Зарин Андрей Ефимович - Казнь

  

  

   Зарин А. Е. В поисках убийцы: Романы, рассказы. - М.: Современник, 1995. - (Старый уголовный роман).

   OCR Бычков М. Н.

  

   Знойный майский день сменился душным вечером. Заходящее солнце окрасило пурпуровым заревом полнеба и, еще не побежденное тьмою, слабо освещало землю. Утомленные зноем, горожане вышли на улицы, на набережную Волги, на "вокзал" - увеселительный сад над рекою, в городской сад "под липами" и гуляли, отдыхая от зноя и трудового дня.

   В бледных сумерках по аллеям городского сада медленно бродили гуляющие в одиноком раздумии, влюбленными парами, веселыми группами.

   В боковой тенистой аллее, на скамье, сидела кокетливо одетая молодая женщина; она оперлась обеими руками на ручку пышного зонтика и задорно смотрела на стоявшего перед нею и говорившего с ней господина.

   Ему на вид было лет шестьдесят. Длинный, сухой, в цилиндре и темном пальто, он производил неприятное впечатление жестокою и грубою своей фигурою, которое на смягчалось и при взгляде на его лицо. Маленькие глаза в глубоких впадинах почти прятались под седыми косматыми бровями, длинные усы с подусниками, несомненно крашеные, спускались вниз, а за ними словно тянулся острый и тонкий нос; наконец, толстые губы и мясистые уши - все это не могло внушать доверия, а тем более симпатии к обладателю такой физиономии. А между тем этот худой господин говорил кокетливой женщине дрожащим от страсти голосом:

   - Навигация началась. Ты скажи ему, что хочешь прокатиться, что мать достала тебе билет. Я передам его ей. И мы отлично проведем время. До Нижнего и назад. Хочешь, в Петербург проедем...

   - В Петербург непременно! - подхватила собеседница. - Я собиралась с тобою зимой, он не пустил.

   - Он ревнив, - заметил господин.

   - Ох, и не говори! - женщина стукнула зонтиком. - Я думаю, он может убить тебя! - и она засмеялась, увидев, как он вздрогнул. - Нет, - успокоила она, - не бойся! Он подозревает, но ничего не знает наверное. Поэтому и злится.

   - Но меня-то знает?

   - Кто же тебя не знает! - Она замолчала.

   Мимо них прошли гуляющие. Господин отвернулся, стараясь скрыть свое лицо. Когда все прошли, он обернулся к женщине.

   - Нет, здесь совершенно неудобно. Я пойду. Если уладишь поездку, пришли записку в банк. До свиданья! Я бы поцеловал тебя, но... - голос его при этих словах задрожал снова.

   Молодая женщина рассмеялась.

   - Что же, целуй!

   Но господин только улыбнулся, причем казалось, что его острый нос на миг прильнул к толстой губе, и, чуть кивнув головою, он медленно пошел по аллее к выходу.

   Молодая женщина посидела с минуту, потом встала и беспечно пошла той же дорогой, но едва она вышла на главную аллею, как кто-то резко схватил ее за руку.

   Она оглянулась, и улыбка тотчас исчезла с ее лица. Перед нею стоял господин лет сорока, высокого роста, широкий в плечах, с грубым лицом крестьянина; брови, усы и борода его были так светлы, что почти сливались с лицом, серые небольшие глаза светились злым блеском, широкий рот кривился злобою. Он был одет в изящное светлое пальто, светлый котелок и красные перчатки; в руках у него был зонтик.

   Молодая женщина быстро оправилась от первого испуга и, видимо бравируя, сказала:

   - Что у тебя за манеры? Ты совершенный мужик!

   Он не обратил внимания на ее слова.

   - У тебя было свидание с Деруновым? Да? Я его видел сейчас. Встретил.

   Молодая женщина презрительно пожала плечами.

   - Последнее время ты его видишь всюду: в стакане чая, в тарелке супа. Если ты его и видел, что это доказывает? Однако пойдем, чтобы не привлекать толпу, и дай мне руку!

   Она ловко продела свою руку под его, повернулась к выходу и повела его. Он шел, продолжая говорить:

   - Я знаю, что ты врешь и меня обманываешь. Знаю, что ты виделась с Деруновым, и, клянусь, если добьюсь факта - плохо будет! Ты не знаешь меня. Я убить способен... да, убить!

   - Не жми так руку! И говори тише: все оглядываются.

   Он понизил голос.

   - Я, Катерина Егоровна, дорожу своим именем и не позволю себя вам дурачить. Я мужик, да-с! А вы благородная были девица; но я пробил себе дорогу, имею честное имя, и вы сами согласились носить его. Так носите с честью! Я, может, и по-мужицки понимаю ее, честь эту, но уж тут меня не переделать.

   Екатерина Егоровна только презрительно пожала плечами. Он прошел несколько шагов и заговорил снова:

   - Позор! Я спрашиваю: "Что будешь делать?" - "Сидеть дома". Я ложусь спать, просыпаюсь пить чай - и что же? Лушка мне чуть не в глаза смеется: "Чуть вы легли, барыня оделись и ушли!"

