Зарин Андрей Ефимович - Казнь

высокий молодой работник распахнул их. Весенин сдал ему лошадь и вошел в дом.

   Маленькая передняя, гостиная, соединенная со столовой, двери которой выходили в сад, кабинет и спальня составляли все его жилище.

   Он прошел прямо в спальню и быстро разделся.

   - Простоквашу подала, барин! - раздался за дверью голос Ефимьи, женщины, служащей у Весенина.

   - Спасибо, Ефимьюшка! - ответил он. - Ешь с Елизаром на здоровье, а я спать буду.

   - Али умаялся больно?..

   - Смерть как!

   - Ну спи! Господь с тобою!

   Весенин слышал, как она хлопотала в столовой, вероятно убирая посуду, потом услыхал осторожный шепот работника - и погрузился в крепкий сон наработавшегося человека.

   Небо очистилось, и яркий свет луны заливал кругом все окрестности и творил чудеса: воду реки он обратил в расплавленное серебро, темноту ночи перерезал зелеными полутенями, оживил каждый куст, дерево, и цветы, очарованные этим светом, изливали одуряющий аромат. Душный воздух не колыхался; кругом все спало, и торжественная тишина ночи, озаренной луной, распаляла молодые мечты и будила неясные желания.

   Вера сидела у раскрытого окна, и на душе ее было и тоскливо, и сладко: ей хотелось что-нибудь любить бесконечно, с чем-нибудь слиться душою, молиться и плакать.

   Она сидела у окна без кофты, на открытые грудь и плечи падал лунный свет; распущенные волосы волнами струились по ее плечам, окружая, как рамкою, ее бледное, мечтательное лицо с глазами, устремленными вдаль. Она томилась и искала выхода своим мыслям. Что-то постороннее вторглось в ее душу, за одну неделю вся ее жизнь перевернулась, и она растерялась. Перед нею был открыт мир, чисты были ее мечты... Пока не разразилась гроза над Анной Ивановной, И она не узнала, что есть еще мир, неведомый ей, мир любви. Анна Ивановна - в порыве отчаяния отдавшая руку нелюбимому, старику, и томившаяся пять лет безнадежной страстью. Молодой Долинин - в порыве любви творящий безумства. Что это? Что за неведомая сила и ради чего люди переносят мучения? Все - разум, как говорят Весенин и папа, но есть мир чувств, где этот разум бессилен. На свете есть нечто совершающееся над нами помимо нашей воли, и Вера испытывала это на себе и томилась.

   Она собиралась в деревню со своими планами. Ее ждали мальчишки и девчонки, которых она собиралась учить летом, она думала сговориться с учителем и устроить воскресные чтения, а теперь ни до чего ей нет дела, и все скучно, и ничто не удовлетворяет ее, все бесцельно, за что она ни возьмется. Даже Анна Ивановна со своею тоской порою утомляет ее, и ей хочется чего-то неизведанного, какого-то особого счастья, безбрежного, как море, бесконечного, как это звездное небо.

   Не спала в эту лунную ночь и Елизавета Борисовна, вернувшаяся из города. Письмо от Анохова, пересланное ей через портниху и наполненное тревогой и страхом, не испугало ее нисколько. Она приехала к нему и скоро сумела успокоить его, напуганного шантажистами. Что значат пятьдесят рублей? Она будет платить им четыре, ну, шесть месяцев, а там он ее вызовет в Петербург, она уедет и в письме покается мужу. Бог даст - наступит время, и они расплатятся с господином Можаевым!

   Ее лицо сияло таким неподдельным счастием, она так горячо целовала Анохова, что тот поддался ее ласкам и стал вторить ее мечтам.

   Под впечатлением этих сладких часов Елизавета Борисовна нежилась теперь, раскинувшись в постели. Жизнь дается только один раз, отчего же не использовать ее всю на свое удовольствие? Что в этом преступного? Иногда ее тревожат ужасные мысли, но сегодня все злые призраки отошли в сторону и не пугают ее своими ребяческими пугалами, как раньше, вначале, бессонными долгими ночами.

   Она давала обеты в верности, но разве знала она, что с нею будет, и разве можно справиться со своим чувством?.. И к чему...

   Правда, было бы лучше, если бы муж был груб и гадок, вот хоть как этот... Дерунов, но что же делать, если она полюбила. Он поймет и сам. Ведь еще давно, много раньше этого, он говорил ей:

   - Сердцу нельзя приказывать!

   Неужели же теперь он станет думать иначе? Он не одинок, у него взрослая дочь, есть близкий друг. Он любит ее? Боже! А если и она теперь полюбила!...

   И с успокоенной совестью она снова думала об Анохове и переживала в памяти часы, проведенные с ним.

   Счастье дается раз в жизни!... Ах, если бы не эти векселя, тогда ни в чем она не знала бы упрека совести. И мысль о них на один миг омрачила ее мечты, но только на миг. Жажда жизни и личного счастья опять победила угрызения совести.

