Зарин Андрей Ефимович - Казнь

  

   Яков спал у себя наверху, в кабинете, когда к нему вошел Николай и сел в кресло перед столом. Яков проснулся и поднял голову.

   - Ну, что? - спросил он. Николай отмахнулся рукою. В его жесте было столько отчаяния, что Яков встрепенулся и сел на диван.

   - Что с тобой? Ты видел ее, говорил с нею?

   - Со мной черт сшутил, - грубо ответил Николай, - ее подменили. Это не она. Ни прежней горячности, ни энергии, ничего! Тупое упорство и раскаяние в чем-то!...

   - Но она тебе-то сказала?

   - Казнь, казнь, казнь! Я казнюсь, ты казнись! Видишь ли, мы, оказывается, оба думали об его смерти, и он, чтобы наказать нас, помер! Ха-ха-ха! Может ли здоровому человеку с голову прийти такая чушь! - он хлопнул рукою по столу и встал. - Да, брат, все кончено! - сказал он обреченно. - Я просил у нее на год отсрочки, но что в этом. Будет то же самое!...

   Он присел подле Якова и заговорил снова:

   - Я ли не любил ее, Яша! В последнее время жил ею, дышал ею буквально! Я не мог представить себе счастья без нее! Да и теперь тоже. Что я? Птица с обломанными крыльями! И за что? Больно мне, Яша, больно! - он припал к плечу брата и горько, беспомощно заплакал.

   Яков обнял его и утешал, как мать ребенка. Он гладил его волосы, целовал горячий лоб и уговаривал его ласковым голосом.

   Николай очнулся и вытер мокрое от слез лицо.

   - Нет, Яша, полно! - сказал он, подымая голову. - Тут все кончено. Теперь у меня к тебе одна просьба: дай мне денег, и я завтра уеду в Петербург.

   - Но ведь ты хотел со мною. Я соберусь в неделю! - ответил Яков.

   Николай качнул головой.

   - Нет, мне час прожить здесь тяжко! Я задыхаюсь, я не могу больше. Отпусти меня!

   - Разве я держу тебя, Николай! - с грустью ответил Яков. - Уезжай, а я уже следом за тобою... что же! - он встал в свою очередь и задумчиво стал ходить по комнате. - Правда, нерадостно для тебя прошли эти месяцы. Что же, там развлечешься, сядешь за работу; приеду я, и заживем мы с тобою! - Он постарался сказать последнюю фразу шутливо и ласково взглянул на брата. - Когда же завтра?

   - С вечерним поездом, - ответил Николай, - днем схожу в редакцию, потом к Силину и уеду. Раньше не управиться.

   - А к Лапе?

   Николай словно вспомнил.

   - Ах, к Лапе. К нему надо тогда сегодня. Сходим сегодня!

   Яков кивнул головою. Николай сошел вниз разобраться в бумагах. Яков остался один, и горькая усмешка искривила его губы.

   Ах, брат, брат, сколько себе и другим он причиняет страданий, как бурно страдает, и как скоро проходят мимо него все бури!... А для него, Якова, одно расставание с насиженным местом - целая мука. Словно делит пополам он свою душу.

   - Идем, брат! - позвал его Николай снизу. Яков сошел.

   Нет, Николай страдал, и даже больше, чем он это высказал! Иначе не было бы его лицо так печально и глаза не смотрели бы так безучастно. Яков взял его под руку и дружески пожал его локоть.

   - Вы?! - воскликнула Колкунова, увидев из окна двух братьев. - Неужели с пальмовой ветвью. О, как благодарить вас! Катя, Катя!

   Она выбежала в переднюю, с исступлением жала руку Николая и звала дочь.

   - Да, да, - резко ответил Николай, - пусть идет, ваша дочь, и он простит ее. А вас он действительно терпеть не может!

   - Простит? - вскрикнула вошедшая в это время Екатерина Егоровна и томно поднесла платок к глазам.

   - Катя, Катиш! - воскликнула полковница и бросилась к дочери. - Не волнуйся!

   Яков дернул Николая за рукав, и они скользнули в комнату Лапы.

   - Фу, - сказал Яков, - как вы можете жить у такой сумасшедшей старухи?

   - Я не вижу ее, - ответил Лапа, - а увидев, не церемонюсь с ней. Мы сжились. Ну, принесли?

   Николай кивнул и вынул бумажку.

   - Только, я думаю, это мог бы написать всякий!

   - Ну, нет! - ответил Лапа, читая бумажку. - Здесь важен почерк и слог вашей повести. Ведь он выучил ее наизусть!

   - Неужели?

   Лапа кивнул головою.

   - Откуда вы знаете? - заинтересовался Яков.

   - У меня Феня на это. Она познакомилась с женской прислугой у Деруновых, ходит туда и все про него знает. Знаете, что она у него нашла?