   - Если я захотела прогуляться.

   - Лжешь! Не прогуляться, а ты условилась и успокоила меня. Ты боялась, как бы я не вызвался идти с тобою!

   - Все это твои выдумки. Ты сам раньше говорил, смеясь, что я не знаю, что буду делать через пять минут, а теперь - вот!

   Они дошли до деревянного флигелька с раскрытыми настежь окнами, с обитой зеленым сукном дверью, на которой блестела медная доска с надписью: "Александр Никитович Захаров", и Екатерина Егоровна с силою дернула ручку звонка. Звонок громко задребезжал.

   Курносая, вся в веснушках девушка распахнула дверь и впустила господ.

   Александр Никитич быстро сбросил с себя пальто и, снимая на ходу перчатки, прошел в кабинет.

   - Разогрей самовар и подай простоквашу, - донеслось до него распоряжение жены.

   Он подошел к письменному столу и опустился в кресло. Прилившая к голове кровь стучала в виски и резала глаза. Он прикрыл их рукою и задумался.

   Он сознавал отчетливо, ясно, что нет ничего пошлее ревнивых подозрений, но они сами лезли ему в голову и не давали ему покоя. С чего началось?.. Почему Дерунов?.. Правда, ей скучно с ним: она жизнерадостна и любит веселье, он угрюм и необщителен. Она иногда тосковала, иногда они ссорились и все-таки жили складно, а теперь?.. Ему стали припоминаться случаи, когда, придя со службы, он обедал один, когда вечер за вечером она уходила в театр, к знакомым, оставляя его одного. Хозяйство запущено, все в забросе: пыль не сметена, иногда вечером перед самым чаем оказывается, что вышел весь сахар. Лушка заваривает чай... Потом вдруг у нее появились наряды. На какие деньги? Она говорит, что дает мать. Разве может давать мать из 60 рублей пенсии с ее замашками, а?.. И в то же время проверить это - мучительно позорно... и вдруг она едет в коляске с этим Деруновым! Что у них общего? Он богач, воротила в банке, а она? Жена думского бухгалтера! И, наконец, он с Деруновым незнаком. Она говорит, что познакомилась с ним у Можаевых, что он предложил ей прокатиться. Познакомилась - хорошо; но зачем же кататься? И, наконец, сегодня!... Сперва встретил его, следом за ним ее. Какая она шла веселая и как испугалась встречи с ним... О-о!!

   Александр Никитич схватился руками за голову и только тут заметил, что он сидит в шляпе. Котелок полетел на диван вместе с перчатками.

   Он встал и в волнении заходил по комнате.

   В дверь заглянула Екатерина Егоровна. Маленькая, полная фигурка ее в светлом сарпинковом платье была изящна; полное лицо с задорно смеющимися глазами, с пунцовыми губами и ямочкой на щеке, с пышно взбитыми волосами над белым лбом дышало чистотою.

   - Ну, успокоился? - спросила она шутливо. - Иди чай пить.

   Он остановился перед нею и невольно улыбнулся, хотя брови его еще были нахмурены. Потом он быстро привлек ее к себе и порывисто обнял. Она, сложив на груди руки, прижалась к нему.

   - Отчего ты такой? - спросила она его тихо. Он крепче прижал ее к себе.

   - Ах, я бы сам хотел перемениться, но что-то порвалось между нами, и ты не хочешь поправить, а я не умею. Все оттого, что я люблю тебя, что я самолюбив, что я, раз усомнившись, не могу вернуть к себе с легкостью прежней веры.

   - Я тебя ни в чем не обманываю, - прошептала она.

   - Ах, это было бы так жестоко! - страстно сказал он и стал порывисто целовать ее лоб и глаза. - Если разлюбишь, скажи лучше прямо, но не обманывай, не лги! Я не могу быть в неведенье! Все, кроме обмана!

   Она выскользнула из его объятий.

   - Пойдем! А то опять самовар простынет!

   Он обнял ее за талию и, успокоенный, счастливый, прошел с нею в ярко освещенную столовую.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   После безумного взрыва страсти, который охватил Александра Никитича вслед за долгими ночами гнетущих сомнений, он лежал на постели и наслаждался сознанием взаимной любви.

   Екатерина Егоровна прижалась к нему полными грудями:

   - Милый, если ты хочешь совсем избавиться от своих подозрений, отпусти меня недели на три-четыре.

   Он вздрогнул.

   - Куда?

   - Я проеду по Волге... До Нижнего... и назад. У мамы есть даровой билет первого класса. Ты по письмам моим увидишь, что, кроме тебя, мне ни до кого нет дела. Я вернусь и стану совсем другая. Ты все забудешь.

   Он молчал. Она подождала немного и, обнимая его, заговорила снова:

   - Ты знаешь, как у нас летом гадко. Пыль и жара. Я хоть месяц подышу полною грудью, и это почти ничего не будет стоить. Ты дашь мне... ну, двадцать пять рублей! Ты молчишь? Поедем вместе!

   Он порывисто обнял ее.

