Зарин Андрей Ефимович - Казнь

н покачал головою и, подмигивая, прибавил: - Пережди! А ты сразу в карьер!...

   Николай, не слушая его, повернулся и быстро пошел к сеням. У двери, будто возясь с ключом, его задержал Иван.

   - Барыня думает, что это ваше дело, - произнес он тихо, но четко. Николай замер и гневно взглянул на Ивана; тот смотрел ему прямо в глаза, и в его взгляде Николай опять увидел непримиримую злобу.

   - Да и мне тоже сдается, - добавил он нагло, распахивая дверь, - пожалуйте!

   - Каналья! - задыхаясь, сказал Николай и с силою ударил по наглому лицу лакея.

   В ту же минуту он одумался и растерянно остановился.

   - Иван, простите меня! - виновато произнес он, но Иван, зажав нос рукою, сквозь пальцы которой сочилась кровь, свистящим от злобы голосом ответил:

   - Помилуйте, Николай Петрович, нешто мы люди. Нас только бить можно да мораль про нас пущать. Смеем ли мы... - и, быстро повернувшись, оставил сени.

   В страшном упадке настроения вернулся домой Николай.

   - Ты там был? - с укором и тревогою спросил его Яков.

   Николай швырнул шляпу.

   - Там! Все меня подозревают, все! Даже их хам, Иван! Я ему морду разбил!

   - Николай?!

   - Да, да! Так-таки и разбил! И жалею, что мало. Она не приняла, выслала Веру Сергеевну сказать: уезжайте! А этот скот вдруг мне в лицо: "Барыня думает, что вы, да и я то же думаю". Я - бац! Ах! - он схватился руками за голову. - Если Захаров завтра не признается, я пойду и сам донесу на него. Я не могу больше, не могу! Она завтра едет. Черт! - он топнул ногою. - Я не могу ехать за нею. Яша, что мне делать? - он опустился на стул и обхватил голову руками.

   - Ждать, - ответил Яков, - успокоиться и ждать. Ты так волнуешься, что тебя можно счесть за убийцу. И из-за чего? - добавил он задумчиво.

   - Из-за всей жизни! - пылко ответил Николай. - Ты или не знаешь, или не можешь понять этого!

   - Мне кажется, - сказал Яков, - есть вещи в жизни, которые не берутся с бою. И потом, зачем тебе ее сейчас надо видеть?

   - Убедить, что не я!

   - Захаров скажет, и все объяснится.

   - Ну, а мне тяжела каждая минута сомнения.

   - Почем ты знаешь ее мысли?

   - Я чувствую! В последний раз я был так резок...

   - Замечательно, - с грустным, ласковым укором сказал Яков, - все время ты склоняешь я: я, меня, мне. Подумай же и о ней. Пусть она подозревает; значит, ты ей теперь ужасен. Так? Не пугай же ее; дай отдохнуть ее душе. А у тебя только ты! - Яков резко встал со стула и прошел в контору, где Грузов с усиленным вниманием разграфлял лист бумаги.

   Николай долго смотрел на дверь, за которую вышел его брат, и сердце его смягчилось, и волнение вдруг успокоилось. Он грустно улыбнулся.

   "Брат прав, - подумал он, - я часто упоминаю себя, но я же не эгоист! Если бы он мог понять, что тут на карту поставлена моя жизнь. Он проиграл свою, потому что я не верю ни в его покой, ни в его личное счастье... Но я хочу его, этого счастья! Неужели в этом эгоизм? Разве я ищу его за счет несчастия ближнего?.."

   Он ушел в свою комнату. Грусть охватила его жгучею силою, он взял перо и стал описывать свое состояние. В это время прислуга подала ему письмо. Он разорвал конверт. Писал Полозов, редактор "Листка".

   "Уважаемый, послезавтра ваш день, а от вас ни строки. Впереди еще цензор! Бога ради, пришлите завтра".

   - Будет! - сказал он громко прислуге, ждавшей ответа, и усмехнулся.

   Лучшее успокоение! Да, хорошо быть писателем: у него всегда есть шлюзы для спуска с избытком нахлынувших на душу ощущений!

   Вечером он распахнул окно и лег на подоконник грудью. Полная луна выплыла на небо и светила ослепительно ярко. Николай смотрел на резкие тени, ложащиеся на дорожку от деревьев, и вдруг испугался. Тень высокого тополя легла у входа подле калитки, и Николаю на мгновение почудилось, что это труп Дерунова. Холодный пот выступил на его лице. Он вспомнил страшную ночь, потом задумался над мучительной смертью Дерунова, потом вдруг ему вспомнилось изречение из прописей: "Добрые дела не остаются без награды"; промелькнула в памяти история жизни Дерунова; страдания Ани; свои личные; что-то роковое, вдруг разразившееся над ними, и он поспешно зажег огонь, сел к столу и на приготовленной бумаге четко написал заглавие фельетона: "Казнь".

