Зарин Андрей Ефимович - Казнь

iv align="justify">   Косяков махнул рукою.

   - И не умирает! - проговорил он с досадою. - Удивительно! Сидит, ест, пьет - и хоть бы что. Сохнет только. Будь деньги, я бы ее в больницу, на покой, отдельный нумер, сиделка - и с рук долой!

   - Будут! - уверенно сказал ему Грузов. Косяков с удивлением взглянул на него.

   - Здесь! - повторил Грузов и с таинственным видом ударил себя в грудь.

   Они перешли улицу и вошли под гостеприимную сень трактира "Зайдем здесь". Для бражного веселья был еще ранний час, и в пустой зале, положив головы на грязные скатерти, крепко спали двое половых.

   Грузов толкнул одного из них, отчего тот вскочил, испуганно метнулся в сторону, поправил для чего-то скатерть, отмахнул мух грязною салфеткою и, наконец, вперил взор, полный готовности, на двух посетителей.

   - Особняк, - приказал Грузов, - чаю, флакончик и закусить!

   Половой метнулся как угорелый. Грузов степенно пересек залу и вошел в крошечную комнату, отделенную от общей драпировкой. Косяков послушно следовал за своим приятелем, не спуская с него недоумевающего взгляда. Они молча уселись и молчали, пока половой, извиваясь станом, с грохотом ставил чайную посуду, с показной живостью вытер рюмки и скрылся; молча выпили по три рюмки, и наконец после четвертой Грузов разрешил это молчание, энергично спросив Косякова:

   - Друг ты мне?

   - Друг! - не замедлил ответить Косяков.

   - И если я к тебе с доверием, ты - могила?

   Косяков только кивнул головою. Грузов постучал ножом по тарелке и сказал половому:

   - Еще флакон.

   Половой исполнил заказ и скрылся, а Грузов придвинулся почти вплотную к своему другу, наклонил голову и понизил голос:

   - Слушай! Если к тебе приходит вдруг господин и говорит, к примеру, что вот, дескать, один господин принесет векселя другого господина для протеста и вы, дескать, пожалуйста, задержите их денька на два, на три, и вот вам сейчас синенькая, а там красненькая... Ты что? а?

   - Взял бы! - убежденно ответил Косяков, но Грузов, очевидно, ждал ответа на другой вопрос. Он тряхнул головою и внушительно произнес:

   - Начинаешь подозревать? Чуешь?

   - Ну, понятно, - смущенно ответил Косяков, ровно ничего ни понимая.

   - И ежели при этом два креза и один так, шантрапа? - добавил Грузов и, чокнувшись, опрокинул в рот рюмку. Потом, закусив, вытерев губы рукою и нагнувшись еще ближе к Косякову, он продолжал: - И потом вдруг убийство...

   Косяков вздрогнул и отшатнулся, но Грузов ухватил его за рукав и шипел сиплым шепотом:

   - И ежели ты идешь и вдруг - труп... самого креза...

   - Дерунова? - с ужасом прошептал Косяков.

   Грузов с укоризною взглянул на него.

   - Не называй имени. К чему имя? И вдруг, я говорю, труп; ты нагибаешься, смотришь, и вдруг конверт; ты...

   Косяков, казалось, стал понимать.

   - Беру конверт и иду домой, - подхватил он. Грузов одобрительно закивал:

   - Ты берешь конверт, идешь домой, раскрываешь его и вдруг находишь...

   - Деньги! - воскликнул Косяков, и глаза его загорелись. Грузов отрицательно качнул головою.

   Глаза Косякова потухли.

   - Что же? - спросил он.

   - Векселя! - ответил Грузов, подняв палец. Лицо Косякова не могло скрыть разочарования.

   - На пятнадцать тысяч векселей с бланками креза! - повторил Грузов, поднимая палец еще выше, и спросил: - Ты что бы сделал?

   - Снес бы в полицию и сказал, как нашел их, а то еще худо будет! - уныло ответил Косяков.

   - И глупо! - сказал Грузов. - Пойми: с бланками креза, другого, и те самые, о которых хлопотал шантрапа! Понял?

   Косяков промычал в полном отчаянье. Лицо Грузова приняло вдохновенное выражение. Схватив руку своего друга, он сжал ее и, придерживаясь облюбованной формы выражения, заговорил:

   - Глупо! Было бы умнее, если бы ты рассуждал так: зачем крезу, вместо того чтобы просто давать жене своей деньги, ставить на ее векселя свои бланки, чтобы их из сорока процентов учитал другой крез, убитый? Было бы умнее, если бы ты подумал, что тут что-то не того... А?

   Грузов лукаво прищурился, а Косяков уже одобрительно промычал, и лицо его стало светлеть. Он начинал понимать суть дела.

   - А потом ты вспомнил бы, что в этот день утром, а потом вечером к тебе прибегал тот шантрапа, дал тебе синенькую, обещал красненькую и все доподлинно знал о векселях, совсем чужих для него. Было бы умнее, если бы ты вспомнил об этом да подумал: о, да тут нечисто! Откуда шантрапа все знает, чего он заметался, зачем жене креза векселя писать, а самому бланки ставить, а?..

   - Подлог! - воскликнул Косяков.