   - Разве я могу? Поезжай одна, отдохни, проветрись и вернись ко мне прежней. Нет, - поправился он, - сегодняшней!

   Она стала целовать его лицо, и он зажмурился от ее ласк, нежась и млея...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

  

   Духота вечера смягчалась прохладою огромной реки. Воды ее поднялись высоко, она разлилась по отлогому берегу и казалась широкою, как море.

   Пароходы уже тянули по ней караваны барок, пассажирские пароходы-гиганты быстро неслись пеня своими колесами воду, парусные и весельные лодки мелькали тут и там, "Зеленый остров" был затоплен, и лодки гуляющих скользили между деревьев, царапаясь дном о верхушки кустов.

   Одна из лодок врезалась в крону тополя и стояла недвижно, в то время как пассажиры ее лениво наслаждались покоем.

   Их было двое, и, хотя они не были похожи друг на друга, всякий признал бы их за двух братьев.

   Один из них, тот, что сидел на веслах, был мужчина лет тридцати шести, плотный, с коротко остриженными волосами и красивою темно-русою бородою; серые глаза его смотрели мечтательно, но в них чувствовалась твердая воля, чувствовалась она и в резком подрезе ноздрей широкого носа, и в складке губ. Он сидел без сюртука, в жилетке с золотой цепью и крахмальной сорочке. Другой, сидевший на носу, был высок, строен и широк в плечах. Черты лица его были тонки и правильны, подвижные ноздри говорили о пылкости характера, большие голубые глаза то загорались азартным блеском, то становились тусклыми; длинные, густые волосы гривою лежали над его высоким лбом и, падая на воротник, почти закрывали уши. Маленькая острая бородка и небольшие усы открывали его изящно очерченный рот. Ему нельзя было дать более тридцати лет.

   В синей рубахе, с расстегнутым воротом, стянутый в талии широким кушаком, он, откинувшись на корму, курил сигару, а на него любовным, задумчивым взглядом смотрел старший брат, облокотившись на колени расставленных ног. - Господи, как хорошо! Не оторвешься! - воскликнул после некоторого молчания младший. - Гоголь писал: "Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно...", а посмотрел бы он на нашу Волгу. Ширь-то, ширь какая! А какая история, легенды, предания!...

   - Стенька Разин и прочие, - отозвался старший.

   - Шути! А и Стенька Разин разве теперь не достояние поэтов? Какая удаль, какой размах! Этот не караваны грабить, а на самую Москву шел - воевод ссаживать.

   Старший не ответил. Младший глядел на небо, где уже догорал закат и темная туча ползла, как чудовище, медленно, но неуклонно, на безбрежную водную гладь, на город, который издали светился огоньками. Он погрустнел.

   - Вернувшись назад, после восьми лет разлуки, как безумно хочется вернуть все пережитое, а оно уже ушло без возврата, и чувствуешь себя словно обманутым. Вот здесь, на этом месте, вернее, под этим местом, потому что вода залила остров, сколько перемечтал я с товарищами, каких клятв мы не давали друг другу! И что же?..

   - Что же? Ты писатель, твое имя известно, тебя хвалит критика и любит читатель, - возразил брат.

   Глаза младшего вспыхнули, он тряхнул волосами и сердито воскликнул:

   - Ах, не говори мне о моем писании! Это мое проклятие! Я еще ничего не написал такого, что мне по сердцу; ничего так, как мне нравится. Все написанное надо бы разорвать, а между тем, по малодушию, я нес и продавал, потому что мне давали деньги, а они так нужны в Петербурге! Мое писание, моя известность! - повторил он с горечью. - Да разве это писание - в иллюстрированных изданиях для семейного чтения? Мои читатели! Э, Бог с ними! А критика? Напротив, я бы гордился, если бы меня бранили, а не хвалили бы так равнодушно-казенно. Разве о такой известности я мечтал и мечтаю? Нет, Яша! Подожди. Я еще верю в себя! А пока мне грустно, и томит меня иногда разочарование.

   Он замолчал. Брат с любовью ему ответил:

   - Ты всегда был таким. То полное презрение к себе, то вдруг сатанинская гордость. В тебе нет выдержки, и от этого ты неровен, как женщина, а иногда легкомыслен, как ребенок.

   - Что же, я от этого не отказываюсь. У меня никогда не было твоего равновесия, а следовательно, и силы. Я всегда портил сам свою жизнь и вот теперь... Ах, как мне тяжело, Яша! - вдруг произнес молодой человек с тоскою. - Я терплю такую муку! Признаться, Яков, я думал, что в Петербурге сердце мое настолько износилось и я так опошлился, что уже застрахован от глупости, а между тем...

   Лицо старшего брата опечалилось.

   - Оставь эту мысль, Коля, - сказал он строго.

