Главная » Книги

Волконский Михаил Николаевич - Жанна де Ламот, Страница 12

Волконский Михаил Николаевич - Жанна де Ламот


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12

div>
  
   Саша Николаич был сильно поражен вероломством княгини Марии. Иначе он и не мог назвать ее отношение к нему.
   Он, питавший к ней самые нежные и возвышенные чувства, никак не ожидал, что она так жестоко надругается над ним и его чувствами, и окажется не только не соответствующей идеалу, какой себе представлял Саша Николаич, но, напротив, явилась как бы полной противоположностью этому идеалу.
   И всегда, как это бывает, чем больше он был влюблен и отуманен красотой княгини Марии, тем сильнее было его разочарование и тем больше теперь он ненавидел ее.
   Теперь, разочаровавшись в княгине Марии, Саша Николаич настолько же преувеличивал и свое разочарование. Его возмутил ее разговор с ним, но он окончательно убедился, как ему казалось, в ее ехидстве и в том, что она недостойная женщина, после того, как услышал рассказ бывшего графа Савищева о подслушанном им разговоре, который состоялся у дука с его женой.
   Саша Николаич не мог простить княгине Марии, что она говорила с ним только ради получения от него денег.
   Он сидел у себя в одиночестве, дулся на весь мир и уже готов был проклясть огулом всю человеческую породу.
   В своем одиночестве он видел только одно постороннее лицо - Наденьку Заозерскую, приезжавшую к его матери.
   Он должен был признаться сам перед собой, что всегда, во всех случаях жизни, даже в минуты полного отчаяния, которые ему приходилось переживать прежде, Наденька Заозерская всегда производила на него тихое, умиротворяющее впечатление. В ней было что-то до того ласковое, душевное, притягивающее к себе, что у Саши Николаича, хотя и не билось сердце сильнее, когда он видел ее, но на душе становилось легче и он чувствовал себя добрее и лучше. И он всегда так думал о Наденьке Заозерской и иначе не мог на нее смотреть, и вот только появление княгини Марии внесло полный разлад в его отношения, главным образом, с самим собой.
   Теперь Саша Николаич мало-помалу приходил в себя снова и, чем больше он думал о Наденьке Заозерской, тем ему становилось легче и тем уравновешеннее он становился сам в своих чувствах.
   Чтобы избежать всякого соблазна, он решил, что не станет больше и смотреть на княгиню Марию, и встречаться с нею не станет, и не увидит ее никогда.
   Однако только что он решил так, как тотчас же должен был не только увидеть ее, но и говорить с нею.
   Княгиня Мария явилась к нему сама. Она пришла под густой, темной вуалью, не назвала лакею своей фамилии для доклада и открыла лицо только тогда, когда осталась наедине с Сашей Николаичем.
   Она сильно побледнела, осунулась и похудела так, что ее щеки ввалились, черные глаза выдались вперед и стали еще больше, но не красивее - покрасневшие веки портили их.
   Возле ее глаз Саша Николаич сразу же заметил морщинки, гусиные лапки, на которые прежде, очевидно, внимания не обращал.
   Княгиня Мария пришла, откинула вуаль, села и заранее достала платочек, как будто знала, что заплачет.
   И это было неприятно Саше Николаичу, который ужасно не любил женских слез.
   "Ну что она может сказать мне?" - грустно, бередя себе душу, думал он. Он словно бы глядел на черепки еще недавно нравившейся ему и дорогой для него вещи. Впрочем, в том-то и была вся суть, что княгиня Мария для него была только вещью, а он, безумец, не понимал этого!
   - Я пришла к вам, - заговорила Мария тихим, упавшим голосом, так что трудно было узнать в ней прежнюю гордую и даже надменную княгиню Марию. Она пришла к Саше Николаичу, потому что не видела для себя иного выхода.
   То, что произошло в кабинете ее мужа, и чего она стала тайной свидетельницей, открыло ей глаза на ее положение и сильно подействовало на нее.
   Всякая загадочность, которую мы не можем объяснить себе, всякое явление, непонятное для нас, непременно внушает нам как бы безотчетный страх перед неизвестным. И чем невероятнее, непостижимее это непонятное, тем оно сильнее действует на нас.
   Княгиня Мария не могла ни вообразить, ни представить себе, каким образом вечно пьяный Орест, которого она и знала-то всегда за пьяного и который смешными выходками выманивал у нее "моравидисы" на водку, каким образом этот Орест был самим дуком дель Асидо, да и такой женщиной, как Жанна де Ламот, признан исключительным существом, силу которого они не только признавали, но и готовы были преклоняться перед ней.
   Эти два совершенно противоположные представления об Оресте не могли совместиться в разуме княгини Марии и она отмахивалась от думы об Оресте, как от чего-то страшного.