   - Было бы умнее, - войдя в азарт, продолжал Грузов, - подумать: отчего этот крез упал, сраженный как раз на дороге к нотариусу, когда нес эти векселя?..

   - Подлог и убийство! - воскликнул Косяков, стукнув по столу, но лицо его тотчас опять посмурнело. - Он бы унес векселя.

   - А если внезапный шум и он испугался?

   Грузов торжествующе глядел на Косякова, а тот глубокомысленно смотрел на прихотливый узор на скатерти, оставшийся от разлитого раньше пива.

   - Но что же в этом толку? - произнес он, подумав.

   Грузов, казалось, ждал этих слов. Он опять ухватил своего друга за рукав и заговорил:

   - Было бы умнее, если бы ты раньше подумал, чем произнести эти слова. Если бы ты подумал, то сказал бы себе: этому шантрапе очень важны векселя, да и жена креза была бы рада их сжечь, да и оба они дрожат теперь, как овечьи хвосты. Ты бы вспомнил, что у тебя есть друг, и сказал бы: меня этот шантрапа знает, и меня уже допрашивал следователь, мне неловко держать их у себя; но у меня есть друг, и он сперва напишет письмо шантрапе, потом увидится с ним, потом станет торговаться. А потом, - оживляясь, шептал Грузов, - он то же сделает и с женой креза и обогатит и себя, и друга. А векселя отдал бы для безопасности ему, другу!

   Лицо Косякова в третий раз просветлело и глаза загорелись, как у голодного волка при виде мяса.

   - Ей-Богу, я так бы подумал! - воскликнул он. - И другом этим был бы...

   - Ты, Никиша, - торжественно заключил Грузов.

   - Антоша! - и Косяков от избытка чувств охватил голову Грузова и прижал ее к своему подбородку, отчего пенсне свалилось с его носа.

   - И вот тебе они, - сказал Грузов, освобождая свою голову и вынимая из кармана пачку, завернутую в газету, - спрячь!

   - Я под сорочку положу их! - объяснил Косяков, принимая пачку и пряча ее.

   - Куда хочешь, Никиша. А теперь слушай!...

   И они начали совещаться, причем теперь Косяков уже показал больше опыта и сметки, нежели Грузов.

   Комнаты трактира давно наполнились гостями. Орган, не уставая, хрипел марши, вальсы и попурри; среди звона посуды раздавались смех, говор и визгливые женские возгласы, а Грузов с Косяковым все шептались, не слыша пьяного гама.

  

   Приблизительно в эту же пору усталый Лапа вернулся домой и, избегая встречи со своей пленительной хозяйкой, осторожно пробрался в свою комнату, по дороге позвав к себе Феню, с которой он давно жил душа в душу.

   Она вошла к нему, вся розовая от радости его видеть.

   - Приуготовь, Фенюшка, самоварчик, - сказал он ласково, - да приди со мной посидеть. Что, старуха угомонилась?

   - Полегли и она, и барыня. Я мигом!

   Феня скрылась. Лапа переоделся в байковый халат с синими разводами и полулег на диван.

   Минут через десять Феня внесла самовар, посуду и, заваривая чай, стала оживленно передавать события дня.

   - У нас своя история, - рассказывала она, - барыня-то молодая вчера от мужа бежала. Он у себя заперся, узнал про ее шашни-то...

   - Захаров? - лениво спросил Лапа.

   - Он самый!

   - А что за шашни?

   - Не знаете? Я же говорила вам, - сказала с укором Феня, - она с Деруновым, с этим самым, - Феня понизила голос, - путалась. Вчера он приходил сюда, билет ей принес и деньги, чтобы по Волге ехать...

   Лапа полулежал на диване в полудреме, почти не слушая Феню, но тут вдруг встрепенулся, раскрыл полусонные глаза, сел и, запахивая халат, переспросил:

   - Дерунов? Вчера?

   - Вчера, как вы спали... Вот чай; сахар сами положите... Ну, а муж-то ее у себя заперся. Нынче Луша, горничная у них, пришла и говорит: "Все запертый сидит, порешился, верно". Мы ей говорим: "Сходи посмотри, а в случае чего полицию зови". Она и ушла. Только ушла, а через полчаса назад приходит, бледная вся и трясется. Он, говорит, отперся, и у него молодой Долинин сидит. Бегают они это по кабинету-то и оба кричат. Один кричит: вы! Другой кричит: я! - и потом снова. Она и убежала. А потом мне и говорит: "Пойду снова, соберу вещи да и уйду от них. Ну, говорит, с ними! Еще греха наживешь..." Барин! Алексей Дмитриевич! Да что ж это вы так сидите: и сахару не положили, и чай простыл!

   Лапа действительно словно замер. Он откинулся к спинке дивана и устремил неподвижный взгляд на карниз, где черным кружевом висела паутина.

   При возгласе Фени он очнулся и рассеянно взглянул на ее оживленное лицо.

   - А? Ты про что?

   - Фу-ты, Господи, - воскликнула, смеясь, Феня, - я - то соловьем разливаюсь, а он спит!

   - Я устал, Фенюшка. Сегодня работал много, - ответил Лапа, - и устал. Налей мне другой стакан чаю и сахару положи. Вот так, спасибо!

