Волконский Михаил Николаевич - Жанна де Ламот

обы я обратила на него свое благосклонное внимание...

   - Ну да?! Конечно, он должен был бы быть счастлив этим, а вдруг решился на такое дело, чтобы обидеть тебя?!. Да, может быть, это тебе только показалось?

   - Все равно: хоть бы и показалось даже, он уже и виноват!

   - Тогда на него должны пасть все кары небесные... Постой-ка, я разложу на него карты и посмотрим, что ему предстоит... Вот сейчас я погадаю на бубнового короля!

   Юзефа стала гадать и, разложив карты, стала предрекать ему всякие несчастья и неблагополучия, если только одна черноглазая паненка не простит его.

   - Эта черноглазая паненка, разумеется, я? - загорячилась Лидочка-графиня. - Ну, а эти несчастья я причиню ему?

   - Это видеть невозможно! - опять повторила Юзефа. - Как же ты хочешь, чтобы карты уж так все говорили?!

   - Ну, так твои карты, значит, ничего и не стоят! - рассердилась Лидочка, которой просто надоело это гадание. Оно было способно развлечь ее, но никак не успокоить. - Ну и уходи со своими картами! - капризно продолжала она. - Что ж это за гадание, если по этим картам и узнать-то ничего нельзя!

   Юзефа обиделась и ушла к себе в комнату. Она очень любила вскормленную ею Лидочку-графиню, но она была полькой, как и ее питомица, а потому была тоже вспыльчива и до некоторой степени злобна.

   Гаданье на картах составляло не только неотъемлемую, признанную за Юзефой привилегию, но и источник ее авторитета в доме, а потому она особенно ревниво относилась к этому своему искусству.

   "Ну, конечно, - рассуждала она, - Лидочка еще молода, но все-таки она не должна так обходиться со мною, своею кормилицей..."

   И чем больше она думала об этом, тем досаднее становилось у нее на душе. Ей уже казалось, что паненка чуть ли не выгнала ее из дома; ведь она сказала: "Уходи со своими картами!" Каково же было слышать это старой кормилице?!

   Юзефе казалось, что никогда в жизни она не терпела такой обиды, что свалившаяся на нее неприятность из ряда вон выходящая. И, как женщина суеверная, она сейчас же стала искать, в чем она так могла провиниться перед судьбою, что та послала ей в наказание эту неприятность?

   Напав на эту мысль, она остановилась на ней и стала думать. Но и думать ей не пришлось долго, решение явилось само собою.

   На следующий день по католическому календарю был день памяти вериг апостола Петра, а она накануне такого дня вздумала гадать на картах!.. Ну, конечно, это был грех, и надо искупить его, а потому Юзефа решила, что завтра пойдет в церковь.

   Доискавшись таким образом до причины, от которой произошла неприятность, и найдя средство искупить свой грех тем, что она отправится завтра к обедне, Юзефа успокоилась.

   Католическая церковь Святой Екатерины в Санкт-Петербурге была тогда в руках иезуитов и представляла собой одно из лучших зданий на тогдашнем Невском проспекте, где на месте нынешнего Казанского собора стояла деревянная церковь, по типу строившихся тогда в России провинциальных церквей, то есть в виде слабого и миниатюрного подражания собору Петропавловской крепости.

   Панна Юзефа пришла к обедне спозаранку, уселась на одной из передних скамеек и предалась молитвенному настроению, хотя служба еще не начиналась, и только прелат произносил проповедь. Говорил он на французском языке, с которым панна Юзефа совсем не была знакома. Она не понимала ни одного слова в проповеди, но умильно кивала головой и при повышении и при понижении голоса прелата.

   Благодаря тому, что было лето, народу в церковь пришло немного, и свободных мест было достаточно.

   К началу обедни рядом с панной Юзефой сел очень прилично одетый господин с несомненно аристократическими манерами. Панна Юзефа была очень довольна таким соседством (к тому же от него пахло тонкими духами) и старалась не уронить своего достоинства, делая вид, что если она и не большая барыня, то во всяком случае понимает кое-что насчет деликатного обращения. Она внутренне была в восторге, когда после обедни ее элегантный сосед вдруг заговорил с нею, обратившись к ней не просто, а "проше пани"...

   Оказалось, что он бывал у Косунских, увидел там, заметил и запомнил Юзефу, а звали его Аркадий Ипполитович Соломбин.

   Они разговорились, вместе вышли из церкви, и тут Соломбин стал спрашивать Юзефу, слышала ли она что-нибудь о недавно приехавшем из Рима, прямо от папы, старике-католике, человеке весьма строгой жизни, имеющем дар прорицания?

   Хотя панна Юзефа и не слышала ничего об этом старце, но поспешила заявить, что слышала; ей не хотелось показаться отсталой такому важному барину, каким был ее собеседник.

   - А если вы слышали, то тем лучше! - сказал Соломбин. - Я как раз хочу отправиться к нему, и, если вам угодно, вы можете пойти со мною!