   - Ну?

   - Гирю в два фунта; она вся ржавая, и на ней несколько волос!

   - Где же она?

   Лапа махнул рукою.

   - Там, где и была! Пусть полежит до времени.

   Яков в волнении отер с лица пот.

   - Неужели он сделал это из ненависти?

   - Нет, из ненависти он хотел подвести Николая Петровича, убил же из личной мести. Я уверен, он поразит всех своим спокойствием на суде.

   Яков и Николай поднялись.

   - Куда же вы? А чаю?

   - Нет, - ответил Николай, - мы уже дома. Я завтра еду в четыре часа. Приходите проводить.

   - Вы, завтра? - Лапа пытливо посмотрел на него и потом, сочувственно вздохнув, крепко пожал Николаю руку. - Ну, желаю вам большего счастья, чем в нашем городе! - сказал он.

   Братья вышли и всю дорогу говорили о странном Лапе.

   На другой день Николай зашел к Полозову.

   - Милушка, как я рад, что вы свободны! - воскликнул редактор "Листка", пожимая ему руку. - Статеечку принесли?

   - Нет, еду в Петербург, Матвей Михайлович, и зашел с вами проститься и за расчетом, - ответил Николай.

   Лицо Полозова сразу изменилось и все скрылось под волосами.

   - А, гм... - пробормотал он смущенно. - Расчет... Да, да!... Вот что, милушка, - встрепенулся он, - в книге-то вы не записаны; надо подсчет строкам сделать! Я уже завтра, завтра утречком, а?..

   Николай нахмурился.

   - Я сегодня еду! - сказал он резко, но тотчас беспечно махнул рукою. - Тогда завтра к вам брат рассыльного пришлет! До свидания!

   - Ну, и отлично! - оживился редактор. - Вот и ладно! А я к завтраму все приготовлю, а вы бы, милушка, мне из столицы корреспонденции, а? Вас здесь очень полюбили! Очень! - он схватил руку Николая и горячо потряс ее.

   - Хорошо, - ответил Николай, - непременно!

   Он вышел из редакции не в духе и направился к Силину. Иван растворил ему дверь; увидев Николая, он изменился в лице, но тотчас оправился.

   - А за те слова, что вы намедни сказали, вас, Николай Петрович, отлично притянуть можно! - сказал он злобно и быстро выскользнул из передней.

   Николай направился в гостиную. На диване, в одном белье, лежал Силин, задрав ноги на его подлокотник. Подле него на стуле стояли бутылка пива и стакан. При входе Николая он быстро сбросил ноги и радостно его приветствовал.

   - Друг! - закричал он. - Не хочешь ли пива?

   - Я к тебе на минуту, - ответил Николай, - сегодня я еду.

   - Куда? - Силин сел на диван.

   - В Петербург! И пришел просить тебя: скажи сестре твоей, что я освобождаю ее от ответа через год!

   Силин встал.

   - Что у вас там случилось, - недоумевал он, - ты в Питер, сестра за границу. Велела и паспорт ей добыть!

   Николай махнул рукой.

   - А я думал, вы поженитесь, - добродушно сказал Силин.

   Николай пожал ему руку.

   - И я думал то же, Степан, да не вышло, не по душам! - И, желая переменить тему, сказал: - А знаешь, мне Полозов за статьи ни копейки не дал. До завтра отложил, а я сегодня еду! Отдаст?

   - А много?

   - Я же ничего у него до сих пор не брал. Рублей сто-полтораста!

   - Фью! - Силин махнул рукою. - Ищи ветра в поле. Ах ты, простота! С него рвать надо, да еще забрать вперед постараться. А ты - ни копейки!

   - Ну, пусть разживается.

   - Ни за что! - воскликнул Силин, бросаясь к столу. - Пиши мне доверенность. Я, брат, с него сдеру!

   - А мне вышлешь? - усмехнулся Николай, подойдя к столу.

   Силин нахмурился.

   - Понятно! Шутник тоже!

   Николай написал доверенность. Силин сразу расчувствовался и стал целовать его.

   - Это покуда так, - говорил он, - я еще приду тебя на вокзал проводить, и знаешь что?

   Николай покачал головою.

   - Я сам в Питер думаю. Что служба? Служба дрянь!

   - А Катя Морозова?

   Силин вздохнул.

   - Она, брат, на днях замуж выходит за окружного акцизника!

   - Что же ты в Петербурге делать будешь?

   Силин оживился.

   - Репортерствовать! Я, братец, здесь руку набил, слог есть, а насчет смелости!... Я на Везувий влезу, если пошлют, к Виктории в будуар войду, не то что там с головой побеседовать! А ты, - он взял Николая за руку, - порекомендуй меня. Все же товарищ!...