  

  

   Николай Долинин сразу не мог разобраться в своих чувствах. Сначала он был просто поражен, парализован страшною вестью от своего брата; потом, когда сознание возвратилось к нему, его прежде всего охватила радостная мысль, что Анна свободна, но эту радость тотчас сменил ужас, что мысль, мелькнувшая в голове его брата, могла явиться и у нее. Кровь стучала в висках. Ее надо видеть, видеть во что бы то ни стало! И как подействует на нее это страшное известие? Он хотел бежать тотчас, предупредить ее через Силина, но пристав не пустил его до приезда следователя.

   Мысли беспорядочно кружились в его голове. Он стал думать об убийце, и вдруг - сперва мелькнуло в его голове подозрение, потом стало расти и укрепляться. Убийца - Захаров! Для него это стало ясно, как день... Он припомнил свои встречи с ним. Первую, когда он бросил ему пошлый намек; вторую - спустя три-четыре часа, может, шесть часов, на берегу Волги под проливным дождем.

   Дождь загнал его в заброшенный шалаш рыбака. Он сидел в нем на обрубке дерева, когда в шалаш неожиданно вошел Захаров, без шляпы, дождь смочил его волосы, и они беспорядочно прилипли ко лбу, к щекам; потоки воды струились с его одежды, но он не замечал этого и показался Долинину словно помешанным. Взор его бессмысленно блуждал, все тело дрожало. Когда Долинин его окликнул, он нисколько не удивился встрече с ним, сел подле него на землю и, вынув платок стал вытирать мокрое лицо. Потом, подняв голову, сказал Долинину:

   - Вы это верно мне намекнули. Она собиралась убежать с Деруновым... по Волге кататься... Я перехватил письмо и все узнал!...

   Николай вспомнил его хриплый голос отчаявшегося человека и спросил:

   - Зачем вы здесь в такую погоду?

   - Я побоялся убить ее и убежал, - ответил он; потом помолчал немного, задумавшись, и заговорил, не обращая внимания на Долинина: - Меня возмущает обман! Целая система, изо дня в день, из часа в час, огромная сеть, сплетенная из лжи и притворства. Ночью она расточала мне ласки, нося в душе измену, днем лгала мне словами, улыбкой, глазами... Подлая женщина!... И я любил ее!... Я люблю ее! - он ударил себя кулаком в лоб. - От этого я и убежал сюда. Не будь любви, что мне в ее обмане? Пошла вон! Но когда любишь... когда долгими годами скопленное золото обратится вдруг в битые черепки... Убить мало! Гадина! А впрочем... Это не она. Это мать и тот... тот... развратник!

   Он потряс в воздухе кулаком. Дождь продолжал литься и громко стучал по берестовой настилке шалаша. Долинин не перебивал его речи и смотрел на него, как на безумного.

   - Вы их не знаете? - спросил его Захаров. Долинин покачал головою.

   - Мать старая развратница и сводница. Она теперь бы готова была иметь любовника, хотя ей шестьдесят лет. Он... он! Кто же его не знает! Он за деньги покупает девушек... он соблазнил и ее... деньгами, нарядами... Я не могу, я получаю сто рублей, а она любит блеск, наряды... и попалась! Твари! - он выкрикнул это слово хриплым голосом и вскочил на ноги.

   - Не ее, а их убить, их убить! - повторил он словно сам себе и, несмотря на дождь, быстро вышел из шалаша. Долинин закричал ему вслед, высунулся и увидел, как Захаров огромными прыжками бежал по дороге к городу. Ему стало страшно...

   И теперь, вспомнив эту встречу и свои ощущения, подозрения переросли в нем в уверенность.

   "Если он, - он должен сознаться... ради меня, - подумал он. - Я заставлю его! Да! Нельзя убивать безнаказанно людей и потом прятать концы. Убил иди смело сознаваться. Ведь не для грабежа это!" С этими мыслями, больше думая о себе, чем о Захарове, он пошел к нему полчаса спустя после отъезда следователя. Подойдя к двери, он крепко дернул шнур звонка, но на его звон никто не откликнулся. Он дернул второй, третий раз, стал стучать в дверь, потеряв терпение, но внутри было все так же безмолвно и ничто не обнаруживало признака жизни.

   Николай оставил дверь и огляделся. Кругом было пустынно и тихо, ни один человек не проходил по улице. Он легко перешагнул низенький забор палисадника, окружавшего дом, и стал заглядывать в окна. Комнаты были пусты; он зашел за угол и наткнулся на открытое окошко. Заглянув в него, он увидел кабинет; в глубине его, на оттоманке, скорчившись, лежал человек, в котором Николай признал Захарова, и, раздраженный, стал громко и грубо звать его:

   - Эй вы, как вас звать! - кричал он в комнату. - Вставайте, что ли! Я звонил, звонил! Что вы, прислугу-то нарочно отпустили, что ли? Ну! Захаров!

   Захаров при первом звуке его голоса вскочил как ужаленный и сел, бессмысленно озираясь по сторонам, не соображая, кто и откуда с ним разговаривает.

   - Да взгляните на окно, черт возьми! - заорал Николай, потеряв терпение. - И откройте дверь, иначе я в окно влезу.