   Яков сидел в своей вышке и наслаждался ночью. Наблюдать небо было неудобно - слишком ярко светила луна и облака быстро и бестолково носились по небу, то очищая весь свод, то вдруг заполняя его, точно испуганное стадо.

   Яков навел телескоп на одну звезду и долго смотрел на нее.

   Скромный Альдебаран из созвездия Тельца светил ему кротким блеском. Он любил эту звезду. Когда-то, гуляя с любимой девушкой, он долго вместе с нею любовался ею, и девушка, охваченная внезапным порывом восторга, сказала: "Пусть эта звезда будет наша!" Наша! Как мусульманин, молясь, смотрит на восток, так Яков, заканчивая свой скучный день, обращал последний свой взгляд на эту звезду, думая, что, может быть, он смотрит на нее в одно время с нею... из года в год уже много лет! Звезда все так же смотрит с неба, бесстрастно мерцая; повторяются душные летние чарующие ночи, но то, что было, прошло безвозвратно и никогда не повторится вновь.

   Они были молоды и верили в счастье. Она уехала в Петербург, чтобы потом, когда он обеспечит свой день, вернуться к нему; уехала и - вышла замуж.

   Яков вздохнул. Пусть она будет счастлива и покойна... Николай говорит, что он высушил свое сердце... Глупый мальчик!...

   При мысли о нем он взволновался. Нелегко ему теперь, бедному! Чуткий, отзывчивый, неустойчивый, он весь отдается впечатлениям минуты и теперь переживает действительно страдания, хотя, быть может, завтра... Яков недовольно перебил себя. Нет, и завтра то же. Он верен в своих чувствах, хотя и легкомыслен порою.

   Яков встал, спустился вниз и, подойдя к комнате брата, постучался.

   - Войди! - бодрым голосом ответил ему Николай. Яков не узнал брата. Лицо его будто лучилось; он торопливо собирал листки исписанной бумаги и, взглянув на брата, засмеялся. - Я сейчас окончил фельетон для "Листка" и доволен своею работой. Ты думал меня увидеть убитым и утешать, а я теперь сильнее, чем когда-либо. Наш Святогор-богатырь, прикасаясь к земле, получал силу; писатель черпает ее, изведя несколько листов бумаги.

   Яков сел подле стола.

   - Мне очень приятно видеть тебя таким молодцом. Трудно бороться с тем, что вне нас и нашей воли; но то, что в нас, всегда победимо.

   - Хотя бы на время... до первой бессонницы.

   - А ты работай, ходи больше, утомляйся - и не узнаешь бессонницы.

   - Bene! {Хорошо (лат.).} - шутя ответил Николай. - Пойдем есть и за едой составим рецепт беспечального бытия!

   Он встал и потянулся.

   - У Некрасова есть строка: "Труд всегда меня животворил". Я всегда ее понимал, испытывал животворную силу труда на себе самом, и все-таки лентяй. Почему это?

   - Потому что ты никогда себя не дисциплинировал. Ты распущен...

   - Идем есть! - перебил его Николай. - Жизнь - дорога, я - повозка, желанья - кони, разум - кучер и воля - вожжи. У меня гнилые вожжи и полупьяный кучер, кони мчат через поля и ухабы, шарахаются в стороны, но в конце концов где-нибудь и станут, разбитые на все ноги... А она едет, - вдруг помрачнел он, - как мне грустно, Яша!...

  

   Анна Ивановна действительно ехала в это время в просторной коляске рядом с Верою. Впереди сидела нянька со спящей Лизой на руках и девушка-служанка Можаевых.

   Вера дремала, прислонясь головою к плечу Анны Ивановны, которая сидела, прижавшись в угол, и смотрела на облака, беспорядочно мятущиеся по небу. Как облака, мелькали в уме ее мысли, одна другой безнадежнее и печальней.

   Странно. Когда муж был жив, она мечтала, на что-то надеялась, чего-то ждала. Теперь же вдруг словно оборвалось все разом; как огромная лавина, обрушившись на ветхую лачугу, стирает ее в порошок - так страшная смерть его разбила разом все ее мечты и надежды, погрузив ее сразу в беспросветный мрак и отчаянье. Не будь Лизы, она бы не задумалась... Нет, это страшно! Она просто ушла бы в монастырь и осталась бы там замаливать грехи своей мысли...

   Сзади в коляске ехали Можаевы, муж и жена. Он крепко спал, несмотря на толчки неровной дороги, а она, как и ее гостья, терзалась тоскою, столь же сильною, хотя иного характера. Анохов успел ей написать. Векселей в бумагах Дерунова не оказалось, к нотариусу он их не отдавал, они исчезли. В наскоро набросанной записке чувствовалась тревога, и эта тревога передалась и Елизавете Борисовне. Она хмурила брови и с тоскою глядела на безмятежно спокойное лицо своего мужа, перед которым она была преступница, воровка, женщина, недостойная носить его имя.