  

   Николай уезжал. Лапа и Силин, помимо Якова, провожали его. Он был грустен.

   - Проклятый для меня город! Сколько в нем я принял горя, и не перескажешь всего!

   - Там счастье найдете! - утешал его Лапа.

   Поезд тронулся. Николай стоял на площадке последнего вагона, чтобы дольше видеть вокзал и город, и приветливо кивал Якову, улыбаясь ему сквозь слезы.

   "Прощай, родина! Много утечет воды прежде, чем я опять вздумаю взглянуть на твои дома и улицы". Сердце Николая сжималось тоскою. Здесь он родился, здесь он учился, здесь он впервые ощутил восторги вдохновения и первой любви. Как тосковало его сердце по родине и как хотел он снова увидеть те места, по которым ходил пылким мечтательным юношей, и что же? Как встретила его родина? Муки ревности и потом - отверженной любви, пятно подозрения и тюрьма! Вот ласковый привет родного города. Люди?.. Только Яков, брат, - его друг, а эти все Силины, Деруновы, Можаевы, что в них?..

   Николай задумался о своей жизни. Каким пустоцветом показалась она ему в прошлом. Даже Богом данный талант он тратил, не приумножая и живя только сегодняшним днем, ни себе, ни людям не принося пользы. "Ленивый раб!" - прошептал он с горькой улыбкой, но тут же выпрямился и поднял глаза к светлому небу. Будущее в его власти! Пережитые испытания разве не дали ему жестокого урока? Он помнит его и поведет так свою жизнь, что окружающие благословят его имя. Он не зарыл еще в землю малость, посланную ему, но приумножит ее.

   Поезд покинул черту города и пригорода и мчался степью.

   "Прощай, родина! Мир широк, велик. И ты, любовь, не оправдавдавшая моих надежд, тоже..."

   Николай смахнул с лица слезы, и самоуверенная улыбка озарила его лицо.

   - Ваш билет! - сказал кондуктор, выходя на площадку.

   Николай вынул билет и подал его.

   Р-раз! Кондуктор нажал ножницами и наложил штемпель. Николай улыбнулся своей мысли.

   Этот билет - сердце; поезд - жизнь; кондуктор - судьба. Сколько еще неизгладимых пометок сделает она на сердце в течение всего пути!

  

  

   Анна Ивановна уехала за границу. В саду смолк веселый голосок и заливистый смех Лизы, на аллеях его уже не видно было маленькой, стройной фигуры ее задумчивой, печальной матери.

   С ее отъездом Елизавета Борисовна потеряла единственную нравственную поддержку, и душа ее сломилась под тяжестью страданий. Она не могла переносить своего разочарования, чистая ясная улыбка Веры казалась ей укором; открытое честное лицо мужа - казнью, и, ко всему, страх перед негодяем, владеющим ее тайною, торгующим ее позором. Изнемогая от тяжких дум, не смея обратиться к мужу, она пропустила назначенное свидание, и письма, полные угроз, снова посыпались на нее через почту, оказией, с нарочными. Ужас, раскаянье, стыд, как злые демоны, терзали ее душу, и порою, оставаясь наедине, она казалась безумною самой себе. Чего ей стоило притворство днем, вечером, в полдень? Нет тяжелее казни за преступление...

   Был душный день; собиралась гроза; страшное творилось в природе после нескольких дней палящего жара. Не тучи покрывали все небо, а какая-то серая дымка, сквозь которую солнце просвечивало громадным кровавым кругом. Недвижный воздух томил удушающим зноем, и в природе, изнемогавшей перед грозою, замерло все: не слышно было ни стрекотания кузнечиков, ни пения птиц, ни шелеста травы, поникли цветы и листва деревьев висела бессильно, овцы сбились в кучу, пригнули головы к земле и стояли неподвижно, огромные собаки вытянулись в пыли и высунули свои черные языки, лошади беспокойно дрожали в стойлах, и крестьяне, смотря на небо, крестились и шепотом говорили:

   - Помилуй, Боже! Не иначе воробьиная ночь будет!

   И такое же томление терзало душу Елизаветы Борисовны. Она сидела на балконе и с тоскою смотрела в сад, вспоминая то недалекое время, когда она смело могла взглянуть на открытые лица и Веры и мужа. Какой-нибудь год времени, и все изменилось: покой и счастье ушли без возврата, и наступили дни позора и ужаса. Только что полученное письмо жгло ей грудь, на которой спрятала она это гнусное послание.

   Завтра ей грозят позором. Что же! Чем скорее, тем лучше.

   Она закрыла свое побледневшее лицо руками и опустила голову на перила балкона.

   На балкон вышел Можаев и остановился, с тревожной нежностью устремив на нее вопрошающий взгляд.