   Другое, более реальное, что узнала она, было, несомненно, то, что она и ее муж разорены. Как сказал дук, чтобы продолжать ту жизнь, которой они жили, у него нет средств. Но единственная надежда - на дело с Николаевым и на молитвенник с указанием на наследство маркизы де Турневиль. Пусть дук теперь говорит, что он еще готов бороться и не сдастся так легко (это Оресту-то, Оресту!), но княгиня Мария знала, что у него нет ни возможности, ни средств для борьбы, что благодаря "краху в Париже", как он сам сказал, для него все уже потеряно...
   А тут еще слова Жанны де Ламот о том, что он - самозваный дук, что титулы не принадлежат ему; значит, они живут по подложным документам, и это может открыться, как и остальные темные и тайные дела, на которые, очевидно, и ходил дук, переодетый стариком.
   Для княгини Марии оставалось, по ее расчету, лишь одно: ответить согласием на отвергнутое было ею предложение Саши Николаича, повенчаться с нею на том основании, что ее брак с этим дуком был только католический и закреплен гражданским актом только во Франции.
   Еще недавно княгиня Мария отвергла это предложение, потому что не хотела сменить свои титулы на скромную фамилию Николаева. Но теперь вместо этих титулов у нее могло явиться нравственное, позорное клеймо, перед которым ничем не запятнанная фамилия Николаева была неизмеримо выше и почетнее.
   И вот сама Мария отправилась к Саше Николаичу, вооруженная, как она думала, всеми чарами своей прелести, не подозревая того, что эти чары уже утратили для него всякое очарование.
   Заговорив перед Николаевым, она расплакалась (для него и был заранее приготовлен платочек) и довольно связно и даже красиво рассказала о том, что она много-много думала обо всем, сказанном ей Сашей Николаичем, и о том, как глубоко был прав он, а не она.
   Мария говорила, по-видимому, так искренне, так хорошо, что могла, вероятно, вот такой задушевностью повлиять и на менее доверчивого человека, чем Саша Николаич.
   Только вся ее беда в том, что она, как говорят, переборщила: слишком уж невинной, слишком непорочной прикинулась она.
   Саша Николаич долго слушал княгиню Марию, в душе испытывая неподдельное чувство жалости. Но эта жалость была не к ней, не к самой княгине Марии, не к ее несчастьям, о которых она повествовала, но к тому, как это в такой кажущейся прекрасной оболочке может существовать такая несоответствующая этой оболочке душа!
   - Неужели вы все это искренне говорите, княгиня? - спросил Николаев, когда она, наконец, замолчала.
   - Не называйте меня этим титулом - он мне теперь неприятен! - вздохнула Мария. - Разве вы имеете основание подозревать, что я говорю неправду?
   Саша Николаич пожал плечами.
   - Смотря как и когда!
   - То есть что вы этим хотите сказать?
   - Например, правда ли то, что, как вы сказали своему мужу после последнего нашего свидания и разговора у вас, что вы говорите со мной так только для того, чтобы получить от меня деньги?
   Мария знала наверное, что сказала эту фразу с глазу на глаз и теперь до того была удивлена тем, что Саша Николаич говорил, повторив ее дословно, что, широко открыв глаза, подняла на него свой взор и, сама не зная как, проговорила: "Неужели и это узнал Орест?"
   Она в последнее время до того привыкла, что все необычайное, касающееся дука и госпожи де Ламот, относилось к Оресту, что и теперь у нее вырвалось невольное упоминание о нем.
   - Да, я узнал об этом через Ореста! - просто ответил Саша Николаич, потому что оно так и было на самом деле.
   Теперь и княгиня Мария испытала над собой силу этого человека, в которую она должна была поверить, даже если и могла сомневаться до сих пор. Она совсем растерялась, точно над ней вдруг раскрылся потолок и этот страшный Орест слетел оттуда и воочию явился перед нею.
   Раскинув руки, она беспомощно простонала:
   - Как же это так? Опять, значит, он? Везде и всюду - он?!
   Саша Николаич приблизился к Марии со стиснутыми руками и со сжатыми зубами, что явилось в нем рефлекторным движением, от усилия сдержать в себе вспыхнувшее негодование.
   Ведь она даже не отрицала своих слов!
   Она всего лишь испугалась, откуда он узнал о них... Что же это за крайняя степень беззастенчивости и предательства!
   Мария в это время была совсем подавлена фигурой Ореста, внезапно всплывшей перед ней в неожиданном ореоле.
   - Скажите мне! - с расстановкой произнес Саша Николаич. - Говорили вы это вашему мужу или нет?!
   Княгиня Мария мгновенно сообразила, что даже если она и станет это отрицать, то вездесущий Орест узнает и уличит ее, и потому она, как будто повинуясь не своей воле, а воле этого Ореста, произнесла:
   - Ну да, говорила!
   - Ну так и уходите!.. - не своим голосом взвизгнул Саша Николаич. - Уходите, уходите!.. - повторил он несколько раз и, взявшись за голову, вышел из комнаты.
   Княгиня Мария поняла, что теперь Саша Николаич для нее потерян навсегда.
  