   Панна Юзефа так и растаяла от удовольствия. Она сейчас же решила, что это, несомненно, перст судьбы, вознаградивший ее за исполненный ею обет и посещение обедни. Разумеется, она тут же согласилась последовать за Соломбиным.

   Они взяли извозчика и поехали.

   Соломбин привез панну Юзефу на Пески, на Слоновую улицу, в маленький домик, стукнул молотком в медный круг, прибитый у двери, и, когда в отворившемся окошечке двери появился глаз слуги, прочел краткую молитву и спросил, сможет ли принять их старец Албуин?

   Дверь отворилась, их впустили.

   - Он принимает, - шепотом сказал Соломбин Юзефе, - по одиночке... идите вы первая...

   - Ах, нет, - застыдилась та, - пойдите вы прежде, пан...

   - Да нет же, даме должно быть первое место...

   Так, после некоторого спора, панна Юзефа пошла первая.

   Она вошла в комнату, сразу же внушавшую уважение своей обстановкой, состоявшей главным образом из полок, на которых были расположены книги, пузырьки и склянки. Комната была очень похожа на кабинет средневекового алхимика.

   У стола в кресле панна Юзефа увидела почтенного старика с длинной седой бородой и седыми волосами, в черной шапочке, какие носили средневековые ученые. Должно быть, он действительно имел дар провидения, потому что прямо заговорил с Юзефой про гадание на картах и про то, что это - великий грех. Затем он стал расспрашивать ее.

   Юзефа, сильно робея, отвечала ему, и их разговор затянулся на довольно долгое время.

   Когда панна Юзефа вышла от старика, Соломбин, ожидавший ее в приемной комнате, спросил:

   - Ну что?.. Каков?

   - Да! Великий человек! - восторженно произнесла панна Юзефа.

   Соломбин проводил ее до двери и затем вошел к старику, которым был не кто иной, как Белый, или все тот же дук дель Асидо, переодетый в Белого.

   - Ну что? - спросил Соломбин. - Узнали что-нибудь интересное?

   - У молодой графини Косунской есть медальон, завещанный ей отцом; вероятно, это тот самый, который мы ищем, - ответил Белый, а потом задумался, погрузившись в свои мысли, соображения.

  

  

   Орест Беспалов лежал трезвым на диване в своей комнате, высоко задрав ноги, что означало у него выражение чрезвычайной гордости. Он был трезв потому, что к Саше Николаичу нельзя было подступиться с просьбой о деньгах, так как в своем теперешнем состоянии тот мог сделать "историю" из-за какого-нибудь "гнусного" полтинника.

   Саша Николаич был точно зачарованный, не от мира сего. Он ликвидировал свой дом для того, чтобы заплатить двести тысяч дуку дель Асидо, несомненно, тяготился этим, но, чем тяжелее ему было это, тем восторженнее настроенным он чувствовал себя, потому что тем возвышеннее казался ему его поступок, в силу которого он должен был приобрести в глазах княгини Сан-Мартино особенное уважение. Вот потому-то ему сейчас было совсем не до Ореста. И последний чувствовал это и не лез к нему.

   Идти за деньгами к Анне Петровне он тоже опасался, потому что только что у нее взял, да и разговор с нею был так труден для Ореста, что он махнул рукой на Анну Петровну.

   Он мог бы пойти, конечно, к Борянскому, но у того была картежная игра и главным образом коньяк, или, вернее, коньяк и главным образом картежная игра, а нужно сказать, что и то и другое надоело Оресту. Ему хотелось водки и бильярда, да и путешествие на Гороховую казалось слишком утомительным. Вот почему он и лежал на диване трезвый.

   Гордился же он, задрав ноги кверху, тем, что в первый раз получил записку, в которой ему назначили свидание.

   Как это случилось и почему, Орест решительно не мог понять и не знал, какая дура (а иначе он и не мог назвать ее) написала ему. А между тем записка была, без всякого сомнения, адресована ему, на его имя, и Орест лежал, задирая все выше и выше ноги, и крутил эту записку в руках.

   Свидание было назначено в общественном маскараде, и записка, не обинуясь, обещала ему блаженство, если он придет туда. Подписано же было: "Прекрасная маска".

   "Положим, я в последнее время, - рассуждал Орест, - приобрел светские знакомства и увлекаюсь светскими удовольствиями, но общественный маскарад!"

   Под светскими знакомствами он разумел Люсли и Борянского, а под светскими развлечениями - то, что находился с ними.

   "И, наконец, - продолжал раздумывать Орест, - ведь для того, чтобы попасть на общественный маскарад, надо заплатить известную сумму, которой у меня нет. А если даже таковая найдется, то она наверняка будет пропита", - заключил Орест, и вдруг быстрым движением описал в воздухе полукруг ногами и опустил их на пол.

