Волконский Михаил Николаевич - Жанна де Ламот

оногой гнедой лошади. Он ехал рядом со своей дамой, и ею (Наденька сразу же узнала ее) была черноглазая и бойкая, хорошенькая Лидочка, графиня Косунская.

   Наденька проводила взглядом проехавшую мимо кавалькаду и грустно опустила голову. Ей было жаль, что она не умеет ездить верхом. Зачем тетка не пускает ее вот так участвовать в удовольствиях и прогулках, которые то и дело устраиваются молодежью, и зачем ей приходится проводить всю жизнь в этих комнатах? Ведь и она могла бы так же ехать верхом рядом с Сашей Николаичем, и так же смеяться и улыбаться тому, что говорит он, а что счастлива она была бы в тысячу раз больше всякой Лидочки-графини, как в виде прозвища звали Косунскую, об этом знала уже только она одна...

   Кавалькада промелькнула, как видение, вдруг явившееся и исчезнувшее, и снова все стало по-прежнему: Нева катила свои темные тяжелые волны, медленно двигалась баржа и взмахивали весла на ялике... Тетка перебирала спицами, вязала напульсник, и Наденька - тоже, и так вот изо дня в день...

   Скучно! Хоть бы приехал кто!.. Но приехать к ним некому!

   Как раз в эту минуту, словно бы в ответ на мысли Наденьки, вошел лакей и доложил:

   - Княгиня Гуджавели, прикажете принять?

   "Кто же это? - стала вспоминать Наденька. - Кажется, мы такой и не знаем!"

   - Княгиня Гуджавели? - переспросила фрейлина. - Не помню что-то! Надин, мы ведь не помним такой? - обратилась она к Наденьке.

   - Я не знаю, тетя! - пожала плечами Наденька.

   - Извинитесь и скажите, что я никого не принимаю, - приказала тетя Пильц фон Пфиль.

   Лакей ушел, но почти тут же вернулся с подносом, на котором лежал лист бумаги, где было написано по-французски:

   "Зизя Атанианц, институтская подруга Лили Пильц, ныне княгиня Гуджавели, просит принять ее как старую подругу!"

   - Ах, да это же Зизя Атанианц! - воскликнула фрейлина. - Просите ее скорей, просите же, как же, помню ее!

   Зизя Атанианц стремительно влетела в дверь и кинулась на шею своей подруге.

   - Откуда ты?.. Где была?.. Как же так вдруг?..

   Княгиня едва успевала рассказывать:

   - Ах, дорогая, я жила за границей, в Лондоне, а потом в Крыму... Там у нас земной рай, в Крыму-то... И вот соскучилась по столичной жизни... Я там оставалась в стороне от жизни и так отстала от всего...

   - А я, моя милая, - рассказала в свою очередь Пильц фон Пфиль, - тоже живу затворницей, как в монастыре, никуда не показываюсь, да и здоровье не позволяет...

   - Ну, все-таки я так рада видеть тебя!..

   - А я-то разве не рада? Ты надолго?

   - Не знаю еще... Как поживется...

   - Ну и отлично!.. Но твой приезд так меня взволновал...

   И разговор старых подруг затянулся до бесконечности.

  

  

   Орест Беспалов пропал на три дня и в доме Николаева не показывался, так что даже Анна Петровна, мать Саши Николаича, обеспокоилась и пришла в кабинет сына расспросить его, что могло такое случиться с "месье Орестом", и отчего его так долго нет.

   - Вероятно, он хронически нездоров, маман! - ответил Саша Николаич. - Впрочем, если он не явится сегодня, то я пошлю о нем узнать у его отца!

   - То-то же! Его же три дня уже нет!

   - Неужели три дня?

   - Вот что значит, милый мой, вести рассеянную жизнь, участвовать в кавалькадах и тому подобное!.. Вы же потеряли счет времени!

   - Да, и в самом деле! - согласился Саша Николаич. - Я в эти дни что-то уж слишком разгулялся! А что, вы давно не видели Наденьку Заозерскую?

   - Она вчера была у меня и сегодня опять хотела заехать. К ее тетке явилась приехавшая в Петербург товарка по институту, какая-то восточная княгиня из Крыма, и Наденьке теперь посвободнее.

   - Не пугайтесь, это я! - послышался в это время голос Ореста, и в растворенном окне показалась его фигура.

   Хотя он и просил не пугаться, но его появление было так неожиданно, что Саша Николаич и Анна Петровна невольно вздрогнули.

   - Вы что же это? - спросил Саша Николаич. - Опять нездоровы, как говорит маман, если опять показываетесь в окне?

   - Гнусные предположения, помилуйте, гидальго! Сегодня я как стеклышко и мог бы, не нарушив чистоту ваших заветов, переступить порог вашей хижины, если бы не некоторый изъян в деталях моего туалета, пришедшего в некоторый беспорядок за прошедшие три дня!

   - Где это вы пропадали? - спросил его Николаев.