Глава LIV

Глава, пока еще не совсем понятная

  
   А виновник всех этих смут, передряг, открытий и катастроф Орест Беспалов пропадал в течение трех дней, пропивая "святую сумму"... Он честно заложил в ломбард медальон, невзирая даже на то, что случайно должен был узнать от Жанны, что в этом медальоне был ключ к уразумлению молитвенника, и полученные деньги, конечно, пропил.
   Анна Петровна в первый день ждала его возвращения, не выказывая нетерпения, сознавая даже, что всякие дела нужно исполнять обстоятельно и что Орест медлит именно потому, что он человек обстоятельный.
   На второй день она начала беспокоиться, но не забила тревоги, а подумала, что, может быть, Ореста могло задержать что-нибудь другое... Она то и дело посылала горничную узнать, возвратился он или нет.
   Но когда Орест не явился и на третий день, тогда Анна Петровна испугалась, тем более, что вещь принадлежала не ей, была чужой, и ответственность всецело падала на нее, Анну Петровну. Старушка живо представила себе, как она не сможет найти ничего, что сказать Наденьке в оправдание, и поплакала по этому поводу, а потом посеменила мелкими шажками к сыну и рассказала ему, в чем дело...
   Саша Николаич страшно рассердился.
   - И зачем вы, маман, трогаете этого балбеса? - стал он выговаривать ей. - Разве вы не знаете, что это такое?.. Я его держу при себе только потому, что он без меня совсем бы спился с кругу, а вы ему даете такие поручения!..
   - Ах, миленький, - оправдывалась Анна Петровна, - теперь-то я и сама вижу, что месье Орест такой, что ему нельзя поручить ничего. Но я подумала, что это же святая сумма!.. И так убедительно просила его и объяснила, что это именно - святая сумма!
   - Ну а он пропил ее!
   - В таком случае, нужно его немедленно разыскать и сказать в полицию, чтобы приняли меры...
   - Нет, маман, теперь разыскивать Ореста бесполезно, потому что если он не является, то, значит, он в таком виде, что лишен всякого сознания! Он проспится, явится сам, и тогда я все выясню и сделаю! А жаловаться на него тоже нечего, потому что просто не надо было давать ему это!
   - Но как же мне, миленький, быть перед Наденькой?
   - Вот отвезите ей двадцать рублей и скажите, что это дали за медальон... Вероятно, он больше и не стоит.
   - Да, он был самый простенький!
   - Ну вот и отлично! Скажите, что за него дали двадцать рублей, а потом уж мы разберемся...
   Анна Петровна, успокоенная мудростью своего сына, повезла Наденьке двадцать рублей.
   А между тем протрезвевший Орест, как и рассчитывал Саша Николаич, явился к нему по собственному побуждению. Вид у него был необычайно жалкий. Он, видимо, сильно страдал, разумеется, от винного перегара, а не от угрызений совести.
   Лицо у Ореста было жалкое, сморщенное, голову он держал набок, руки беспомощно болтались, как плети, и, в особенности, были трогательны непомерно поднятые, и потому особенно короткие, брюки Саши Николаича.
   При всяком другом случае Николаев, увидев эту фигуру, наверняка расхохотался бы. Но тут он был крайне рассержен, потому что дело касалось не его, а посторонних, да еще не кого-нибудь, а Наденьки Заозерской. И в первый раз за все их долголетние отношения Саша Николаич накинулся на Ореста:
   - Послушайте! Ведь это же из рук вон что такое?!..
   Орест протянул руку наподобие руки у статуи Петра Великого работы Фальконе, и произнес:
   - Знаю! Понимаю! Свинство! Сам чувствую больше, чем вы можете выразить это!
   Он ударил себя кулаком в грудь и сдвинул картуз на лоб так, что тот ему съехал на самый нос.
   - Где квитанция? - сурово спросил Саша Николаич.
   Орест, признавший свою вину и потому не ожидавший дальнейших строгостей, сейчас же обиделся на эту суровость. Он одним движением передвинул картуз на затылок, заломив его набок, что у него означало "отношение набекрень", и с гордым великолепием проговорил:
   - Прошу вас, сударь, обходиться со мной, как с дворянином!
   При этом он повернулся и стал удаляться. Эта сцена, по обыкновению, происходила у окна кабинета Саши Николаича.
   - Я говорю вам, чтобы вы немедленно отдали квитанцию! - крикнул вслед Оресту Саша Николаич.
   - А я вам заявляю, - обернувшись, произнес тот, - что если встречаю от вас столь невежливый прием, вместо утешения по поводу моей подлости, которой я не могу не чувствовать, пропив святую сумму, то я сейчас принесу эту сумму целиком и квитанцию, и между нами все будет кончено!
   Он сделал новый оборот и удалился, стараясь сделать это наиболее твердым шагом.
   Он направился прямо в комнату к французу Тиссонье и с печатью необыкновенной мрачности на лице, поздоровался с ним и проговорил замогильным голосом:
   - Мой добрый друг, месье Тиссонье, спасите честь Ореста Беспалова с помощью ваших сбережений!..
   - Вы хотите опять взять у меня денег в долг? - удивился француз.
   - Вы проникновенны, как Пифия олимпийская! - сказал Орест.
   - Но Пифия не называлась олимпийской! Она была в Дельфах! - заметил Тиссонье.
   - Наплевать! - заявил Орест. - Мне нужно десять рублей семьдесят три копейки!..
   - Такую сумму?
   - Да, такую сумму! - мрачно произнес Орест, опустив голову, скрестил на груди руки и усы поставил ежом.
   - Такую сумму я вам не могу дать, месье Орест! - заявил Тиссонье.
   - Вы не верите, значит?
   - Нет, вы не подумайте...
   - А вы знаете, что если я захочу, то могу открыть клад?
   - Клад?!..
   - М-мда!.. И тогда смогу заплатить не только десять рублей, а десять тысяч, и сделать это я смогу при помощи вашего молитвенника...
   - Ах, месье Орест, и до вас уже дошло это!.. В таком случае, я должен извиниться перед вами. Конечно, относительно молитвенника, если вы намекаете на него, я немного виноват перед вами и извиняюсь...
   Орест думал, что у него еще не совсем прошел хмель, и потому он не понимает, что ему говорит Тиссонье...
   На самом же деле, вероятно, и самый трезвый, развитой и умный человек, не разобрался бы, в чем смысл того, что сказал Тиссонье, и в чем он, собственно, извиняется, если бы не узнал его дальнейшего рассказа.
  