  

  

   Прокурор окружного суда Виктор Андреевич Гурьев сидел в кресле и с добродушной улыбкой смотрел на Казаринова, который метался по комнате, махая руками и извиваясь телом.

   - Ну, будемте хладнокровны, - сказал наконец Гурьев, кладя себе на колено исписанный лист почтовой бумаги, - начнем ab ovo {Букв.: "от яйца" (лат.) - т.е. с самого начала.}. Вы подозревали...

   - Никого или, вернее, всех, - перебил Казаринов, взмахивая руками, - я делал разведки, исследовал почву, взвешивал мотивы...

   - Отлично! - Гурьев поднял, словно защищаясь, руку. - Является этот Иван, лакей убитого, и доносит на Долинина. Так-с! А следом за ним господин Захаров с повинной. Понимаю, понимаю, - остановил он Казаринова, уже замахавшего руками, - вы совершенно правильно арестовали его и были сбиты с толку. К вечеру он был без сознания переведен в больницу: по заключению врача, он уже дней пять как в нервной горячке и бреду. Ко всему, при обыске в кармане его брошенного пиджака нашли тот револьвер, которым он якобы убил Дерунова и который бросил в реку.

   Казаринов вздернул плечами и молча развел руками.

   - Совершенно верно. Галлюцинация убийства - бред, и вы тут не виноваты. Но теперь? Вы подозреваете Грузова, вот письмо с доносом на господина Анохова, но у вас в подозрении только господин Долинин, вы только на него одного обратили внимание и арестовали его. Не поспешно ли это?

   - Ах, Господи! Виктор Андреевич! - воскликнул Казаринов. - Все улики против него. Пропадал до ночи, рукав в крови, поводов так много, злоба так сильна и, потом, фельетон этот... Вы изволили читать фельетон?

   - Да... положим, - согласился Гурьев, - но как же Грузов не видел тогда трупа. Объясните?

   Лицо Казаринова приняло лукавое выражение.

   - Он, кажется, Виктор Андреевич, в шашнях с прислугой Долинина и ушел задами не так рано.

   - Это ваша догадка?

   Казаринов кивнул.

   - Гм! Ну, ваше дело! - Гурьев встал. - Я только об одном хлопочу, чтобы не было потом недоразумений. Эти лишние аресты, шум из-за этого, вот и председатель волнуется... А в то же время следствие надо кончать, кончать! Да! А письмо-то возьмите!

   Казаринов простился и прямо из кабинета прокурора пролетел в свою камеру.

   - Вот-с! - сказал он, кидая на стол удивленному Лапе письмо. - Читайте! Еще новый убийца! Тут черт ногу сломит.

   Лапа лениво читал письмо.

   - Ну что, - спросил Казаринов, когда Лапа дочитал.

   - Чушь, - ответил Лапа, - он франт, трус. Где ему!

   - Отлично-с! - с злорадством сказал Казаринов. - Грузов тоже ни при чем?

   Лапа покачал головою.

   - Я наводил справки, делал даже приватные обыски. Никаких намеков. Одежда та же, белье все цело, спокойствие духа и, потом, опять...

   - Не такой человек! - докончил с усмешкой Казаринов.

   Лапа кивнул.

   - И Долинин невиновен, хотя против него все?

   Лапа опять кивнул. Казаринов вышел из себя.

   - Ну, а я говорю: он, он и он! И докажу это. Кого сегодня вызывали? - спросил он сухо. Лапа подал повестки.

   - Опять Ивана этого.

   - Вы велели.

   - Отлично! Значит, надо. Еще кто? Грузов, Лукерья Воронова. Это кто?

   - Прислуга Захаровых!

   - А! - следователь поднял руку. - Разве не улика против него, что он приходил к больному Захарову и внушал ему признаться? А?

   Лапа промолчал.

   - Он, он! - повторил следователь и, сев на свое место, взял в руку звонок. Ну, начнем!

   И, как прилежный паук, он принялся ткать паутину из свидетельских показаний, которые все плотнее и плотнее окутывали Долинина.

   Все было против него, кроме его личного признания. Отсутствие алиби: окровавленный рукав пиджака и рубашки; свидание с Захаровым, обратившееся в улику, и, наконец, его отношения к Анне Ивановне, тайна души его, ставшая достоянием городской сплетни и судейской любознательности. Даже его статья, написанная им под впечатлением жгучего раскаянья за свою измену, и та против него!

   Николай Долинин сознал опасность и из чувства самосохранения искал защиты. Он понимал ясно, что клятвы в невинности бессильны против улик и подозрения.

   Лицо его побледнело и осунулось, глаза увеличились от черных кругов. Он все время или беспокойно ходил по камере, или лежал, с тоскою думая о позоре, который навлек на себя своим безумным поведением. Страшно быть обвиненным в пролитии крови ближнего; ужасно - невинным идти на каторгу, запятнав имя свое именем убийцы, но не менее страшно быть причиной позора любимой женщины! И если можно отбиться от тяжких подозрений в преступлении, то нет способа спасти ее от злоречья. "Жениться! - и Долинин злобно усмехнулся при этой мысли. - Значит, подтвердить все догадки. И согласится ли она на это?.." При этих мыслях рассудок оставлял Долинина. Он метался по камере и стонал, как раненый зверь.