   Он видел, что какая-то тайная тоска гложет ее сердце. Гложет с того самого вечера, как он вернулся домой из города. И чего бы он не дал, чтобы узнать ее тайну и вернуть ей покой!...

   Не одну в последнее время бессонную ночь провел он за решением этой загадки. Скука? Но разве не в ее власти окружить себя весельем и забавами. Разочарование... Может быть, она полюбила другого? При этой мысли он схватывался за голову, и кровь приливала к его лицу...

   Елизавета Борисовна сидела недвижно. Он не выдержал тяжелого ожидания и тихо подошел к ней.

   - Лиза! - окликнул он ее, ласково притрагиваясь к ее наклоненной голове.

   - Кто?! - вздрогнула она всем телом и, увидев мужа, быстро встала. - Как ты напугал меня, - сказала она тихо, снова садясь, но он успел заметить слезы на ее глазах и внезапный испуг.

   - Лиза, - заговорил он серьезно, - Бога ради, скажи мне, что с тобою? Я слишком люблю тебя, чтобы ты могла скрыть от меня свое состояние. Твоя веселость неестественна, твой смех неискренен, ты охладела ко всему и ищешь уединений. Лиза! - он сел подле нее и взял ее холодную руку. - Скажи мне все. Может, тебе наскучила монотонность нашей жизни? Хочешь, возьми Веру и уезжай за границу; прокатись по Волге...

   Она отрицательно покачала головою.

   - Созовем знакомых, устроим домашний театр, прогулки...

   Она с ужасом подняла руку. Он замолчал и печально опустил свою седую голову.

   - Милый, добрый, - вдруг сказала она и, подняв его руку, прижалась к ней воспаленными губами, - я тебе все скажу, все!...

   Он встрепенулся и тревожно взглянул на нее.

   - Только подожди немного. Не сегодня!

   Он тихо поцеловал ее в лоб и ушел с балкона.

   Она снова осталась одна. На лице ее вдруг отразилась решимость. Она быстро встала и прошла в свою комнату.

   Вдали уже громыхало.

   Вера одна сидела в. потемневшей гостиной и перебирала клавиши рояля.

   Ей было и скучно, и грустно от каких-то смутных предчувствий.

   Весенин сегодня не приехал, и она чувствовала его отсутствие.

   Вдруг порывистый ветер пронесся по комнатам и с такой силой хлопнул балконной дверью, что стекла разлетелись и посыпались со звоном. Занавесы поднялись как флаги; в саду зашумели деревья. В комнате сразу стало темно, как ночью.

   Страх охватил Веру. Она бросилась в комнату мачехи, но дверь к ней оказалась запертою.

   - Мама, - закричала она испуганно, - пусти меня, я боюсь!

   - Не могу, Верочка, я занята очень! - послышался в ответ взволнованный голос Елизаветы Борисовны.

   Вера вбежала к себе, зарылась с головою в подушку и замерла. Яркая молния озарила комнату, в тот же миг с сухим треском прокатился гром, и снова молния, снова гром, а затем с глухим шумом полился дождь.

   Было что-то ужасное в этом шуме. Казалось, он растет, ширится, небо разверзается все шире и шире... и ливень грозит затопить всю землю.

   Елизавета Борисовна дописала последнюю страницу, сложила письмо, запечатала в конверт и, подойдя к комоду, выдвинула ящики и стала быстро перебирать лежащие в них вещи. Ручной сак скоро наполнился доверху. Она крепко защелкнула его, набросила на себя резиновый плащ и, оглядев еще раз комнату долгим прощальным взглядом, тихо отворила двери и вышла.

   Кругом было пусто.

   Она открыла запертую слугою балконную дверь, выскользнула в сад и, обогнув его сзади, через густые заросли крыжовника, дошла до ветхого забора и пролезла через отбитые доски на узкую тропинку широкого луга. Дождь лился сплошною массою, ветер рвал капюшон с ее головы, она спотыкалась и все шла и шла по мокрой траве в легких туфлях, с саком в руке.

   Бежать как можно дальше от этих честных людей, бежать и где-нибудь в глуши схоронить свой позор, свое унижение...

  

  

   Непогода бушевала. Молнии сверкали, сопровождаемые трескучими раскатами грома; дождь низвергался на смятенную землю сплошным потоком, и ветер пригибал деревья до самой земли.

   Старая Ефимья зажгла пасхальную свечу и, трепеща от суеверного ужаса, шептала молитвы перед иконою, отбивая поклоны. Весенин уже загасил лампу и приготовился заснуть, когда в соседней комнате услышал шаги и смятенный шепот.

   - Кто там? - окликнул он.

   - Федор Матвеевич, за вами с усадьбы! - отозвался из комнаты Елизар. - Степана пригнали. Экстра!

   В один миг Весенин был на ногах и дрожащими руками зажигал свечу.

   - Что случилось там? Где Степан?