   - Еще одна новая связь в аристократическом обществе!.. Ничего тут не поделаешь... Известное положение в свете обязывает!.. Объявился маэстро бильярдной игры; ну, понимаете, я и увлекся...

   - Игрою?!

   - Нет, коньяком. Коньяк у него просто удивительный! Он дышит, но зато и выдержать его для человека просто невозможно. Я из всех трех ночей только коньяк и помню, а потом там все сливается; ну и, по правде сказать, я никак не могу сейчас рассудить, что там сон, а что - действительность! Какие-то голоса... табачный дым... трубки!..

   - Ну, я уйду! - сказала Анна Петровна вставая.

   - Благодетельница!.. - остановил ее Орест. - Может быть, я шокирую вас? Так вы меня без всяких там церемоний в три шеи по загривку!..

   - Нет, нет, я пойду! - настаивала Анна Петровна и обратилась к сыну: - Верно, сейчас Наденька приедет, и тогда я пришлю за тобой!..

   И она мелкими шажками вышла из комнаты.

   - Ну, так вот, - продолжал Орест, подпрыгнув и удобнее устраиваясь на подоконнике, - я и говорю: табачный дым, трубки, какие-то рожи... Потом чувствую, что меня хоронят... Заколотили в гробу, и я слышу разговор про вас! Вам готовится какая-то гадость: что именно - вспомнить не могу. Для этого надобно снова напиться, тогда вспомню. Потом я ужасно мучился, что меня заживо зарыли в землю; я сделал нечеловеческое усилие над собой, очнулся, поднял руки и уперся ими в доски, вскинул ногами и они тоже ударились в доски... Представьте себе мой ужас... Но потом все оказалось просто: я лежал под столом... заснул там... Ну, а дальше опять канитель. Опять коньяк, да!.. Вот что, гидальго!.. Это я помню уж, когда я совсем пришел в себя... хотя я был еще... Ведь я видел принчипессу!

   - Какую принчипессу?

   - Марию, которую вы знавали еще в качестве воспитанницы титулярного советника Беспалова. Я видел ее на Фонтанке, как она проследовала из кареты в подъезд; оказалось, что она жена какого-то итальянского князя, все титулы которого трезвому, уважающему себя россиянину произнести никак невозможно...

   - Вас спрашивает дама, - доложил вошедший в это время лакей, обращаясь к Николаеву.

   - Дама? - удивился Саша Николаич.

   - Да-с, княгиня... дальше я не мог запомнить... Вот они тут написали...

   И он подал золотообрезный листок, очевидно, вырванный из элегантного дамского блокнота.

   - Супруга, - прочел Саша Николаич, - дука дель Асидо, князя Сан-Мартино.

   - Это она! - воскликнул Орест. - Говорю вам: это она!.. Поступайте, как знаете, а я исчезаю, ибо боюсь смутить ваши и принчипессы прекрасные очи видом своего ничтожества...

   И он действительно исчез в единый миг, будто бы провалился сквозь землю.

   Саша Николаич хотел остановить его, сейчас же выглянул в окно, но, посмотрев направо, а потом налево, уже не увидел Ореста нигде.

   - Вероятно, княгиня не меня, а барыню спрашивала? - поинтересовался он у лакея.

   - Нет-с, они именно вас спрашивали! - настаивал лакей.

   - Тогда проси ее сюда!

   В кабинет Саши Николаича вошла высокого роста женщина, хорошо сложенная, с твердою, почти мужской походкою, но по фигуре, очевидно, уже немолодая. Ее лицо было закрыто густой вуалью. Она тотчас же подняла вуаль, и Саша Николаич увидел перед собой совсем не ту, которую, на основании слов Ореста, он ожидал увидеть.

   Явившаяся к нему княгиня Сан-Мартино была, скорее, пожилой женщиной, с резкими чертами лица, лишь свидетельствовавшими о том, что когда-то и она была красива. Ее кожа была смуглой от солнечного загара. Манера и осанка были безукоризненными, и Саша Николаич сразу же увидел, что он имеет дело с женщиной, привыкшей жить среди людей, которые присвоили себе право распоряжаться другими.

   Княгиня вошла, подняла вуаль, с достоинством поклонилась и села в кресло, пригладила рукою волосы и указала Саше Николаичу рукой на кресло.

   - Я нарочно приехала в Петербург, чтобы повидаться с вами, - начала она. - Как вы можете судить по моему имени, я - иностранка, очень плохо говорю по-русски и приехала в Петербург издалека нарочно, чтобы повидаться с вами...

   Говорила она на том изысканном французском языке, на котором изъяснялись при дворе французских королей и который был выработан целым рядом поэтов и писателей в салонах Рамбулье.

   - Я к вашим услугам, - вежливо склонил голову Саша Николаич, - будьте добры, княгиня, приказывать, чем я могу вам служить?

   Он тоже воспитывался в Париже и владел французским языком в совершенстве.

   - Дело касается вас, - начала княгиня, - главным образом потому, что в нем замешана не только память вашего покойного отца, но и его честь...