   Ах, скорей бы! И она стала думать о том времени, когда Анохов позовет ее за собою и она разом сбросит с себя ненавистные цепи лжи и притворства. Минутами ей и так казалось, что она не выдержит такой жизни, продлись она еще немного, а тут еще новое осложнение с этими векселями.

  

  

   Лушка заглянула в кабинет и, отойдя от двери, перекрестилась. С нами крестная сила, что еще будет дальше!...

   По просьбе барыни и кондитера Воробьева, к которому она испытывала бурную страсть, Лушка решилась дослужить у Захаровых: быть при квартире и наблюдать за барином. Но каждый раз, заглядывая к нему, она пугалась не на шутку и успокаивала себя только тем, что шла к барынину комоду, шкафам или буфету и выбирала вещь позанятнее для своего будущего очага, у которого она приютится вскоре с Воробьевым.

   Вначале Захаров поражал ее своей неподвижностью. Он лежал на диване, как чурбан, не поворачиваясь даже, и, если бы не глубокие вздохи, Лушка приняла бы его за мертвого.

   А потом он насмерть напугал ее. Вот уже почти сутки он бегает как полоумный по комнате, говорит сам с собою, машет руками, грозит кому-то. И не приведи Бог, увидит Лушку, что притаилась за дверью, - конец ей! Лушка крестилась, дрожала и потом как ошалелая бежала в барынину комнату, но через несколько минут любопытство пересиливало страх, и она снова кралась к кабинету.

   - Пес, развратник! - исступленно хрипел Захаров и взмахивал своей огромною рукою. - Я не могу простить! Не могу! Кайся!

   Он буянил с самого вечера. Лушка увязала изрядный узел, сходила к полковнице и там донесла обо всем своей барыне, снесла узел к кондитеру, вернулась - а он все бегал по комнате и исступленно махал руками.

   Но когда на другое утро Лушка увидала его, сидящего у стола и торопливо перебирающего бумаги, сердце ее наполнилось небывалым ужасом.

   "Не иначе как перед смертью", - подумала она, взглянув на клочки бумаг, как снег устилавшие пол комнаты. Но скоро она забыла свой страх, увлеченная переборкою барыниных вещей. Держа в руках сорочку с хитрой кокеткою, она собиралась присоединить ее к небольшой кучке отложенных вещей, когда вдруг услышала над собою хриплый голос:

   - Слушай!

   - Ай! - взвизгнула Лушка и присела на пол. Над нею стоял Захаров; глаза его смотрели куда-то вдаль, как-то странно разбегаясь и снова устанавливаясь в одну точку; сам он словно к чему-то прислушивался и в то же время, не замечая Лушку, говорил ей хриплым шепотом:

   - Иди и скажи своей гадине, что все!... Я решил. Мой суд - и надо мной суд. Я не вернусь сюда больше, а она пусть здесь. Все ее! Я не страшный теперь... Скажи - иду!...

   Лушка очнулась от страха, подняла голову и увидела выходящего на улицу барина. Она быстро поднялась и выглянула за ним вслед. Он шел низко опустив голову, о чем-то рассуждая с собою, потому что махал руками.

   - Топиться, вот тебе крест, топиться! - решила Лушка и, бросившись в комнаты, начала брать все, что попало под руку, и торопливо увязывать в узел...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Правительственная машина была запущена в ход. Важные чиновники сидели в своих кабинетах, важно курили папиросы и, судя по неподвижности их тел, вероятно, думали о важных делах; менее важные чиновники собирались кучками, как мухи на сахар, и передавали впечатления от вчерашнего дня; мелкая сошка быстро и неутомимо скрипела перьями, составляя отношения, перебеляя доклады и исписывая ворохи бумаги; а в приемной, изнывая от жары и томления, сидели просители, едва слышным шепотом нарушая торжественную тишину пустынной комнаты, в дверях которой стоял апатичный курьер, лениво позевывая и презрительно, нехотя отвечая на вопросы просителей.

   В большой, высокой комнате со стенами, окрашенными масляной краской, за огромным письменным столом сидел Сергей Герасимович Казаринов, а невдалеке от него, за меньшим столом, - его письмоводитель и помощник Алексей Дмитриевич Лапа.

   Вот уже неделя, как они все свое время проводили в поисках истины, а попутно и убийцы Дерунова. Лапа только что окончил сонным голосом чтение последних снятых показаний; Казаринов протер очки, зацепил их снова за уши и встал из-за стола, извиваясь своим тонким станом.

   - И все-таки нет ничего ясного! Показания вдовы убитого, его зятя, прислуги, сослуживцев и - никакого света! Что вы ни говорите, мой прием вернее, не спорьте! (Лапа и не думал спорить, сонно качая головою над бумагами.) Всех по очереди! Убийца Яков Долинин, не качайте головою, я знаю, что не он! Но для начала я подозреваю его, спрашиваю и выясняю истину; далее - Весенин, прислуга, Николай Долинин и Грузов. О, за этого еще надо приняться! - он прошел по комнате и спросил: - Кого сегодня еще вызывали?