   Прав был Яков, говоря об осторожности...

   И Николай снова метался. Он словно потерял под собою почву, и только при вызове к следователю к нему возвращалось относительное спокойствие.

   В эти дни, как и всегда, брат его явился ему утешением и опорой. Не проходило дня, чтобы он не посетил его и хотя на время вернул ему утраченную бодрость.

   И теперь он пришел, едва унесли от Николая обед, и крепко поцеловался с братом.

   - А у тебя и чай! - весело сказал он, увидя на столе два чайника. - Отлично! Выпью с удовольствием, потому что устал достаточно.

   - Где был? - спросил его Николай.

   - Где? Все по твоему делу! Не беспокойся, все обстоит благополучно! Слушай! - и, забыв о чае, он стал говорить: - Вот твой день: ты ушел из дома около одиннадцати, сейчас после завтрака, и вернулся домой в истерзанном виде около двенадцати часов ночи. Теперь вопрос, где ты пропадал это время?

   Николай развел руками и воскликнул:

   - Если бы я знал где!

   - Стой! И не это важно, а главное, как вошел ты в дом? Потому что, согласись, ты мог, возвращаясь домой, сделать это дело. И только следователь, непонятно почему, интересуется, где ты был.

   - Он думает, что я выслеживал...

   - Ну, и пусть! Теперь я хожу по людям и выслеживаю все твои шаги. И вот что покуда. Ты из дома отправился прямо к Деруновым и вышел оттуда минут через двадцать, по дороге ты встретил: самого Дерунова, Силина и Захарова. В половине первого ты был в яхт-клубе л взял лодку. Матрос говорит, что боялся дать тебе, но потом дал. Вернулся через час.

   - Я был на острове, это я помню.

   Яков кивнул головою.

   - Ну, вот! Было уже часа два, погода стала хмуриться, ты из клуба ушел. Вероятно, ты ходил по берегу, туда, к тоням, и в четыре часа тебя застал дождь; ты спрятался в шалаше и там увиделся с Захаровым. Он убежал, ты остался. Я нашел рыбака, который видел тебя в шалаше часов в шесть вечера. Из шалаша ты снова пошел шататься и забрел на Соколову гору. Там, верно проголодавшись, ты пил молоко, было восемь часов. Пил ты молоко у Авдотьи косоглазой. После этого ты спустился и с Федотом-рыбаком ездил в слободу и распорол себе руку. Федот говорит, весло сломалось, и ты щепкой разрезал, а не багром вовсе!...

   Николай с изумлением смотрел на брата, и лицо его начало озаряться надеждою.

   - Брат, ты волшебник! - воскликнул он, но Яков остановил его.

   - Подожди! Ведь это было восемь часов. Ну, в половине десятого вы вернулись. Допустим, что ты пошел прямо домой и поспел к двенадцати. Но кто тебя здесь видел?..

   - Брат! - вдруг воскликнул Николай, быстро вставая со стула. - До самой калитки меня провожала нищая с ребенком. Я даже боялся, что она хочет подбросить тебе ребенка, и, войдя в калитку, несколько раз оглянулся. Было темно, но я видел ее фигуру, и она, вероятно, видела меня! Найди ее!

   Яков радостно хлопнул по столу.

   - Вот след! - сказал он. - Я говорил, что человек не может быть не замечен и затеряться, как игла. Я обойду все трущобы, я найду ее! Будь покоен. Ну, а теперь пора. Тебе ничего не нужно?

   Николай нахмурился.

   - Если ты можешь, узнай: верит она, что я убил, или нет?

   Яков крепко обнял брата.

   - Хорошо! Я сам принесу тебе от нее ответ. Ну, до свиданья! А что еще?

   - Пока ничего. Скучно, не читается, не пишется...

   - А ты попробуй!

   Яков поцеловал его еще раз и пошел домой. Что Николай невинен и он докажет это, Яков не сомневался, но все-таки тяжело ему было на душе не только: от того, что подозрения легли на его брата, но что они поколебали даже его сердце. И при всей любви своей к Николаю его честная душа не могла не упрекать его.

   Придя в контору, он сел к своему столу и стал пересматривать еще не вскрытые письма. Одно из них, видимо, поразило его, и он отложил его в сторону.

   В это время звякнул дверной звонок, и в комнату ввалился купец Пеливанов, местный кабатчик и лесоторговец. Это был огромный мужчина с багровым лицом, толстым пузом, одетый в длиннополый сюртук и в сапогах бутылками.

   - Уф! - запыхтел он, вытирая красным платком вспотевшее лицо. - И жарища же! Якову Петровичу мое почтение!