   Саша Николаич так мало знал о своем отце, что каждое упоминание о нем сильно его волновало.

   - Вы знали моего отца? - воскликнул он.

   - Нет, к сожалению, я не была знакома лично с кардиналом Аджиери; несмотря на все мои старания, обстоятельства складывались так, что мы встретиться не могли. Судьба не захотела этого, а то, вероятно, мне не пришлось бы сейчас разговаривать с вами и все было бы покончено еще с вашим батюшкой... О, я слишком уверена в чести кардинала Аджиери и не сомневаюсь также и в том, что это его достоинство перешло и к его сыну! Поэтому я и приехала в Петербург издалека, чтобы повидаться с вами.

   - Дело, очевидно, очень серьезное, - с пониманием сказал Саша Николаич, заметив, что она уже в третий раз повторяет, что нарочно приехала для встречи с ним в Петербург.

   - Да, на нем основано благосостояние целой семьи.

   - Вот как?

   - У вашего батюшки в Голландии, вблизи Амстердама, на мызе, которая, вероятно, перешла в ваше владение вместе с остальными поместьями кардинала, был сооружен тайник, в котором хранились не принадлежащие вашему отцу деньги. Он купил эту мызу, не подозревая о существовании тайника. Может быть, тайник этот остался неизвестен ему до конца его жизни, неизвестен он и вам... В таком случае, я хочу сказать вам, что я знаю секрет этого тайника, и одно это уже может служить вам доказательством того, что я имею на него некоторое право.

   - Простите, княгиня, - остановил ее Саша Николаич, - но в ваших речах есть несколько неточностей. Мыза в Голландии составляет единственное поместье, доставшееся мне от кардинала...

   - Понимаю, - подхватила княгиня, - вы хотите сказать, что получили от него в наследство эту ничтожную по своей ценности мызу, а та роскошь, которая окружает вас, этот дом, деньги, которые вы тратите, все это - ваша личная собственность...

   - Нет, я вовсе не хочу сказать этого, - спокойно возразил Саша Николаич, - напротив, я хочу подтвердить только, что все, что было мною получено, было взято из того тайника, о котором вы говорите...

   - А, вы признаете это!

   - Я не могу не признавать, если вы спрашиваете меня... Ложь я не считаю достойной дворянина.

   - Тем лучше! - обрадовалась княгиня. - Если вы будете разговаривать со мной как дворянин.

   - Иначе я говорить не умею!

   - Тогда мы быстро сойдемся с вами. Вы знаете о происхождении денег, хранящихся в вашем тайнике?

   - Знаю! Они были выручены от продажи ожерелья, украденного у герцога де Рогана...

   - Украденного! - подчеркнула княгиня. - Такие слова не должны срываться с вашего языка, когда речь идет о вашем отце. Дело с ожерельем слишком темно!

   - Напротив - оно совершенно ясно! Де Роган купил это ожерелье, чтобы подарить его королеве Марии Антуанетте потому, что его уверили, будто королева примет его подарок, но те, которым он поручил доставить его королеве, украли его, продали в Амстердаме и спрятали деньги на мызе, впоследствии купленной моим отцом.

   - Хорошо, пусть будет так, - согласилась княгиня, - главное тут в том, что вы признаете, что эти деньги получены от продажи ожерелья и, следовательно, не принадлежат вашему отцу...

   - Да, они выручены от продажи ожерелья, но они принадлежат моему отцу, я точно это знаю...

   - Как же так? - воскликнула княгиня, теряя самообладание. - Вы называете ожерелье краденым и не смущаетесь, что на вырученные от его продажи деньги мог жить ваш отец, которому они принадлежали? Разве это называется разговаривать, как подобает дворянину?

   - А все это очень просто, - улыбнулся Саша Николаич, - ведь кардинал де Роган оплатил бриллиантщикам сразу всю сумму за ожерелье!..

   - Положим!..

   - Значит, он только один может распоряжаться этим ожерельем или деньгами, вырученными за него?. . И вот на основании его воли, мой отец, который был секретарем при кардинале де Рогане, получил эти деньги в свою собственность.

   - Но разве имеются на этот счет какие-нибудь данные? - кусая губы, произнесла княгиня, чувствуя, что почва уходит у нее из-под ног.

   - О да! - подтвердил Саша Николаич. - И если вы так интересуетесь этим, я могу вам показать сейчас неоспоримое свидетельство... - Он встал со своего места, подошел к бюро, отпер верхний ящик с правой стороны и достал оттуда небольшую связку документов, перевязанных черной лентой. Он развязал ее, перебрал бумаги и, вынув сложенное вчетверо письмо, сказал:

   - Вот, княгиня, позвольте прочесть?

   И он прочел:

  

   "Дорогой аббат!

