Зарин Андрей Ефимович - Казнь

sp;   Прислуга пригласила их ужинать. Они дочитали последнюю страницу и встали.

   - Ну, завтра и к подписи, - весело сказал Весенин, - уж не знаю, как и благодарить вас, Яков Петрович!

   - Пустяки! - отговорился тот. - Николай, ужинать!

   - Не пойду! - ответил сверху Николай. Долинин смутился. Веселость сразу оставила его, и на лице отразилась тревога.

   - Тогда до свиданья! - крикнул ему Весенин. - Я выпью рюмку - и домой!

   - Всего хорошего! Я ваш велосипед в переднюю внес.

   - Спасибо, жму вашу руку!

   Долинин, надеясь, что Николай сойдет проститься с Весениным, не дождался, грустно вздохнул и повел своего гостя вниз.

   Весенин торопился. Почти на ходу он выпил рюмку водки, закусил сардинкой и стал прощаться.

   - Поди, часа два! - сказал он.

   Долинин не задерживал его. Ему хотелось скорее остаться вдвоем с братом.

   Весенин зажег у велосипеда фонарь. Долинин раскрыл дверь, придерживая ее, пока тот вывел велосипед.

   - У вас аллейка-то гладкая? - спросил Весенин.

   - Гладкая!

   - Ну так до завтра.

   - Всего хорошего!

   Долинин запер дверь, но не успел дойти и до середины конторы, как резкий звонок заставил его вмиг очутиться снова у двери и быстро распахнуть ее. Перед ним стоял встревоженный Весенин.

   - Яков Петрович! Здесь было убийство! - сказал он. - На дорожке труп!

   - Дерунова? - глухо спросил Долинин и ухватился за косяк.

   Весенин испуганно взглянул на него.

   - Пойдемте, взглянем! - он быстро снял с велосипедного руля фонарь и повел Долинина. Намокшая земля скользила под ногами, кусты брызгали водою. Весенин прошел несколько шагов, остановился и дрожащей рукою навел на землю фонарь. Свет ударил ослепительно яркой струею и осветил искаженное лицо Дерунова. Он был без шляпы, с обнаженной головой; страшный удар в висок выбил ему глаз и залил кровью все его лицо; здоровый глаз, широко открытый, с ужасом смотрел перед собою.

   Весенин отвел фонарь в сторону и торопливо сказал:

   - Я сейчас на велосипеде съезжу в полицию, а вы пришлите дворника приглядеть тут! Я мигом!

   Он через мокрые кусты обошел труп и выбрался за калитку.

   - Поехал! - крикнул он.

   Долинин словно очнулся от охватившего его оцепенения, застонал и, спотыкаясь, побежал в дом. Свеча, с которой он провожал Весенина, погасла. Он побежал впотьмах, не заперев двери, натыкаясь на мебель и поминутно хватаясь за голову.

   Поднявшись к себе, он бессильно упал на софу, но, услышав над собою те же монотонные шаги Николая, быстро встал и крикнул:

   - Николай!

   Что-то ужасное было в его крике, потому что встревоженный Николай в один миг очутился подле него. Долинин взглянул на него безумным взглядом.

   - Дерунова убили, - сказал он глухо, - у нас... в саду!

   Николай пошатнулся и схватился рукою за край стола. Мысли его закрутились в бешеном хаосе, но, взглянув на брата, одна ужасная мысль заслонила собою все остальные.

   Он выпрямился, в глазах его вспыхнула решимость.

   - Брат! - звонко проговорил он. - Клянусь всем святым: это не я!

  

  

   Вдова жандармского полковника Авдотья Павловна Колкунова, или, как она любила, чтобы ее называли, полковница, жила с "сердцем, полным разочарования", по ее словам, и 60 рублями пенсии. Она когда-то видала свет и потому, сохраняя его традиции, держала себя то величественно, как королева Виктория, то игриво, как придворная дама Наполеона III, то мечтательно-томно; она когда-то считалась красавицей и потому старательно поддерживала это воспоминание всевозможными искусственными средствами, но провинциальная косметика не могла равняться со столичной, и румяные щеки полковницы походили скорее на пораженные экземой, а нежная белизна кожи приняла от времени и скверных белил синеватый оттенок, словно Авдотья Павловна брила себе и нос, и лоб, и все части лица, не тронутые местными румянами.

   С тех пор как она выдала свою дочь замуж, жизнь ее обратилась в сплошное удовольствие. Она не отказывала себе ни в еде, ни в нарядах, ни в развлечениях и с чарующей грацией привлекала в свой дом молодых людей, которые были не прочь выпить и поесть у нее в гостиной, но бежали как очумелые при виде ее на улице.

   С дочерью она была дружески-ласкова и товарищески-откровенна, и потому, когда Екатерина Егоровна прибежала к ней, расстроенная поведением мужа, она быстро успокоила ее.