   Рослая фигура кучера показалась в дверях и отвесила низкий поклон Весенину.

   - Не могу знать, Федор Матвеевич, только Сергей Степанович даже сами прибегли в конюшню и приказали гнать! - ответил он.

   - Ты на чем?

   - Как есть верхом! - ответил Степан.

   - Елизар, подай Мальчика!

   Весенин поспешно оделся в кожаную куртку и высокие сапоги. Испуганный непогодою, конь бешено рванулся из ворот и помчался по размытой дороге. Голова Весенина кружилась, сердце замирало от ужасных предчувствий.

   Он бросил лошадь посреди двора и бегом вбежал в кабинет Можаева. Увидев его, он затрепетал от страха, так изменился Сергей Степанович. Одежда его была мокра, волосы растрепанны, глаза лихорадочно горели, и он, остановившись посредине кабинета, не сразу узнал Весенина.

   - Вера? - с замирающим сердцем спросил Весенин. Можаев отрицательно качнул головою.

   - Жена! - ответил он глухо. Весенин сразу успокоился, и мысли его прояснились.

   - Больна?

   - Вот, прочтите! Скорей только, дорога каждая минута! - он указал на свой стол, а сам тяжело опустился на диван и обхватил голову руками. Весенин поспешно подошел к столу и, взяв исписанный мелким почерком лист бумаги, стал внимательно прочитывать его. И по мере чтения негодование, сожаление, ужас попеременно овладевали его душою.

   Это было последнее письмо Елизаветы Борисовны.

   С отчаянием самоубийцы она рассказывала про свою измену, про свое преступление, про свое унижение и позор. День за днем она рассказала свою пытку последнего времени, невыносимые муки раскаяния и кончила мольбой о прощении. Она просила простить не ее, а память о ней, потому что она никогда больше и ничем не напомнит мужу о своем существовании...

   Слезы застилали глаза Весенина, когда он, положив письмо опять на стол, обернулся к Можаеву.

   - Что ты думаешь, - спросил он, - она умерла?

   В первый раз он говорил ему "ты", и Весенин сразу понял, как сжились они с ним за все время и как прочна была их нравственная связь.

   - Нет, - ответил он твердо, - она иначе бы прощалась тогда. Она бежала!

   Можаев быстро встал и подошел к Весенину. На лице его блеснула надежда.

   - Я сам так подумал. Я был у нее, там все раскидано. Видно, она брала что-то; нет ее плаща. Зачем плащ? Если бы она...

   Весенин кивнул. Можаев взял его за плечи.

   - Я люблю тебя и верю тебе, - сказал он порывисто, - помоги же мне! Я люблю ее и не могу допустить мысли, чтобы она вне моего дома искала защиты и спасения. Измена - ошибка! Виноват я, только я, старый дурак, увлекшийся перед смертью! - он взялся за голову, прошел по кабинету и снова подошел к Весенину. - Дорогой мой, - произнес он молящим голосом, - я совсем потерял голову и обессилел. Найди ее, уговори, верни! Она не могла уйти далеко. Смотри, - он указал на окно, - какая ночь! Она нежное, избалованное дитя. Куда уйти ей?..

   Весенин нежно взял его за руки.

   - Дорогой Сергей Степанович, - проговорил он дрожащим голосом, - прежде всего успокойся, ляг вот тут, а я сейчас подыму людей...

   - Тсс! - Можаев судорожно схватил его за руку. - Бога ради, без огласки! Чтобы никто не знал. Слышишь, никто. Даже Вера. Ты да я...

   Весенин кивнул головою.

   - Только ляг! Дай мне слово лечь, а я не вернусь без нее.

   - Милый, спасибо! - Можаев обнял его, и в горле его заклокотали рыдания. - Иди, иди! - толкнул он его к двери...

   - Я пришлю тебе человека! - крикнул, выходя, Весенин.

   - Иди к барину и уложи его в кабинете, - сказал он испуганному человеку, встретив его в прихожей, - барину худо. Смотри только, шуму не делай и не беспокой барынь.

   - Слушаюсь! - оторопело ответил лакей.

   Весенин выбежал на двор.

   - Степан! - звонко закричал он. - Тройку лошадей и коляску. Скорее!

   План быстро созрел в его голове. Все равно метаться по дорогам нет смысла. Она уйти или уехать далеко не может, если не по железной дороге; по железной он нагонит ее в городе, куда поедет сейчас, и там посоветуется с Яковом Петровичем. Возьмет его...

   - Не жалей, Степан, гони! - крикнул, впрыгивая в коляску, Весенин. - В город! В два часа!

   - Го-го-го! Милые! - загоготал Степан.

   Лошади рванулись. Коляска металась по колеям, комья грязи летели под навес коляски, конские копыта звонко шлепали по лужам и грязи.