   Вы пишете мне, что по воле Промысла к Вам в руки вместе с купленной Вами мызой перешли деньги, вырученные за украденное у меня ожерелье, за которое я уплатил полную стоимость ювелирам. Поэтому Вы совершенно правы: деньги мои, и я благодарю Вас, что Вы, как всегда, желаете доказать мне свою преданность, вернув мне эти деньги по принадлежности. Но, я думаю, Вы поймете, что все, связанное с этим несчастным делом об ожерелье, вызывает у меня слишком грустные и тяжелые воспоминания. Между тем я сознаю, что еще недостаточно вознаградил Вас за Вашу долгую службу при мне, и потому прошу Вас принять эти деньги от меня как слабый знак моего всегдашнего к Вам расположения и благодарности..."

  

   Письмо подписано кардиналом де Роганом, а опечатано в левом углу внизу печатью с гербом Роганов и их девизом:

  

   "Королем быть не могу.

   Быть принцем - не считаю

   Достойным себя.

   Я есмь Роган!"

  

   - Вот вам, - пояснил Саша Николаич, - подлинное письмо кардинала к аббату Жоржелю, как тогда звался мой отец... Я думаю, что теперь всякие сомнения у вас должны исчезнуть?..

   Княгиня взглянула на подпись.

   - Да, это собственноручный почерк кардинала де Рогана, - сказала она, видимо, отлично знакомая с подписью Рогана.

   После этого княгиня поникла головой и закрыла лицо руками, но вот, сделав над собой невероятное усилие, она поднялась, опустила вуаль, и, как тень, выскользнула из комнаты, не произнеся более ни единого слова.

   Саша Николаич пошел было проводить ее, как вдруг услышал голос Ореста, появившегося снова в окне.

   - Это была не она! - провозгласил он и поднял палец кверху.

   - Откуда вы взялись и куда вы исчезаете? - спросил его Саша Николаич.

   - Все очень просто! - пояснил Орест. - Я лежал во прахе на земле под окном. Когда вы выглядывали из окна, то не догадались посмотреть вниз. А я лежал внизу и слышал всю вашу интересную беседу с княгиней... Хотите знать, кто она на самом деле?

   - Кто же?

   - Маркиза де Ламот...

   - Что за вздор!

   - Очень может быть. Я это вспомнил в пьяном бреду... я сейчас вот лежал за окном, пока вы разговаривали с нею, и мне пришло в голову сравнение, как я лежал под столом маэстро Борянского...

   - У кого?

   - У известного маэстро бильярдной игры Борянского; вы не слышали разве о нем?

   - Нет.

   - Как же вы, гидальго, отстали от общественных течений!.. Впрочем, немудрено, ведь я же три дня отсутствовал и не мог вас просветить насчет означенного маэстро. Итак, лежа под столом в состоянии опьянения у маэстро Борянского, я был не замечен некими существами, одно из которых было самим Борянским, а другое осталось неизвестным, и я услышал их разговор, как я уже докладывал вам, как бы сквозь сон или полусознание... Это смешивалось с тем, что будто бы меня погребли... Но вот сейчас, лежа под окном, я вспомнил. Они упоминали, что приехавшая в Петербург госпожа де Ламот явилась здесь под фамилией, ну, как там ее... княгини, что только что была у вас...

   - Княгини Сан-Мартино...

   - Ну, вот именно, и я вспомнил, даже подумал, какая-то тут странность! Принчипесса Мария носит ту же фамилию... А, впрочем, все это мне, может быть, почудилось...

   - Вернее всего, что почудилось, - сказал Саша Николаич. - Госпожа де Ламот, участница знаменитого дела об ожерелье, умерла в Лондоне...

   - А все-таки, как эта княгиня в разговоре напирала насчет этого дела!..

   - Что ж, вы думаете, к нам приехало привидение с того света, что ли?.. Насколько я знаю, привидения днем не гуляют и не велят докладывать о себе лакеям...

   - Может быть, - пожал плечами Орест, - я в политику не вмешиваюсь... Но мне все-таки было бы занятно, что вот я, Орест Беспалов, и вдруг вхожу в сношения с историческими, можно сказать, личностями! Понимаете?! Вдруг слово Ореста принадлежит истории... Завидное великолепие, а?

  

  

   То, что слышал Орест Беспалов и принял за свой бред, было полной действительностью.

   Жанна де Ламот приняла имя дука дель Асидо, его жены, княгини Сан-Мартино, и об этом говорилось у Борянского, когда Орест, незамеченный и забытый, пьяным лежал под столом, покрытым скатертью.

   Вот как все это случилось.

   Приехав в Петербург, Жанна де Ламот остановилась вместе с княгиней Гуджавели в гостинице. Они вместе проделали весь путь из Крыма в Петербург почти безостановочно, ехали день и ночь.

   В Петербурге Жанна первым делом отправилась к одному из членов общества "Восстановления прав обездоленных", с которым была в деловой переписке и адрес которого она знала.

   Родом он был, как и она, француз, а в обществе носил синий цвет. Этот Синий очень удивился появлению Жанны де Ламот, а она потребовала, чтобы общество немедленно предоставило помещение для нее и достало ей вид на жительство, причем она соглашалась исполнять какую угодно роль - гувернантки или даже продавщицы в магазине.