Глава LV

Что значили слова Тиссонье?

  
   - Видите ли, месье Орест, - продолжал Тиссонье, - дело было так: помните, еще когда вы у меня... так сказать, взяли этот молитвенник, то за него на аукционе давали большую сумму денег, и вы знаете почему?
   - Знаю.
   - Да, теперь это стало известно. Всю эту историю знает инкогнито проживающий у нас граф Савищев; он рассказал мне об этом.
   - И мне тоже, - вставил Орест.
   - Ну вот видите, это избавляет меня от необходимости повторять все вновь. Но я-то и раньше знал, в чем дело, только не показывал вида... А я знал, что в молитвеннике подчеркнуты буквы, и, чтобы их прочесть, нужен этот медальон... И вот я тоже искал этот медальон, потому что мне это было приказано монсеньором кардиналом Аджиери. Мне было приказано передать молитвенник с объяснением тому или той, у кого будет этот медальон. Мне было известно, что у маркизы Турневиль, оставившей этот молитвенник, не было потомства, и клад должен был достаться потомкам графа Косунского... Узнав, что в Петербурге есть графиня Лидия Косунская, я, разумеется, поторопился справиться, не родственница ли она маркизе и ее брату и нет ли у ней медальона. Для этого я познакомился в католической церкви, по указанию прелата, со старой кормилицей графини Лидии, очень милой особой, панной Юзефой. Это было почти тотчас же после того, как мы поселились в Петербурге... Вы следите за моим рассказом?
   - Слежу, - отозвался Орест.
   - Так вот по этой справке у панны Юзефы выяснилось, что ее питомица - вовсе не родня графу Косунскому, брату маркизы де Турневиль, и никакого медальона у нее быть не может. В недавнее время эта самая панна Юзефа, с которой мы продолжали видеться, сообщила мне, что у нее опять ищут этот медальон... Тут к нам явился бывший граф Савищев и объяснил, что он под видом господина Люсли покупал тогда на аукционе молитвенник и что их общество находится под управлением старика, которого они называют Белым. У панны Юзефы медальон тоже спрашивал старик, к которому отвез ее познакомившийся с нею также в церкви некий господин Соломбин.
   Он выдавал ей старика чуть ли не за святого. Этот господин Соломбин познакомился в церкви и со мною и стал торговать мой молитвенник... Я, разумеется, не хотел продавать, Соломбин настаивал и все повышал цену. Тогда мне пришло в голову сыграть с этими господами шутку, раз уж я был осведомлен о них через бывшего графа Савищева. Я объяснил панне Юзефе, что этот старик Белый вовсе не святой, и она согласилась вместе со мной немножко его обмануть. Мы с нею, вернее, я один, купили медальон, вставили туда купленную по случаю миниатюру и под нее подложили кусочек пергамента с составленным мною ключом. Тогда я продал за хорошие деньги молитвенник господину Соломбину, а у себя оставил полную запись подчеркнутых букв, то есть на какой странице и какая буква подчеркнута. Ведь в этом, наверное, главное. Сам же молитвенник не имеет никакого значения, и я его продал с легкой душой, оставив у себя запись. Но в ключе, составленном мною и проданном Белому панной Юзефой, я дал цифры таких страниц, на которых подчеркнутые буквы составляют фразу:
   "Орест Беспалов один все знает и ничего вам не скажет".
   - Мне показалось забавным указать ваше имя как человека очень веселого, и я дорого бы дал, чтобы хоть краешком глаза в щелку посмотреть откуда-нибудь, какую рожу скорчил этот Белый, когда дешифровал эту фразу...
   Говоря это, Тиссонье не подозревал, разумеется, что то, чего он желал, испытала княгиня Мария, жена дука.
   - Та-ак-с! - протянул Орест. - Но только вы попали, кажется, именно, куда следует... Ведь я действительно, как вы выразились столь картинно, один знаю все это и все, что ли, понимаю... или, вернее, могу понять и все знать... Стоит мне только выкупить заложенный медальон Наденьки Заозерской...
   - Медальон Наденьки Заозерской? Этой милой и скромной барышни, которая посещает матушку месье Никола?
   - Вот именно...
   - Но как к вам попал этот медальон?
   - Это я не имею права рассказывать. Но на его крышке вырезаны цифры...
   - Да, да, так оно и должно быть...
   - Ну вот... я и просил у вас десять рублей семьдесят три копейки, то есть сумму, равную той, которая "святая", по мнению почтенной Анны Петровны, потому что она получена за медальон.
   - Неужели вы заложили медальон и пропили деньги?
   - Вот именно!
   - О месье Орест!
   - О месье Тиссонье!..
   - Когда вы бросите этот пагубный порок?..
   - То есть?..
   - Пить.
   - Теперь нельзя, месье Тиссонье.
   - Почему же?
   - Политика.
   - Как политика?
   - Так. Водку откуп продает...
   - Ну?
   - Ну, а откуп платит деньги правительству, значит, потребляя водку, я помогаю правительству в его финансовых операциях.
   - Но, возвращаясь к медальону, вы позволите мне завтра выкупить его. Ведь мы, может быть, сравнив его цифры с моими буквами, откроем для этой барышни целое состояние и богатство!.. Ай, ай, месье Орест, как же можно было закладывать такой медальон?!..
   - Так ведь если бы я не заложил его, - рассердился вдруг Орест, - и не пропил бы денег, так не пришел бы к вам за десятью рублями семьюдесятью тремя копейками, а без этого ничего бы и не было!
   - А ведь это правда! - сказал француз, как громом пораженный таким рассуждением.
  