   Весенин сидел нагнувшись и только кричал "гони"! Быстрая езда среди непроглядной тьмы при блеске молнии и грохоте грома возбудила его, и мысли его быстро проносились в голове. В то же время он зорко смотрел по сторонам дороги при мерцающем свете экипажных фонарей. Дорога была пустынна. Будь она на ней, тройка бешено скачущих лошадей давно бы нагнала ее, но на дороге не было даже пня, похожего на человека.

   - Стой! - крикнул Весенин подле дома Долинина. - Проводи лошадей, пусть передохнут. Нет! - поправился он. - Иди на почту, возьми тройку свежих и сюда назад! Тех пригонишь завтра в усадьбу. Если из ямщиков свободен Николай, пусть едет он.

   Яков вскочил с постели, услышав оглушительный звонок. Что это? Кто это может быть?

   Торопливые шаги раздались внизу, потом по лестнице. Яков поспешил зажечь свечку. Сердце его упало. Не случилось ли чего с Николаем?

   - Простите! - раздался голос.

   На пороге комнаты, весь забрызганный грязью, стоял Весенин.

   - Я к вам как к другу!

   - Что такое? Несчастье? - Долинин откинул одеяло и сел, забыв даже, что он в одном белье.

   - Да! Помогите, что делать?

   Весенин опустился в кресло и быстро рассказал суть дела. Яков внимательно слушал.

   - Ну? Что делать? Где искать?

   - Прежде всего бегите на вокзал. Ее все там знают. Справьтесь. Хотя бы вы должны были ее догнать... Сколько прошло времени?

   - Пять, шесть, семь часов!

   - Двадцать пять верст! Нет, ее не может быть в городе, даже если поехала, - уверенно сказал Яков. - Погодите! - он вдруг ударил рукой о колено. - Лапа!

   Весенин не понял.

   - Что Лапа?

   - Если он согласится, он поможет. Никто, кроме него. Постойте, я оденусь и приведу его. Мигом!

   - Но... Ловко ли?

   - Такое дело! - воскликнул Яков и стал одеваться.

   - А с этой канальей церемониться нечего, его бы под суд надо, да неловко. Вы просто разрешите мне еще как нотариусу, и я сделаю судебному приставу заявление о существовании векселей Можаева и Дерунова.

   - Отлично! - согласился Весенин.

   - Далее, - говорил Яков, уже одетый, - Лапа, наверное, уедет с вами. Надо его познакомить с Можаевым; я же вплоть до известия от вас буду сторожить все отходящие поезда. Ну, до свидания! Я прикажу подать вам чаю!

   Он кивнул Весенину и сбежал вниз.

   Гроза утихла, но дождь все еще лил как из ведра и напоминал Весенину громкий плач. Смутно было на душе. Он жалел и его, и ее и мгновениями вдруг пугался при мысли, что, может быть, в поисках своих они найдут только труп.

   Как поступил бы он на месте Можаева? Конечно, так же. Даже без любви - так же; может ли тут быть два решения?.. Однако он и устал!... Он вздрогнул и открыл глаза. Заспанная прислуга внесла стакан чая и ром.

   Он с жадностью стал пить горячий чай.

   Внизу хлопнули двери, послышались шаги.

   Вошел Долинин с незнакомым человеком.

   Так вот он, Лапа! Этот полусонный апатичный господин с полуприкрытыми глазами. Весенин подал ему руку и с недоумением взглянул на Якова, но тот твердо сказал:

   - Алексей Дмитриевич согласился помочь вам. Он знает в лицо Елизавету Борисовну, и это облегчит дело. Он готов хоть сейчас, и потому...

   - Едем! - делая последний глоток, окончил за него Весенин и встал. - За все вам спасибо, - благодарил он Долинина, крепко встряхнув ему руку.

   - Глупости! - ответил тот. - А я сделаю заявление и буду следить! Ну, помоги вам Бог.

   Лапа молча следовал за Весениным и молча уселся с ним в коляску.

   - Гони вовсю! В Можаевку! - приказал Весенин, и коляска снова заметалась из стороны в сторону. Весенин первый прервал молчание.

   - Как вы думаете ее искать? - спросил он.

   - А? Что? - переспросил Лапа, словно очнувшись. Весенин нетерпеливо повторил вопрос.

   - Я еще ничего не думаю, - ответил он, - Яков Петрович попросил меня. Я для него согласился. Мне нужно прочесть письмо, видеть дом, комнату, тогда...

   Он замолчал и, казалось, погрузился в дремоту, потом вдруг спросил:

   - Как вы спохватились ее? Когда? Кто?

   - Я не знаю!

   - Надо все знать, - ответил он и опять замолк.

   Восток уже алел; дождь слабо сеял с хмурого неба, дул свежий ветер. Коляска сделала два бешеных скачка, завернула и въехала во двор.