   Захаров обратил к нему свое измученное, апатичное лицо и, узнав его, кивнул головою.

   - Здравствуйте, здравствуйте! - ответил Николай. - Идите дверь открыть!

   - Разве никого нет?

   - Вероятно, если я полчаса звонил и стучал у двери.

   - Я сейчас.

   Спустя несколько минут Захаров впустил его в дом и пошел назад к себе в кабинет, уже не обращая на него внимания, но Николай решительно вошел за ним в комнату, запер окошко и, глядя на Захарова в упор, сказал ему:

   - Сегодня ночью Дерунова убили. Вы знаете?

   Захаров вздрогнул, лицо его вспыхнуло, глаза сверкнули, и он вдруг рассмеялся.

   - Убит? Очень хорошо! Так ему и надо. Я...

   - Да, вы! - жестко сказал Николай и с озлоблением добавил: - Вы - убийца!

   Захаров перестал смеяться, угрюмо кивнул головою и ответил:

   - Я! Разве я мог простить ему это! Я лелеял эту мечту и убил! - Он нанес удар кулаком кому-то невидимому в воздухе. Николай отступил от него.

   - Чем ударили его? - спросил он тихо.

   - Я, я! - словно радуясь, подхватил Захаров. - Я силен! О-о! - Он вытянул свою мускулистую руку. - Я встретил его и вынул револьвер, но он был незаря-жен, и я бросил его... - Захаров вдруг задумался и опустился на диван.

   Николай подошел к нему

   - Чем же ударили?

   - Револьвером, ручкою. Бац! Охо-хо, от такого удара треснет череп у буйвола!

   - Зачем вы убили его у нас в саду? Места не было?

   - Не было, не было, - повторил Захаров, - я его бац! Ха-ха-ха! - Он задрожал и стал ежиться в ознобе. Николай заметил, что он не переменил одежды и она была еще и теперь сырая.

   - Так убийца вы? - будто не поверил Николай.

   - Я, я! - ответил Захаров, дрожа и ежась.

   - Вы должны донести на себя! - сказал Николай. - Мне нет до этого дела, и я пришел к вам для своего успокоения, а вы должны. А теперь лягте! - он кивнул ему и вышел из кабинета. Притворяя дверь, он видел, как Захаров, скорчившись, упал на диван.

   В дверях он увидел сторожа.

   - Тебе чего?

   - К господину Захарову из управы. Просят его! - ответил сторож.

   - Он болен!

   - Тогда ключи спрашивают.

   Николай вдруг словно очнулся и обозлился. Какое ему до всего этого дело?

   - Надо, так и возьми! - резко ответил он. - Вон он там, в кабинете, валяется! А за мной двери запри! - и он быстро вышел на улицу.

   "Теперь к Анне! Я успокою ее. Я все объясню, расскажу ей. Правда, я грозился, но угроза и дело - разница. Она поймет и потом сама будет рада. Захаров завтра сознается... а вдруг заболеет, умрет?.. Ну, да мне что! Теперь Аню, Аню!"

   У крыльца дома Деруновых толпился народ, двое полицейских стояли для порядка, время от времени на крыльцо входили люди с серьезными, сосредоточенными лицами. Николай увидел Силина, поздоровался с ним. Силин пылко встряхнул ему руку.

   - Полчаса, как перевезли его, - сообщил он, - и хлопот было!... Банк на свой счет хоронит. На панихиду губернатор приедет. Ждем!

   - Что сестра? - спросил Николай, думая только о ней.

   - Убивается! Сначала истерика, обморок... беда! - он махнул рукою. - Я совсем растерялся. Бегаю, Пашка бегает, нянька бегает, Лиза плачет, а Иван как сыч... Спасибо, Вера Сергеевна приехала, доктора привезла...

   - Что же с ней?

   - Ну, теперь по-хорошему. Никого только к себе не пускает, кроме Веры Сергеевны; лежит пластом и все говорит: "Казнь, казнь!" Что, красиво? - спросил он хвастливо, входя в зал, и, не дожидаясь ответа, устремился к прибывшим. Николай прошел в угол за рояль и остановился там.

   На высоком катафалке, окруженном тропическими растениями, лежал убитый. Часть головы его с поврежденным глазом была забинтована, а другая хранила бесстрастный покой. Выражение ужаса сгладилось на застывшем лице, и оно было таинственно и равнодушно.

   Николай огляделся. Народу собралось много. Впереди всех стояла Вера Сергеевна, держа за ручку крошечную Лизу, немного поодаль стояли Можаевы, Весенин и брат Яков, в стороне отдельной группой у окна собрались судейские. Казаринов что-то оживленно объяснял прокурору и председателю, делая совершенно не соответственные месту и времени жесты; дальше тесною стайкою сбились пайщики Дерунова, недалеко от Николая толпились служащие в банке, а в дверях, почтительно отскакивая в стороны при каждом новом появлении, стояли сторожа, артельщики и мелкие служащие банка.

   Силин, приняв на себя роль радушного хозяина, обходил группы, беседуя то с одним, то с другим лицом, и весь сиял удовольствием от разыгрываемой роли. Время от времени он бросался к дверям встречать вновь прибывающих. В зале произошло движение. Вошел священник с дьяконом и дьячком, и, топая ногами, кашляя и сморкаясь, у дверей столпились певчие.