   Он протянул Долинину широкую руку с короткими, как обрубки, пальцами и, сев подле стола, стал снова вытираться платком и пыхтеть.

   - Беда с этой жары, - заговорил он, - вода чуть не неделей раньше спала. Плоты, того и гляди, не дойдут. Убытки одни, прости Господи!

   Долинин смутно почувствовал цель его прихода и, не поддерживая разговора о погоде, прямо спросил его:

   - С чем пришли, Евграф Семенович?

   - Дельце есть к тебе, Яков Петрович, видишь ли... - Поливанов замялся и снова прибегнул к платку. Вытираясь им, он заговорил: - Ты уж не обидься, я по душе, значит, с тобою. Бумаги-то свои, дела то исть, хочу к Лукьянову перевести, потому как это с твоим братом... оно и не того. Ты уж, Бога ради...

   Долинин перебил его.

   - Я сам думаю закрыть контору, - сказал он спокойно, - и вы только предупредили меня. Документы я велю ваши приготовить и передам, а книги будут у старшего нотариуса.

   - Ну, вот, вот! А как братнино-то дело? Сидит?

   - Сидит! - ответил нехотя Яков.

   - Ох! - вздохнул Пеливанов. - Все мы под Богом ходим. Истинно говорится: от сумы да от тюрьмы не отрекайся! Ну, прощения просим! - он тяжело поднялся, протянул свою лапу и, пыхтя, пошел к выходу.

   Долинин с грустной усмешкой посмотрел ему вслед.

   Он уже предвидел это. Ему ли не знать нравов города, где он родился, вырос и возмужал... И все-таки жалко расставаться с делом, с которым он сжился.

   Он не слышал, как в контору вошел Грузов, и когда поднял голову, то увидел его старательно переписывающим бумаги.

   - Где были? - спросил его Долинин.

   - У следователя, - слегка смущаясь, ответил Грузов и подобрал вытянутые под столом ноги.

   Некоторое время они сидели молча, потом Долинин с усилием произнес:

   - Антон Иванович!

   - Чего-с?

   - Как мне ни грустно, но нам придется с вами расстаться...

   Грузов застыл с пером в поднятой руке и испуганно взглянул на своего принципиала {Принципиал - глава, хозяин.}.

   - Я решил закрыть контору, - продолжал Долинин, - при теперешних условиях я все равно потеряю всю практику.

   - Но ведь братца вашего оправдают, - сказал тихо Грузов.

   - Я надеюсь, - ответил Долинин, - но это все равно. Так вот, - словно торопясь, сказал он, - в месяц приведем все дела в порядок и сдадим их. За это время вы приищите себе место. Я же завтра думаю сделать заявление о сдаче своей конторы.

   Грузов насупился, отчего верхняя его губа вытянулась далеко вперед и стала походить на хобот.

   - А теперь можно и кончать. Уже четыре часа! - Долинин встал, пожал руку Грузову и ушел в свой кабинет.

   Он отказался от обеда и лежал на диване до позднего вечера. Потом вдруг поднялся, что-то вспомнив, спустился в контору, взял письмо, заинтересовавшее его, и, надев шляпу, вышел из дома.

  

   Грузов зашел к Косякову и застал его за игрою в карты. Он играл с женою в дурачки. Когда он проигрывал, Софья Егоровна хлопала в ладоши и радостно кричала:

   - Остался, остался!

   - Что нового? - спросил Косяков, сдавая карты. Грузов сел подле него и мрачно ответил:

   - Яков Петрович закрывает контору! Я без места!

   - Фью! - свистнул Косяков. - Подожди, и мы богатыми будем. Есть чего печалиться. Ходи! - сказал он жене.

   Грузов недовольно поднялся, не встретив сочувствия друга, и прошел к себе. Там он долго рассматривал верхнюю губу в зеркало, помазал ее мазью, потом взял гитару и стал тихо наигрывать, погруженный в меланхолические думы.

  

   Яков Долинин прошел несколько улиц и позвонил у дверей полковницы Колкуновой.

   - Отворяйте, отворяйте, не заперто! Ах, кого я вижу! - услышал он слащавый голос и, оглянувшись, увидел полковницу, которая посылала ему поцелуй и кивала из раскрытого окошка.

   Долинин нахмурился и вошел в переднюю.

   Колкунова уже стояла в дверях гостиной с папиросою с левой руке и, широко улыбаясь, отчего с ее обвислых щек сыпалась пудра, говорила:

   - Ах, Яков Петрович, как я довольна! Нас все, все оставили, и теперь, когда мой бедный зять вышел из тяжелого испытания белее снега, вы, как ангел-утешитель, являетесь в наш напрасно опозоренный дом!

   И все время, пока она произносила эти слова, вздыхая и закатывая глаза, она тискала руку Долинина, словно доила ее, и незаметно влекла его в гостиную.

   Долинин неохотно перешагнул порог комнаты.

   - Мне, собственно, у вас... - начал он, но полковница перебила его, указывая на входящую в другие двери Екатерину Егоровну.