   - Оставь, оставь! - пылко заговорил Николай, сверкнув глазами. - Ты никогда не поймешь этого! Ты отдал мне, неблагодарному, все свое сердце и всю свою любовь, так тебе ли судить о любви к женщине? Слушай! Ты всего не знаешь. Я ведь любил ее, а она меня. Когда я оканчивал гимназию, там, - он указал на город, - рука об руку я с ней гулял по аллеям сада. Она говорила мне о любви, она целовала меня!... Разве это легко забыть? Потом наша переписка! У меня все письма ее смочены моими слезами. Нет, старая любовь не ржавеет. Я увидел ее, и в душе моей все воскресло снова! Я даже не понимаю, как все случилось. Я знаю, виноват я. Там я увлекся подлою бабой и прекратил с Аней переписку. Если она вышла замуж, то опять, я знаю, с отчаянья. Но разве от этого легче? Мне-то? Когда я увидел ее в первый раз после восьми лет, я думал, что упаду в обморок. В лице ее все: и кротость, и доброта, и прелесть, и все та же святая невинность. И теперь, я знаю, она несчастлива...

   - Ты объяснялся с нею? - взволнованно спросил Яков.

   - Я не такая свинья. Я благодарен ей, что она не гонит меня от себя; зачем же я буду смущать ее? Но я знаю, я вижу, что она несчастна. И как иначе? Ведь все знают, что за птица этот Дерунов. Эгоист, сладострастник, гадина! Был оценщиком в ломбарде Почкина, стал управляющим, наворовал, занимается ростовщичеством, теперь директор банка и важная персона! Много ты по его приказам векселей протестуешь?

   Яков усмехнулся.

   - Бывает...

   - И она его любит! - воскликнул Николай. - Да никогда! Он омерзителен ей, противен, страшен. Прошлый раз он при мне сделал ей сцену. Был груб, как извозчик. Ах, я могу убить его! - он с яростью отшвырнул сигару, и она описала в воздухе огненную дугу.

   Яков побледнел.

   - Николай! - сказал он строго. - Ни вслух, ни вполголоса, ни про себя не произноси такого слова. Слово - половина дела.

   Николай гневно махнул рукою.

   - Слово это сорвалось у меня, но так же сорваться может и самое дело. Ах, Яша, Яша, как я люблю ее! - проговорил он. - Вчера, в то время как ты смотрел на свои звезды, я, как мальчишка, ходил под ее окнами. Промелькнул огонь, остановился в спальной и погас. Яша, я застонал от боли!... Я хотел камнем вышибить стекла и тем же камнем разбить ему голову.

   - Опять! - воскликнул Яков.

   - Ну да, опять! - угрюмо ответил Николай и резко сказал: - Едем домой! Пусти меня на весла.

   Они поменялись местами, лодка заколыхалась; Николай повернул ее и затем с такою порывистой силой стал грести, словно хотел физической работой укротить свое волнение. Лодка быстро скользила по воде. Сумерки сгустились, и кругом было темно, только город сверкал огоньками, да по реке пароходы светились разноцветными огнями сигнальных фонарей, да изредка зарница освещала потемневшее небо.

   Яков твердой рукою направлял лодку к сияющему огнями вокзалу, из залов которого вырывались звуки бравурной пьесы и разносились далеко по воде среди ночного безмолвия.

   Правя рулем, Яков думал о своем любимом брате, с которым свиделся после долгой разлуки. Он был старше Николая на восемь лет и учился в пятом классе, когда они осиротели и остались без всяких средств. И вот он, шестнадцатилетний юноша, заменил родителей своему брату. Есть характеры, требующие подвига во имя любви, и к таким принадлежал Яков. Опекая брата, он словно нашел свое призвание. Он достал уроки, переписку, учился сам и учил брата. Когда он окончил гимназию, брат поступал в первый класс, и Яков отказался от университета. Учась в гимназии, он занимался в конторе местного нотариуса, и тот предложил ему у себя место. Прошло шесть лет; нотариус умер, нашлись люди, внесшие за Якова залог, и он стал нотариусом.

   За десять лет он успел упрочить свое положение; любимый всеми, он расширил практику, и теперь у него был свой домик и накопленные сбережения.

   В то время как Яков упорством и работой добивался самого ценного в жизни - спокойствия и уважения, - Николай метался в поисках своей колеи. Он оставил университет, пробовал быть актером, военным и, наконец, стал писателем. Воображение, искренность и горячее чувство при легкой форме изложения мысли выдвинули его из рядов посредственности, но отсутствие воли, упорства, порывистость натуры мешали ему подняться выше, и он, чувствуя это, нередко терзался, и терзания его, как и восторги, были сильны, необузданны, но мимолетны.

   Яков любил брата, как мать любит сына, знал все его слабости и глубоко страдал за него. Теперь внезапное признание брата вызвало в его душе тревогу. Он знал, что у Николая сначала дело, а потом голова, и предчувствие беды сжимало его сердце.

   Лодка тихо скользнула почти в уровень с платформою вокзала, мимо гигантского парохода, слегка ударилась носом в настилку пристани и стала. Яхт-клубский матрос принял лодку. Яков надел сюртук, Николай застегнул рубашку, они сошли с пристани и пошли домой.

   Небо совсем заволокло тучами, и вдалеке слышались раскаты грома. Зарницы сверкали все чаще.

   - Прибавим шагу, - сказал Яков, - сейчас дождь будет.