Глава LVI

Седьмое мая 1801 года

  
   Положение дука дель Асидо было тем хуже, что из занятых у Борянского денег, он отдал двести рублей панне Юзефе за медальон и восемьсот рублей Тиссонье за молитвенник.
   Француз не сказал Оресту, за какую сумму он продал свою книгу, на самом деле эта сумма была восемьсот рублей!
   Однако дук ставил последнюю копейку ребром, но продолжал как ни в чем ни бывало готовить затеянный у себя праздник.
   Это была его всегдашняя, давно испытанная система, а именно: он, когда чувствовал недостаток в деньгах, начинал их больше тратить и старался делать вид, что именно теперь-то у него их слишком много.
   Княгиня Мария ходила мрачная, но не противилась устройству праздника и писала приглашения. Казалось, она предоставила событиям течь своей чередой, убедившись, что, приложив свою волю, не сможет их изменить.
   Дук, поразмыслив и одумавшись, решил некоторое время жить кредитом, который по широте уже сделанных им трат должен был явиться у него, а затем все-таки попробовать изыскать какие-нибудь новые дела.
   Он не собирал заседаний общества "Восстановления прав обездоленных", но каждому из сообщников, носивших отдельный цвет, сообщил, что Фиолетовый оказался изменником и скрылся неизвестно куда. Опасаться, что он что-либо выдаст, нечего, потому что тогда он должен, прежде всего, оговорить самого себя, но все-таки его надо найти и постараться избавиться от него. Между прочим, дук снова побывал у Борянского и попросил у него денег. Тот пришел почти в неистовство: ведь дук только что взял у него деньги и требует опять, ведь так можно дойти и до полного разоренья! И что же, в самом деле, он его считает своим рабом, что ли, который должен ему платить чуть ли не ежедневно крупную дань?.. Борянский крепко задумался, и у него само собой сорвалось обещание, что если ему удастся отделаться от этого человека, от которого его не могла освободить даже аква тофана, то он изменит свою жизнь...
   Он получил записку от Жанны, которая просила его побывать у нее...
   Она, даже будучи больной, продолжала свои интриги. Она знала, что нанесла уже значительную "рану господину дуку", как она мысленно выражалась, и хотя он не чувствовал этой раны еще, но почувствует непременно, когда княгиня Мария примет какое-нибудь решение. А что та примет его, Жанна не сомневалась по виду княгини. Она слишком хорошо знала женщин!
   Считая это главным ударом, который должен будет, наподобие разорвавшейся бомбы, доконать дука, Жанна вместе с тем работала против него и среди членов общества "Восстановления прав обездоленных". Она каждого из них по одиночке приглашала к себе и говорила с ними; в их числе был приглашен и Борянский.
   Как только Жанна заговорила с ним против дука Иосифа, тот так стиснул зубы, и на его лице появилось выражение такой ненависти, что Жанна сразу увидела, что найдет в Борянском без всякой подготовительной работы готового врага дука.
   - К сожалению, - сказал Борянский, - я ничего не могу сделать против него, потому что я у него в руках! И нет, кажется, власти в мире, которая освободила бы меня от него!..
   - Есть один очень странный человек, - задумчиво произнесла Жанна, - некий Орест Беспалов...
   - Орест Беспалов? Пьяница?.. Я знаю его! - воскликнул Борянский. - Он самый обыкновенный, низменный тип, может быть, не лишенный некоторой оригинальности, но не больше!