   Вечером сюда наведался Дерунов и передал ей билет, инструкции и деньги. Екатерина Егоровна, все еще смутно боясь мужа, осталась у матери ночевать и теперь, после крепкого и спокойного сна, свежая и радостная, сидела за кофеем. Против нее, в покойном кресле, небрежно развалясь и положив ногу на ногу, курила папиросу ее мамаша.

   Чарующая красота ее юности не была еще восстановлена, и лицо имело буро-синеватый оттенок, словно не бритое дня три; тонкий нос ее шелушился, под глазами синели круги и длинные тонкие губы были почти черны, прикрывая ослепительно белые зубы петербургской работы. Она была одета в розовый пеньюар, обнажавший когда-то дивные ее руки почти до плеч, - и в этом виде походила более на костлявую смерть, вздумавшую кокетливо принарядиться и закурить папиросу, чем на вдову жандармского полковника.

   - Я только не знаю, - говорила Екатерина Егоровна, продолжая разговор, - как мне собраться и сказать мужу об отъезде. Луша не пришла за мною; значит, он меня не спрашивал.

   - Пренебреги! - ответила полковница, выпуская дым кверху. - В высшем свете, мой ангел, на мужей не обращают внимания. Они - нуль!

   - Но, мама, если он узнал...

   - Тем лучше! - и полковница лукаво прищурилась. - Ты уезжай и требуй отдельный вид. Семен Елизарович поддержит тебя. Ты останешься в Петербурге, я приеду к тебе, и мы устроим салон! Ах! - она приняла еще более пленительную позу и предалась мечтаниям. - Мы привлечем к себе всю золотую молодежь. Будем устраивать пикники, гулянья... Я, Катиш, выучу тебя всем тонкостям кокетства, и ты будешь очаровывать! Когда-то я слыла непобедимой; львы были у моих ног.

   - Львы, мамаша?

   - Ну да, светские львы, глупенькая! - снисходительно объяснила она и вздохнула: - Но твой отец был ревнив и перевелся в провинцию.

   В это время в комнату вошла красивая, высокая девушка.

   - Тебе что, Феня? - прервала свою речь Колкунова.

   - Луша пришла к барыне...

   - Луша! - встрепенулась Екатерина Егоровна. - Зови ее сюда! Мамаша, вы позволите?

   - Позови ее сюда, Феня, - величественно сказала Колкунова.

   Луша тотчас вошла в комнату. Она была бледна и взволнованна.

   - Ну, что, Луша? Он зовет? Сердится? - спросила Екатерина Егоровна, нагибаясь через стол.

   Луша покачала головою.

   - Сидит запершись! - ответила. - Не слышно даже, а Семен Елизарович...

   - Семен Елизарович? - удивилась Екатерина Егоровна. - Был?..

   Луша опять качнула головою.

   - Убиты-с, - тихо ответила она, - сегодня... все в городе говорят!...

   Екатерина Егоровна вскочила с искаженным от ужаса лицом.

   - Убит? - повторила она и, подняв руки кверху, закричала: - Он, он! О я несчастная! Он и меня убьет. Он грозился!...

   Полковница выронила папиросу и всплеснула руками.

   - Ах, ужас! Феня, Феня! - закричала она. - Поди, позови жильца нашего, скорее!...

   - Алексей Димитриевич рано утром ушли, - сообщила Феня, - за ними сторож приходил. Экстра, говорит, убивство!...

   - Вот! - воскликнула полковница. - Луша, ты права! Его убили! О люди! Нет нашего ангела! - Она тоже вскочила и грозно протянула руку: - Но тогда арестуйте убийцу!

   - Он, он! - кричала Екатерина Егоровна, бегая по комнате. - Он грозился!

   - Барыня! - заговорила Луша, вся дрожа. - Они все взаперти сидят, и не слышно их. Я боюсь идтить туда, потому они, верно, порешившись. Вот ей-Богу!

   - Как? - полная нового ужаса, спросила Екатерина Егоровна.

   - Не иначе как порешившись! Потому что ничего не слышно. Я даже убегла ночью, а теперь вернулась - и все тихо. Я - к вам!...

   - Мамаша, что же мне делать? - простонала Екатерина Егоровна, опускаясь в кресло.

   Мамаша развела руками.

   - Теперь самое лучшее, - бойко заговорила Феня, - подождать, пока вернутся Алексей Димитриевич. Они законник, и все это им известно. Они и присоветуют!

   - Да, да, Катиш! - оживилась полковница. - Это самое лучшее! Подождем его. Ты не уходи от меня... И ты, Луша. Там видно будет. Феня, пойдем! Помоги мне! Ох, как бьется мое слабое сердце!...

   Она приложила руку к тощей груди и медленно поплелась из комнаты.