   Ему вдруг пришла в голову мысль, что если не для чего ему ехать на общественный маскарад, куда звала его записка, то, во всяком случае, по этой записке можно взять денег на выпивку взаймы. Он вспомнил про француза Тиссонье. Правда, он много раз просил раньше денег, но тот упорно не давал; на этот раз он должен был дать, потому что дело стояло на романтической основе, а Орест считал, что все французы непременно должны быть романтиками.

   Он отправился к Тиссонье и застал того за чтением молитвенника.

   - Господин Тиссонье! - начал Орест, довольно правильно выражаясь по-французски. - Господин Тиссонье, вы были молоды?

   Тиссонье закрыл молитвенник, отложил его в сторону и, посмотрев поверх очков на Ореста, сказал:

   - Всякий человек бывает молодым!

   - О! Как это хорошо сказано! - воскликнул Орест. - Но ведь и всякий человек, будучи молодым, должен также и любить?.. А вы, господин Тиссонье, любили ли?

   Тиссонье снял очки, положил их, закатил глаза кверху и сказал:

   - Да, я любил.

   - Конечно, вы любили не только свою матушку; я говорю о той любви, которая может дать высшее блаженство и счастье!..

   - Да, я любил! - подтвердил опять Тиссонье. - Но не испытал ни счастья, ни блаженства!

   Орест в свою очередь закатил глаза и произнес, помотав головой:

   - Значит, вы знаете, как тяжело это, и тогда вы поймете меня!.. Вот записка, которая обещает мне блаженство, и я не могу достичь его, потому что не имею презренного металла для оплаты входного билета на общественный маскарад!..

   У Тиссонье на лице появилось проникновенное выражение; он вдруг сообразил, куда клонил Орест, и обрадовался своим сообразительным способностям!

   - Месье Орест, вы ведь хотите просить у меня в долг денег? - догадался он.

   - Вот именно! - воскликнул Орест. - Теперь я не могу идти к Саше Николаичу, потому что он сам влюблен и расстроен, но, как только я сведу с ним свои счеты, я вам верну взятые у вас деньги тотчас же... Ведь мне нужен только рубль!.. Вы видите, от рубля зависит мое счастье!..

   - Хорошо! - согласился Тиссонье. - Я дам вам один рубль из своих сбережений, но только при одном условии; дайте мне честное слово, что вы не станете пить на этот рубль.

   - Честное слово Ореста! - уверенно произнес Орест.

   Получив от француза рубль, Беспалов немедленно направился в трактир, но данное французу слово выполнил, хотя и несколько своеобразным способом.

   По дороге в трактир он разменял полученный у француза рубль в суровской лавке и, таким образом, пошел пить не на него, а на те три четвертака, два гривенника и один пятак, которые ему вручили вместо рубля в суровской.

   В своем трактире, где Орест имел обыкновение бывать, он на этот раз застал Люсли. Тот тоже очень любезно встретился с ним и сейчас же предложил Оресту угощение.

   Но у Ореста было правило: он никогда не пил на чужой счет, когда у него были свои деньги. Напротив, тогда он угощал других.

   Он потребовал водки и огурцов, но Люсли пить с ним отказался, сославшись на жару.

   - Да ведь водка прохлаждает! - заметил Орест, но не стал настаивать, чтобы Люсли пил.

   Опрокинув две - три рюмки, Орест почувствовал душевное размягченье и ему ужасно захотелось похвастать перед Люсли полученной им запиской.

   - Вот-с... сегодня на свидание зовут! - сказал он, небрежно кивнув на записку.

   - Что ж, вы пойдете? - спросил Люсли.

   - Ну, вот еще! Ходить по всякой записке! - лениво произнес Орест, точно так уж привык к подобным запискам, что они надоели ему.

   - Отчего же вам не пойти? - спросил Люсли и добавил: - Пожалуй, и я бы пошел с вами!.. Я люблю общественные маскарады!

   Такая комбинация представилась для Ореста новою: одно дело было отправляться Оресту одному, а другое дело - в компании. К тому же, если идти с Люсли, то, очевидно, тот за все и платить будет. И что ж, в самом деле, отчего в таком случае не пойти на общественный маскарад и не посмотреть, как это все там и что именно происходит?

   Маскарады в течение всего восемнадцатого века составляли одно из самых любимых развлечений в Петербурге. Они устраивались при дворе, в барских домах.

   А в конце царствования Екатерины впервые начались так называемые общественные маскарады, куда допускался всякий, внесший определенную плату за вход. Устраивались они частными антрепренерами раз в неделю, а то и чаще, о чем сообщалось в "Петербургских Ведомостях".

   К началу XIX столетия эти общественные маскарады стали местом развлечения среднего и даже мещанского класса, но это не мешало появляться там и барам, затевавшим какую-нибудь интрижку.