   - Он только кажется таким, - наставительно произнесла Жанна, - но на самом деле это удивительный человек!.. Вот что было со мной!
   И она рассказала, что было с ней в отношении Ореста, и, главное, что было с дуком. Борянский задумался.
   - Неужели это правда? - удивился он.
   - А вы испытайте! - сказала Жанна.
   Борянский попробовал "испытать" и, к крайнему его удивлению и радости, увидел, что слова Жанны вполне оправдались и в приложении к нему самому.
   Борянский нашел Ореста в доме Николаева, скрывающимся в саду, так как Орест считал себя в ссоре и непримиримым с Сашей Николаичем, а потому удалялся от него и не попадался ему на глаза.
   И едва Орест заговорил с Борянским, идя по дорожке сада, как вдруг Борянский остановился пораженный.
   Было ли это видение перед его глазами, или же это была действительность? По дорожке навстречу им медленно шла женщина с маленькой девочкой, которую она вела за руку.
   Борянский вскрикнул... Женщина тихо ахнула и упала навзничь.
   Борянский кинулся к ней, подхватил ее, отнес в дом. Женщину привели в чувство, и между нею и Борянским произошла трогательная сцена, во время которой даже Орест почувствовал щекотанье слез в носу и кулаком вытер себе глаза.
   Эта женщина семь лет назад была близка Борянскому, но он хотел скрыть их связь от человека, которого она называла своим мужем.
   Звали его Андрей Львович Сулима.
   Этот Сулима был в отсутствии, и к его возвращению она оказалась беременной. Она должна была родить, роды прошли в доме Борянского, и он, думая, что родившийся ребенок - мертвый, снес и закопал его в подвале. Но потом его взяло сомнение, не был ли ребенок жив. Ему даже стало казаться, что тот был именно жив, и это составляло для него неизъяснимую пытку.
   Сулима узнал о неверности жены, увез ее далеко на юг России и бросил ее там на произвол судьбы, оставив при ней ребенка, которого он успел вырыть тотчас же после того, как Борянский закопал его.
   Он со своими агентами следил за женой и за домом Борянского.
   Эту тайну как-то узнал дук дель Асидо и держал его в своих руках ею, упоминая при нем лишь "седьмое мая 1801 года", то есть число, когда это произошло. И такого упоминания для Борянского было достаточно, чтобы дрожать и исполнять все, что ему приказывали. Он испытывал суеверный, смертельный страх перед этим человеком!
   Несчастная женщина много вынесла и испытала на своем веку, пока снова добралась до Петербурга и встретилась с Борянским в саду у Саши Николаича.
   Как же она попала в этот сад? Это было очень просто!
   Саша Николаич, узнав, зачем Наденьке Заозерской нужны деньги от заложенного медальона, сам поехал к женщине с ребенком и перевез ее к себе в дом.
   Так сказать, свою исповедь Борянский сделал открыто, при всех, и на его слова, что он удивляется, откуда это старик Белый мог узнать эту тайну, присутствовавший при этом бывший граф Савищев, господин Люсли, дал ясный и определенный ответ:
   - Белый старик, дук Иосиф дель Асидо, князь Сан-Мартино и Андрей Львович Сулима были одно и то же лицо!
   Бывший граф Савищев знал это, потому что был вытащен из воды Сулимой и им же посвящен в тайны общества "Восстановления прав обездоленных".
   - Но ведь Сулима, насколько я знаю, сгорел во время пожара своего дома на Фонтанке! - воскликнул Борянский.
   - Это было всего лишь искусно разыгранной комедией! - сказал бывший граф Савищев.
  