   - А я, барыня, сбегаю за вещами и сейчас назад. Опять, квартиру запереть надо! - сказала Луша и, видя, что ее барыня сидит в оцепенении, тихо вышла из комнаты...

   Весть о насильственной смерти Дерунова всюду производила ужасное впечатление.

   Сергей Степанович Можаев один из первых узнал о ней от Весенина. Он широко перекрестился и сказал:

   - Никто не знает своего смертного часа. Какая ужасная смерть! А мы вчера с вами костерили его! Что же, ограблен?

   - Нет! - ответил бледный Весенин (он не спал всю ночь). - При нем и часы, и портмоне, и бумажник...

   - Странно!... Злой человек был. Врагов много!

   Разговаривая, они прошли в столовую.

   За самоваром с бледным, усталым лицом сидела Елизавета Борисовна, подле нее Вера внимательно просматривала газету.

   Сергей Степанович ласково поздоровался с ними.

   - Новость еще не дошла до вас? - спросил он, садясь к столу.

   - Какая? - живо спросила Вера. Елизавета Борисовна только повернула лицо в сторону мужа.

   - Дерунова убили! Федор Матвеевич на труп наткнулся, в садике Долинина, у подъезда... Лиза! - вдруг закричал Можаев, вскакивая со стула. - Лиза!

   Вера успела поддержать свою мачеху, иначе она бы упала. Мертвенная бледность покрыла ее лицо. Весенин с готовностью налил стакан воды. Можаев стал на колени, схватил руки жены и в испуге встряхивал их.

   - Лиза, что с тобою? Очнись! - говорил он растерянно.

   Вера смочила водой виски мачехи. Она очнулась. Капли пота выступили на ее лице.

   - Простите, - улыбнулась она, - но это так неожиданно. Я не могу. Я выйду. Вера, помоги мне! Спасибо, Серж!

   Муж нежно обнял ее и повел из столовой. Вернувшись, он сказал:

   - Она последние дни что-то все на головные боли жалуется, бедная! Надо скорей в деревню, Федор Матвеевич! Веруша, наливай чаю. Что надо? - недовольно обратился он к вошедшему лакею.

   - От Деруновых к барышне... - сказал тот нерешительно. Вера тотчас встала.

   - Ко мне? Я сейчас, папа! Простите! - и она быстро вышла.

   Можаев пожал плечами. Вера вернулась почти тотчас, бледная и взволнованная.

   - Простите меня - я ухожу! - сказала она. - Вы уж сами хозяйничайте!

   - Что еще? - спросил Можаев.

   - С Анной Ивановной нехорошо. Истерика, потом обморок, лежит. Я возьму доктора и к ней! - торопливо ответила Вера, проходя в свою комнату.

   - Вот она, смерть-то! - сказал Можаев Весенину. - Так и захватывает все вокруг. Словно камень, брошенный в воду. За кругом круг...

  

   Анна Ивановна лежала без чувств, но едва приходила в себя, как начинала биться в истерике. Прислуга растерялась. Брат Анны Ивановны, Силин, метался как угорелый, и, когда пришла Вера с доктором, все вздохнули с облегчением.

   Степан Иванович Силин был славный малый. Огромного роста, с огненно-рыжей бородою по пояс, на вид ему можно было дать лет сорок, хотя в действительности ему было 23 года; он обладал громким голосом и раскатистым смехом, грозной внешностью, под которой скрывалось добродушное существо; наконец, в минуты задумчивости он казался глубокомысленным, умным, когда в действительности был далеко не из тех, что выдумывают порох. Когда сестра его вышла замуж за Дерунова, тот устроил ему место у себя в банке на 50 рублей, и Силин с жаром отдался наслаждениям жизни. Но все же банковская служба не удовлетворяла его мелкого честолюбия, и он устроился репортером при местных газетах. Судьба создала его для этого рода занятий. Он на лету умел схватывать информацию, из самых необыкновенных источников черпал сведения, бывал во всех слоях местного общества и слыл первым сплетником, хотя сплетни его не носили никогда злого характера. И теперь, следуя своему призванию, он едва успел освободиться, как помчался в редакцию местного "Листка".

   Он ворвался в контору, как ураган, сразу наполнив своей особой все помещение. Длинноносая девица с чахлой грудью и тусклыми глазами подпрыгнула от неожиданности за своею конторкой и только воскликнула:

   - Ах, Степан Иванович!

   Толсторожий парень, меланхолически складывающий на полку номера газеты, выронил из рук толстую пачку.

   Силин промчался мимо них, распахнул крошечную дверку и закричал с порога:

   - Сенсационная новость! Убийство! Триста строк и не иначе как по три копейки.

   - Степан Иванович, родной! Идите, идите, рассказывайте! Ну? - воскликнул редактор, поднимаясь ему навстречу.