   Силин подошел к священнику, но в эту минуту в дверях появился полицеймейстер. Силин бросился к дверям и перегнулся надвое, приветливо улыбаясь и слегка наклоняя голову. В зал вошел губернатор в сопровождении Анохова, который шел подле него бочком. Губернатор прошел через зал и остановился подле Можаевых.

   Началась панихида. Николай почти не слышал ее. Вот лежит бездыханное, холодное тело Дерунова, и он равнодушен к нему, а всего только вчера он грозил ему кулаком и готов был убить его. Вчера он считал его преградою к своему счастью, а сегодня труп его - словно укор. Но кто причина его смерти? Не его ли грубый намек взорвал Захарова и тем самым поджег фитиль?.. Николай вдруг очнулся и оглянулся с тяжелым ощущением. В углу, с другого конца рояля, стоял Лапа и, казалось, дремал, некрепко держа в руках зажженную свечку.

   "Я совсем расстроился", - подумал Николай и, стараясь сосредоточиться, стал вслушиваться в слова панихиды. Но плавное течение мысли сбивалось и дробилось. Подняв глаза, он увидел Можаевых, и мысли его приняли новое направление.

   Как красива Елизавета Борисовна; рядом с мужем она выглядит его дочерью, так молодо и свежо ее лицо. Но сегодня она что-то необыкновенно бледна и уныла. Неужели ее так поразила смерть Дерунова? Что он ей? Очевидно, у нее иные причины. Вот взгляд ее исподлобья обвел всех окружающих и остановился на нем.

   Что это? Она словно зовет его взглядом. Какие удивительные глаза, какая сила выражения! Николай невольно подался корпусом, но тотчас оправился. Нет, это не его зовет ее взгляд! Он устремлен на Анохова, и тот его понял. Тихо, почти не передвигая ног, он приблизился к ней... Она уронила платок, он с ловкостью губернаторского чиновника нагнулся и поднял. От Николая не укрылся крошечный комочек бумаги, перешедшей к Анохову в руку. Это продолжалось всего мгновенье, но Николай в испуге осмотрелся, не видел ли кто-то, кроме него, этой сцены, и взгляд его опять встретился с сонным взглядом Лапы. Казалось, он на миг проснулся, что-то вроде улыбки скользнуло по его губам, и лицо снова приняло сонливое, апатичное выражение. Николай вдруг вспомнил про встречу с Аноховым. Зачем он приходил вчера к брату? Надо узнать!...

   Панихида окончилась. Дерунов лежал уже в дорогом дубовом гробу. Посетители смешались, окружив губернатора. Служащие банка положили у катафалка огромный венок из традиционных пальмовых листьев, сделанных из кровельного железа; пайщики Дерунова, в свою очередь, выразили скорбь венком из дубовых листьев того же материала, и все медленно, шаркая ногами и жужжа, как осы, начали выходить из зала.

   Николай остался на месте. Он не двигался до той поры, пока зал не очистился от всех посетителей. Дьяк монотонно читал над покойником, в зал осторожно вошел Иван и, поднявшись на катафалк, стал оправлять парчу. Тогда Николай вышел из своего угла и направился к дверям.

   - Кровь! - вдруг закричал Иван не своим голосом. Николай быстро повернулся; дьяк умолк.

   - Где, какая кровь? - спросил Николай.

   Иван, бледный как полотно, указывал дрожащей рукою на повязанную голову покойника, и глаза его выражали панический ужас. На белой повязке ясно выступила просочившаяся кровь.

   Дьяк глубоко вздохнул и перекрестился.

   - С нами крестная сила! - сказал он. - Был убийца!

   Иван, придерживаясь за край гроба, сошел с катафалка и постепенно оправился. Увидев Николая, глаза его вспыхнули злобою.

   - Идите, барин! - сказал он грубо. - Панихида окончилась, барыни не увидите, братец их ушедши!

   Николай с удивлением посмотрел на него. Откуда такая злоба в его взгляде и голосе? Неужели и он тоже?.. При этой мысли Николай вспыхнул и быстро вышел из зала.

  

   Похороны Дерунова были великолепны. Действительно, как написал потом Силин в "Листке", проводить покойника собрался почти весь город.

   Нищие, в ожидании щедрой милостыни, толпы зевак, собравшихся смотреть на убитого, наконец, обширный круг знакомых, клиентов, служащих в банке, приютские дети, которых он был попечителем, старики местной богадельни - все собрались проводить Дерунова в его последнее убежище, где нет печали и воздыханий, но жизнь бесконечная.

   Длинный кортеж заполонил всю улицу. Впереди тележка, из которой сыпали ельник, затем два жандарма, духовенство и певчие, затем роскошные дроги под пышным балдахином с недвижимым трупом, за ними длинная вереница попарно идущих детей, потом старики, знакомые, а там колесница с венками, длинный ряд карет - и с обеих сторон толпы народа, пользующегося случаем посмотреть на богатые похороны.