   На ней было черное платье, что прекрасно оттеняло цвет ее лица, и кружевная косынка. Подойдя к Долинину, она с тяжким вздохом подала ему руку.

   - Катя, благодари Якова Петровича за внимание, - возгласила полковница, - несмотря на то, что брат его ввергнут на место нашего Александра, он все-таки пришел выразить нам...

   - Авдотья Павловна, - не выдержал наконец Долинин, - я пришел по делу к вашему жильцу, Алексею Дмитриевичу, и у меня совершенно нет времени. Будьте добры, укажите, как мне пройти к нему!

   Полковница подняла брови, отчего резкой чертой треснули на лбу ее белила, и раскрыла рот, но в этот миг в дверях показался Лапа:

   - А я - то вас жду, Яков Петрович! Пожалуйте! Вот сюда! - он взял его под руку и повел по коридору.

   - Невежа! - донесся до них презрительный голос полковницы.

   - Навязчивая баба, - сказал Лапа, вводя Долинина в свою комнату, - я теперь домой иногда в окно лазаю. Садитесь, чаю нет. Феня со двора ушла. Добрая девушка и со способностями. Курите?

   Лапа подвинул к Долинину папиросы и опустился на диван, придвигая гостю кресло.

   Долинин сел.

   В провинции все друг друга знают; и Долинин знал Лапу, но он в первый раз был у него в гостях и входил в более близкое общение, чем обыденная встреча двух внешне знакомых.

   - Я получил от вас письмо, - начал Долинин.

   - И пришли, - перебил его Лапа, - что и требовалось, хотя я, собственно, просил вас так больше...

   - То есть как так? - не понял Долинин.

   - Поговорить просто. Думаю, сокрушаетесь о брате, ну, я и того... поговорить!

   Лапа не казался сегодня сонным, как обыкновенно, и из-под его тяжелых век бойко и пытливо глядели маленькие глазки.

   - Напротив, я занят, - сказал Долинин, - у меня теперь много хлопот и работы. Я ищу... - но, вспомнив, что Лапа письмоводитель следователя, он замолчал.

   Лапа усмехнулся.

   - Всех лиц, которые его в тот день видели, - досказал он, - положим, хорошо и это, хотя лучше, - он лукаво подмигнул Долинину, - искать самого убийцу.

   - Где мне искать его, для этого нужно быть близко к делу, да и не по мне это.

   - Да, - подтвердил Лапа, - сноровка тут. Главное, сноровка и потом приметы. Думали ли вы, почему так упорно показывает против него Иван? А?

   - Иван? Кто это?

   - Лакей Дерунова.

   Долинин пожал плечами.

   - Вот то-то и есть. Откуда же известна нам тайна любви, письмо и все прочее? - сказал Лапа, протягивая руку к этажерке и доставая с нее тонкую тетрадь в синей обложке. - Так вот, откуда в нем ненависть? А?

   - Не могу понять!

   Лапа покачал головою.

   - А помните вы повесть вашего братца под названием "Утопла"?

   - "Утопленница", - поправил Долинин.

   - Вот, вот! - кивнул Лапа. - А что там описано?

   - Смерть девушки у Дерунова. Я вскоре после этого происшествия ездил в Петербург и рассказал ему, а он написал.

   - Хе! А как он написал: барин соблазнил, лакей помогал! Да-с! А лакей-то - Иван, а Иван был женихом ее, да еще Иван грамотен и самолюбив. Вот-с! - Лапа поднял палец.

   - Что же из этого?

   - Из этого - клевета на вашего братца и, кроме того... извольте прослушать!

   Лапа стал читать из синей тетрадки сухие выдержки, но они настолько заинтересовали Долинина, что он не заметил, как прошло время. После чтения он еще некоторое время говорил с Лапою и потом взялся за шляпу. Лапа поднялся проводить его.

   - Это гипотеза, понятно, - сказал он на прощание. - Нет, сюда! Я вас выпущу с заднего хода, через дверь, а то полковница, пожалуй, и стережет вас. Собаки не бойтесь!

  

  

   Анохов, казалось, не уезжал из города, а обращался в бегство, так лихорадочно-поспешны были его сборы. С Петербургом он связался при помощи телеграфа, и едва получил оттуда благоприятный ответ, как тотчас стал укладываться. Ловкие артельщики с вокзала пришли в его холостяцкую квартиру и захлопотали, срывая со стен, снимая, свертывая и плотно упаковывая разный хлам в ящики.

   Мебель он скоропалительно продал, частью своему другу Краюхину, частью знакомым офицерам местных войск.

   И - велико ослепление любящих женщин - Елизавета Борисовна с нервным нетерпением торопила его отъездом.

   Накануне она провела у него весь вечер, несмотря на то что Сергей Степанович уже был в городе и сплетня каждый час могла дойти до его слуха.

   - Эх, что мне до него, до всех! - отвечала она на рассудительные предостережения Анохова. - Я иногда хочу, чтобы вдруг все узнали и мы бы на глазах всех оставили этот мерзкий город!