   Матвей Михайлович Полозов, редактор и издатель местного "Листка", был брюнет маленького роста и довольно объемистый в обхвате. Все лицо его было так густо покрыто растительностью, что только очки указывали на присутствие глаз среди этого волосяного леса, и, уже следя за ними, можно было разглядеть красноватый нос, на который упиралось толстое седельце очков.

   - Как бы не так, - ответил Силин, пожимая руку издателю, - прошлый раз я вам сдуру рассказал про Мартынову, что родила двойню, вы напечатали, а я с носом! Нет, сперва условимся! - Он уселся и закурил.

   - Шутник вы, право! - смутился редактор. - Ну да что с вами поделать. Пишите!

   - Триста и по три?

   - Милушка, пусть за две строки пятачок. По две с половиною. Средства у меня, вы знаете...

   - Ну, один черт! - Силин махнул рукою. - Вы-то уж слыхали?

   Редактор встрепенулся.

   - Про убийство? Да, да! Я к Долинину посылал, просил прийти. Спит.

   - Не спит, а расстроен, - с ударением сказал Силин, - шутка ли, у них в доме! Через полчаса, как он вернулся. "Где вы были? Везде! Везде - значит нигде!" - Силин кинул папиросу и придавил ее каблуком, словно ставя точку.

   - Милушка, да вы что же? - пролепетал редактор.

   - Я? - пожал плечами Силин. - Ничего! Это первый допрос на месте. Всех спрашивали.

   - Скажите!... А он фельетон мне должен, - задумчиво протянул редактор.

   - Фельетон он напишет. Ему что! Да и я это так, - успокоил его Силин, - ну, я сяду!

   - Душечка! - сказал редактор, влюбленно посмотрев на Силина и доверительно положив ему на колено руку. - Только уговор: сегодня в "Газету" не идите!...

   Силин с возмущением тряхнул головою.

   - Нет, нет, дайте слово! - продолжал редактор. - А то помните с затонувшей баржей? А? И вообще все теперь сведения об этом деле чтобы у меня. Хорошо? Я вам уж три копейки дам! - расщедрился он.

   - Три? Идет!

   - Ну, вот и хорошо! Так пишите, милушка! Я вас оставлю!

   Силин пристроился к столу и, макая перо, сказал вслед уходящему Полозову:

   - Пришлите пару пива!

   Перо его бойко заскрипело по бумаге.

   "Весь город сегодня в необычайном волнении. Пролилась кровь, совершено убийство. И на этот раз убит не жалкий босяк в пьяной драке, не загулявший бурлак, а всеми уважаемый, известный делец, директор коммерческого банка. Убит не ради денег, а по каким-то таинственным мотивам, и труп его, подброшенный или нет, был найден... Но не будем забегать вперед и начнем по порядку..."

   Силин выпил залпом стакан пива, задумался и, налив второй стакан, на клочке бумаги отметил:

   "1. Кто и как открыл труп? 2. Поза убитого, рана. 3. Первые меры. 4. Прибытие властей. 5. Прибытие следователя. 6. Первый допрос на месте. 7. Тайна".

   - Так, хорошо! - одобрил он сам себя. - А извещение о похоронах в особой заметке. Ну!

   Он выпил второй стакан пива и стал писать, не отрываясь, только и отбрасывая исписанные страницы в сторону.

   Спустя час он встал, потянулся и, самодовольно взглянув на исписанные листки, аккуратно сложил их, придавил прессом и, взяв шляпу, вышел из душной комнатки.

   Уходя, он поклонился девице с тусклыми глазами и сказал ей:

   - Придет Матвей Михайлович, скажите, что на столе!

   - Хорошо, Степан Иванович! - ответила девица таким тоном, словно он предложил ей выпить раствор сулемы и она с безропотной покорностью согласилась на это предложение.

   Силин вышел и огляделся, после чего, беспечно насвистывая, направился в соседнюю улицу, перешел площадь, прошел по бульвару и совершенно неожиданно очутился перед дверью в редакцию "Газеты".

   Ничего нет удивительного, что он вошел в нее, и совершенно естественно, что редактор-издатель "Газеты", Павел Петрович Стремлев, с радостным возгласом бросился пожимать ему руку.

   - Рад, рад! - говорил он. - Два раза посылал за вами! В "Листке" не были?

   Стремлев был еще короче Полозова, но в противоположность ему - не только на лице, но даже и на голове не имел ни малейшего признака растительности. Зато глаза его, выпуклые, словно выдавленные из орбит, беспокойно таращились и огромный нос, как руль у лодки, гордо высился над тонкими губами, что делало его голову похожей на птичью.

   - Ну вот еще, - ответил Силин, - я ему свою двойню долго не забуду!

   - И хорошо! - обрадовался Стремлев. - Так вы мне насчет убийства, а? Ваш родственник, - вздохнул он, - почтим!