   Синий озабоченно покачал головой и ответил, что сам ничего не может поделать, и что он обо всем должен доложить Белому...

   На счастье Жанны доклад у Белого был как раз в день ее приезда, и Синий повез ее прямо к нему.

   Белый, название которого, как заметила Жанна, вполне подходило к нему, потому что волосы его были белы, как снег или серебро, не выказал ничего по поводу неожиданного появления Жанны. Она же приготовилась к тому, чтобы защищаться от его упреков, зачем она явилась незваной, приготовившись высказать в красноречивой форме все, чем, по ее мнению, было обязано ей общество, которое могло по ее указаниям получить большие деньги, и не ее вина, если общество не дало ей самой действовать, а повело дело само и ничего не сделало толком.

   Но все эти ее приготовления были совершенно напрасными. Белый встретил Жанну совершенно бесстрастно, расспросил, как она перенесла дорогу и, узнав, что та приехала с княгиней Гуджавели, поинтересовался, сохранила ли княгиня связи в Петербурге.

   Узнав о наличии таких связей, Белый предложил Жанне остаться в Петербурге под видом жены дука дель Асидо, князя Сан-Мартино, брат-де которого, младший дук дель Асидо, князь Сан-Мартино, только что приехал в Петербург вместе с молодой женой. Эта молодая русская княгиня знакома в Петербурге очень немногим, и дук, ее муж, очень рад будет, если Жанна, под видом его невестки, с помощью княгини Гуджавели представит ее высшему обществу.

   Жанне очень понравился предложенный им титул, она сомневалась только насчет самого дука - согласится ли он предоставить ей этот титул?

   Белый сказал, что ее это не касается и что он в отношении дука все берет на себя.

   Жанна поняла, что дук Асидо, князь Сан-Мартино, вероятно, сам входит в состав общества "Восстановления прав обездоленных", но ей это было совершенно безразлично, если тот, кто носил этот титул, соответствовал ему по манерам и по обстановке своей жизни.

   А Жанне нетрудно было уговорить княгиню Гуджавели, делавшую все, что она только желала, переехать в дом, занимаемый дуком и его женой, и согласиться выдавать самое Жанну за невестку дука.

   Ламот объяснила ей, что дук по старой дружбе готов выручить ее из затруднения, так как знает, что ей нельзя под своей фамилией нигде появиться.

   Объяснение было малоправдоподобным, но простоватая княгиня, до пожилых лет сохранившая наивность институтки, тут же поверила ему, главным образом потому, что это объяснение предложила Жанна, в которой она души не чаяла.

   И вот Жанна с княгиней переехали на Фонтанку, в дом, занимаемый дуком. Им отвели в нижнем этаже помещения целую квартиру.

   Сам дук не оставлял желать ничего лучшего в смысле своей внешности и манер. Высокий и стройный, с густо-черными, как и должно быть у итальянцев, лоснящимися волосами, он был одет и держал себя безукоризненно, со спокойствием и уверенностью, с вежливостью аристократа... На вид он казался, несомненно, старше своей жены, однако, трудно было определить это с точностью, трудно даже было определить его приблизительный возраст.

   Жена дука была красива, умна, говорила по-французски, умела одеться с большим вкусом и никогда и ни в чем не проявляла ни малейшей тени вульгарности. А это было все, что требовалось от женщины в ее положении.

   Жанна сразу же поняла и оценила, что такую женщину будет нетрудно ввести в высшее общество.

   Относительно дома дука и его обстановки тоже ничего нельзя было сказать худого. Дом был убран с изысканной роскошью, солидный и полон слуг в ливреях с замысловатыми гербами.

   Все было хорошо, и Жанна должна была быть довольна, хотя, конечно же, Петербург нельзя было сравнить с Парижем, о котором она уже давно мечтала. Но все-таки и в Петербурге жили недурно, в особенности же в доме дука.

   В первые дни после приезда Жанна занималась приведением в порядок своего туалета, что всегда приятно женщине, каких бы лет она не достигла. Нужно было покупать материи, заказывать платья, примерять их, и Жанна, хотя и говорила, как все женщины в подобных случаях, что страшно устает и терпеть не может этого, с почти ребяческой радостью покупала, выбирала и примеряла. Ни Белого, ни Синего она не видела и ничего не смогла предпринять в отношении дела.

   Наконец, платья были готовы.

   Княгиня Гуджавели отправилась наносить визиты и возобновлять старые знакомства. В особенности она рассчитывала на дружбу со старой институтской товаркой - фрейлиной Пильц фон Пфиль.

   Жанне некуда было ехать в новых нарядах, и, кажется, кроме всего прочего, это и было главной причиной того, почему она отправилась к Саше Николаичу, надеясь на свою ловкость и опытность в переговорах, думая, что эти переговоры с молодым человеком, каким был Николаев, могут увенчаться успехом. Во всяком случае, она хотела начать с переговоров, а если они не удадутся, дальше действовать по своему усмотрению.