   Маскарад, на который отправился Орест с Люсли, устраивался благодаря хорошей летней погоде в саду, освещенном фонарями из разноцветной бумаги. Первое впечатление у Ореста было благоприятно, но мелькание толпы сейчас же не понравилось ему, хотя он выпил один только графинчик и был, как он сам называл это, в самой пропорции, то есть в отличном расположении духа.

   Он уже наклонился к Люсли и настойчиво стал спрашивать: "А где тут пьют водку?" - как в это время маска, сплошь закутанная в черное домино, подскочила к нему, схватила за руку и повлекла за собой...

   Орест оглянулся на Люсли, но тот уже затерялся в толпе.

   - Я тебя знаю, - сказала маска.

   - А я вас вовсе не знаю, - признался откровенно Орест, слегка упираясь и не давая себя увлечь маске в самую середину толпы.

   - Ты, наверное, впервые на маскараде?

   Орест и в самом деле впервые был тут, но он счел нужным обидеться:

   - Почему это я в первый раз? Важная штука - быть в маскараде! - сказал он.

   - А потому, что ты обратился ко мне на "вы", значит, ты не знаешь правил маскарада.

   - Правил?

   - Ну да!

   - Какие могут быть в маскараде правила? Вот в бильярдной игре, так там правила, это я понимаю, потому что игра в бильярд - это серьезная вещь, а не какой-нибудь там ваш маскарад...

   - Ну да, ты все-таки впервые здесь и не знаешь, что должен говорить на "ты" с любой маской.

   - Да для меня все равно...

   - Ну вот. Так я сказала, что знаю тебя. Ты - Орест Беспалов!

   - Совершенно верно. А я тебя не знаю, и даже не могу догадаться, кто ты...

   - И не узнаешь, все равно никогда не узнаешь.

   - Ну что ж. Мне и не нужно.

   - А что же тебе нужно? Небось водку пить?

   - Ну, разумеется.

   - Вот видишь, как я тебя знаю. Но ты не подозреваешь одного...

   - Чего?

   - Что мне известно, что ты не всегда бываешь так пьян, как кажешься...

   - Еще пьянее? Ну, это ты врешь, как говорила Мария Антуанетта...

   - Нет, не пьянее, а, наоборот, трезвее... Ты не всегда играешь одинаково свою роль...

   - Да я никакой роли не играю...

   - Знаем мы!..

   - С чем вас и поздравляю!

   - Ты хоть и не в первый раз на маскараде, а отлично умеешь поддерживать маскарадный разговор.

   - Да, видишь ли, если говорить откровенно, то, по моей гениальности, я все могу делать отлично... У тебя есть рубль?

   - Что за вопрос?

   - Это я к тому, что, ежели с водкой, так я еще лучше могу поддерживать разговор. Но, к сожалению, денежные запасы, какие я приобрел на сегодня, истощились у меня, и вот я спрашиваю: есть ли у тебя рубль - выпьем...

   - Во-первых, я водки не пью, а, во-вторых, разве в маскараде дама платит когда-нибудь? Ее угощает и платит за нее всегда кавалер.

   - Это я-то кавалер?

   - Ну да!

   - Очень приятно!

   - Таково правило маскарада.

   - Опять?! А я думал, наоборот, тут есть такое правило, что платит тот, кто имеет деньги, потому что, согласись сама, кто же платит, не имея денег?

   - Уж будто бы у тебя денег нет?..

   - А ты откуда знаешь, что они у меня есть?

   - Да уж знаю...

   Теперь Орест был искренне удивлен. У него, действительно, были деньги, оставшиеся от рубля, взятого у Тиссонье, но он хотел было скрыть это.

   - Ведь я знаю, и от кого у тебя деньги...

   - От кого же?

   - От француза Тиссонье!..

   Удивление Ореста достигло последнего предела. Ничего подобного он не ожидал. Он взял рубль у француза с глазу на глаз, никто этого не видел, и вдруг маска в маскараде говорит ему об этом! В чудеса Орест не верил, то есть не верил в то, что они могут случиться с ним, а потому теперь сообразил:

   "Да это Тиссонье рассказал, вот и все!.. Но, в таком случае, кто же эта маска?"

   Орест задумался, но не мог найти ответа на этот вопрос.

   А вокруг шумели, говорили и смеялись в пестрой толпе, освещенной разноцветными фонариками. Все спешили и торопились, точно поскорей хотели воспользоваться теми двумя часами петербургской ночи, когда темнеет быстро, но и боялись, что быстрый рассвет разгонит их, пока они еще не успели устать от своего веселья...

   "А ну ее совсем! - решил Орест. - Чего она меня дурачит, в самом деле? Загну-ка я ей что-нибудь такое!.."

   Он принял величественно-рассеянный вид и заговорил так, будто между прочим, закинув голову и просто выцеживая слова сквозь зубы; усы у него при этом стали ежом.