   - Великолепная статья, - сказал Силин, - таинственная подкладка, роман. Но...

   - Что?

   - Меньше трех копеек не возьму, и сколько напишется!

   - Степан Иванович! - воскликнул Стремлев. - Где у меня средства? Вон тот каналья может: его отец гробы делал в холерный год, нажился. Так ему легко Долинина на фельетон позвать, а я...

   - Ну, тогда я уж к нему пойду! - и Силин с равнодушным видом повернул к выходу.

   - Ну, миленький, ну, дорогой! - Стремлев взял его под руку. - Ну, Бог с вами! Пишите! Только, - он умоляюще посмотрел на него, - уж в "Листок" не ходите!

   - Э, шут с ним! - ответил Силин. - Ну-с, так я сяду! - и он положил шляпу.

   - Садитесь, садитесь, - засуетился Стремлев и многозначительно прибавил: - Возмущения побольше! Упадок нравственности и прочая.

   Силин кивнул головой и опустил перо в чернильницу. Часа через полтора он вышел из редакции, весело улыбаясь.

   - Ну, сделал! - сказал он сам себе. - Теперь к сестре, обедать, потом с Лапой повидаться для нового запаса... Ах, если бы каждую неделю такой случай!...

  

  

   Только к утру приехал судебный следователь, Сергей Герасимович Казаринов, длинный и тощий, с белокурою головой, на которой волосы росли почему-то клочьями, в синих очках на остром и тонком носе. Он вертел беспрерывно головою, словно вывинчивал ее из плеч, и при этом нос его будто нюхал воздух.

   Его сопровождал письмоводитель Лапа, постоянно имевший вид только что проснувшегося человека. Если его спрашивали, он сначала подымал голову и осматривался, словно ища глазами спросившего его человека, потом в свою очередь спрашивал: "А?" - и на вторичный вопрос уже собирался с ответом.

   Казаринов был возбужден. Он давно сетовал на прозаичность своих дел (помилуйте, в пьяной драке Аким Степана зарезал, или Матренин любовник в ревности ее ножом полоснул! Разве это интересно?), и теперь убийство Дерунова, казалось, давало ему случай отличиться.

   - А, Яков Петрович, Николай Петрович! И вы тут? - обратился он к Весенину. - Знакомые все лица! Ну, что без меня тут сделали?

   Пристав доложил, что он составил протокол предварительного осмотра места и положения трупа, полицейский врач установил убийство и сделал осмотр трупа.

   - А, а! - сказал следователь. - Проверим! Труп убрали? Нет? Вот и он? Откиньте-ка парусину! Ох, был человек, и нет! Ну, займемся. Яков Петрович, вы устройте меня!

   Яков провел его в свою контору, Лапа развернул портфель, и Казаринов начал предварительное следствие.

   Сначала он заподозрил в убийстве Якова Петровича, потом его прислугу, потом Весенина и, наконец, Николая.

   - Вы пришли поздно? После господина Весенина? Да?

   Николай с видимым раздражением отвечал на вопросы. Яков следил за ним с нескрываемой тревогой.

   - И когда вы пришли, трупа не было?

   - Я же сказал!

   - Да, да! Я и забыл... Ну, а где же гуляли все время? По дождю? В непогодь?

   Николай передернул плечами.

   - Везде был! В городе, на Волге, в горах.

   - И вас везде кто-нибудь да видел?

   - Вероятно!

   - Ведь вы же разговаривали с кем-нибудь, а?

   Николай хотел что-то ответить, но, видимо, раздумал.

   - Ни с кем! - сказал он.

   - Ни с рыбаком, ни с мещанином каким-либо. Но вы, вероятно же, ели, пили?

   - Не ел, не пил!

   Следователь пожал плечами. Подозрение его усилилось.

   - Ну, а костюмчик, в котором вы ходили, вероятно, промок? - вкрадчиво спросил следователь. - Вы, вероятно, его сбросили?

   - Наверное!

   - И, вероятно, дома.

   - Не на улице же!

   - И вы позволите на него взглянуть? А?

   - Сделайте одолжение, - ответил Николай и в раздражении громко закричал: - Лиза, принеси мою одежду, что я вчера снял!

   - Но позвольте, - вмешался взволнованный Яков, - после его прихода ушел мой письмоводитель, вот при нем, - он указал на Весенина, - если бы был труп, он бы вернулся, поднял крик!...

   - А-а! - протянул следователь, и в его уме Николай тотчас очистился от подозрений, а Грузов стал несомненным убийцей.

   - Не надо пока! - отодвинул он принесенный прислугою костюм. - А где же ваш письмоводитель?

   - Он, вероятно, скоро придет. К девяти часам!

   Следователь кивнул и вдруг обратил свое внимание на принесенный костюм. Это была светлая суконная тройка и вышитая сорочка. Ее правый рукав, как и подкладка пиджака, был залит кровью.