   - Ивана Кочетова, - ответил Лапа и пояснил: - Лакей Дерунова, угрюмый парень, что вчера подавал нам завтрак.

   - Ну, - следователь махнул рукою, - хоть и не спрашивай!

   Он обошел стол, сел на место и тяжело вздохнул:

   - А председатель торопит, прокурор тоже. Вы того дурака видели, Алексей Дмитриевич?

   - А? Что? - проснулся Лапа.

   - Зачем вы это всегда переспрашиваете? - раздражился следователь. - Силина, говорю, видели?

   - Видел, - лениво ответил Лапа.

   - Ну и что же сказали ему?

   - Что все нити у вас в руках, что вы заняты установкою фактов - и тогда...

   - Так, так, - закивал следователь, - отлично! Так пишут историю! - сказал он и позвонил. - Иван Кочетов здесь? - спросил он сторожа.

   - Полчаса уже сидит.

   - Веди его!

   В комнате появился Иван; он был одет франтовато в парусиновую тройку; цепь с брелоками висела на его жилете, и среди брелоков выделялся огромный костяной череп.

   Он угрюмо поклонился и остановился в выжидательной позе, отставив ногу и слегка наклонив голову.

   - Подойдите ближе! - сказал Казаринов. Иван нехотя сделал два шага. - Вы Иван Кочетов?

   - Я самый!

   - Сколько вам лет?

   - Двадцать восемь!

   - Вы давно служите у Деруновых?

   - Десять лет, еще барин поженившись не были.

   - Ну-с, отлично! Теперь что вы можете сказать про своего покойного барина? Охарактеризовать его? Что, он добрый был барин, ласковый? - Казаринов поправил на носу очки с синими стеклами.

   Тот помялся, потом решительно шагнул к столу, заложив руки за спину, и сказал:

   - Хочу одно заявить, что убийца мне доподлинно известен!

   Даже Лапа поднял голову и взглянул на Ивана, а Казаринов откинулся к спинке кресла от неожиданности и некоторое время смотрел растерянно. Но следователь не должен ничему удивляться, и Казаринов поспешил принять невозмутимый вид.

   - Вы знаете убийцу? - сказал он. - Кто же это?

   Иван переступил с ноги на ногу.

   - А не кто другой, как господин Долинин Николай Петрович! Потому как они...

   Казаринов выразительно взглянул на Лапу, но Лапа сидел опустив глаза; Казаринов кивнул Ивану, и тот, откашлявшись, продолжал:

   - Потому нам доподлинно известно, что они, Николай Петрович, допрежь нашего барина любили нашу барыню, а она их. И как они вернулись, то очень серчали. И потом, как наш барин узнал про нашу барыню, то сейчас велел нашей барыне, чтобы им отказ, значит, от дому. Я и письмо носил.

   - То есть Дерунов отказал от дому Долинину?

   - Так точно, я и письмо носил!

   - Ну-с, и потом...

   - И сейчас на другой день Николай Петрович к нам не в себе прибежали; барина дома не было, они к барыне и там очень кричали, а потом назад в забытьи...

   - Что значит - в забытьи?..

   - Вне себя, - пояснил Иван, - бегут это, руками машут и без шляпы по солнцу. Я им вслед смотрю, а они с нашим барином встретились и кулаком на него...

   Иван замолчал.

   - Ну? - спросил следователь.

   - А вечером барина и убили...

   Следователь нахмурился.

   - Почему же вы думаете, что это он?

   - Кто же еще? Я наверное могу сказать, что они. Потому ненависть и, опять, по любви...

   - Ну, а знать-то вы ничего больше не знаете?

   Иван обиделся.

   - За руки нашего барина не держал, когда они его убивали, - ответил он, - чего еще надо! Я сказал, чтобы, значит, совесть очистить, а там ваше дело.

   Он сделал движение, собираясь уйти.

   - Подождите в коридоре немного. Я вас еще спрошу, - сказал следователь и позвонил.

   Иван развязно поклонился и вышел.

   - Ну, Алексей Дмитриевич, что вы скажете? Есть основания? - произнес следователь, обращаясь к Лапе.

   - А? Что?

   - Я говорю, недаром я подозревал этого столичного франта?

   - Врет все, - сказал Лапа.

   Казаринов откинулся к спинке стула.

   - Позвольте, к чему это вранье? Какая выгода?

   - Не знаю...

   Следователь пожал плечами. В дверь заглянул сторож.

   - Чего тебе?

   - Господин какой-то, - сказал сторож, - желает видеть. Говорит, очень нужно.

   - Что ему? Как фамилия? - недовольно спросил следователь.

   - Вот дал, - сторож подал следователю карточку.

   - Захаров, - прочел следователь и вопросительно взглянул на Лапу. Услышав фамилию, Лапа моментально проснулся.

   - Примите! - сказал он торопливо. Следователь с удивлением взглянул на своего письмоводителя.

   - Проси! - приказал он сторожу.

   Сторож скрылся, и на его место явился Захаров. Измученное лицо его с темными кругами под глазами было серьезно и покойно. Он приветственно кивнул головою и, подойдя к столу Казаринова, спросил его:

   - Вы следователь, который занят убийством Дерунова?

   Казаринов пытливо глядел на него и молча кивнул в ответ.

   - Тогда арестуйте меня. Я убийца! - выпалил Захаров и, опустившись на стул, стал вытирать вдруг вспотевшее лицо.

   Лапа, словно в ответ на свои мысли, несколько раз покачал головою, а Казаринов сперва выпрямился, потом согнулся, словно на пружинной спирали, потом стал в смущении протирать стекла и, наконец, сказал растерянно:

   - Как же... вы?..

   - Я ходил в полицию, да пристава не было; я к вам, чтобы скорее, - ответил нехотя Захаров.

   - Но как же это вы?

   - Убил-то?.. Ручкой револьвера. В голову!

   Захаров сделал жест. Следователь вздрогнул.

   - В висок?

   - В висок!

   - Алексей Дмитриевич! - окликнул Казаринов, но Лапа уже быстро писал. Казаринов оправился. На лице его даже мелькнула улыбка, и, поправив очки, он очень вежливо предложил Захарову папиросу, сказал, что с его стороны очень благородно облегчить задачи правосудия, и стал предлагать вопросы. Захаров отвечал четко и ясно.

   Он вышел из дому и взял револьвер с намерением убить Дерунова. Перед этим он очень волновался. Встретив Дерунова...

   - Где?

   - Где? Известно, на улице! - недовольный, что его перебили, ответил Захаров.

   Следователь поспешил его задобрить.

   - Простите! Совершенно верно! Вероятно, подле конторы нотариуса?

   - Подле конторы, - ответил Захаров и продолжал свой рассказ. Он говорил плавно, без волнения, усталым голосом.

   Встретив Дерунова, он затеял ссору и выстрелил в него. То есть хотел, но револьвер оказался без зарядов; тогда он ударил его. Раз, раз!

   - Где же этот револьвер?

   - Я его кинул в речку.

   - Для чего же вы перенесли труп в палисадник?

   Захаров помолчал, словно обдумывая.

   - Так! - ответил он. - Перенес!

   - Отлично! - сказал следователь, хотя никто бы другой не усмотрел в этом ничего даже просто хорошего. - Ну, а за что вы его?.. - и следователь сделал игривый жест, но тотчас в страхе съежился. Лицо Захарова вдруг исказилось ненавистью. Тяжелый кулак с грохотом опустился на стол, и он порывисто ответил:

   - Никому нет до этого дела! Я знаю! Убил - и баста! Оживет, снова убью! Двадцать раз, сто раз убью!

   - Так, так, извините! - закивал головою следователь. - Я для вас, собственно, а мне-то что?

   - Мое дело! - успокоившись, повторил Захаров.

   - Конечно, конечно! - следователь наклонился и стал быстро писать, после чего позвонил в приемную. - Позови того, Ивана Кочетова, - приказал он сторожу, подавая ему написанный лист, и переглянулся с Лапою.

   Иван вошел и вопросительно воззрился на следователя.

   - Ты что же, продолжаешь обвинять Долинина? - спросил следователь.

   - Врет! - быстро сказал Захаров. Следователь махнул ему рукою, а Иван со злобою взглянул на него и, отвернувшись, ответил:

   - Собственно, как я рассуждаю, беспременно они, потому что...

   - А вот они сознались в убийстве, - сказал Казаринов, - ты их знаешь?

   Иван в изумлении отступил. Взор его с полным немоумением устремился на Захарова, и он словно растерялся от неожиданности. Потом оправился.

   - Не может быть, они это так, - сказал он твердо.

   Захаров вскочил.

   - Я, я! - закричал он, ударяя себя в грудь.

   Лапа внимательно посмотрел на них обоих и снова погрузился в полусон.

   - Их дело! - пожав плечами, ответил Иван.

   - Ты их знаешь? - повторил Казаринов.

   - Как же-с! - усмехнулся Иван. - Только барин с ними знаком не был.

   Казаринов кивнул.

   - Теперь можешь идти, но не уезжай из города, я тебя еще вызову! - сказал он.

   Иван поклонился и вышел.

   - Господин Захаров, я вас уж арестую! - ласково сказал следователь.

   - Я знаю! - ответил Захаров. Казаринов позвонил:

   - Готово?

   - Шестнадцатый нумер - ответил сторож.

   - Проводи господина Захарова!