   И вот с первого же шага ее ждала неудача, и все комбинации Жанны были разбиты. Саша Николаич, как щитом, был огражден письмом кардинала де Рогана к аббату Жоржелю и являлся неуязвимым не только со стороны, так сказать, официальной правды, поддержанный судом и законом, но и со стороны правды внутренней, то есть чести и справедливости.

   Такой неудачи Жанна никак не ожидала, все ее расчеты и надежды рушились, как карточный домик, и исчезали, как исчезают воздушные замки мечтательного человека при первом же столкновении с действительностью.

   Действительность же для Жанны была неумолимой и беспощадной, и она только убедилась, что напрасно приехала в Петербург, что все ее хлопоты и тяготы пути были излишними, что ее песенка спета и что лучше ей было бы оставаться в Крыму, чем пересекать всю Россию с юга на север, чтобы только убедиться в том, что больше никакой надежды нет...

   Понятно, конечно, в каком состоянии вышла Жанна де Ламот от Саши Николаича и в каком состоянии она вернулась домой.

   Там, в первой приемной комнате, ее дожидался старик, которого она знала под именем Белый. Когда Жанна вошла и остановилась, не поднимая вуали, он оглядел ее и спросил с никогда не покидавшей его улыбкой:

   - Ну, как здоровье господина Николаева?

   Жанна вдруг откинула вуаль и сделала шаг вперед. В этом вопросе ей вдруг послышалось нечто, говорившее ей, что еще не все потеряно.

   - Откуда вы знаете, что я была у господина Николаева? - проговорила она.

   - Сначала успокойтесь, - произнес старик тихо, но внушительно, - и сядьте! Узнать, что вы ездили к Николаеву, было совсем не трудно, потому что вы справлялись о том, где его найти и где он живет... К тому же, поверьте, если бы обществу могло повредить ваше посещение Николаева, я сумел бы сделать так, чтобы вас вовсе не допустили к нему.

   - Вы, значит, хотите сказать, - с живостью воскликнула Жанна, - я еще ничего не испортила и не могла испортить и что еще не все проиграно?

   - Может быть, - остановил ее старик, - вы не могли испортить ничего именно потому, что все уже проиграно. Во всяком случае, теперь-то вы убедились, что агентами нашего общества было сделано все возможное и что вы напрасно упрекали их, воображая, что вы сами могли бы действовать гораздо лучше.

   - Я никогда никому не говорила этого!

   - Но думали, верно?!

   Жанна остановилась и замолчала. Она была вынуждена согласиться, что действительно думала так.

   - Ну а теперь, - продолжал Белый, - все-таки я вам скажу: "Надейтесь!" Есть немало вероятия в том, что состояние, находящееся теперь руках Николаева, перейдет к нашему обществу...

   - Да неужели? - снова воскликнула Жанна, как бы вновь оживая. - Как же это так?

   - Ну, об этом пусть знаю только я один, с вас же будет довольно и того, что я вам сказал сейчас.

   - Но, видите ли, - принялась тут же возражать Жанна, - я вас потому и прошу сообщить ваш план, что в таком случае я и сама буду лучше действовать, зная, в чем дело. Моя опытность и знание людей могут быть полезны и вам.

   - Не сомневаюсь! - согласился старик с нею. - Я и воспользуюсь ими, когда это будет нужно, вашим опытом и знанием людей, но делать вы будете только то, что вам будет указано, а в противном случае...

   - Вы угрожаете мне?!

   - Да, угрожаю!.. И моя угроза для вас не пустячная... Вы можете быть высланы отсюда в двадцать четыре часа, стоит мне только открыть одну маленькую подробность...

   - Какую же подробность?

   - Клеймо палача, выжженное на вашем плече...

   Жанна вспыхнула и вся кровь бросилась ей в лицо; в первый миг она готова была задушить старика. Но его спокойные, даже как будто насмешливо-добродушные глаза остановили ее, и она почувствовала свое полное бессилие, потому что угроза была поистине страшна ей. Она тут же возненавидела старика за только что высказанное им, но ничего не могла сделать ему, потому что чувствовала, что он господствует над нею.

   "Безжалостный, отвратительный, бессердечный человек!" - так думала она про старика, вся трепеща от едва сдерживаемой злобы к нему, и, вместе с тем, вынуждена была потупить свой взор и чуть не покорно склониться перед ним.

   Выдержав длительную паузу, старик как бы говорил Жанне де Ламот своим молчанием: "Ну-ка, попробуй ответь мне, скажи хоть что-нибудь!" И только убедившись, что она ничего ему не пробует возразить, проговорил тоном, близким к тому, когда под видом просьбы отдают приказания:

   - Ну, теперь расскажите мне о вашем разговоре с Николаевым!

   Жанна глубоко вздохнула, справилась с собой и покорно начала рассказывать.

   Старик несколько раз переспрашивал ее, видимо, очень интересуясь ее рассказом.

   - Так он не отрицал, - сказал он как бы между прочим, - что в тайнике им были найдены деньги?.. Это очень важно! А документы, с которыми он хранит письмо от кардинала, где у него лежат?

   - В правом верхнем ящике бюро, - отчеканила Жанна, так же отчетливо, как это сделал бы офицер, посланный на разведку и докладывающий результаты ее.

   - Вы знаете это наверное?..

   - О да, наверное...

   - Ну, а скажите, пожалуйста, когда он перебирал документы, не видели ли вы среди этих документов у него небольшого продолговатого куска синей золотообрезной бумаги с тремя строчками текста и подписью и печатью в углу?

   - Вроде обыкновенной расписки? - проговорила Жанна.

   - Вот именно! - подтвердил старик.

   - Да, я видела такую, - кивнула Жанна.

   Старик, казалось, был очень доволен ее ответами.

   - Ваш визит к Николаеву, - проговорил он, - даром не пропал; вы сами, того не ведая, сделали несколько весьма ценных наблюдений и дали весьма интересные и нужные сведения! Можете удовольствоваться тем, надеяться на меня и терпеливо ждать, беззаботно предаваясь жизни, которая может устроиться для вас в Петербурге!..

   Он встал, простился с Жанной поклоном и ушел.

   Де Ламот, посмотрев ему вслед, почувствовала, что при всей своей злобе и ненависти, зародившихся у нее к этому человеку, он оказался первым и единственным, кто вынудил ее склониться перед собой.

  

  

   Белый, оставив Жанну де Ламот и выйдя из дома, занимаемого ею, пешком направился по делам, уверенно поворачивая из улицы в улицу, очевидно, великолепно знакомый с расположением улиц Петербурга. Последнее, в сущности, совершенно противоречило уверенности его подчиненных, членов общества "Восстановления прав обездоленных", в том, что он только недавно приехал сюда из-за границы.

   Он, по-видимому, знал не только улицы, но даже и закоулки, и проходные дворы Петербурга, пустыри, через которые живо пробрался почти на окраину города, на Слоновую улицу, которая была проложена всего шестьдесят семь лет тому назад и названа так потому, что здесь были тогда устроены загоны для слонов, присланных в подарок правительнице Анне Леопольдовне персидским шахом, который желал жениться на великой княжне Елизавете Петровне, впоследствии императрице.

   Ни слонов, ни их загонов уже давно не существовало, и как раз на том месте, где когда-то был один такой загон, теперь стоял одноэтажный деревянный домик с мезонином, к которому и направился сейчас Белый.

   Он миновал просторные сени, устроенные наподобие довольно длинной стеклянной галереи, и подошел к одностворчатой двери, возле которой на стене был прикреплен медный гонг и молоток еще по старинному обычаю семнадцатого века. Белый взял молоток и ударил им по гонгу три раза.

   На этот его стук отворилось маленькое окошко в двери, из которого выглянул глаз и послышался тихий голос:

   - Это вы, хозяин?.. Простите, я не узнал вашего стука.

   Моментально послышался лязг отодвинувшегося запора, и дверь распахнулась.

   Слуга, такой же старый, как и тот, кого он называл хозяином, с поклоном пропустил его и дверь сейчас же закрыл за ним на засов.

   Белый прошел мимо, не обратив на него внимания, и не спросив ничего, направился в комнату, где ему навстречу поднялся, видимо, давно уже ожидавший его Борянский.

   - Пройдем сюда! - сказал Белый, не здороваясь с ним.

   Он провел его в следующую, смежную с первой, комнату, убранную столь же просто, как и первая.

   Однако в этой второй комнате стояло больше вещей. Тут был стол с чернильницей и бумагами и двумя толстыми книгами в кожаных переплетах, старинное кресло с высокой спинкой, два стула, и целая стена была занята книгами, баночками, флаконами и пузырьками с надписями и без них, наполненными различными химическими жидкостями и порошками.

   Войдя в эту комнату, старик сел, сложил руки и посмотрел на Борянского. Он не предложил ему сесть и тот стоял перед ним, как будто чувствуя себя не совсем ловко, но тем не менее волей-неволей примирившись с этим.

   - Ну что, свел ты знакомство с Орестом Беспаловым, как я приказал тебе? - спросил старик, строго глянув на Борянского.

   - Я возился с ним три дня! - недовольным голосом проворчал тот.

   - Даже целых три дня?! - усмехнулся Белый.

   - Не расставаясь! - подтвердил Борянский. - Я его зазвал к себе и поил коньяком! Лучшего знакомства с этим субъектом нельзя было сделать...

   - Ух, жарко! - вздохнул Белый. - Я шел сейчас пешком и наглотался пыли!.. Дай мне стакан лимонада, который должен стоять в графине, вон там, на окне...

   Белый сказал это Борянскому, точно отдал приказ лакею, и тот, хотя и поморщился, но все-таки пошел за лимонадом, принес полный стакан и подал старику.

   Тот отпил глоток, остановился, потом отпил еще, почти до половины стакана и, поставив его на стол перед собой, сказал:

   - Странно! У этого лимонада какой-то странный привкус, горький!