   - А что это, Николай Петрович? - спросил следователь.

   - А вот что! - Николай быстро отвернул рукав рубашки и почти сунул к носу следователя свою руку, от запястья до локтя которой почти во всю длину проходила глубокая царапина. - Садился в лодку и о багор разодрал.

   Следователь быстро закивал головою.

   - Так, так! Но вы позволите? - и он указал на отложенные вещи.

   - Сделайте одолжение!

   - Занесите в протокол: рубашка и пиджак! - сказал следователь Лапе.

   В это время на пороге конторы показался Грузов.

   - А, - воскликнул следователь, - господин письмоводитель. Ваше звание? имя? отчество? фамилия? жительство? Так! Скажите, вы ушли от господина Долинина после возвращения его брата?

   - После, - ответил Грузов, подходя к столу.

   - Часу?..

   - Во втором, в начале, - ответил Грузов.

   - Так, так! А где вы шли?

   - У нас один выход; вот тут!

   - Через дорожку, в калитку? Так! И трупа не видели?

   - Нет! - ответил Грузов.

   Подозрение таяло. Следователь нахмурил белые брови.

   - И ничего подозрительного? Крика? Стона?

   - Ничего!

   - А вы лично знали, что убитый должен был прийти к господину Долинину?

   - Яков Петрович при мне получил от него записку. Но мы его уже не ждали.

   - Почему?

   - Поздно!

   - Да, поздно! А еще кто-нибудь знал про его намерения посетить господина Долинина?

   - Уж этого не знаю! - Грузов развел руками и отошел от стола. Следователь устало выпрямился.

   - Ну, пока все! - сказал он. - Яков Петрович, может быть, чайку?

   - Сделайте одолжение! - Яков поспешно встал. - Я велел приготовить завтрак. Господа, милости просим!

   За стол сели он с братом, Весенин, следователь, Лапа и пристав с доктором. Следователь разговорился.

   - Вы меня извините, Николай Петрович! У меня система. Все (он указал рукою на всех, не исключая даже Лапы) у меня в подозрении - и я с этого начинаю. Это ни для кого не обидно. Мало-помалу лица передо мной оправдываются, и остается один (он поднял указательный палец), знаете, как в математике: с помощью исключения третьего! Ха-ха-ха! Возвращаясь домой, он спросил Лапу:

   - Что вы думаете, Алексей Дмитриевич?

   - А?

   - Я говорю, что вы думаете об убийстве? Есть подозрения?

   Лапа, будто проснувшись, раскрыл широко глаза и ответил:

   - Надо навести справки, много справок, много...

  

   Контора нотариуса Долинина приняла прежний вид. Спустя два часа Сухотин с Весениным совершили в ней крупную сделку, и Яков Петрович скрепил их договор. Грузов писал бумаги; Лиза гремела на кухне посудою; часы монотонно тикали в столовой. Николай куда-то ушел, и сердце Якова, отчасти успокоенного, все еще тревожно сжималось. Он провел, как и Николай, бессонную ночь и успел увериться в его невинности, но тревога за него не покидала его сердца. Николай в одну ночь побледнел и осунулся. Он все время говорил с Яковом, как безумный. То радовался и убеждал, что Дерунов понес заслуженную казнь, то с ужасом и слезами думал о том, как перенесет эту весть Анна, что она заподозрит его. Потом говорил, что знает убийцу, и снова отказывался от своих слов. Едва уехал следователь и был убран труп, Николай оделся и вышел из дома.

   Яков не мог заниматься.

   - На сегодняшний день мы закроем контору, - сказал он Грузову, - можете идти, Антон Иванович.

   Грузов стал убирать бумаги.

   - А завтра?

   - Завтра наведайтесь. Сегодня я уж утомился очень. Не спал... волнения...

   "Странно, - подумал Яков, когда Грузов ушел, - на этого человека смерть Дерунова не произвела никакого впечатления. Словно он знал о ней еще вчера. Фу, какие скверные мысли!... Дерунов был плохой человек..."

   Грузов, наклонив голову и приседая в коленях, медленно брел по улицам, раскаленным полдневным солнцем. Путь ему предстоял немаленький.

   Если пройти всю Московскую улицу, которая оканчивается оврагом, и перевалить за него, то очутишься в предместье города - "на горах". В этом предместье улицы не мощены и в жаркие дни уподобляются песочнице, а в дождливые - чернильнице; домишки в нем все деревянные, перекошенные, изредка с мезонином и балкончиком; селятся здесь торгующие на базаре мещане, владельцы домов, извозчики и в качестве жильцов - бедные конторщики, люди темных профессий, мастеровые и фабричные. Нравы здесь буйные и полное господство демократичного стиля, так что франт, появившийся на улице в модной шляпе, рискует обратить свое украшение в одно воспоминание. Днем по улицам шумной ватагой бегают ребятишки, гоняя какую-нибудь несчастную собаку или отбившуюся от дома свинью; вечером и в тихую летнюю ночь сидят веселыми группами удалые мещане с девками и под визг гармони какой-нибудь голосистый тенор выводит:

  

   Она, моя милая,

   Сердце мое вынула;

   Сердце мое вынула,

   В окно с сором кинула!

  

   После чего хор весело подхватывает припев:

  

   Алон, камбалон

   Вдвоем, втроем пропоем!

  

   Причем девицы стараются как можно пронзительнее визжать, и потом все раскатываются веселым смехом. А из раскрытых окон трактира "Зайдем здесь" льются томительные звуки старого, рассыхающегося органа, играющего "Дунайские волны".

   В этом предместье, на краю одного из оврагов, как раз наискось от веселого трактира, в собственном домишке проживал Антон Иванович Грузов со своею матерью. Мать его была благообразная старушка, с лицом красным, как малина, и сморщенным, как печеное яблоко, с совершенно квадратной фигурою и толстыми короткими руками.

   - Антоша! - воскликнула она, хлопая руками по бедрам, словно курица крыльями. - А обед-то еще и не сварился!

   - Я сегодня раньше, маменька. У нас история, - ответил сын, опускаясь в глубь дивана, потому что на диван сесть нельзя было, до такой степени сиденье его ушло вниз.

   - А что же случилось, Антоша?

   - У нас Дерунова убили!

   - Ах ты Боже мой! - старушка опять хлопнула крыльями. - А кто же убил, Антоша?

   - Да я - то, маменька, откуда знаю? - рассердился Антоша. - Вы лучше вот что: мазь приготовили?

   - Как же, Антоша.

   - Так дайте мне, я покуда ею до обеда усы помажу.

   Старуха вытащила из печки жестяную кастрюлю с какой-то мазью и сказала:

   - А я бы, Антоша, тебе керосином советовала. От керосина волос скоро растет!

   - Ну, и без вас знаю! Пробовал я этот керосин. Одна вонь!

   И, перейдя к стенному зеркальцу, он захватил указательным пальцем изрядную порцию из кастрюльки и тщательно намазал ею верхнюю губу, отчего у него тотчас появились усы, но какого-то странного серого цвета и жесткие, как жгуты.

   - Теперь я до обеда прилягу, мамаша, - сказал он, идя в соседнюю каморку, - а вы загляните к Косякову. Скажите, чтобы он не уходил из дому, меня бы подождал. Дело есть! Так и скажите!...

   - Хорошо, Антоша! Спи, голубок!

   Грузов скрылся, и скоро из-за деревянной перегородки раздался его богатырский храп...

   Спустя два часа, выспавшись, смыв серую мазь с лица, плотно пообедав, Грузов приоделся и уже взял шляпу, но спохватился, зашел за ситцевую занавеску, где стояла постель его матери, и запустил руку под тюфяк.

   - Антоша, что ты там ищешь? - спросила старушка, убирая со стола после обеда.

   - Не ваше дело, мамаша! - закричал Грузов. - Сколько раз я просил вас не спрашивать о том, чего вы никогда не поймете! Пожалуйста, не лезьте сюда!

   - Ну, ну, не пойду, Антоша, - испуганно ответила мать.

   Через минуту Грузов вынырнул из-за занавески, что-то старательно упихивая в боковой карман пиджака, и сказал:

   - Я теперь уйду, мамаша. Если бы кто пришел, скажите, что в трактире. Я там буду. Косякову-то сказали?

   - Как же, как же, Антоша!

   Антоша надел шляпу и, нагнув голову, шагнул за двери и очутился в сенях, заставленных ведром для помоев, кадкой с водою, лоханью, корытом и всякой рухлядью, без которой не может обойтись кухонное хозяйство. Обойдя корыто, швабру, он крепко стукнул в дверь с другой стороны сеней, за которой и жил Косяков.

   Никодим Алексеевич Косяков снимал комнату в домишке Грузова и состоял, таким образом, единственным квартирантом Грузова, а - попутно - и единственным его другом. Судьба, несомненно, хотя и не без его участия, немало поглумилась над Косяковым: она произвела его на свет балованным ребенком богатых родителей; потом, сделав его сиротою, помогла ему рано ознакомиться с "прелестью бытия", после чего, ранее благосклонно ему улыбаясь, вдруг нахмурила свое чело и начала трепать, встряхивать и метать несчастного Косякова во все стороны. Будучи безусым корнетом армейского драгунского полка, он прокутил в три года все наследство родителей, кроме нерушимого благословения, и бросил полк, увлеченный девятипудовой помещицей; оставленный ею за коварную измену с более воздушным созданием, он ухитрился сделаться управляющим у соседа помещика, который имел непобедимое влечение к всевозможным тяжбам. Прослужив у него два года, Косяков внезапно был лишен его доверия и покровительства, неосторожно взяв с соседнего кабатчика малую мзду за пропуск апелляции по делу своего патрона, - после чего судьба уже безжалостно начала его отделывать, как суровый родитель, разочарованный в своем детище.

   Мытарил Косяков по письменной части по всем уездным экономиям, служил в городе в управе, был канцеляристом при полиции и, наконец, всюду претерпев неудачи и гонения, занялся свободной профессией ходатая по мировым учреждениям.

   Грузов вошел в кухню, загороженную огромной русской печью, в черной пасти которой сиротливо жались друг к другу два муравленых горшка, спотыкнулся о брошенные на пол сапожные щетки и остановился на пороге большой комнаты, надвое разделенной выцветшей кумачовой занавеской. В углу под образами стоял комод, накрытый скатертью, на котором красовалось круглое зеркало; под окном стоял небольшой сосновый стол с банкою чернил, из которой торчала ручка пера, с кипою бумаг и рыжим портфелем; дальше стоял стол побольше, с шестью деревянными желтыми стульями, а в углу комнаты - небольшой столик и подле него глубокое вольтеровское кресло, не менявшее обивки и не знавшее починки, вероятно, со времен Екатерины; в этом кресле сидела женщина в грязном ситцевом капоте, с распущенными волосами. Когда-то она была красавицей, но теперь лицо ее пожелтело и сморщилось, нос заострился и только большие, черные глаза с лихорадочным блеском сохранили еще прежнюю красоту. Но и в них, вместо былой гордости, отражалась какая-то пугливость. Грузов кивнул ей головою.

   - Никодим Алексеевич дома?

   - Здравствуйте, здравствуйте! - затараторила в ответ женщина. - Дома, дома! Спит, спит! Вы подите туда, подите.

   Она подняла руку, желтую и тонкую, и указала на занавеску.

   - Только он сердитый сегодня, ух! - прибавила она. - Бранился, бранился и говядины мне не нарезал! Да! Вы разбудите его!

   - С кем это ты, сорока? - раздался из-за занавески заспанный голос. Женщина выразительно посмотрела на гостя.

   - Это я, - отозвался Грузов, - вставай, что ли!

   - А, ты, Антон! Сейчас! Что у тебя за дело такое?

   - После! - ответил Грузов, садясь на стул в ожидании. За занавеской заворочались. В то же время голос говорил без умолку:

   - Ладно, подождем! А моя-то сорока какую штуку сегодня удрала. Пришел этот каналья Сиволдаев, что за буйство судился; где, говорит, Никодим Алексеевич? Ушел! А где бумаги? Сорока-то ему: поищите на столе! Он нашел свое условие, взял его и ушел. Так пятнадцать целковых и свистнули. Ищи ветра в поле!

   - Я ничего не могла сделать, - жалобно захныкала женщина, - купи мне длинную палку, я их бить буду. Я ему кричала, кричала...

   - Хорошо, сорока! Я сказал, что три дня не буду тебе мяса резать, и - баста! А в другой раз... Ну, идем! Я готов!

   И Косяков вышел из-за занавески.

   Это был мужчина лет сорока, довольно полный, внушительной наружности, с расчесанными густыми баками и с медным пенсне на носу, которое вздрагивало от резких движений его головы.

   - Вот и я! Здравствуй! - сказал он. Грузов поздоровался с ним.

   - Ты сиди смирно, сорока, - сказал наставительно Косяков женщине, - до моего прихода. Я приду и уложу тебя в постель. Вечером тебе Антонина Васильевна чаю принесет! Ну, идем!

   - Дай хоть руку на прощание, - снова захныкала женщина, - не сердись на меня! Я не буду! - прибавила она жалобно.

   Косяков протянул ей руку; она жадно поцеловала ее несколько раз и взглянула на него молящим взглядом. Он смягчился.

   - Ну, ну, сорока, я простил уже! Завтра нарежу мяса, только в другой раз... - и он погрозил ей пальцем.

   - Ты принеси мне камней, я кидать в них буду!

   - Ладно, а теперь будь умницей. Сиди смирно. На тебе карты, гадай! - он быстро взял с комода карты, положил их перед женщиной и погладил ее по голове.

   - Ну, идем!

   - Идем! - отозвался Грузов.

   - Прощайте, прощайте! Я нагадаю вам счастья! - кивая головою, сказала им вслед женщина.

   - Постой, я на минуту! - произнес Косяков, когда они вышли в сени, и прошел к матери Грузова. Грузов вышел на улицу, и Косяков через минуту догнал его.

   - Ну, Антонина Васильевна обещала и чаем напоить ее, и посидеть с нею, - сказал Косяков с облегченным вздохом.

   - Тяжело? - спросил Грузов.