  

   Буря бы грянула, что ли.

   Чаша с краями полна. -

  

   продекламировал Николай...

  

  

   Маленького роста, худенькая, Анна Ивановна Дерунова, несмотря на двадцать пять лет, производила впечатление девочки. Ее большие синие глаза под темными бровями глядели доверчиво и открыто, ее нежное лицо не утратило способности от малейшего волнения краснеть до самого лба; масса рыжих волос, с оттенком светлого золота, ореолом окружала ее милую головку, и когда она склонилась над кроваткой Лизы, тихо напевая ей песню слабым голоском, то в своем светлом платье казалась ангелом, слетевшим к изголовью ребенка.

   Девочка заснула, прижимая к груди крошечную куклу. Анна Ивановна перекрестила ее, выпрямилась и осторожно вышла из комнаты.

   В просторной, светлой столовой, богато убранной солидной дубовой мебелью, на столе уже шумел самовар.

   Анна Ивановна заварила чай и села на свое место в ожидании мужа, мечтательно устремив взор в раскрытое окно, за которым чернел сад. Огромное дерево черемухи качало своими ветвями у самого окна, и аромат ее цветов лился в комнату. На свет лампы в комнату влетела бабочка и забилась в предсмертной агонии о фарфор колпака.

   Анна Ивановна сидела недвижно. Майская ночь со своею чарующей прелестью наполняла ее сердце волнением. О, с какою охотою она вырвалась бы из этих больших комнат, прижала бы к груди своей крошечную Лизу и побежала бы далеко-далеко по степям, через лес, через горы, дальше от всех этих лживых и грубых людей. Впрочем... и тут ее лицо вспыхнуло... кроме одного. Этого одного она любила и любит, но... она не должна даже думать про него. Это грех! И она тяжело вздохнула, обгоняя от себя весеннюю грезу, и сердце ее сжала тоска. Она поднялась, чтобы пройти в свою комнату за книгой, но в это время раздался резкий звонок, и она опять опустилась на свое место. Щеки ее побледнели, глаза затуманились, и лицо приняло покорное выражение.

   В комнату вошел ее муж, Семен Елизарович Дерунов, тот самый, который час тому назад беседовал с Захаровой в сквере, и, молча кивнув жене головою, сел у другого конца стола.

   Анна Ивановна взяла стакан, налила в него чаю в нажала кнопку звонка. В комнату неслышно вошла горничная.

   - Подайте барину, - сказала Анна Ивановна, указывая на стакан.

   - И принеси мне из кабинета вечернюю почту, - прибавил сам.

   Горничная исполнила поручения и безмолвно удалилась. Дерунов придвинул к себе несколько писем, вынул из кармана перочинный ножик и, аккуратно вскрывая им конверты, медленно стал прочитывать письмо за письмом, изредка прихлебывая из стакана, причем острый нос его словно клевал в него.

   Анна Ивановна пила из крошечной чашки, с нетерпением ожидая минуты, когда нальет второй стакан мужу и, тем закончив свои обязанности, уйдет в свою комнату и останется одна со своими мечтами. В столовой царила тишина, прерываемая только жалобной песней самовара.

   Семен Елизарович допил стакан и дочитал письма. Анна Ивановна снова позвонила, снова явилась горничная и, исполнив свою обязанность, удалилась.

   Анна Ивановна вздохнула с облегчением и хотела встать из-за стола, когда муж вдруг остановил ее словами:

   - Я хотел поговорить с тобою!

   Она молча опустилась на место. Прошло несколько мгновений.

   Семен Елизарович отодвинул письма, взял обеими руками стакан и, устремив свои маленькие глаза на жену, заговорил:

   - Я узнал неприятную новость. Оказывается, этот молодой Долинин, что приехал сюда (Анна Ивановна вздрогнула и опустила голову) когда-то был влюблен в тебя, и чуть ли не взаимно. Я ничего не слыхал об этом от тебя. Правда это?

   Анна Ивановна подняла голову и взглянула на своего мужа вспыхнувшим взором.

   - Правда! - ответила она. - Что же из этого? Если я не говорила тебе об этом, то только потому, что ты никогда этим не интересовался. Тебе не было дела до моего прошлого, ты не поинтересовался даже спросить меня, по любви ли я иду за тебя. Теперь ты спрашиваешь, и я отвечаю: правда! Но что из этого?

   Глазки Семена Елизаровича сверкнули злым огоньком, острый нос на лице прижался к губе, что означало улыбку, и он ответил:

   - Из этого - одно: ты должна прекратить сношения с этим молодцом. Я, ничего не подозревая, принял его у себя в доме, а в городе шушукаются и говорят всякую мерзость. (Анна Ивановна покраснела до корней волос.) Я могу и даже вправе не желать этого, и тебя не должно удивлять мое нежелание быть предметом сплетен. Ты напишешь ему (она сделала жест рукою)! Да! Напишешь сама, - подтвердил Семен Елизарович, - чтобы он забыл дорогу в наш дом, а для прекращения сплетен послезавтра уедешь на дачу. Покуда в сад...