   Медленно, но неуклонно двигался Дерунов к своему последнему жилищу, и, несмотря на всю торжественность процессии, был ли хоть один человек из громадной толпы провожавших, который чувствовал бы истинную утрату со смертью Дерунова? Был ли хоть один, чья торжественная серьезность на лице не явилась бы пошлою маской? Упала ли хоть одна слеза в течение трех дней со смерти местного банкира и дельца?

   Впрочем, несколько горячих слез упало из глаз Захаровой, которая шла под руку со своею величественной матерью, исполненная тайной грусти и разочарования.

   Сама же полковница Калкунова сияла великолепием. Со стороны можно было подумать, что и похороны устроены только для того, чтобы она могла шествовать за гробом, - с такой величавостью и грацией она ступала по мостовой, усыпанной ельником.

   - Злодей, негодник! - говорила она нараспев, подцепив по дороге Лапу. - Состоите у меня жильцом, я считаю вас другом своего сердца, и вы, находясь в самом водовороте дела, ничем не делитесь со своим другом. Ну, будьте же паинька! Что, убийцу нашли?

   Лапа дремал подле нее, хотя из-под опущенных век глаза его пытливо смотрели на Екатерину Егоровну, удрученную печалью.

   - А? Что? Вы говорили, кажется... - очнулся он.

   - Злодей, притворщик! - полковница кокетливо ударила его по руке и обнажила образцы искусства столичного дантиста. - Он нарочно притворяется, что не слышит Убийцу нашли?

   - Найдут, вероятно, - ответил Лапа, - следователь очень проницательный человек. Простите! - и он вдруг оставил полковницу, глубоко возмущенную его изменой, но она тотчас успокоилась, ухватив за рукав Силина.

   - Вообразите, мой ветреный поклонник меня бросил, Степан Иванович. Будьте же мне верны, мой рыцарь. Скажите, ваша сестра очень убивается? Ее здесь нет?

   - Чертовски! - ответил Силин, с отчаянием осматриваясь, нельзя ли, кого-нибудь подсунуть в жертву этой руине. - И ее здесь нет!

   - Ах, как я ей сочувствую! - встряхнула полковница небольшим палисадником на своей голове. - Моя Катя и та скорбит, что же она? Когда умер мой муж, я, помню, отказалась утром от обычной чашки кофе и плакала, плакала... Скажите, вы все знаете, убийца найден?

   Силин сделал серьезное лицо.

   - В подозрении, в подозрении. Однако простите! - и, быстро рванувшись в сторону, он скрылся в толпе.

   Николай шел рядом с братом, который разговаривал с Весениным, когда его кто-то взял под руку, и он с удивлением увидел подле себя Лапу.

   На этот раз Лапа не дремал и глаза его светились живым огнем.

   - Хожу один в огромной толпе как неприкаянный и решился подойти к вам. Вы не в претензии?

   - Ничуть! Чем могу быть полезен? - сказал Николай.

   - Обществом, только обществом, - ответил Лапа. - Здесь такая арена для наблюдений, с кем же поделиться впечатлениями, как не с писателем. Ах, и я когда-то писал! Стихи писал. Потом бросил, сознав, что это бред больной души и раздражение пленной мысли. Стал изучать право и сделался письмоводителем при следователе...

   Николай шел молча, тяготясь непрошеным обществом Лапы.

   - Удивительно, сколь чувствительны вообще женские натуры, - продолжал без всякой последовательности Лапа, - я не говорю про почтенную супругу податного инспектора. Она превратилась бы в гору, если бы не плакала при всяком чуть-чуть удобном случае, но взгляните, например, на Елизавету Борисовну Можаеву: на ней лица нет! Взгляните на Захарову, у нее глаза красны, как сигнальные фонари. Да и муж ее огорчен, верно. Он вчера и на службе не был. Вы не знаете, что с ним?

   - Он болен, простудился, - ответил Николай, - мы с ним оба были под дождем в ту страшную ночь...

   - А! - протянул Лапа. - Гуляли! - и он вдруг рассмеялся. - Вы не рассердитесь! Я не над вашей прогулкой. Смешно, что сама Захарова и ее прислуга уверены, что он в отчаянье сидел запершись, а он вышел и гулял себе вволюшку.

   - Откуда вы знаете, что он заперся? - грубо спросил его Николай.

   - Господи, да ведь я живу у ее мамаши. Вон та чучело! Как же мне не знать-то! И сильно промокли? - вдруг спросил он.

   Николай усмехнулся.

   - Теперь обсохли; что было, то прошло, - ответил он с насмешкою.

   - Не пойму, чего так она убивается? - сказал словно про себя Лапа и вдруг погрузился в свою обычную спячку. Николай отошел к брату; брат любовно взял его под руку, а в это время Весенин говорил:

   - В ее печали что-то мистическое. Она, верно, очень религиозна...

   Николай насторожился.

   - Вы про кого говорите?

   - Про Анну Ивановну, - ответил Яков, прижимая к себе его руку, а Весенин продолжал:

   - Наша Вера Сергеевна очень ей сочувствует и теперь пригласила ее к нам на все лето.

   - А когда вы едете? - встрепенулся Николай.

   - Хотели сегодня, ну, а теперь придется отложить до завтра.