   Тот равнодушно повернулся и вышел в сопровождении сторожа.

   - Вот это счастье! - Казаринов потер от удовольствия руки. - Пришел сам с повинной! Как вы думаете, из-за каких причин?

   - Дерунов жил с его женою, - ответил Лапа.

   - А-а! - протянул Казаринов и вздохнул: - Да, женщины! Всегда женщины! - правило Лекока - золотое правило!

   Но Лапа, видимо, не разделял восторга Казаринова; перед уходом домой он долго рылся в архиве суда и достал оттуда тоненькое дело в синей обложке.

   Придя домой, он облачился в халат и долго читал это маленькое дело, ухмылялся, качал головою и, вынув тетрадь, стал делать в ней выписки. Феня несколько раз заглядывала к нему и каждый раз уходила, надув губы. Наконец, не выдержав, она окликнула его.

   - А? Что?

   - Фу-ты! Вы и за работой спите, что ли? - рассердилась Феня. - Самовар подавать?

   - Подай, радость моя, подай!

   Она подошла к нему совсем близко.

   - А правда, Алексей Димитриевич, что Александр Никитич в убивстве признался? - замирающим шепотом спросила она.

   - Правда, красавица ты моя, правда! - ответил Лапа, не смотря на нее и старательно подчеркивая карандашом какую-то строчку.

   Феня ойкнула и убежала из комнаты.

   Минуту спустя ойкнула Луша, ойкали Захарова и почтенная ее матушка, а Лапа, на мгновенье прислушавшись к этому общему визгу, улыбнулся и снова углубился в интересовавшее его дело.

   Феня подала самовар, заварила чай и налила ему стакан. Прихлебывая чай, Лапа отложил в сторону дело, но оно не покидало его головы, светилось в глазах, отражалось в таинственной улыбке, и когда он пил чай, то казалось, что и в чае есть это дело, в растворенном виде.

  

  

   В провинциальном городе лучшее время для тайного свидания - полдень. Вечером везде много гуляющих, естественно праздное любопытство; глаза кумушек лучше видят, уши лучше слышат, и фантазия по канве самых обыденных явлений жизни ткет такие узоры, что даже "романистам" из "Листков" не снится ничего подобного. Утром чиновники и рабочие идут на работу, хозяйки и прислуга тащатся на базар, и каждый для "свежей новости" готов из пустой встречи создать сенсационное происшествие. Но в полдень, особенно в летний, жгучий полдень, все спит: чиновник над бумагами, рабочие на берегу, приказчик в лавке, даже будочники спят, прислонясь спиною или плечом к какому-нибудь стояку, даже собаки найдут тенистое место под покосившимся забором. И преступная жена в это время может свободно идти к своему любовнику, заговорщики - совещаться, воры сбивать шайки и идти ограблять хоть местный собор.

   Человек, написавший уже третье письмо Анохову, вероятно, знал досконально провинциальный распорядок жизни, назначая ему свидание в городском сквере между двенадцатью и часом, и Анохов, в светлой чесучовой тройке, в легкой соломенной шляпе, с камышовой тростью в руке, сидел в назначенное время, как есть, на той скамье, перед которой неделю назад стоял Дерунов, сгорая вожделением к чувственной Захаровой. Он выкурил уже три папиросы и, то и дело вытирая пот своего чела носовым платком, вырыл перед собою концом трости довольно глубокую яму, что свидетельствовало об его нетерпении, когда в конце аллеи показался господин в белой фуражке, серых брюках и синей визитке, с изящно расчесанными баками и колеблющимся при каждом шаге пенсне на красноватом носу.

   Анохов, словно вгоняя назад выкопанное из ямы невидимое существо, ударил тростью по яме, встал и решительно подошел к появившемуся господину:

   - Не зная вашего почерка, тем не менее твердо уверен, что вы - автор анонимных писем, а потому что вам угодно от меня?

   Господин в пенсне изящно приподнял фуражку и, делая полупоклон, ответил:

   - Изволили не ошибиться. Позвольте рекомендоваться: Никодим Алексеевич Косяков, некогда богатый человек, теперь частный ходатай по мировым учреждениям! Говорю это, собственно, потому, - добавил он, надевая фуражку, - что в нашем городе немыслимо сохранить инкогнито, и лично предпочитаю открытый образ действий.

   Анохов нетерпеливо передернул плечами.

   - Мне все равно, кто вы, я хочу знать только, чего ради вы писали ко мне свои наглые письма?

   Он сел на скамью и стал опять выкапывать из ямы невидимое существо, а Косяков остановился перед ним, точь-в-точь как неделю назад Дерунов перед Захаровой.

   - Хе-хе! - усмехнулся он, качаясь с носков на пятки и обратно. - Догадаться не трудно. Получив первое письмо, вы швырнули его, второе - тоже, хотя - как говорят ворожеи - на сердце у вас была тяжелая дума. Не для того ли, чтобы отвязаться от нее, вы вчера вместе с судейскими рылись в бумагах покойника? Хе-хе-хе! И не мелькнуло ли у вас кой-какой мысли, когда вы так аккуратно (Косяков раскланялся) пришли по третьем зову. Хе-хе-хе!

   Анохов нахмурился и снова ударил тростью по невидимому существу.

   - Я не понимаю вас, говорите яснее, - глухо сказал он.

   Косяков почтительно поклонился.

   - Допустим, что одна леди (я говорю предположительно) писала векселя и выставляла на них бланки своего супруга. Допустим далее, что эти векселя находятся в известном месте, из которого, по моему желанию, могут быть или отданы за приличное вознаграждение, или представлены судебному приставу?

   Анохов копал яму, забрасывал ее песком, колотил по ней тростью и снова копал.

   - Не могу понять, какое эта история имеет отношение ко мне?

   Косяков снова поклонился.

   - Продолжаю аллегорию. Может быть, леди была увлечена каким-нибудь джентльменом. Может быть, бланки на векселях проставлялись более ловкою рукою этого джентльмена... Позвольте!

   Косяков отскочил и заслонился рукою, потому что Анохов вдруг поднялся со скамьи и поднял трость. Лицо его было бледно, пот покрыл горячий лоб, но он сдержался и, воткнув трость в выкопанную яму, сказал с усилием:

   - Не беспокойтесь, это я так. Продолжайте!

   - Я против этого "так"! - грубо, оправясь от страха, ответил Косяков. - И не позволю к себе такого отношения. Бросим аллегории!

   Анохов кивнул головою.

   - Вы приходили справляться о векселях; значит, они вас интересуют. Вы знаете и эту леди, и этого джентльмена. Мои условия: сегодня вечером пятьдесят рублей за молчание в течение недели, и так каждую неделю, пока вы их не выкупите. Вот-с!

   Анохов стоял против него. С трудом переведя дух, он сказал:

   - Я интересовался ими, потому что тут замешаны мои друзья, и...

   - Передайте это своим друзьям, - перебил грубо Косяков, - я мог обратиться к ней, но я знаю светское обращение!... Передайте друзьям!

   - Но вы знаете, с кем вы говорите, - вспыхнул Анохов, - я могу устроить вам высылку, и потом, потом... - вдруг перебил он себя, бледнея и отшатываясь от Косякова, - как вы достали их? Вы причастны к убийству! Берегитесь! - он потряс тростью.

   Косяков насмешливо отмахнулся.

   - Обвините меня в убийстве! - сказал он. - От нелепого обвинения оправдаться всегда легко, но векселя уже наверное тогда огласятся. А выслать меня? Я законник, милостивый государь мой, и знаю, что можно и чего нельзя. Вот за шантаж меня можно посадить на скамью подсудимых, но... - и он засмеялся.

   Анохов закусил нижнюю губу. Косяков взглянул на него, поправил пенсне и, приподняв фуражку, сказал:

   - До свиданья, до вечера! Если я не застану вас здесь с пятьюдесятью рублями в восемь часов, я обращусь к леди, ну а там! - он надел фуражку и, равнодушно посвистывая, медленно пошел от Анохова.

   Анохов с тупым отчаяньем посмотрел ему вслед и бессильно опустился на скамью.

   Вот откуда ударил гром! Какая-то темная личность, в руки которой какими-то темными путями попали эти несчастные векселя.

   Анохов ясно увидел, что и он, и Елизавета Борисовна теперь во власти этого господина, что он будет мучить их до своей смерти - какой! - до их смерти, если они сразу не выкупят векселей.

   Анохов с яростью ударил тростью о землю.

   "К черту все!" - произнес он почти вслух, но тотчас покраснел от этой мысли.

   Добро еще боролось с проникавшим в его слабую душу злом. Пусть даже нет более у него любви к этой сумасшедшей женщине, он вечный должник перед нею по долгу чести. Разве он не соучастник? Разве не для него она достала проклятые шесть тысяч, которые выросли до пятнадцати? Разве не он внушил ей эту подлую мысль?

   Анохов поспешно встал и пошел к выходу.

   Слабоволие и жажда наслаждений! Зачем он встретился с нею?.. Легкая интрига превратилась в крепкую связь, скованную преступлением... Чего бы не дал он, чтобы сгладить прошлое, забыть его!...

   Он шел и бешено бил по земле тростью. Так негодяй, попавшийся в воровстве, кается в нем и злится, что пойман и уличен.

   Анохов прямо прошел в канцелярию губернатора и занял там деньги, чтобы на неделю успокоить своего врага. "Но больше я не могу. Я не богач, я живу жалованьем и кругом должен, - сказал он сам себе, и у него опять мелькнула мысль: - Уехать, уехать... и как можно дальше!..."

   Грузов сидел в конторе Долинина, проверяя реестровую книгу, когда услышал тихий оклик. Подняв голову, он увидел за окном Косякова и, дружески кивнув ему, тотчас встал с места и прошел в столовую, в которой работал Долинин.

   - Яков Петрович, - сказал он, - вы мне позволите сейчас уйти? В другой раз я больше...

   Долинин махнул рукою.

   - Идите, идите. Сегодня, вероятно, и не будет никого. Отберите только повестки, которые разослать надо.

   Грузов простился и через несколько минут входил с Косяковым в трактир "Звезда", сохраняя таинственное молчание заговорщика и терпеливо ожидая рассказа Косякова.

   Спустя добрый час времени они снова вышли на улицу и направились к своим палестинам, но теперь торжественная молчаливость сменилась веселым оживлением. У Грузова котелок был сбит на затылок, фуражка Косякова набекренилась. Они шли под руку. Косяков бойко выбрасывал ноги, словно сбивал по панели камешки, Грузов высоко подымал, ступая, свои колени, словно давал киселя кому-то невидимому, идущему впереди него. Оба они изрядно покачивались и, меняясь короткими фразами, заливались веселым смехом.

   - Так припугнул? - спрашивал Грузов.

   - У-ух как я его! - отвечал Косяков.

   - Струсил?

   - Дрожал как лист! Все, говорит, сделаю, не погубите карьеры!

   - Ха-ха-ха!

   - Наверное! Иначе ты знаешь? - Косяков останавливался и делал выразительный, но ему одному понятный жест рукою. Грузов радостно кивал, и они, взявшись под руку, снова продолжали свой путь.

   В сенях своего домика они крепко поцеловались, и один вошел в дверь направо, а другой налево.

   При входе Косякова больная жена его радостно заворочалась на месте и, смешав карты на столе, заговорила:

   - Здравствуй, здравствуй! А я все гадала на тебя. Хорошо тебе будет, денег много, много. Только...

   - Здравствуй, сорока! - снимая фуражку и идя за занавеску, ответил Косяков. - Значит, вела себя смирно, умницей и не плакала?

   - Так, немножко, - ответила Софья Егоровна.

   - Это с чего? Опять? - сердито откликнулся Косяков, причем за занавеской послышался треск кровати.

   - Скучно мне, Никаша, - заговорила, оправдываясь, женщина, - сидишь, сидишь. Гадаешь, а потом думаешь... Вот бы гулять пошла, на улице светло, светло...

   - Глупости, пыль, жара, - вяло отозвался Косяков.

   - По пыли бы ногами потопталась. Господи! И за что мне!... Опять, для тебя - вижу я - обуза обузой. Ни тебе хозяйкой, ни тебе женой. Урод, калека... умереть хочется. Лягу я в сырую землю в тесном гробу и буду лежать смирно-смирно...

   - Будешь, будешь, - уже сквозь сон ответил Косяков и захрапел, а Софья Егоровна откинулась к спинке кресла, заломила руки в отчаянье и заплакала.

   Спал и Грузов в своей крошечной комнате, предварительно намазав мазью верхнюю губу и наказав мамаше разбудить его к семи часам.

   В семь часов он проснулся и, приведя себя в порядок, пошел к Косякову.

   - Здравствуйте, здравствуйте, - радостно приветствовала его Софья Егоровна, - а вы за ним опять? Крикните ему, он и проснется. Я всегда его так бужу!

   - Никанор! - крикнул Грузов.

   - А? Что? Пора? - послышалось из-за занавески.

   - Самый раз!

   - Я мигом!

   Косяков заворочался и через минуту вышел, натягивая на себя пиджак.

   - Моя-то сорока, смотри, мне денег нагадала, - сказал он шутливо, - я ей за это орехов принесу.

   - Принеси цветков мне. Я их поставлю и нюхать буду, а потом зажмурюсь и подумаю, что гуляю по лужку, - попросила Софья Егоровна, и лицо ее приняло мечтательное выражение.

   - Фантазии все! Ну, да гадай лучше - и цветов принесу. Что нагадала еще? А?

   Жена смутилась.

   - Так, всякое...

   Косяков взялся было уже за фуражку, но при ее словах остановился и сказал:

   - Ну, что еще? Говори!

   Она смутилась еще сильнее и едва слышно ответила:

   - Так... глупости... будто казенный дом выходит...

   Косяков вздрогнул. Как все невежественные люди, он был суеверен, и лицо его вдруг приняло сердитое выражение. Он подбежал к жене и торопливо стал собирать со стола карты.

   - Казенный дом! - говорил он сердито. - Ах ты, глупая сорока! Еще напророчь, проклятая. Вот тебе, поганая, вот! И не будет тебе карт!

   Он хлопнул ее картами по носу и быстро переложил карты на комод. Софья Егоровна заплакала.

   - Никаша, что же я без карт? Одна! Милый! Не сердись на меня, глупую. Никашечка!

   Но он надел фуражку и сердито вышел из ко