   Он замолчал и стал пить остывший чай. Анна Ивановна сидела молча, опустив голову.

   - Ты чего же молчишь? - спросил он резко. Она подняла на него глаза.

   - Что же мне отвечать? Хорошо, я напишу ему и перееду в сад, - ответила она тихо.

   - И отлично! Я же, вероятно, поеду на месяц в Петербург, а вернувшись, переедем уже на дачу, - сказал он, и нос его опять прижался к губе.

   Анна Ивановна встала и тихо вышла из комнаты. Семен Елизарович пытливо посмотрел ей вслед и с усмешкой сказал вполголоса:

   - Поди, считает себя жертвою, а была нищей, когда я ее взял!

   За его спиной послышался легкий кашель.

   Он быстро оглянулся. За его стулом, в довольно развязной позе, стоял его лакей и наперсник Иван.

   Лицо его было, несмотря на правильные черты, неприятно. Только долго всматриваясь в него, можно было увидеть, что это неприятное выражение получается от неморгающих век. Ему было на вид лет тридцать; вниз опущенные рыжеватые усы делали лицо его угрюмым.

   Служил он у Дерунова лет десять, и прислуга рассказывала, что раньше он был шутник и балагур, но однажды его невесту, горничную Деруновой, вытащили из пруда, что в саду, мертвой, и с того времени исчезла веселость Ивана.

   Барин же с того времени словно полюбил его еще сильнее, увеличил жалованье и приблизил к себе.

   - Что скажешь? - спросил Дерунов.

   Иван шагнул ближе.

   - Пришла барыня под вуалем, - вполголоса сообщил он, - просила доложить.

   - Высокая? - спросил Дерунов.

   - Они были позавчера у вас, - пояснил лакей.

   - Проси в кабинет и зажги там свечи. Я сейчас.

   Он неторопливо допил свой чай, собрал письма и поднялся. Лицо его вдруг приняло холодное, хищное выражение.

   Когда он вошел в кабинет, высокая, стройная женщина порывисто поднялась ему навстречу. Он спокойно поздоровался с нею и, сев в кресло у своего письменного стола, сухо спросил:

   - Принесли?

   - Нет, - глухо ответила она, - но, Семен Елизарович, если вы...

   - Эх! - грубо перебил ее Дерунов. - "Если вы, если вы!" Это я слышал уже десятки раз! Я не так богат, и потом, чего вы так волнуетесь? У вашего мужа есть деньги, слава Богу, и если он ставил свой бланк...

   - Бога ради! - с отчаянием воскликнула женщина, отбрасывая вуаль. Ее красивое лицо исказилось страхом. Она нагнулась к Дерунову, протягивая ему руки.

   Дерунов откинулся к спинке кресла.

   - У меня нет таких средств, чтобы бросать пятнадцать тысяч, - сказал он.

   - Перепишем, - умоляюще произнесла молодая женщина.

   Дерунов засмеялся сухим резким смехом.

   - В третий раз! И опять с бланком мужа? Да, скажите на милость, для чего он тешится этими бланками?

   Молодая женщина закрыла лицо рукою.

   - Не терзайте меня! - проговорила она. - Вы знаете...

   Дерунов вздернул плечами, отчего вся его фигура изобразила знак восклицания.

   - Вот терзания и кончатся. Сегодня вторник... - произнес он насмешливо. - Так послезавтра, в четверг, я их и опротестую. Я подождал бы, но в пятницу должен ехать. До четверга! - и он резко встал с кресла.

   Молодая женщина побледнела.

   - И это последнее слово?

   - Последнее!

   Она накинула вуаль и, едва кивнув ему головою, скорее выбежала, чем вышла из кабинета. До него донеслось рыданье.

   - Счастливой дороги! - вполголоса произнес он, надавливая кнопку звонка, после чего снова сел к столу и стал заниматься, справляясь со своей записной книжкой, щелкая на огромных счетах и что-то замечая на листе бумаги.

   А в это время Анна Ивановна окончила письмо к Долинину, загасила свечу и села у окна, устремив взор на покрытое тучами небо, на котором сверкали зарницы.

   Письмо в пять строк, а какого труда, какой мучительной боли стоило написать его. У нее отняли друга, и теперь она одна, совсем одна. В темноте ночи никто не увидит, что глаза ее полны слез и что они медленно катятся по ее щекам.

   В ее душе было так же темно, как в небе, только там сверкали зарницы... А у нее?..

   Зачем он приехал?.. Он сразу смутил ее душу, нарушил покой, который она с таким трудом водворяла в своей душе. Долг, долг, долг! Она повторяла это слово и утром и вечером и приучила себя к нему, как наездник приучает коня к щелканью бича. И вдруг он явился, и вся эта баррикада рухнула и своими обломками готова раздавить ее сердце.

   А теперь это письмо! Но это, может быть, к лучшему. Не видя его, она снова станет повторять свое заповедное слово, которое уже готова была забыть, - и победит, разбив свое сердце...

   Она вздохнула. Сверкнула ослепительная молния, и по небу прокатился гром. Она встала, закрыла окно и в темноте начала молиться: "Господи, пошли мне силы идти, не спотыкаясь, моей дорогою, пошли мне силы исполнить клятву, данную пред Твоим святым алтарем".

   Молитва успокоила ее. Она снова зажгла свечу и стала укладываться спать. Спустя час в спальню вошел муж. Она быстро отвернулась к стене, и он услышал ее глухой голос:

   - Я написала письмо. Вон оно, на столе!

   Дерунов взял листик бумаги, приблизил его к свече и внимательно прочел.

   - Больше ничего не надо, - сказал он, кладя листик на стол, - конверт надписала? Отлично! Завтра я запечатаю его и пошлю по адресу.

   И он стал медленно раздеваться, методично складывая на стул свою одежду.

   В эту минуту снова сверкнула молния, и почти тотчас сухим раскатом прокатился гром. Из детской донесся плач Лизы. Словно спасаясь от гибели, Анна Ивановна выскочила из постели и бросилась в детскую...

   Уже наступило ликующее утро после ненастной ночи, когда она вернулась из детской в спальню, вся дрожа от холода и волнения.

  

  

   Дама, посетившая Дерунова, была не кто иная, как Елизавета Борисовна, вторая жена Можаева.

   Сам Сергей Степанович Можаев был одним из уважаемых лиц в городе. Хорошей дворянской фамилии, богатый домовладелец, хозяин огромного имения в двадцати верстах от города, светлого ума и энергичный, он был выбран городским головою уже на третье четырехлетие.

   Сергей Степанович был не совсем обыкновенный человек. Окончив Дерптский университет, он увлекся наукою и посетил Йену, Берн и Гейдельберг; вернувшись в Россию, занялся адвокатурою, помещая в то же время в журналах статьи по экономическим вопросам; через пять лет бросил адвокатуру и увлекся электротехникой и, наконец, угомонившись, вернулся в свою родовую Можаевку, в родной город, и отдался сельскому хозяйству Здесь все вокруг занимались изготовлением подсолнечного масла, причем стволы подсолнухов, столь богатые поташем, бросались как отброс, - он тотчас же стал скупать их и открыл у себя в имении мыловаренный завод; там же он устроил лесопильню и мельницу, а в последнее время, найдя у себя фарфоровую глину, задумывал строить фарфоровый завод.

   В этих его начинаниях главным помощником являлся Федор Матвеевич Весенин, технолог, приглашенный им сначала на мыловаренный завод, а потом ставший главным управляющим его имения, директором заводов и мельницы, правою рукою, другом и наперсником.

   Маленького роста, сухощавый, но с широкими плечами и развитою грудью, небольшой круглой головою, всегда остриженный под гребенку, с резкими чертами лица, с быстрыми, умными черными глазами и черненькой бородкою клином, он походил на Мефистофеля со своею всегда насмешливой улыбкой. А Сергей Степанович Можаев представлял собою тип старинного русского барина. Огромного роста, массивный и величественный, с серебряными густыми кудрями до плеч, с седою окладистою бородою и ясными серыми глазами на лице, полном добродушия. Ему было уже 66 лет. Всю любовь своего горячего сердца он отдавал своей второй жене и дочери от первого брака, Вере Сергеевне, восемнадцатилетней девушке.

   Она была вся в отца, но в ее фигуре, манерах, даже костюмах, сказывалась английская складка, оставленная ей матерью. Посторонним она казалась сдержанной, холодной, чопорной, но это не мешало биться в ее груди горячему сердцу; в разговоре она казалась не по летам рассудительной, но это не мешало ей мечтать и уноситься в фантастических грезах в неведомые миры; к окружающему она относилась внешне равнодушно, но на самом деле замечала любую мелочь; и мнение общества о ней горячо опровергала прислуга, зная, что в случае беды можно смело попросить защиты или совета у милой барышни.

   Выйдя от Дерунова, Елизавета Борисовна перешла улицу, подошла к ожидавшему ее, видимо, молодому господину и, взяв его под руку, увлекла в ближайший глухой переулок.

   - Мы пропали, - сказала она глухим голосом. - Он обещал в четверг протестовать, и, как нарочно, в четверг мы переезжаем. Я совершенно теряюсь. Если ты ничего не придумаешь, я убью себя... отравлюсь!

   Он, словно в испуге, прижал к груди ее руку.

   - Только не это, - сказал он, - подумаем...

   Она пожала плечами.

   - Что придумать? У нас нет денег! Я просила, умоляла его...

   - Ну?..

   - Он сказал, что подаст в четверг... и был груб!... - она передернула плечами и замолчала.

   В возбуждении они шли так быстро, что редкие прохожие обращали на них невольное внимание, но они не замечали никого и ничего.

   Сворачивая с улицы в улицу, они вышли к Волге и вдруг очутились на задворках дома Можаева. Елизавета Борисовна подняла на своего спутника почти безумный взгляд.

   - Видишь, - сказала она дрогнувшим голосом, - от судьбы не уйдешь!

   Он, погруженный в мысли, не обратил внимания на ее слова. Вдруг лицо его просветлело. Он освободил руку и стал против Елизаветы Борисовны.