   - Конечно, у меня с французом Тиссонье есть своего рода расчеты... С тех пор как я волей-неволей примкнул к аристократическому кругу, я не могу вести свои счеты регулярно... Например, такое романическое происшествие, как сегодня... Хотя, слово Ореста Беспалова, мне довольно странно стать вдруг героем романа... Я бы скорее думал, что я - лицо историческое...

   - Историческое? - переспросила маска.

   - Да. К тому же у меня и наружность больше подходит... По-моему, у меня есть нечто робеспьеровское... и вообще судьба меня сталкивает с историческими личностями... Как, например, госпожа де Ламот - историческая личность?

   - Что такое, госпожа де Ламот? Почему госпожа де Ламот?

   - А так. Она у меня почему-то на языке в последнее время. Тут есть одно обстоятельство исторического значения, относительно госпожи де Ламот... Вспомнил же я это потому, что в маскарадах, говорят, надо историческую интригу проводить...

   Маска вдруг оставила руку Ореста, и не успел он оглянуться, как она исчезла, а Орест остался, как потерянный. Вблизи себя в толпе он увидел несколько черных домино, но не мог распознать, которое он только что держал под руку. Он было сунулся к одному, но с этим домино шел какой-то плечистый, высокий господин, который так поглядел на Ореста, что тот нашел лучшим быстро пройти мимо.

   Орест махнул рукой и, решив, что тут есть же, наверное, такое место, где пьют водку, пошел его отыскивать.

   Издали в толпе он увидел Сашу Николаича, который шел об руку с какой-то маской в белом домино и о чем-то с ней оживленно разговаривал. Орест нарочно отвернул в сторону, чтобы не встретиться с ним, зная, что тот определенно станет удерживать его от водки.

  

  

   Саша Николаич в тот же день, как и Орест, получил записку на французском языке без подписи, которая приглашала его вечером приехать в общественный маскарад. Он сразу же каким-то инстинктом узнал, что тут дело касается княгини Марии, и решил поехать непременно.

   В самом деле, едва только он появился на маскараде, белое домино с кокардой в семь цветов радуги, как будто ждавшее его, подошло к Николаеву. Его взяли под руку и он услыхал возле самого уха мелодичный голос, говоривший по-французски:

   - Я от нее.

   Саша Николаич не потребовал объяснений. Он сразу же понял, о ком пойдет речь, и только переспросил.

   - От нее?

   - Да, да, сама она не могла приехать, не знала наверное, будешь ли ты здесь, и прислала меня.

   - Как же она могла сомневаться, буду ли я здесь?

   - Записка была без подписи. Ты мог и не догадаться, что это от нее.

   - Разве она могла сомневаться в этом? Как же мне было не догадаться?..

   - Ну, вот так. Она велела сказать, что любит тебя...

   Николаев весь вздрогнул и его щеки вспыхнули.

   - Любит?! - повторил он. - Ты не смеешься надо мной, маска?.. Она так и велела передать мне?..

   - Да, да, так и велела. Кроме того, она просила завтра быть в Летнем саду, в два часа дня... ровно в два часа дня, у статуи Венеры...

   - Завтра?.. В два часа? - радостно проговорил Саша Николаич. - О, я буду там стоять и ждать с самого утра!

   - Это будет неосторожно!

   - Все равно!

   - Нет, не все равно! Ведь, если увидят, как ты будешь торчать на одном и том же месте несколько часов подряд, а она потом придет туда, то будет ясно, ради кого ты стоял... Нет уж, приходи ровно к двум, иначе ты поступишь неосторожно... Ну, а пока прощай! Меня эта безобразная петербургская толпа утомляет и сердит... В Петербурге не умеют веселиться... Что мне сказать от тебя?

   - Скажи ей, - начал Саша Николаич, но тут его голос оборвался, дыхание стеснилось и он только смог выговорить: - Скажи ей, что я люблю ее!..

   - Будь спокоен, скажу! - шепнуло ему домино и, оставив его руку, так быстро и умело скрылось в толпе, словно растаяло, исчезнув...

   Через небольшой промежуток времени у выхода сошлись два домино, черное и белое, и узнали друг друга по прикрепленным у них семицветным кокардам. Черное домино кинулось к белому, видимо, желая заговорить, но то остановило его, приложив палец к губам в знак молчания.

   Они вышли из сада, юркнули в ночные мрачные сумерки и быстро добежали, несколько раз оглянувшись, не следует ли за ними кто-нибудь, до угла, где их ожидала карета. Они сели в последнюю, и, когда та тронулась, Жанна де Ламот, одетая в белое домино, обернулась к своей спутнице и сказала:

   - Ну, теперь говори!

   Ее спутница, княгиня Гуджавели, в черном домино поспешно спросила:

   - Ну что? У тебя все хорошо?

   - Отлично! - ответила Жанна. - Мне даже не нужно было его распалять; он и так весь - огонь и пламя: горит и пылает... Назначила ему на завтра свидание...

   - Как свидание?.. С кем?..

   - В Летнем саду... с той, от имени которой я говорила...

   - Но как же это? Ведь надо будет ее привезти туда обманом, а обман сейчас же раскроется, как только они заговорят?

   - Я с ним говорила от ее имени, но - кто она - я не назвала... Он думает, что речь идет о княгине Марии, а я завтра сделаю так, что в два часа в Летнем саду у статуи Венеры будет Наденька Заозерская и графиня Косунская... обе сразу... пусть он и разбирает, которая из них назначила ему свидание... Ну а у тебя чем закончился разговор?

   - Гораздо серьезнее, чем это можно было предполагать! - сказала Гуджавели. - Во-первых, наши предположения оказались совершенно верными. Не только этот Орест принадлежит к иезуитскому ордену, но и француз Тиссонье... Очевидно, они орудуют вместе и, как мы и думали, денежные счеты ведет Тиссонье и через него они получают деньги. Мне удалось очень ловко намекнуть на это в разговоре, и Орест не только не отрицал, но даже вполне подтвердил, что получает деньги от Тиссонье. Он, казалось, как будто был озадачен тем, что я знаю об этом, но затем озадачил меня, в свою очередь, тем, что... нет, даже испугал...

   - Испугал?

   - Да. Он, оказывается, и на самом деле очень умен и хитер. Свою роль он играл превосходно; дай мне тысячи, и я не узнала бы, что он притворяется - так натурально он держал себя и казался простоватым и пьяненьким. Но он уже раньше, в начале нашего разговора, вдруг довольно некстати упомянул о Марии Антуанетте, а затем, как ты думаешь, что он затем сказал мне?

   - Ну, говори скорее!

   - Он сказал мне, что считает себя историческим лицом, потому что судьба сводит его с такими историческими людьми, как, например, Жанна де Ламот!..

   Жанна вздрогнула и быстро проговорила:

   - Неужели господа иезуиты так хорошо осведомлены, что успели узнать такие подробности?

   - Вот поэтому-то я и думаю предложить тебе, - стала было говорить княгиня Гуджавели, - не лучше ли тебе отказаться от борьбы с этими людьми? Иезуиты слишком сильны, и наша борьба с ними была бы слишком неравною.

   - Напротив! - воскликнула Жанна. - Это-то меня и прельщает; чем сильнее и искуснее противник, тем больше удовольствия бороться с ним. Если этот господин Орест так хитер и умен, тем лучше. Постараемся как можно скорее приняться за него.

   - Как же мы примемся?

   - Будь покойна: самым верным путем для истинно вражеского нападенья...

   - И этот путь?..

   - Дружеские сношения... я начну с того, что вступлю с этим Орестом в дружбу...

   - Ох, лучше бы уж нам остаться в Крыму! - вздохнула княгиня Гуджавели.

   - Как же ты можешь говорить так? Мы были в Крыму заживо погребены, а теперь здесь, это же жизнь!.. Неужели ты не находишь этого?..

   Жанна действительно не могла понять жизнь иначе, как непрерывную цепочку интриг, и, если эта нить почему-либо прерывалась, для Жанны прекращалась и сама жизнь.

   Приехав в Петербург и сразу же попав в блестящий круг столичного общества, Жанна почувствовала себя как рыба в воде, как птица в воздухе, оказалась на верху блаженства, когда могла запутаться в деятельности общества "Восстановления прав обездоленных", в особенности, когда получила, так сказать, специальную миссию, и нешуточную, потому что борьба с Орденом иезуитов, да еще с преследованием чисто материальной цели, была далеко не шуткой.

   Для того чтобы вступить в предварительные, так сказать, сношения, вроде рекогносцировки с агентом противного лагеря, то есть с Орестом Беспаловым, Жанна с княгиней Гуджавели написала ему записку с приглашением на общественный маскарад.

   Саше Николаичу тоже было послано такое же приглашение. К нему у Жанны было личное дело. Она взяла на себя разговор с ним и для того оделась в белое домино. Княгиня же Гуджавели должна была, как говорится по-русски, вести переговоры с Орестом, для чего и надела черное домино.

  

  

   На другой день Жанна сидела за утренним кофе с княгиней Марией: они были одни. Дук вставал гораздо раньше и, поднявшись, по своему обыкновению, уехал по делам... Княгиня Гуджавели не выходила к кофе в общую столовую, а пила его у себя в спальне, лежа в постели.

   Столовая выходила окнами в сад, окна были растворены, и через них проникали запахи цветника, разбитого перед домом. День обещал быть жарким, но в большой столовой, где сидела Жанна с княгиней, было прохладно и хорошо.

   Княгиня Мария задумалась.

   Давно ли, в сущности, она была воспитанницей бедного, ничего не значащего чиновника, жила в трех комнатах убогого домика и шитьем зарабатывала гроши, чтобы сшить себе дешевое платьице или купить какую-нибудь косынку, о которой давно мечтала?

   А теперь? Теперь прежние ее три комнаты свободно могли бы поместиться в одну эту столовую с высоким резным дубовым потолком, стенами, увешанными фарфоровыми тарелками и серебряными блюдами? Теперь же, стоит ей только захотеть, и лучшие наряды немедленно появятся в ее и без того огромном гардеробе.

   Роскошь, окружавшая ее, могла быть названа царской. Она достигла всего, чего желала. Она даже достигла большего, потому что и в мечтах не могла вообразить себе то, что имела в действительности.

   Но вечная, ненасытная жажда людей, мнящих себя великими, готовых уничтожить свои желания удовлетворением их, разгоралась и у княгини Марии, желавшей по мере достижения одного - другого, большего.

   Одной роскоши ей уже казалось мало. Ей хотелось успеха, первенства, хотелось, чтобы все ее желания удовлетворялись во всем. Сегодня, например, она желала увидеться с Николаевым, увидеться просто так...

   Конечно, ей до него было все равно. Он был влюблен в нее - она это чувствовала. Но она, она просто хотела видеть его. Однако сегодня он, вероятно, не приедет, он был вчера. Если он будет являться каждый день, это может не понравиться дуку... А с какой стати не понравится, если она этого хочет?

   Княгиня Мария, занятая всем этим, молчала, положив руку на кофейник, словно забыла о нем, и задумалась.

   Жанна внимательно приглядывалась к ней и, словно понимая ее мысли, спросила ее так, как бы между прочим:

   - Отчего вы так редко бываете в Летнем саду? Там так хорошо гулять днем...

   - В Летнем саду? - переспросила княгиня Мария. - Да ведь у нас есть свой сад!

   - Ах, ведь это одно и то же всегда, и может надоесть. В ваши годы нужны более частые перемены. Это нам с дуком к лицу постоянство, а вы - дело другое. Вы знаете анекдот с куропатками?

   - Нет.

   - Кардинал Мазарини очень любил есть жареных куропаток. Ну, так вот, когда он стал досаждать Людовику XIV, что тот неверен своей жене, Людовик пригласил его к себе и накормил его жареными куропатками, на другой день - тем же, на третий - тоже, на четвертый, и так далее... Через две недели кардинал взмолился: "Я, дескать, очень люблю жареных куропаток, но позвольте же и мне от них отдых!" - Жанна прислушалась и проговорила: - Кажется, дук вернулся. Как будто карета подъехала...

   - Очень может быть, - сказала княгиня.

   - Так вы думаете поехать в Летний сад для разнообразия?

   - Ну, да, конечно. Не все же серые куропатки!.. А мне этот рассказ нравится... Может быть, и вы со мной поедете в Летний сад?

   - Отчего же? С удовольствием. Самое лучшее, по-моему, ехать туда к двум часам - не так жарко будет...

   - Отлично! Я пойду одеваться, - и княгиня Мария, вдруг просияв, весело улыбнулась Жанне и направилась к себе.

   Такой удачи Жанна, по правде сказать, даже не ожидала. Она вчера назначила свидание Саше Николаичу от лица якобы ему известной особы, чтобы раздразнить его еще больше, а тут вдруг вышло, что сама княгиня Мария напросилась ехать в Летний сад к двум часам. Жанне надо было не упустить этого случая, благоприятного для ее расчетов, и использовать его не только в отношении княгини, но и самого дука.

   Жанна не ошиблась. Это был действительно дук, подъехавший в своей карете. Он, обыкновенно ровный, спокойный и вполне бесстрастный, по крайней мере, с виду, на этот раз прошел в свой кабинет быстро, несомненно взволнованный, и заперся там.

   Оставшись один, он в полном изнеможении сел в кресло, руки его бессильно упали вдоль туловища, и глаза закрылись. Его лицо, и без того бледное, побелело еще больше. Он находился в состоянии, близком к обмороку.

   С ним это бывало и раньше, когда он запирался вот так один в своем кабинете, но никто не знал о минутах его физической слабости. Дук скрывал это от всех, и от своей жены, в особенности...

   Никто не знал, что этому бодрому на вид, подвижному, черноволосому и статному, стройному дуку, казавшемуся не молодым, правда, но и далеко еще не старым человеком, на самом деле был уже семьдесят один год, и что черные волосы его - великолепно сделанный парик, а его бодрый вид достигается целым рядом лекарств и снадобий, известных, может быть, ему одному и близких к таинственному эликсиру молодости, столь страстно отыскиваемому алхимиками средневековья.

   Никто не знал даже, что у дука дель Асидо, князя Сан-Мартино нет огромного, несметного богатства, как думали все, но что у него нет даже более или менее определенного состояния. Те средства, которые он проживал, могли бы сами по себе составить довольно недурное состояние для средней руки человека, но для дука их не хватало и на такое время, на которое другой бы прожил лишь на проценты.

   Сегодня для дука в некоторой степени был критический день. Он взял последнюю тысячу рублей, бывшую на его счету в конторе банка, и надеялся, что ему окажут в конторе кредит, но контора потребовала у него ручательства таких подписей, что это равнялось тому, что дук сразу же мог дискредитировать себя в обществе.

   Этой последней тысячи рублей должно было хватить ненадолго. Надо было уплатить кое-какие текущие расходы по дому, выдать определенное жалованье бывшему графу Савищеву, действовавшему под именем Люсли, и хорошо еще, что княгиня Мария не требует для себя чего-нибудь...

   Из Парижа деньги могли прийти от центрального отделения общества нескоро, да и так слишком много было забрано оттуда, а между тем в Петербурге еще не сделано никакого дела.

   Главная надежда была на то, что Николаев заплатит деньги по довольно, в сущности, эфемерной расписке своего отца. Правда, этот Николаев был обставлен с психологической стороны так, что не должен был уклониться от платежа, но наверняка рассчитывать на него нельзя было, пока деньги не находились в их руках. Значит, надо было во что бы то ни стало поторопить Николаева.

   Затем могла предстоять хорошая прибыль от наследства маркизы Турневиль и Косунского, если найти молитвенник и медальон.

   Двух этих дел было бы достаточно, чтобы сразу же возвести на блестящую ступень положение общества "Восстановления прав обездоленных" в Петербурге. Зато при малейшей неудаче грозил полный крах. Риск был огромный и его сознавал дук дель Асидо. Но он именно любил риск и всю свою жизнь провел в том, что шел как бы по краю пропасти, избегая опасности.

   Упадок сил у дука продолжался всего несколько минут, после чего он мало-помалу стал приходить в себя. Он глубоко вздохнул, поднял руку, провел по лбу и открыл глаза, как человек, который просыпается от сна.

   Затем он еще раз забрал в себя воздух, взял со стола приготовленный заранее стакан с водой, достал из жилетного кармана маленький плоский пузырек, капнул из него в воду несколько капель и выпил залпом. После этого почти сразу стал опять бодр и силен, твердым уверенным шагом подошел к двери, отпер ее и пошел искать жену.

   - Где княгиня? - спросил он на ходу у лакея, сходя по парадной лестнице вниз.

   - Они прошли в сад! - ответил лакей, думая, что дук спрашивает про старшую княгиню, то есть про Жанну.

   В то время княгиня Мария пошла переодеваться, Жанна спустилась в сад в надежде встретить дука Иосифа.

   Они действительно сошлись в саду, и Жанна, завидев дука, поспешно направилась к нему с той необычайной женственной грацией, какая была только у женщин именно ее времени, времени расцвета двора королевы Марии Антуанетты.

   Жанна взяла дука под руку и, нежно заглядывая ему в глаза, тихо проговорила:

   - Везде и всегда один...

   Дук сразу понял, что она этим хотела сказать. В том настроении, в каком он находился, ему именно хотелось ласкового участия. Только, разумеется, не от госпожи Ламот хотел он его!

   - Ну да!.. Я один! - проговорил он. - Потому что не могу найти себе помощника.

   - Да! - вздохнула Жанна. - Вы сами виноваты!.. Вы предпочли для себя красавицу-жену, не способную быть вам помощницей, забыв, что красота хороша в женщине при мимолетных увлечениях, а в жене нужны главным образом такт и ум, которые облегчили бы жизненную задачу мужчины. Молодая же и красивая жена для делового мужа может оказаться помехой, потому что будет отвлекать его и не даст сосредоточиться, заставит думать о себе и почти всегда вынудит ревновать себя... Нет такого старого мужа, который, имея молодую жену, не имел бы случая приревновать ее.

   Дук слушал Жанну, не особенно внимательно следя за ее словами, потому что был занят собственными мыслями, но все же многое доходило и до его сознания.

   - Вот хотя бы княгиня Мария! - продолжала Жанна. - Конечно, она вне всяких упреков, но... возьмите хотя бы ее... Уж она совершенно чиста и невинна, а между тем и про нее злые языки говорят всякий вздор...

   - Что же говорят? - спросил дук.

   - Пустяки!.. Всякий вздор, который я, конечно, повторять не стану...

   - Однако я желал бы знать это и не из простого любопытства!..

   - Да нет же... Это так нелепо, что и повторять-то смешно... Ну разве не глупо подозревать княгиню в каких-то сношениях с господином Николаевым, и только потому, что он чаще других бывает у нее, и она идет гулять в Летний сад, где может встретиться с ним?

   - А где княгиня? - спросил дук.

   - Она, кажется, у себя, одевается.

   - Собирается куда-то пойти?

   - Право, не знаю, кажется... она звала меня поехать куда-то, но... может быть, уже и раздумала!.. Ведь молодые женщины необыкновенно капризны, в особенности, если их чересчур балуют...

   - Мне нужно видеть ее! - сказал дук. - Вы простите меня, я пойду к ней!

   - Пожалуйста!.. Пожалуйста!.. Это ва