   - Ее бегство тайна для всех, - торопливо предупредил Весенин Лапу, выходя из коляски. - Я привез доктора!

   Лапа молча кивнул головою и поплелся следом за Весениным.

   Можаев вскочил при его входе. Он лежал на диване, прикрывшись пледом, одетый, и теперь, при борющемся свете лампы с дневным светом, показался Весенину еще страшнее.

   - Ну, что? Нашли? Кто это? - вскрикнул он, отступая при виде Лапы. Тот скромно поклонился. Весенин поспешил объяснить.

   - Разве нельзя было без этого? - с упреком прошептал Можаев. Весенин покраснел.

   - Нет, - ответил он твердо, - надо быть в доме, надо следить на вокзале, надо везде искать! Долинин и Алексей Дмитриевич по службе умеют хранить тайны.

   Можаев опустил голову.

   - Что же, пусть ищет! - сказал он упавшим голосом.

   Лапа выступил вперед и твердо изложил свои желания видеть письмо, видеть ее комнату, дом.

   - Проводи его, покажи! Письмо вот! - покорно ответил Можаев.

   Лапа сел к столу и внимательно прочел письмо, потом, нагнувшись, он поднял с полу конверт, разгладил его рукою и внимательно осмотрел его.

   Можаев оживился. Следя за Лапою, он становился все внимательнее. Наконец, Лапа обернулся к нему.

   - А как вы получили это письмо? - спросил он.

   - Я не получил, а сам взял у нее со стола, - ответил Можаев.

   Он замолчал. Молчал и Лапа. Можаев провел рукою по лицу и продолжал:

   - Было часов одиннадцать. Я пошел проститься с нею, комната растворена... беспорядок. Я увидел письмо и взял...

   - Одиннадцать? - Лапа вынул часы и взглянул на них, потом встал.

   - Покажите ее комнату! - сказал он.

   - Скажите, она жива? - дрогнувшим голосом спросил Можаев.

   Лапа пожал плечами.

   - Верно одно только: она не думала о смерти, когда писала, а там... по дороге!

   - Ах! - простонал Можаев.

   - Ты ляг! - сказал Весенин, выходя с Лапою. Они прошли и осмотрели комнату. Потом Лапа обошел дои и через балконную дверь вышел в сад.

   - Ворота запираются? - спросил он. Весенин кивнул.

   - Сад выходит на двор, на дорогу и?..

   - На луг, - ответил Весенин.

   - Идемте туда, - твердо сказал Лапа.

   Весенин повел его по саду к стороне, выходящей на луг. С каждым словом, с каждым шагом он проникался уважением и доверием к этому полусонному человеку.

   - Она не могла выйти через двор. Надо было бы беспокоить сторожа; не могла и на дорогу, потому что, я видел, - там каменная ограда. А здесь?..

   Весенин указал на длинный забор, закрытый до половины кустами малины и крыжовника.

   - А! Посмотрим!

   Лапа подошел вплотную к забору и осторожно пошел вдоль него.

   - Вот! - сказал он, остановись подле выпавших из забора досок. - И вот! - он нагнулся и снял лоскут материи, зацепившийся о гвоздь нижней поперечины.

   Весенин вскрикнул.

   - Куда можно выйти через этот луг? - спросил Лапа, вылезая на луг.

   Весенин пролез за ним.

   - Если идти прямо, то будет проселочная дорога на деревни Ворсклово, Турово, Слезино и Погост.

   - Так! Ехать можно?

   - Понятно!

   - Дайте мне лошадь и объясните дорогу, - сказал Лапа, пролезая обратно в сад.

   Весенин торопливо повел его домой.

   - Он нагонит ее, - уверенно сказал он, вводя его к Можаеву. - Я ручаюсь вам!

   Можаев с мольбою взглянул на Лапу.

   - Я ничего не пожалею, найдите ее. Скажите ей...

   - Вы сами ей все скажете, - перебил его Лапа, - я найду ее, и вы к ней приедете!

   - О, да, да! Боже, как мне благодарить вас за услугу, - вскричал Можаев.

   Лапа покачал головою.

   - После, после. Вам отдохнуть надо, укрепиться! - сказал он добродушно.

   В дверь кабинета постучали.

   - Лошадь готова, - сказал Весенин, - идемте!

   Лапа приостановился.

   - Дайте мне денег, мелочи!

   Можаев кинулся к столу и раскрыл ящик, полный мелкой монеты.

   - Вот, - торопливо сказал он, - это для конторы. Для расчета, берите!

   Лапа взял несколько свертков и опустил их в карман пальто.

   - Теперь ведите меня! - сказал он.

  

  

   Весенин вернулся в кабинет и уговорил Можаева лечь. Он стал послушен, как ребенок, и тотчас лег. Весенин накрыл его пледом и, поправив подушки, сел подле него.