   - Слушай! Если переписать вексель, то процентов надо, ну, положим, за год... - он поднял голову кверху, словно желая сосчитать количество их по звездам, но, не увидя их за тучами, опустил голову и сосчитал по пальцам. - Мы платили ему пятнадцать. Значит, две тысячи двести пятьдесят рублей. Соберем эти деньги.

   Она с отчаяньем махнула рукою.

   - Я же просила. Он не хочет слушать!...

   Но он схватил ее руку и, крепко сжимая, сказал с уверенностью:

   - Я пойду! Не бойся. Ведь он про тебя догадывается, это ясно. Я приду к нему как чиновник от губернатора с внушением, и он подумает, что ты открылась губернатору и тот меня послал, и - согласится. Согласится непременно! - воскликнул он и даже засмеялся. - Заплатим, перепишем, а там...

   Она согласно кивнула головою, но тотчас ею овладела тревога.

   - Где мы возьмем столько денег?

   Но ее собеседника, видимо, охватило оптимистическое настроение.

   - Пустяки! Я достану шестьсот рублей да вещей наберу на двести. Вот восемьсот. Достань остальные!

   Она решительно тряхнула головою.

   - Завтра пришлю тебе! - ив порыве радости обняла его. - Милый, как я люблю тебя! Ах, если бы не эти деньги, эти проклятые деньги, которые связали меня преступлением! Но когда я подле тебя, мне все равно. Иногда я хочу, чтобы меня судили.

   - Лиза! - воскликнул он, не на шутку пугаясь.

   - Да, хочу! - прижавшись к нему, страстно продолжала она. - Я бы тогда рассказала свою жизнь. Сказала бы, как меня уговорили выйти за него, как я томилась от его ласк, не находя в себе для него ни одного доброго слова, чувствуя себя оскорбленной, как раба, которую купили на рынке. Ах, Иван, если бы он был груб и жесток, развратен и глуп, я бы меньше ненавидела его. Да! И потом я бы рассказала, как встретила тебя и полюбила.

   - Тсс! - испуганно остановил он ее. - Ты не понимаешь, что говоришь! Нас могут слышать! Мы подле изгороди, вдруг у вас в саду кто-нибудь гуляет!

   - Пусть! - сказала она упрямо. - Все равно они узнают про это рано или поздно. А ты? Ты разве отступишься?

   Он побледнел, но в темноте она не увидела его лица.

   - Нет!

   - Так чего мне бояться! - сказала она.

   - Однако нам грозит опасность. Бросим фантазии, милая, иди домой и приготовь назавтра деньги. Смотри, приближается гроза. Я провожу тебя!

   Он нежно поцеловал ее, разнял ее руки и, взяв одну под свою руку, повел к дому. Они поднялись по крутому откосу.

   - Иди! - сказал он, еще раз целуя ее.

   В это мгновение ударил гром и гулко покатился по небу. Тяжелые капли упали на землю.

   - Торопись! - сказал он.

   - До свидания, милый! - Она быстро пошла, и он видел, как она скрылась в подъезде. Тогда он раскрыл зонтик и медленно, под проливным дождем, пошел в свою холостую квартиру, думая о Елизавете Борисовне, связь с которой и тяготила, и пугала его, и в то же время привлекала вспышками безумной страсти, во время которых он, слабый и безвольный, чувствовал себя полным энергии и жизни.

   Елизавета Борисовна незаметно скользнула к себе в будуар, только горничная да швейцар знали об ее кратковременной отлучке. В это время в столовой был уже накрыт легкий ужин. Весенин с утра приехал из имения на велосипеде и почти все время сидел в кабинете с Сергеем Степановичем, обсуждая, по-видимому, что-то важное.

   Вера сошла в столовую и, заварив чай, задумчиво опустила головку на руку. Ее заставил очнуться веселый голос Весенина:

   - О чем задумались, барышня?

   Она вздрогнула, но, увидев Весенина, улыбнулась. Он сел за стол, недалеко от Веры, и с ласковой улыбкой выжидательно глядел на нее. Она вспыхнула.

   - Вы засмеетесь, когда я вам скажу.

   - А вы скажите!

   - Ну... - девушка замялась, - вот у нас гроза бушует, мы в защите и покое, а там бедные женщины и дети жмутся друг к другу в непокрытых избах!... - Она густо покраснела. - Вот вы и смеетесь!

   Весенин действительно улыбался, но на ее упрек покачал головою.

   - Я улыбаюсь, глядя на вас и радуясь. Когда я приехал к Сергею Степановичу, вы ходили еще в коротком платьице, при вас была мадемуазель и вы числились в шестом классе, - а теперь... красавица барышня!

   - Не зовите меня барышней! Что за противное слово.

   - Другим словом не выразишь. Ну, девушка! А что до непокрытых изб, Вера Сергеевна, то я не смеюсь! Нет. И мне дороги эти ваши мысли. Только теперь уже это прошло и скоро совсем кончится. Избы мы им покрыли, да и всего восемь дворов было рас