   Процессия пришла на кладбище. Гроб с останками Дерунова внесли в церковь. Провожавшие меньшею частью вошли в церковь, большею - разбрелись по кладбищу.

   Елизавета Борисовна под тенью огромной липы, скрытая мраморным памятником и кустами сирени, жадно схватила Анохова за руку и заговорила:

   - Наконец-то! В первый раз после этого ужаса. Если бы ты знал, как я измучилась! Ведь это не ты?

   Анохов изумленно поднял плечи. Лицо ее сразу просветлело.

   - Ах, как я рада! Я думала, вы встретились, заспорили. Он сказал грубость, ты вспылил... Ах, что я вытерпела! А потом, - она опять схватила его руку, - относительно их...

   - Будь покойна, - ответил Анохов, - я видел Грузова (письмоводитель у нотариуса), и покойник не приносил их, ну а в бумагах я задержу их.

   - Как?.. Анохов улыбнулся.

   - Я внушил губернатору, что у Дерунова могут быть компрометирующие бумаги, и он по моей инициативе снесся с прокурором. При описи бумаг буду присутствовать я и, едва их замечу... - он сделал выразительный жест.

   - Милый! - она быстро оглянулась и, никого не видя вокруг, на миг прильнула к груди Анохова, потом опустилась на цоколь памятника и, держа руку Анохова в своей, нежно заговорила: - Завтра мы уезжаем! И на все лето! Впрочем, я буду приезжать, помнишь, как тогда? (Анохов кивнул и улыбнулся.) Но приезжай и ты! Будем видаться хоть раз в неделю. Иначе я умру. Я не могу жить в этом сплошном обмане без твоей поддержки!

   Анохов взглянул на нее с любовью.

   - Подожди немного, - сказал он, - мой патрон скоро переводится в Петербург на важный пост и берет с собою меня, а я тебя!

   - Скорей бы! - вздохнула она и, резко встав, сказала светским тоном: - Теперь дайте мне руку и проводите до церкви!

   Анохов почтительно подал руку. В это время мимо них прошел местный прокурор Гурьев, полный господин с бритым, мясистым, добродушным лицом, в золотых очках на курносом носе. Рядом с ним, вертя острым носом, шел Казаринов. Они оба почтительно поклонились Елизавете Борисовне и пошли дальше.

   - Подозрения на всех, - продолжал следователь свою речь, - и на молодого Долинина, и на Грузова, и на прислугу, - но данных мало. Лапа ищет. Он по природе сыщик, ну и я...

   - Помните одно, Сергей Герасимович, - густым басом ответил Гурьев, - что это дело сенсационное. Столичная печать уже обратила на него внимание. Вот вам случай отличиться. А кстати, - перебил он себя, - кто это пишет в "Новое время"? Не этот ли Долинин, он писатель, кажется?

   - Нет, не он! Это Силин, зять покойного. Он и здесь пишет. Врет больше, - ответил Казаринов.

   - Врет не врет, а от этих писак исходит якобы общественное мнение. Глуп он?

   - Глуп! - уверенно ответил Казаринов.

   - Так вы ему через своего Лапу, что ли, внушайте соответствующие мысли. Все, знаете, приятнее и для дела полезней, а то ведь он звонит, да не в те звоны...

   - Лапа отлично это сделает! - засмеялся Казаринов.

   - И главное, Сергей Герасимович, опасайтесь этих арестов. А то вы всегда, черт знает, человек шесть по подозрению упрячете да месяца по четыре держите. Помните, здесь не мужики!

   Тонкий нос Казаринова покраснел.

   - Я всегда действую по убеждению, Виктор Андреевич, и в настоящем деле я не постесняюсь, если это будет надо.

   - Ну, ну, вот вы и вспылили, - добродушно сказал Гурьев, - ведь я же для вашей пользы...

   И они пошли к могиле, где уже совершался последний погребальный обряд.

  

  

   В доме Деруновых все было вверх дном. В кабинете покойника, вернее, убитого, прокурор, следователь, судебный пристав и, как чиновник губернатора, Анохов производили опись бумагам. Анохов с побледневшим лицом слушал слащавый голос следователя, когда тот, держа в руках толстую пачку векселей, диктовал фамилии векселедателей и суммы долга своему Лапе и приставу. Анохов тоже заносил эти фамилии на лист бумаги, в то время как Гурьев, лежа на диване со скучающим видом, чистил ногти.

   - Евстигнеев 800 рублей; Семоненко 2 тысячи 500! Пурышев...

   - Черт возьми, - прервал его прокурор, - почти весь уезд был в его лапах!...

   "Не скрыть, не скрыть, - с ужасом думал Анохов, - он переберет их и передаст приставу, а тот, каналья, перевяжет их и присургучит". Но его ужас сменялся то проблеском надежды, то смутным тревожным подозрением по мере чтения следователя. Пачка приходила к концу, а имени Можаева все еще не появлялось в списке.

   В это же время в столовой, гостиной, зале и других комнатах прислуга завертывала бумагой люстры, канделябры, картины, надевала чехлы на мебель; в комнате Анны Ивановны в детской шла торопливая укладка.

   Анна Ивановна уезжала к Можаевым на лето. Силин метался по комнатам, отдавая приказания, следя за их исполнением, забегая то в кабинет - в роли хозяина, то к сестре - в роли заботливого брата. Суетилась и Вера Сергеевна, которой хотелось как можно скорее увести своего друга дальше от печальных воспоминаний, и только сама Анна Ивановна безучастно сидела на веранде. Лицо ее осунулось и побледнело, глаза ввалились и, окруженные синевою, казались огромными. Словно Анна Ивановна перенесла тяжкую болезнь.

   И она, вероятно, предпочла бы всякую болезнь, даже смертельную, этому неожиданному удару.

   Человек расстался с жизнью без покаяния, не простив людям и не прощенный ими. Может быть, за час, за минуту она роптала на него и корила его; может быть, даже в тот момент, когда над ним, отцом ее Лизы, была занесена рука убийцы, она желала от него избавиться. При этой мысли нервный комок подкатывался к ее горлу, душил ее, и она вся трепетала от суеверного страха. И кто убийцы?.. В тот день на этой же веранде... так же светило солнце... из сада доносился голос Лизы, и вдруг явился он! Он! В ту самую минуту, когда она о нем думала! Как пылало его лицо, как сверкали его глаза... Разве можно забыть такое лицо? И когда он заговорил, разве не был голос его полон угрозы? Она ведь знает, как он вспыльчив, он все мог, все!... Нет, не из-за угла; но если они ночью встретились и он вспылил... и разве он не грозил?.. И все она!... Изменница, клятвопреступница... Разве была она честной женою, всегда ропща и тоскуя? И вот - казнь!...

   Она в изнеможении прислонила голову к высокой спинке венского кресла.

   - Анна Ивановна, - на веранду вышла разгоряченная от суеты Вера Сергеевна, - я Лизино все имущество забираю. И теплое, потому что... - Но, увидев, что Анна Ивановна делает усилие улыбнуться ей сквозь слезы, она подбежала к ней и заговорила с тревогой: - Опять, опять! Душечка, милая вы моя, да когда же вы перестанете так убиваться? Ну, что с вами, что пришло опять на память? Какие грехи? - она стала подле нее на колени и гладила ее бледные руки. Анна Ивановна поборола свою тоску и улыбнулась.

   - Добрая девочка, - тихо сказала она, - и за что вы так меня полюбили?

   - За все! - ответила Вера. - С вами с одной я чувствую себя так же свободно, как наедине с собой. И знаете, - впрочем, я уже говорила вам об этом, - я полюбила вас еще тогда, когда вы кончали гимназию, а я еще была маленькой девчонкой в шестом классе. Вон когда!

   Анна Ивановна нежно положила свою руку на ее голову.

   - Золотое сердце, вы для меня столько сделали в эти дни, что я не заплачу вам всей жизнью...

   - Тсс! - Вера подняла кверху палец. - Об этом ни слова! Когда мы переедем к нам, тогда я спрошу у вас расчет. Прежде всего вы должны будете много есть, - Вера отогнула палец, - потом... Что вам, Иван, надобно? - прервала она свою речь, увидя стоящего в дверях Ивана.

   - Виват, - сказал он, переминаясь, - там барыню просят, хотят беспременно видеть...

   - Кто? - спросила Анна Ивановна. Вера поднялась с коленей, но еще не разжала руки с одним отогнутым пальцем.

   Иван опять замялся.

   - Все они-с, Николай Петрович! Шумят!

   - Он! - вздрогнув всем телом, воскликнула Анна и торопливо, испуганно сказала: - Нет, нет, только не теперь! Скажите, что не могу... скажите - больна, занята!... Вера! - она судорожно схватила ее за руку; Вера испугалась, увидев ее побледневшее лицо. - Скажите ему, подите сами. Скажите, что я не могу... чтобы он уехал. Да! - прибавила она твердо. - Уехал, уехал! - и, толкнув Веру, она снова опустилась в кресло в полном изнеможении.

   Вера немедля, почти вслед за Иваном, вошла в гостиную и там увидела Николая. Он ходил и, смеясь, разговаривал с Силиным. Его смех после волнения Анны возмутил Веру. Она вся вспыхнула, окликнув его, но тотчас смутилась, увидев его лицо. Оно было радостно, когда он обернулся, и вдруг побледнело, словно вся кровь сразу отлила от него, а глаза растерянно устремились на Веру. Он даже не поздоровался с нею.

   - Вы от Анны Ивановны? Что с ней? Она примет?

   - Нет! - ответила Вера. - Она больна, она никого не может видеть, а вас... - она запнулась.

   - В особенности? - с горечью подсказал Николай, и глаза его сверкнули.

   - Нет! - тряхнув головою, решительно ответила Вера. - Она просит вас уехать.

   Николай отшатнулся и повторил:

   - Уехать?

   Вера, совсем смутившись, только кивнула ему.

   - Нет, нет и нет! - сказал он резко. - Я сейчас не буду назойлив, но я должен видеть Анну Ивановну и говорить с нею!

   Иван стоял в дверях, и по губам его скользила насмешливая улыбка.

   Силин с удивлением смотрел то на Николая, то на Веру, и, когда та поспешно ушла из комнаты, он обратился к Николаю:

   - С чего ты разорался, скажи на милость? Вот уж не думал-то! - о