любить разбойника и не могла разлюбить Василья. Душа ее словно раскололась надвое.

   Накануне страшного дня ей как-то особенно было неспокойно. Она весь день не находила себе места, плакала и молилась, а когда легла спать, ей приснился ужасный сон. Был он и страшен и дивен.

   Идет она будто по своему саду в тихую, лунную ночь и думает: сейчас Василий будет! А кругом чудно как-то: по саду-то звери все гуляют разные, невиданные, да такие ли страшенные, а меж тем сама она тех зверей не боится ни чуточки, гладит их, за ушами щекотит, и они ее не трогают. Ходит она по саду и думает: "Что же Василий не идет?" Вдруг раздается страшный крик. Кто-то плачет, кто-то вопит о помощи и зовет ее. Ноженьки у нее подкосились, хочет бежать она и не может. "Василий!" - кричит она, и вдруг он ей в ответ: "Иду, голубонька, только умоюся!" Тут к ней силы вернулись, и она бегом на его голос побежала. Выбежала на двор и обмерла. Стоит чан, полный крови, и в той крови ее Василий умывается. "Зарезал я, - говорит, - твово отца и брата, в их крови моюсь и, смотри, какой ладный стану". Оглянулась она: лежат отец и брат ее у самого чана, и головы напрочь у них. Подкосились снова ноженьки у Наташи, а Василий уже идет к ней, идет - весь красный, как огонь, от крови, глаза горят у него, как костры в темной ночи, - и он к ней руки тянет. "Иди, иди!" Отпрянула она от него и побежала с криком, а тут все звери на нее набросились, укусить хотят, зубами щелкают, чуть не за горло берут; бежит она, сил уже не хватает, задыхается, а Василий вот сейчас нагонит ее, руки тянет, страшным голосом вопит. Совсем обессилела Наташа, на землю падает, и вдруг - словно свет разлился вокруг. Подняла она голову, смотрит: идет к ней витязь и от него, как от солнца, лучи. "Спаси!" - кричит ему Наташа. Он поднял меч - и все сразу сгинуло прочь. Плачет и бьется на его груди Наташа, а он тихо гладит ее по голове, и ей так тепло, так сладко, так радостно. "Кто ты?" - шепчет она. "Узнай!" Он наклонил над нею свое лицо, она взглянула и сразу узнала его: князь, что к Сергею в гости приезжал! "Князь, - говорит он, - что к тебе сватался. Люб ли?.." - "Люб, люб!" А тут кругом поют птицы, цветы качают головками, и кажется, весь мир вокруг разделяет ее тихую, светлую радость.

   Она проснулась с улыбкою на лице, и ей жалко было своего сна, но едва она вспомнила его первую половину, как побледнела от страха. "Ох, не к добру он!" - подумала она и опять задремала. Виделся ей свадебный поезд, слышался кругом колокольный звон.

   Что это? Она проснулась и села на постели, испуганно прислушиваясь. И впрямь гудят колокола. Только не радостен звон их: словно кричат они о помощи, зовут беспорядочно, торопливо. "Набат!" - мелькнуло у нее в голове, и она вскочила. До нее донеслись вопли, крики, выстрелы. Она наскоро оделась и выбежала из светелки. Кругом пустынно, только откуда-то издалека доносятся до нее визгливые крики женщин. Господи, что же это?

   Страх охватил ее. Она подбежала к своему оконцу, распахнула его, но в саду было все тихо, только из-за тына кто-то громко кричал: "Нечай, нечай!"

   Она бросилась из светелки и, охваченная неясным страхом, пустилась бежать по горницам. "Батюшка!" - изредка выкрикивала она и бежала снова. Она бежала из горницы в горницу, по узким переходам, по лесенкам, то вверх, то вниз, не зная дороги и плутая наудачу. Вот галерейка - она в нее, впереди лесенка - она по ней, выше, выше. Она вбежала в маленькую каморочку и остановилась, прижав руки к сердцу, задыхаясь от бега. Дальше бежать было некуда. В крошечной каморке не было других дверей, над головой ее виднелись почерневшие стропила, перед нею было вырезано круглое оконце, ничем не заслоненное.

   Она перевела дух и хотела бежать назад, как вдруг до нее донеслись голоса, крики и стоны. Она встала на носки и высунулась из оконца. Под нею расстилался воеводский двор.

   Она затаила дух, замерла и уже не могла отвести глаз от страшного зрелища.

   Посреди двора у колодца стоит воевода, исступленный, растрепанный, с саблей в руке, подле него другие бояре, дворяне, помещики, дворянские дети. Вот отец ее схоронился под развесистой липой, и видит она, как трясется его борода.

   Что-то кричит воевода, на ворота указывает, и вдруг словно поток хлынули на двор какие-то люди в высоких лохматых шапках, с исступленными лицами. Звучали сабли, раздавались крики, лилась кровь и валялись люди, как подрезанные снопы.

   Наташа взглянула в сторону, где притаился ее отец, и вскрикнула, но никто не слыхал ее крика. Какой-то рослый мужик тащил ее отца за бороду, а он барахтался на земле и что-то кричал.

   Наташа в ужасе отвернулась. Господи, да что же будет еще? Еще что будет?

   А картина на дворе уже изменилась. Бой кончился. В крови на земле валялись обезображенные трупы; в стороне сидели с скрученными за спину руками и Паук, и Жиров с сыновьями, и другие помещики, между ними женщины - и впереди всех воевода и Сергей с отцом.

   Сергей стоит строго нахмурившись, без шапки, в изодранном кафтане, и руки у него завязаны в локтях за спину, а у ног его лежит батюшка и не движется...

   Господи, что же еще будет?

   Наташа совсем перевесилась из оконца.

   Вдруг разбойники что-то зашевелились и обернулись к воротам. В ворота на сером коне въехал кто-то стройный, высокий, в лохматой шапке, в красном кафтане. Лица только не видать, потому что едет он опустив голову.

   И Наташе стало жутко, жутко. Верно, сам Стенька Разин, подумала она.

   Человек в красном жупане подъехал к колодцу, слез с коня и по ряду подошел к Сергею. Вот они говорят о чем-то, вот отец словно бы очнулся, поднялся, всплеснул руками и упал снова.

   Что говорит этот человек? Верно, что-то больно страшное! Отошел от Сергея, подошел к воеводе. Воевода только головой тряхнул, и вдруг на них, на воеводу, Сергея и батюшку, набросились люди, а страшный человек отошел к колодцу и сел на сруб.

   Господи, что они хотят! В стороне разбойники огонь разводят, длинный шест тащат, длинные прутья готовят.

   Вот воеводу бросили на землю, раздели и бить прутьями стали.

   До Наташи донесся хриплый крик и грубый смех.

   Вот разбойники раздели Сергея и отца. Что они делают? Положили они их друг на друга и связали им головы к ногам друг друга. Седая борода отца высунулась между ног Сергея... шест продели... подняли и понесли... Да неужели можно такое над людьми делать?..

   А воеводу бьют, бьют... А страшный человек сидит на срубе и рукой что-то приказывает...

   Вот несут отца ее и брата к костру. Вот подымают... О, Господи! Они жгут сперва отца, потом брата, потом опять отца... Мало!.. Вот идут разбойники с прутьями и бьют их обгорелые спины.

   Глаза Наташи расширились от ужаса, думала она, что рвется сердце, что отнимается язык, ноги, хочет бежать, кричать и не может шевельнуться, не может отвести глаз от ужасной казни, от страшного человека.

   Господи, да человек ли это? Может, это антихрист?!

   А воеводу все бьют, а брата и отца ее все ворочают над костром и тоже бьют, и какие-то нечеловеческие вопли несутся к ней наверх, выше, еще выше, к самому престолу Господнему!..

   Наташа вся дрожала мелкою дрожью и все-таки не могла отвести глаз от ужасной картины. Вдруг страшный человек снял лохматую шапку с головы и обернул свое лицо.

   Наташа увидела его, и ей показалось, что сердце ее сразу разлетелось на мелкие кусочки.

   - Василий!.. - закричала она нечеловеческим голосом и, как подрезанный колос, упала с оконца на пол каморки...

   В окаменелом ужасе смотрели несчастные пленники на мучительную кончину своих друзей и защитников. Только сатанинский ум, питаемый кровавою местью, мог придумать такие муки. Даже казаки качали головами, даже Гришка Савельев, подойдя к Василию, сказал:

   - Ах, нех тоби дьяблы! И удумал! Чертюки в аду теперь с тебя пример возьмут!

   А Кривой, Кострыга, Пасынков и Дубовый с благоговейным ужасом смотрели на Василия, который подходил к самому костру и, смотря, как с треском лопается кожа на спине старика или сына Лукоперова, говорил с усмешкой:

   - Это чертовы дети, моя усадьбишка горит! Пошутили со мной, теперь мой черед. Поверни-ка, Аким, молодца наверх да прутом его! Ну! Жги!

   Жар костра распалил его. Он снял шапку, отер пот с лица и вдруг услыхал крик:

   - Василий!..

   Он задрожал как лист.

   - Наташа! - ответил он безумным воплем и рванулся к воеводскому дому. - Всех убейте! - крикнул он на ходу и скрылся в высоком крыльце.

   На дворе поднялись вопли. Казаки, посадские, голытьба разом бросились на безоружных пленников, и кровь полилась по двору, залив даже костер.

   Гришка Савельев ударом сабли прикончил воеводу и потом Лукоперовых.

   - Будя с них! - сказал он добродушно. - Попомнят на том свете Ваську-атамана!..

  

  

   Василий вбежал в пустые горницы воеводского дома и бросился по ним искать Наташу. В то время дома строились без определенного плана. К основному дому, в котором, может быть, поначалу было всего пять, шесть горниц, по мере надобности пристраивались горницы, а большею частью другие срубы. Их подгоняли не особенно тщательно, и потому приходилось их соединять друг с другом переходами, галерейками, лесенками то вверх, то вниз. В воеводском доме пережил свой срок не один воевода, и каждый делал какое-либо прибавление, так что потом. Он уже представлял собою лабиринт горниц, коридоров, лесенок, причем про иные горенки не знал и сам хозяин.

   Василий бегал по переходам, по лесенкам и горницам, оглашая дом призывными криками, но дом хранил мрачное молчание.

   Василию начинало казаться, что он сходит с ума.

   В отчаянье бегая по горницам, он окровавленной саблею наносил удары ни в чем не повинной мебели. Мысль, что он не найдет Наташи, приводила его в ужас, и наконец, когда надежды уже покинули его, он увидал узкую лесенку и поднялся по ней наверх.

   Радостный торжествующий крик огласил пустынный. Дом и был слышен даже на дворе.

   Василий упал на поя и приникнул губами к помертвевшему лицу Наташи.

   Она лежала недвижно, раскинув руки. Василий стал звать ее, называя нежными именами, лаская ее лицо, но она была все так же недвижима.

   - Очнись, голубка!- говорил Василий.- Очнись, рыбка моя золотая! Я - твой Василий, я пришел за тобою, люба моя! Наташа! Наташа!

   Он стал трясти ее за руки, за плечи, но она не приходила в себя. Новый ужас охватил его. Неужели она померла?

   Он поднял ее, взял на руки и осторожно спустился вниз. Идя из горницы в горницу, он увидел в одной высокую пуховую постель. Подушки на ней были сбиты, одеяло сброшено.

   Он тихо положил Наташу на постель и подбежал к окну. Окно выходило на двор, где происходило избиение беззащитных людей.

   - Эй, люди! Кто есть! Ко мне! - закричал Василий. Кривой услыхал голос своего атамана и бросился к нему в дом.

   - Возьми людей, из наших, - сказал ему Василий, - и поставь у этой горницы. Чтобы никого не пускали! Придут сюда за животами, скажи, эта горница моя и все в ней мое! Саблей руби, кто войти посмеет! Скорее!

   Кривой выбежал и вернулся с Горемычным и Тупорылом.

   - Вот тут и стойте! - приказал Василий, и, бросив проницательный взгляд на Наташу, он выбежал на улицу. Голова его горела, сердце сжималось страхом.

   "Ах, если бы Еремейка был!" - думал он в отчаянье и вдруг увидал Калачева, дворянского сына. Он как-то избег общего удела и теперь, озираясь, крался вдоль забора.

   - Стой - Василий схватил его за ворот. Калачев упал на колени:

   - Смилуйся! Ни в чем не повинен! Я хотел идти в казаки проситься.

   - Молчи и слушай! - сказал Василий. - Если хочешь жить, достань мне знахаря или знахарку.

   - З-з-на... харя? - изумленно забормотал Калачев.

   - Ну, ну! Ведь лечит тут у вас кто-нибудь?

   - Есть, есть, милостивец! - оживился Калачев. - Ежели не убили его разбой... удалые казаки! Я мигом! - и он рванулся, но Василий удержал его:

   - Врешь, вражий сын! Идем разом!

   - Что же, я готов! - покорно согласился боярский сын. Они пошли по улицам, на которых бушевали казаки, голь и посадские.

   Они врывались в дома, выталкивали оттуда всякое добро и кучей валили его на соборной площади. Иногда из дому выволакивали купца, дьяка или дворянина и быстро расправлялись с ним, обливая кровью пыльные улицы. При каждом крике Калачев вздрагивав всем телом, а Василий нетерпеливо кричал на него:

   - Будешь шевелиться, или я тебя!

   Наконец боярский сын подвел его к маленькой избе с двумя волоковыми окошками.

   - Тут жил, милостивец, великий знахарь. У него воевода всегда пользовался. Викентием звать, поляк!

   - Хоть черт! - сказал Василий. - Зови!

   - Викентий! - закричал Калачев. - Викентий, друг!

   Он застучал в окошко, но никто не отозвался на его призыв.

   - Пойдем! - сказал Василий. Калитка оказалась на запоре, но Василий сбил ее плечом. Крошечный двор был пуст; они обошли его кругом, осмотрели избенки и наконец нашли Викентия на сеновале зарывшимся в сено.

   - Ну, ну, вылезай! - вытащил его боярский сын.

   Перед Василием встал крошечный горбун с огромною лохматой головою, в волосах которой торчало сено. Он дрожал на своих тоненьких ножках и, увидев казака, упал на колени.

   - Смилуйся, пан добродею! - запищал он. - Я же худа не хочу добрым казакам. Пусть возьмут мой майонтек, только оставят жизнь!

   - Брось выть! - крикнул на него Василий. - Иди за мною! Ты знахарь?

   Карлик закачал головою:

   - Я это все умею! И заговоры знаю!

   - Ну вот тебя и надо! Боярышня обмерла. Идем!

   Карлик совершенно оправился и принял даже гордый вид.

   - Зараз! - сказал он. - Только инструмент возьму!

   - Бери!

   Через минуту Василий шел с карликом назад. Калачев уже от страха плелся за ними, боясь, что иначе его зарубят казаки. Карлик едва поспевал за Василием, но, видя, как к нему относятся встречавшиеся пьяные разбойники, он боялся даже заявить о себе и, обливаясь потом, бежал; рядом с атаманом.

   Они вошли в воеводский дом. Там уже хозяйничали казаки, но отведенная для Наташи горница осталась неприкосновенной.

   - Вот! - сказал карлику Василий, указывая на Наташу.

   Тот осторожно на цыпочках подошел к ней и стал внимательно слушать ее дыхание, потом покачал головою и вздохнул. Василий хрустнул пальцами:

   - Жива?

   - Жива-то жива, - ответил карлик, - только испугалась очень. Обмерла. Постой, пане, я кровь пущу!

   Он вынул острый тоненький нож, обнажил руку девушки и ловко вскрыл жилу. Кровь, темная, густая, тяжелыми каплями закапала на пол.

   Карлик качал головою, но следом за этим кровь пошла быстрее и, наконец, брызнула светлой, алою струею.

   - Оживет! - радостно сказал карлик, ловко зажимая жилу и бинтуя обрывком полотенца раненую руку. Девушка медленно открыла глаза. Лицо Василия озарилось радостью. Он нагнулся над ее изголовьем и тихо сказал:

   - Наташа!

   В его призыве была вся его любовь. Наташа подняла голову, в ее глазах мелькнул словно испуг.

   - Прочь, прочь! - закричала она неистово, вскочила на ноги и снова без чувств запрокинулась на постель.

   - Не узнала! - с горечью и испугом сказал Василий. Карлик искоса бегло взглянул на него и покачал головою.

   - Капское дело! - продолжал он.

   - Что ты сказал?

   - Я сказал плохо! - ответил карлик. - С ней злая болезнь будет. Огневица, и потом ее бесы мучить будут. Долго болеть будет!

   - Вылечишь?

   - Все от Бога!

   - Так слушай! - сказал Василий. - Я не с Богом считаться буду, а с тобой! Вылечишь и проси с меня что хочешь. Я богат! Умрет - и я в твой горб ноги твои засажу и тебя на огне спалю, как гада! Понял?

   Бедный карлик задрожал, как лист, и опустил голову.

   - Я не Бог! - забормотал он.

   - Молчи, - прошептал Василий, - а то велю батогов еще засыпать!..

   Карлик сел на пол у постели больной и тихо заплакал.

   - Не выпускать его без моей воли! - приказал Василий часовым и вышел.

   - А я тебя ищу, батько, - закричал, идя Василию навстречу, Гришка, - надо дело робить! Да, цур тебя, що ты такой хмурый? Чего захилився, сынку? Але горе?

   Василий махнул рукою:

   - И не говори, друже! Коли умрет, я не жилец буду!

   - Кто умрет?

   - Невеста моя!

   - Та-та-та, - засмеялся казак, - а я думал, что у доброго казака и женка, и невеста - одна саблюка! А што с ей?

   - Заболела. Со страха, верно. Лежит и как мертвая!

   - Ну и оживет, атаман! Пойдем горилки выпьем да про дела погуторим!

   - Какие дела?

   - А як какие? Про казачество рассказать надо, в казачество ввести, круг сделать, присягу взять, добро поду-ванить. Мало дела? А потом, что дальше! Куда отсюда пойдем?

   Василий схватился за голову:

   - Ах, одно у меня теперь дело. Тоска, тоска моя! И месть не радует!

   - Негоже, атаман! - серьезно сказал Гришка. - Ты мне люб, и я по душе говорю: негоже! Кабы батька узнал, что ты по девке воешь, ой, плохо было бы! А дела своего, казацкого дела, забывать не можешь. На то атаман ты! Да, крепись, батька, - прибавил он весело, - а я тебе помогу. Что за казак, коли бабиться станешь!..

   Василий встряхнулся.

   - Тяжко, друг! - сказал он. - Все время мечту лелеял, и вот тебе - на!

   - То ли бывает, батько! - ответил Весело Гришка. - Я вот двух коханок имел и потерял. А любили как!

   - Померли?

   - Ни! Бросил их, потому не казацкое это дело. Гляди-ка, народ уж весь собрался!

   - За надолбы, други! - зычным голосом крикнул Василий. - Сейчас присягу возьму с вас! А ты, есаул, пошли молодцов за попами!

   Он сел на коня и в сопровождении Гришки, Кривого и Пасынкова с союзниками поехал через посад за толпою.

   Там, составив круг, он сказал всем, в чем они присягнуть должны, и повторил им, что есть казачество.

   - Это вольная воля. Нет над тобой господина, и ты никому не господин. У казаков все братья. Казак последним с бедным делится и всегда стоит за слабого и обиженного. Нет ничего лучше казачества, да никто лучше того и не удумает вовек!

   К этому времени в поле привели пять священников. Они слышали уже про крупную расправу с их братией в Царицыне, Камышине и Астрахани и смирились заранее.

   - Митрополит Иосиф смирился, - говорили они, - а мы и тем паче!

   Народ стал креститься, целовать крест и кланяться Василию.

   После присяги он объяснил им порядок управления. Велел выбрать тысяцких, сотников, пятидесятников и десятников и прибавил:

   - А до прихода самого батюшки Степана Тимофеевича я атаман у вас, а Григорий Савельев есаул мой. У нас про все спрашивайте! К завтрому выберете и завтра добро дуванить будете, а теперь и по домам. Ишь, ночь на дворе!

   Солнце действительно уже давно закатилось, и вечерняя тьма покрыла землю. Народ, гудя, как рой пчел, потек назад в город, но не для того, чтобы спать, а чтобы продолжать пьянство, буйство и разбой. Кабаки стояли раскрыты настежь, у некоторых домов стояли прямо на улице выкаченные из погребов бочки с выбитыми днищами.

   - Гуляй, казак! - весело говорил Гришка. - Ой, любая жизнь! Ни тебе горя, ни тебе заботы. Придет смерть - помирать будем! Пойдем, Вася! А?

   - Нет, - сухо ответил Василий и поехал к воеводскому дому.

   Все время, когда он и говорил, и принимал присягу, и разделял новых казаков, только одна мысль о Наташе жила в его голове и сверлила ее словно буравом. Неужели умрет? Неужели все его страдания, и его разбойничество, и его любовь останутся без награды?.. Где правда?..

   - Не будет того! У смерти вырву! - крикнул он почти в голос и вошел в разграбленные покои.

   Кругом было темно, уныло и пусто. Шаги его гулко разнеслись по пустым переходам. Он едва нашел в темноте горницу и, отпустив часовых гулять, тихо вошел. Горницу освещали лампадки, и при их трепетном свете высокая белая постель, на которой лежала Наташа, показалась Василию катафалком. Он даже задрожал от страха и, крадучись, словно вор, подошел к постели. Он не узнал Наташи. Вместо мертвой бледности лица он увидал пылающие как жар щеки. Недвижная раньше Наташа металась по постели, сжимала руки и быстро, быстро говорила:

   - Пощади! Оставь! Ведь он старик, седой, слабый! Не мсти ему! Ай, огонь, кровь! Зачем ты меня тащишь? Оставь меня! Ха-ха-ха! Да! Я прокляла тебя! Уйди... кровь! Я боюсь крови! Поди умойся!

   - С нами крестная сила! - в испуге крестясь, отшатнулся Василий.

   - Тсс! - зашипел у него под локтем карлик.

   - В нее вселились бесы?

   - Огневица это! Ух! Страшная немощь! Десять ден она будет кричать и корчиться!

   - С ней можно говорить?

   Карлик покачал головою:

   - Нет! Она теперь как безумная! Она ничего не видит, ничего не слышит. Тсс!..

   Больная заметалась и заговорила снова.

   Она вспоминала свои свидания, звала Василия, называла его нежными словами, потом клялась отцу, что любит одного Василья.

   Он закрыл лицо руками, опустился на пол и зарыдал.