Глава LVII

Итоги

  
   Когда дук дель Асидо пришел к Борянскому, чтобы получить у него деньги, которые он ему "приказал" приготовить для себя, он увидел огромную перемену в квартире Борянского. Комнаты были прибраны, карты спрятаны, ломберные столы вынесены. Не только стаканов, бутылок, но даже винного запаха и в помине не было.
   Борянский вышел к дуку свежий, румяный, краснощекий и веселый. Он смеялся, показывал свои белые ровные зубы и на вопрос о деньгах раскатистым хохотом ответил:
   - Пошел ты вон, старый шут! Довольно я побывал в твоих лапах! Теперь твоя власть надо мною кончена... хочешь знать почему?..
   Он поднял дука дель Асидо вместе с креслом, в котором тот сидел, и поставил перед растворенной дверью, в которую дук, через две комнаты, увидел женщину с ребенком.
   - Андрей Львович Сулима, Иосиф дель Асидо, конечно, легко узнает, кто она? - сказал Борянский. И вслед за этим выгнал дука, без церемоний вытолкнув его на лестницу.
   Дук Иосиф вернулся к себе домой и по дороге встретил карету, в ней увидел Марию с красивым лейб-гусаром, с которым она разговаривала на празднике у графа Прозоровского.
   Дома были в полном разгаре приготовления к празднеству. В парадных комнатах набивали ковры, драпировали стены материями, а в саду устраивали щиты и разные хитрые затеи для иллюминации.
   В комнате жены дук нашел лаконичную записку:
   "Я уезжаю и никогда не вернусь к Вам!"
   Ящики шифоньерки княгини Марии были раскрыты, бриллианты и драгоценности, какие были у нее, она увезла с собой. Эти бриллианты и драгоценности были последним резервом, на который дук мог рассчитывать...
   Оскорбленный, униженный и подавленный, он пришел к себе в кабинет и застал там старика Белого, который ждал его.
   Старик тихо запер дверь. Он вошел, обернулся к нему и сказал:
   - Джузеппе Велио, неужели ты не опомнился еще?
   - Как? И ты против меня? - удивился дук, которого старик назвал Джузеппе Велио.
   Он менее всего ожидал что-нибудь от этого старика, незначительного, как он думал, члена их сообщества, почти выжившего из ума человека, годного лишь для того, чтобы воспользоваться его внешностью и иметь его в качестве, так сказать, дубликата.
   - Да, я более чем кто-нибудь против тебя, - заявил старик, - потому что недаром предостерегал тебя, недаром постоянно в продолжение твоей деятельности был под тем или иным видом подле тебя... Ты спросишь, почему я это делал? Да потому, что я - настоящий прирожденный дук дель Асидо, князь Сан-Мартино, именем которого ты так грубо и нагло воспользовался!..
   - Ты - дук дель Асидо? - воскликнул Джузеппе.
   Он знал, что дук дель Асидо был основателем их общества "Восстановления прав обездоленных" и что его считали умершим.
   - Да, я основал общество "Восстановления прав обездоленных", - продолжал старик, - я отрекся от всего - от титулов, которые имел, все отдав на пользу общества, думая сделать из него благочестивый тайный орден, который невидимо бы для злых сил карал бы их преступления, а также неизвестно и бескорыстно восстанавливал бы нарушенные этими злыми силами права обездоленных... Так оно и было до тех пор, пока в общество не был принят ты, нагремевший аббат Велио, посаженный в тюрьму за свои деяния, бежавший из нее, снова явившийся в нем и соблазнивший большинство членов общества, которое превратилось по твоей милости в преступную шайку мошенников. В этом прежде всего я видел кару себе и своей гордости, с которой основал это общество, думая исполнять роль судьбы и своим человеческим умом исправлять ее ошибки. И мой низкий человеческий ум родил, несмотря на его благие намерения, низкое человеческое дело!.. Ты же думал, что выше тебя нет человека, что ты возносишься своим умом и знаниями над всеми людьми... И вот теперь ты побежден - и ты сам это признал - ничтожным человеком, пьяницей, человеком, который достоин только смеха и сожаления... Я вижу истинный перст судьбы в том, что она дала победить тебя не мне, а именно такому ничтожеству, как Орест Беспалов, чтобы ты не мог сказать, что какой-нибудь особенный человек или гений возымел над тобой верх...
   Тут Джузеппе Велио не выдержал... Признать, что обстоятельства сложились так, что он был побежден простым пьянчугой, он не хотел!
   - Однако этот Орест, - возразил он, - обладает довольно обширными знаниями, если умеет предохранять себя от действия наркоза, чего не умею я. Я, не боящийся аква тофаны!
   - Объяснение очень просто! - улыбнулся старик. - Если это для тебя - загадка, то дело в том, что наркоз не действует на алкоголиков - вот и все!..
   Джузеппе и тут был разбит.
   - Я этого не знал! - сказал он.
   - Мало ли чего еще ты не знал и не знаешь... Ты вот готовишь празднество, а на самом деле тебе нужно было бы готовить для себя погребальную процессию, так как ты умрешь скорее, чем думаешь... кончатся твои злодеяния... А без тебя распадется и это преступное общество... И тогда я смогу сказать: "Ныне отпущаеши!".. Прими мой последний совет: постарайся покаяться! Через час ты почувствуешь себя дурно, а через три часа умрешь! Призови к себе духовника! Дольше я не могу оставаться с тобою, мне нужно спуститься вниз в твоем доме к другой умирающей, или, вернее, уже умершей в этой жизни, а теперь готовой путем смерти воскреснуть к новой жизни, а именно, к Жанне де Ламот.
   Как предсказал старик, так все и было.
   Несчастный аббат Велио, окончивший свою жизнь под присвоенным именем дука дель Асидо, ровно через час почувствовал нездоровье и через два часа умер, не призвав к себе духовника.
   Когда старик вошел к Жанне, она заметалась по постели и отстранилась, думая, что к ней явился мнимый дук Асидо. Но старик подошел к ней и тихо проговорил:
   - Я - тот, кто прислал вам извещение о тайном ходе из этого шкафа наверх...
  