   Анохов деланным смехом подавил свое смущение.

   - Я теперь несколько оживаю, - в тот же вечер говорила она, - зная, что ты едешь в Петербург. Это уже половина дела. Еще немного, и следом за тобою я! Ты позовешь меня скоро? Да? Ты соскучишься обо мне?

   - Месяц, два - и я тебя выпишу, - обещал Анохов, досадливо жмурясь от ее поцелуев.

   Она приникла к нему.

   - Я не выдержу и этого срока. Знаешь? - она лукаво посмотрела на него. - Я отпрошусь у мужа и за это время приеду навестить тебя, так, взглянуть! Взгляну и уеду...

   Анохов замер на мгновение, и лицо его вытянулось, но она не видела его лица, а слышала только его ласковый голос.

   - Как только получишь от меня письмо, так и приезжай. Я буду очень рад.

   - А пиши опять через портниху...

   Их разговор принимал то деловой тон двух соучастников, то мечтательный тон влюбленных, смотря по тому, кто начинал его после перерыва.

   Был одиннадцатый час вечера, когда она чуть не задушив его своими объятиями, осыпав поцелуями его лицо, смеясь и плача, рассталась с ним.

   - Уф! - вздохнул он с облегчением. - Последний сеанс! Сумасшедшая женщина, черт бы ее побрал. Измучила! Ха-ха-ха, в Петербург взять! На диво всем! И до чего можно додуматься в момент влюбленности... брр... мороз по коже.

   В комнату осторожно заглянул слуга.

   - Готовь постель! - приказал Анохов.

   Полчаса спустя он уже лежал в постели и, засыпая, думал: "А ведь с нее станется. Не пройдет недели, и закатит в Питер, а там скажет: не хочу домой ехать. Все может сделать... Нет, баста! Приеду и сейчас же из Питера вышлю ей чистую отставку. Прямо из дядиной квартиры".

   Провожать Анохова собралась целая компания. Он считался в городе славным малым, умеющим жить, и его любили как веселого собеседника и доброго товарища. На вокзале в буфете сидели: правитель канцелярии, несколько сослуживцев, непременный Краюхин и знакомые по клубу и кутежам. Анохов, в светлой паре мышиного цвета, с сумкой через плечо, сиял удовольствием.

   За сытным завтраком, обильно поливаемым вином, Краюхин завладел беседою и теперь уже все общество, а не одного Анохова, посвящал в содержание своей будущей обвинительной речи.

   - Молодой писатель, - говорил он, - и это для меня гораздо приятнее, чем обвинять какого-то полудикого бухгалтера, в порыве ревности убившего любовника своей жены. Это вполне понятно. А здесь, - Краюхин поднял палец, и пухлое лицо его приняло торжественное выражение, - дело общественного значения! Культурный человек, как дикарь, отдается чувству! Нет преграды желаниям! Он влюбляется в замужнюю женщину, попирает этим священные устои и, мало того, стремясь к достижению цели, убивает ее мужа! Помилуйте! И так у нас слишком легко смотрят на брак, измены заурядны, нравственность падает. Что же будет, если мы эти измены введем в обычное явление, если мы, разнуздав свои чувства, отдадимся на волю страстям? Станем убивать мужей, любовников? Да этак жить нельзя будет! Нет, тем и дорога культура, что она отводит первое место не инстинктам и чувствам, а разуму, и культурный человек обязан во имя общественного блага уметь подавлять свои чувства!

   Краюхин долго бы развивал эту тему, если бы не ударил второй звонок и носильщик, подхватив вещи Анохова, не увлек бы его в вагон. Провожавшие гурьбою устремились на перрон, и Краюхин отложил свою речь до отхода поезда.

   Анохов стоял в дверях вагона.

   Пробил уже третий звонок и зазвенел обер-кондуктор, когда вдруг сквозь толпу прорвался господин в потертом пиджаке, фуражке и растерянно воскликнул:

   - Господин Анохов, как же это?

   Поезд уже медленно двигался. Анохов широко улыбнулся и стал махать шляпою на возгласы провожавших.

   - Господин Анохов! - воскликнул еще раз Косяков, а это был именно он, но поезд уже набирал ход, и Анохов, вероятно, не слыхал его возгласа.

   Косяков опрометью бросился в контору Долинина и, забывшись, влетел в нее, громко зазвенев дверным звонком.

   Долинин поднял голову от бумаг и вопросительно взглянул на него. В то же время Грузов, покраснев от смущения, быстро вскочил на своих журавлиных ногах и, поспешно взяв шляпу, неуклюже вышел из-за стола. Косяков пришел в себя и, сняв фуражку, с чувством достоинства поклонился Долинину.

   - Прошу извинения, - сказал он, прижимая фуражку к груди, - глубоко взволнованный неприятным происшествием, поспешил излить свое сердце к приятелю и в волнении забыл правила этикета. Прошу великодушно!

   Долинин, видя смущенного Грузова, нерешительно державшего в руке шляпу, сказал ему:

   - Можете идти, Антон Иванович, со своим приятелем. Наше дело не горит. Отдохну и я!...

   Грузов пожал руку Долинину и вышел. Косяков еще раз прижал фуражку к груди:

   - Прошу великодушно... - И пошел следом за Грузовым. Едва они вышли на улицу, как Грузов обернулся к Косякову с упреком на лице.

   - Я тебя просил, Никодим. Какая неосторожность!

   Косяков строго взглянул на Грузова.

   - Это что я к нему вошел? Что, так сказать, обнаружил твое знакомство со мною?

   Грузов смутился.

   - Да... То есть нет... но если человек с известным положением и если вдруг его ожидает, может быть, карьера... - забормотал он, сбиваясь под строгим взглядом своего друга.

   Косяков вдруг остановился и, прислонясь к фонарному столбу, сложив на груди руки, сказал:

   - Объяснимся!

   Грузов растерялся.

   - Я, Никодим, ведь так... я, собственно. Ты, собственно, про что важное...

   - К черту важное! - заорал, внезапно приходя в раздражение, Косяков. - Объяснимся!... Ты мне намекал не раз на это, но я игнорировал, пропускал мимо ушей! Да! Теперь довольно! Что ты хочешь сказать? Что Никодим Косяков тебе не пара, что связь с ним роняет тебя в глазах общества, да? Косяков, отставной корнет, бывший богач, тебе не пара? - Косяков в азарте ударил себя по груди и придвинулся к Грузову.

   Грузов подогнул колени и растерянно смотрел на взволнованного друга, а тот, все возвышая голос, продолжал:

   - Со мной генералы дружили! Я - дворянин! А ты простой мещанинишка, и вдруг такая фанаберия! А? Так знай, я брошу тебя, и - все. У меня все в руках, и шиш тебе, коли ты скотина! - он гордо махнул рукой, повернулся и пошел по улице.

   Грузов некоторое время стоял, сраженный неожиданностью, но потом сразу опомнился и в три гигантских шага нагнал оскорбленного друга.

   - Никодим, Никаша, - забормотал он, хватая его за плечо, - прости, я ведь не то, не того. Ну, обругал, и будет! Никодим, ведь я душою...

   Косяков презрительно отодвинул плечо.

   - Как честный человек! - продолжал испуганный Грузов. - Хочешь, завтра пойдем в контору вместе. Я тебя с ним познакомлю. Ну, брось, Никодим, вот и "Медведь"! Зайдем, выпьем!

   Отчаянье внушило ему эту блестящую мысль; блестящую потому, что это предложение сильнее всего, сказанного Грузовым, поразило Косякова. Он приостановился и сказал отрывисто:

   - Я прощаю! Но в последний раз. Никто не смеет зазнаваться перед Косяковым. Зайдем!

   Грузов облегченно вздохнул и, отворяя - перед Косяковым гостеприимную дверь, говорил:

   - Ну, вот, ну, вот! А то ссориться!...

   Они сели в углу за столиком, и Косяков, выпив две рюмки и поправив пенсне на носу, с убеждением сказал:

   - Потому что я не подлец! Не то бы отлично тебя спустил побоку!

   - Ведь я знаю, Никаша, - заискивающе ответил Грузов, - говори теперь, какие новости?

   - Анохов удрал!

   - К-к-как? - Грузов, приготовившись выпить, поставил рюмку на стол и откинулся к спинке стула.

   - Так! Должен был сегодня деньги заплатить - и удрал! Да еще смеется, каналья. Кланяется! Я его на вокзале видел.

   Грузов растерянно посмотрел на приятеля.

   - Как же теперь? - сказал он. Косяков резко ударил ладонью по столу.

   - Не прощу этого! - воскликнул он. - Сегодня же письмо к его бабе, и - шабаш! Только теперь не пятьдесят, а сто!

   - Сто! - Грузов сразу просветлел и весело закивал головою. - Так, так! Ты теперь им не спускай. Сто! И требуй выкупа. Вот!

   - Ничего! - с усмешкой ответил Косяков. - По сто в неделю! Ха-ха-ха!

   - Хе-хе-хе, - подхватил Грузов и потребовал еще пива и водки.

   - Поживем! - сказал Косяков.

   - Ах! - вздохнул Грузов, и лицо его приняло мечтательное выражение.

   - Мамаша, - говорил он два часа спустя своей матери, сняв пиджак и сапоги и развалившись в кресле, - может быть, вас ожидает большое счастье. Может быть, сын ваш тыщи иметь будет!

   - Дай Бог, Антоша, дай Бог! - с умилением сказала старуха и таинственно спросила: - Женишься, что ли?

   - Отчего и не жениться тогда, - мечтательно сказал Грузов, - взять такую с музыкой и чтобы из пансиена!

   - Ах, дай Бог, Антоша, дай Бог!

   Грузов размечтался.

   - Дом этакий на широкую ногу! Вечера, общество, танцы... приду со службы - кататься. Ландо этакое, пара лошадей и на козлах этакий кучер, - Грузов взмахнул руками. Антонина Васильевна слушала его и с умилением смотрела на его мечтательное безусое лицо.

   Косяков в это время сидел за своим столом и старательно писал:

   "Милостивая государыня, ввиду внезапного для меня отъезда господина А. и задержки связанного с его присутствием дела, считаю нужным просить вас обеспокоиться и неотложно явиться в городской сквер к двенадцати часам пополудни на шестнадцатое число сего месяца для принятия от меня к сведению весьма важных сообщений по делу, не терпящему никакого отлагательства".

   - Так, - сказал он себе, перечтя письмо, - подписи не надо! Теперь конверт!

   И, взяв, конверт, он надписал адрес, прибавив: "Немедленно, в собственные руки".

   - Так! - повторил он, заклеивая конверт и вставая.

   - Ну, сорока, соскучилась? - спросил он жену.

   Та кивнула ему с кресла.

   - Очень! Да я привыкла! Только вот с людьми беда!

   - А что?

   - Опять был мужчина. Тот, что раньше. Рылся, рылся. Я кричала, а он ничего!

   Косяков встревожился.

   - А где же старуха была?

   - Не знаю. Я и ее звала. Нет, лучше, Никаша, ты мне камней принеси. Я, ей-Богу, кидать буду, а то что я? Я калека.

   - Камней, камней! - повторил Косяков. - Глупости. Запирать тебя буду!

   Она вдруг горько заплакала.

   - Если пожар вдруг, я сгорю?

   - Вытащат! - ответил Косяков и пошел спать за занавеску. Там он долго беспокойно ворочался. Второй раз приходит какой-то неизвестный ему мужчина и роется у него. Смутное подозрение закралось в его душу. Он вдруг вскочил с кровати и подошел к жене.

   - Ну-ка, - сказал он ей, - обними меня! Вот так! Ну! - он нагнулся, обнял ее, подхватил под ноги и, кряхтя, перетащил на кровать. - Полежи немного, - сказал он.

   Вернувшись назад, он отвернул кусок драной материи на сиденье ее кресла и заглянул под обивку. Пакет в белом конверте лежал на том же месте.

   Косяков облегченно вздохнул и, вернувшись к жене, посадил ее снова в кресло.

   - Никаша, не запирай меня! - проговорила она.

   - Ладно, там увидим! - ответил он. - Теперь сиди смирно да гадай. Посплю, в дураки сыграем!

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   А все это время, с остановками в четыре и десять минут, мчался поезд, унося Анохова все дальше и дальше на север. Анохов оживал, и с каждым часом самоуверенные мечты овладевали им все сильнее. Пережитое уже казалось сном, а пылкая Можаева смутным призраком. Чтобы рассеять его, нужно только ничтожное усилие, и Анохов уже с улыбкою обдумывал содержание своего письма к ней.

  

  

   Человек хотя и не может жить без общества, тем не менее время от времени душа его жаждет полного одиночества и покоя, жаждет отдыха от беспрерывных впечатлений и переосмысления их. И чем богаче одарена душа, тем чаще она прибегает к одиночеству как освежительной ванне. Душа порочная, напротив, боится одиночества и ищет забвения в суете и шуме. Но одиночество одиночеству рознь, и, если в другое время на личное усмотрение Николаю Долинину предложили бы просторную комнату с чисто выбеленными стенами, обеспеченное содержание и невозмутимый покой, он, быть может, с радостью бы принял предложение, не обратив внимания на то, что окно помещено на два аршина от пола, что мебель состоит из необходимых кровати, стола и - как милость - двух табуреток. Быть может, в этом уединении он, как Сильвио Пеликко, обессмертил бы свое имя, - но теперь... посаженный в тюрьму против воли, с позорным подозрением, с будущим, в котором он видел долгие годы страданий, - это одиночество являлось для него сплошным мучением. Трудно было в его возрасте, с его характером покорно подчиниться слепой и несправедливой судьбе, и, бессильный для активной борьбы, он задыхался от гнева.

   Лицо его осунулось и побледнело, глаза горели, движения приобрели нервную торопливость, и он стал болезненно раздражителен и резок. И в то же время любовь к Анне Ивановне, разжигаемая препятствиями, охватывала его, как безумие, и он сгорал, мечтая о ней. Не проходило дня, чтобы он не передал брату письма к Анне Ивановне и не спросил бы о ней, и только раз получил от нее в ответ всего две строчки: "Мы оба наказаны за преступные мысли. Молитесь за меня, как я за вас!"

   Эти строки привели его сперва в ярость, потом у умиление. Он глумился над ними, а потом целовал из и обливал слезами. Непостижимое что-то установило, между ним и ею, и он еще сильнее разгорался к ней любовью при сознании этой тайной преграды. Воображение воскрешало перед ним картины его юношеской любви. С каким