   Как велика сила любви! Ничтожного человека она превращает в героя, сильного - в слабое и беспомощное создание. Умный, находчивый Можаев растерялся: энергичный человек, который один боролся с десятками, обратился в слабого ребенка только потому, что молодая жена его оставила.

   - Я чувствую, как падают мои силы, - слабо заговорил он, - но в то же время знаю: найди он ее, и силы ко мне вернутся. Если же он ее не найдет или... что еще хуже... я умру! Я не могу вынести мысли, что все время со мною она была как в тюрьме, страдала, и я не знал этого, не догадывался!... Чем искуплю вину свою перед нею?..

   - Вы же любили ее, - сказал Весенин.

   - Любил! - Можаев приподнялся и сбросил плед. - Слово не передает моего чувства!... Но я должен был понять ее, стараться об этом. Ведь она не обманывала меня. Она говорила мне: я глубоко вас уважаю, как умного и честного человека; взамен любви я дам честную привязанность. Безумец! Я пошел на эту подлую сделку! Разве я не знал, что сердце ее запросит любви; разве я не видел, что она почти ровесница моей Вере. Не суди меня, Федор Матвеевич, я уже осудил себя. Мой товарищ, умирая, поручил мне дочь, и вот моя опека! Жалкий, нечестный старик!...

   Он упал на подушку, и голова его заметалась. Весенин нагнулся над ним и стал успокаивать его, но сам чувствовал, что перед нравственной пыткой старика слова его бессильны.

   День уже вступал в свои права. Ясный, ликующий день над землею, омытой дождем. Мир и любовь вместо смятенья и ужаса! Ясное, чистое небо вместо грозовых туч, животворное солнце вместо грозного блеска молний!...

   Можаев задремал. Весенин вышел распорядиться по дому и по конторе. Люди просыпались. Он с тревогою думал, как спасти имя Елизаветы Борисовны от пересудов прислуги и скрыть переполох в доме. Он осторожно пробрался в спальню Елизаветы Борисовны, привел в ней все в видимый порядок и нарушил строгую чинность постланной постели; после этого он запер дверь в спальню и, сойдя в людскую, приказал ставить самовар.

   - Пожалуйста, - сказал он молодой горничной, - скройте от барышни, что Сергей Степанович захворал, барыня вернется и скажет ей!

   - Помилуйте, Федор Матвеевич, разве мы бесчувственные какие, не понимаем! - ответила горничная, и по ее лицу Весенин сразу увидел, что совершенно напрасны были все его предосторожности.

   - Уберите комнату барыни, - сказал он ей внушительно-строго, подавая ключ от спальни.

   Как быстро, незаметно промелькнула ночь, так томительно, долго тянулось утро. Весенин с нетерпением ждал выхода Веры, поминутно заглядывал в кабинет и без конца прислушивался, когда ему слышался конский бег на дороге...

  

   Мучительна была истекшая ночь!

   Под проливным дождем, сбиваемая резкими порывами ветра, замирая испуганно при ударах грома, в паническом страхе погони, Елизавета Борисовна бежала все вперед и вперед, спотыкаясь, падая, поднимаясь и ускоряя свой неровный шаг. Быстрые кони преодолели пятьдесят верст, а она, измученная; усталая, пробежала только длинное село, перелесок, скошенный луг и, обессиленная, упала у дороги в намокшей одежде, забрызганная грязью, в полубессознательном состоянии. Ей слышалась погоня; она силилась подняться, судорожно хватаясь руками за землю, и бессильно опускалась; вокруг чудились крики, голоса, ее куда-то несли, она рвалась и, снова теряя силы, впадала в забытье, невыносимый кошмар душил ее, и она стонала...

   В бледных сумерках наступающего утра Лапа свернул с узкой колеи на луг, подъехал к самому забору можаевского сада и медленно, осматривая каждую кочку, объехал весь луг, потом снова выехал на дорогу и шагом поехал по ней, вглядываясь в редкий осинник, поросший по краям дороги. Зоркий глаз его не усматривал никаких признаков. Не будь ночь так ужасна, ни один след не остался бы не замеченным им.

   Огромное село раскинулось перед ним; он переехал узкою дорогою поле, растворил ворота и въехал на улицу. Несмотря на ранний час, в селе уже просыпались. Стоя посреди улицы, пастух, пронзительно дудя в длинную дудку, созывал скотину, бабы вереницею шли за водою.

   Лапа подстегнул лошадь и поравнялся с ними.

   - Эй, молодки! - окликнул он их весело. - Скажите ради Бога, не стучался ли ночью к кому-нибудь странник в окошко? Надобно мне его больно!

   Бабы испуганно столпились и зашептались друг с другом.

   - Не, милый человек, - звонким голосом ответила одна з