   - Вероятно, вас рассердили чем-нибудь, - сейчас же заметил Борянский, - и это желчь сказывается!

   Старик пристально посмотрел на него.

   - Да, очевидно, это желчь сказывается! - повторил он и, показав Борянскому на стул перед собой, добавил: - Садись! Я хочу поговорить с тобой! Ты давно знаком с химией?

   Борянский, отрицательно покачав головой, ответил:

   - Нет, понятия не имею.

   - И ничего не слыхал о ней?

   - Нет.

   - Так что ты не знаешь, что означает формула C₂₆H₃₆O₂?

   Спрашивая это, старик так внимательно вглядывался в Борянского, как будто не только хотел проникнуть, но и проникал в самые его мысли.

   - Это для меня полнейшая тарабарщина, - ответил, видимо, совершенно искренне Борянский, который вдруг стал гораздо развязнее, чем прежде.

   Он не только сел, но и закинул ногу на ногу и, свободно положив руку на стол, барабанил по нему пальцами.

   - Ну а с историей?.. С нею ты, верно, знаком, хотя бы немного? - продолжал допрос Белый.

   - По истории я об Александре Филипповиче Македонском слышал! - не задумываясь, сообщил Борянский.

   - Чудесно! - одобрил старик. - И, главное, совершенно справедливо: отца Александра Македонского действительно звали Филиппом; а потому он по батюшке в самом деле будет Филипповичем. Ты, небось, и Плутарха читывал?

   - Нет, говоря откровенно! - сознался Борянский. - Я таких книг не читаю!.. Некогда, знаете, да и голова не тем занята!

   - Словом, выходит, что и в истории ты не очень-то силен! Ну а хочешь, я сообщу тебе сведение, которое известно и не всякому ученому академику? Знаешь ли ты, то есть знают ли официальные ученые, которые сидят в Академии, что знаменитая в Италии фамилия Борджиа происходит из Африки, от арабского племени? В Африке до сих пор недалеко от Туниса существует целое племя арабов, которые называются борджиа, что по-арабски означает укрепление. Это же племя славится, между прочим, тем, что знакомо с тайнами многих растений и знает действие их соков. Ну так вот, один араб из этого племени борджиа попал в Испанию и, приняв там католичество, стал основателем рода Борджиа, а его потомки впоследствии прославили себя тем, что достаточно гнусно вели себя в Италии... Один только папа Александр Борджиа чего стоит! Официальная история говорит только, что Борджиа происходят из Испании, но умалчивает о том, что там, в Испании-то, они родились от крещеного араба. Но как наследие африканского племени у Борджиа в семье хранились удивительнейшие яды, тайна которых переходила, по преданию, из поколения в поколение. Знания родоначальника-араба сказались и на потомстве. Вот откуда происхождение таинственных ядов, известных семье Борджиа в Италии, и вот те краткие сведения, которые я хотел сообщить тебе по истории. Не правда ли, очень интересно все это?

   - Да, я слушаю с большим удовольствием, - согласился Борянский с очень серьезным видом.

   - А теперь, - продолжал старик, - я хочу тебе кое-что сообщить и по химии. Дело в том, что ничего на свете нет тайного, не ставшего бы в конце концов явным. Так вот, страшная аква-тофана семейства Борджиа была исследована и перестала быть секретом для людей, которые интересовались этим. Основой этой самой аквы, нескольких капель которой вполне достаточно, чтобы у человека тотчас же возникли судороги и немедленная смерть, и против которой нет противоядия, служит алкалоид бруцин, входящий в состав многих растений вида стрихнос, вместе со стрихнином, а также в бруцеа антидизентерика; в кореньях он соединен с дубильной кислотой и извлекают его при помощи алкоголя. Бруцин оседает в виде кристаллов - четырехгранных призм; восемьсот пятьдесят частей холодной воды растворяют только одну часть бруцина. - Старик встал, подошел к полке, взял там один из пузырьков, вернулся к столу и снова сел в кресло, продолжив: - В алкоголе бруцин растворяется легко, и вот, растворенный в алкоголе, он-то и является той аква-тофана, которая, будучи подмешанной к любому напитку, вызывает неминуемую смерть...

   Он взял стакан с лимонадом и выпил почти все, что в нем было, оставив только немного на самом донышке.

   Борянский удивленно смотрел на него.

   А Белый между тем спокойно продолжал:

   - Отличить примесь бруцина довольно легко. Он горек на вкус, как вот этот лимонад, и если в напиток, отравленный аква-тофана, влить немного фиалкового сиропа, то напиток тотчас же окрасится в зеленый цвет. Смотри же!

   Старик взял стакан с остатками лимонада и влил туда почти половину пузырька, взятого им с полки.

   На дне стакана тотчас же образовалась муть; постепенно она приняла синеватый оттенок, потом стала опаловой, а затем и ярко-изумрудной. Окрасившись в зеленый цвет, содержимое стакана больше уже не меняло своего цвета.

&nbs