Глава LVIII

Заключение

  
   Княгиня Гуджавели повезла умирающую Жанну на юг, боясь, что наступившие в Петербурге холода будут гибельны для де Ламот, и больше никогда ни о самой Гуджавели, ни о Жанне не было никаких известий.
   Саша Николаич женился на Наденьке Заозерской, мать которой была урожденная графиня Косунская и которая поэтому по праву получила огромное наследство, хранившееся в Париже и раскрытое Тиссонье на основании записи из молитвенника и медальона, заложенного Орестом и затем немедленно выкупленного Тиссонье.
   Супруги Николаевы стали одними из самых богатых людей, но их значительное состояние не осталось в дальнейших поколениях, потому что им пришлось разделить его между своими детьми, которых у них было двенадцать человек... Впрочем, в те времена бывало и побольше!..
   Анна Петровна нянчила, ухаживала, обувала и одевала своих внуков и внучек, переселившись совсем жить в детскую.
   Фрейлина Пильц фон Пфиль стала вязать сапожки для детей Наденьки, а напульсники для бедных вязала только по праздникам и воскресеньям, потому что производить в эти дни другую работу считала грехом.
   Француз Тиссонье, получив от Наденьки порядочный капитал и, кроме того, ежемесячную ренту, распростился с Николаевым и поселился в "Прекрасной Франции", приобретя себе несколько акров земли и называя это своим поместьем... Изредка он писал Николаевым напыщенные письма, и просил их сделать честь приехать к нему в гости и говорил, что если они не найдут у него роскоши, то уж, во всяком случае, найдут все необходимое.
   Борянский женился на вновь найденной им любимой женщине, зажил правильной семейной жизнью, занявшись воспитанием дочери.
   Бывший граф Савищев утешился тем, что уехал путешествовать.
   А Орест продолжал пить. Одно время он, под влиянием убеждений Наденьки, перестал было пить и, желая стать на стезю трезвости, искренне пытался образовать себя наукой, для чего пошел в кунсткамеру, в Академию наук, но увидел там в спирту сохраняющихся монстров, и это погубило его опять. Он стал пить уже на основании науки, доказывая, что спирт предохраняет, как он сам увидел в Академии наук, человеческое тело от гниения и что, в сущности, все равно, как ему пропитывать себя спиртом - извне, как это сделано в кунсткамере, или изнутри, как это делает он сам... На него даже Наденька махнула рукой, по пословице: "Горбатого лишь могила исправит".
  

Другие авторы
  • Хаггард Генри Райдер
  • Туган-Барановский Михаил Иванович
  • Ломоносов Михаил Васильевич
  • Роллан Ромен
  • Колычев Василий Петрович
  • Стародубский Владимир Владимирович
  • Витте Сергей Юльевич
  • Ахшарумов Владимир Дмитриевич
  • Бескин Михаил Мартынович
  • Тугендхольд Яков Александрович
  • Другие произведения
  • Леонтьев Константин Николаевич - Хризо
  • Герцен Александр Иванович - Герцен А. И.: Биобиблиографическая справка
  • Булгарин Фаддей Венедиктович - Чертополох, или новый Фрейшиц без музыки
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Борис Годунов. Трагедия... М. Лобанова
  • Черный Саша - Кому за махоркой идти
  • Сумароков Александр Петрович - Нарцисс
  • Чехов Антон Павлович - Учитель словесности
  • Архангельский Александр Григорьевич - Я потрясен
  • Короленко Владимир Галактионович - Полтавские празднества
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Журнальные и литературные заметки
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
    Просмотров: 439 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа