Волконский Михаил Николаевич - Жанна де Ламот

  

  

   Летом 1808 года России приходилось воевать на два фронта: на севере со Швецией и на юге - с Турцией, но Петербург, несмотря на то, что стал почти театром северо-восточных действий, которые были очень близки к нему, продолжал жить своей обыкновенной столичной жизнью, даже мало отличавшейся от зимней, потому что двор не выезжал на дачу...

   Государь император Александр I жил на Елагином острове в летнем маленьком дворце, бывшем доме масона Елагина, где, как говорили, сохранилось все, что касалось масонства.

   Наиболее богатые из общества разместились на островах - на Каменном и на Крестовском, в особенности, те, кто имел тут свои дачи, и на Черной речке, считавшейся тогда самым аристократическим летним местопребыванием.

   Здесь деревянные дома были построены на манер каменных, в так называемом "итальянском вкусе", окружены цветниками и подстриженными деревьями, а в прозрачные тогда воды Черной речки гляделись сентиментально-поэтические плакучие березы, спускавшие свои ветки над гранитными урнами, статуями и плитами с таинственно загадочными надписями.

   Такова тогда была мода.

   В средних числах июня к одному из таких домов на Черной речке подъехала карета и из нее вышел господин в летнем полосатом фраке - наиболее употребительной тогда одежде - с высоким жабо и в круглой шляпе с большими полями.

   Он поднялся по ступенькам крыльца твердой, уверенной походкой и, когда, завидев его, выбежали два лакея в ливерях и в пудре, спросил у них:

   - Аркадий Ипполитович Соломбин дома?

   Лакеи удивленно оглядывали господина как совершенно незнакомого и с первого взгляда не внушавшего особенного доверия.

   В самом деле, хотя его костюм и легкая английская карета были безукоризненны, тем страннее казались на таком господине огромные синие очки, целиком, почти с бровями закрывавшие его глаза, и, главное, неприятно поражали пряди жестких рыжих волос, ниспадавших из-под полей его шляпы.

   Такой щеголь, каким был господин, приехавший в английской карете, должен был по тогдашней моде, во-первых, коротко стричь свои волосы, а во-вторых, носить никак не синие очки, а изящную золотую лорнетку...

   Лакеи замялись, но все-таки старший из них спросил заинтриговавшего их приезжего:

   - Как прикажете доложить?

   - Доложи: Иван Михайлович Люсли, - приказал господин.

   Лакей, видимо, никогда не слыхавший такой фамилии, снова выказал сомнение.

   Тогда господин, называвший себя Иваном Михайловичем Люсли, достал бумажник, вынул оттуда визитную карточку, дал ее лакею и велел отнести.

   Эта визитная карточка оказалась не совсем обыкновенной, она была отпечатана фиолетовой краской и в углу ее стояли буквы: "В.П.О."

   Лакей, отправившийся докладывать с карточкой, вернулся так быстро, как только мог, и кинулся к гостю с такой предупредительностью, что сразу было видно, что хозяин просить велел.

   Не успел господин Люсли снять свою шляпу, как навстречу ему показался Аркадий Ипполитович Соломбин, человек весьма привлекательной наружности с мягкими, красивыми манерами.

   - Милости прошу, добро пожаловать, - заметил он на великолепном французском языке, на котором не только говорили, но и думали в аристократическом русском обществе тогда. И он с поспешностью повел приезжего, показывая ему дорогу:

   - Сюда, сюда, пойдемте ко мне в кабинет, - пригласил он, растворяя дверь.

   Люсли следовал за ним, не меняя выражения лица, казавшегося совсем неподвижным благодаря огромным своим очкам.

   Они вошли в кабинет.

   Соломбин учтиво усадил своего гостя в кресло и стал приглядываться к нему, как будто видел его в первый раз.

   Так оно и было на самом деле. Соломбин видел Ивана Михайловича Люсли впервые в своей жизни, но должен был встретить его и принять как знакомого и даже желанного гостя по его лиловой визитной карточке и по стоявшим на ней буквам "В.П.О.".

   Люсли сел, подождал, пока сядет Соломбин, и тогда начал разговор - довольно странный и совершенно непонятный для человека, не посвященного в тайну, по-видимому, известную только им обоим.

   Но они-то отлично понимали друг друга!..

   - Вы знаете, что красный цвет весьма близок к фиолетовому, - сказал Люсли и взялся за борт своего фрака.

   - Красный, смешанный с синим, дает фиолетовый, - спокойно ответил Соломбин, улыбнулся и, как будто случайно, три раза закрыл и открыл правый глаз.

   - Синий тут ни при чем, - возразил Люсли, - я говорю про красный, - вынул из кармана лиловую кокарду и нацепил ее себе в петлицу.

   Тогда Соломбин встал и надавил какую-то пружинку, достал маленький ящик из бюро, достал оттуда кокарду красного цвета и тоже надел на себя.

   - Я вижу, что вы именно тот, к которому у меня дело, - успокоительно произнес Люсли.

   - Я не показал бы вам этого, если бы не убедился, что вы в самом деле тот, который может иметь ко мне дело, - заметил Соломбин.

   Рыжий Люсли наклонил голову.

   - Вы являетесь одним из семи цветов радуги - Красным.

   - А вы - Фиолетовым...

   - Совершенно верно. Остаются еще пять...

   - Пять, но на самом деле четыре...

   - И это верно. Мне известно, что прежний Желтый "выцвел", как принято выражаться между нами. Но я должен успокоить вас: взамен прежнего найден новый Желтый в Петербурге...

   Соломбин пожал плечами, как будто хотел сказать, что это вовсе не касается его.

   - Остальные четыре, - продолжал Люсли, - поручаются вам. Я приехал к вам с просьбой, чтобы вы известили Синего, Оранжевого, Голубого и Зеленого, что мы должны собраться в четверг в восемь вечера.

   Соломбин ничего не возразил, только спросил:

   - Где?

   Люсли дал ему подробный адрес.

  

  

   - Однако, - сказал Соломбин, - все мы, насколько мне известно, должны собираться не иначе, как под председательством того, кто объединяет нас всех, то есть все семь цветов, в один - то есть Белый, - пояснил он Люсли.

   - Ну да, Белый, - утвердительно кивнул головой Люсли и промолвил:

   - В четверг у нас будет председательствовать новый Белый, присланный нам из Парижа.

   Соломбин встрепенулся.

   - Новый Белый? - переспросил он.

   - Ну да.

   - Присланный из Парижа?

   - Да.

   - Значит, иностранец?

   - Не знаю.

   - Наверное, иностранец. Во всяком случае, если он прислан нам из Парижа, то уж не может быть из тех, которые действовали здесь прежде. Я не знаю, насколько это хорошо для нашего дела! По-моему, надо выбирать в качестве руководителя известное в стране лицо, обжившееся там и знакомое с бытом и нравами. Что может сделать тут присланный из Парижа, не только не знакомый, может быть, с Петербургом, но и о России-то ничего не знающий и воображающий, что у нас по улицам бродят белые медведи?.. Я об этом посылал в Париж две мемории... Вы были в Париже?

   - Я только что оттуда.

   - Не слышали ничего, как там смотрят на меня?

   - Нет, не слыхал, да и вообще не желаю и не считаю себя вправе, вступать в какие-нибудь обсуждения по этому поводу, - коротко и сухо проговорил Люсли. - Мне поручено передать вам о том, что вы должны сообщить о собрании Синему, Голубому, Оранжевому и Зеленому, да и сами приехать. А если вы хотите что-нибудь сообщить об общем деле - сделайте это на собрании...

   И с этими словами Иван Михайлович Люсли встал и, поклонившись, направился к двери.

   Соломбин не настаивал на продолжении разговора и проводил гостя до самой прихожей.

   Люсли сел в карету, посмотрел на часы и велел ехать на Гороховую.

   С Черной речки путь на Гороховую был неблизкий, но отличные лошади бежали быстро, и Люсли, сидя в карете, не выказывал признаков нетерпения.

   Напротив, покачиваясь на мягких рессорах дорогого экипажа, он смотрел в окно по сторонам с нескрываемой, почему-то торжествующей улыбкой, и ехал по улицам Петербурга с видом победителя.

   Петербург того времени, то есть самого начала прошлого века, девятнадцатого по счету, не представлял собой еще громады камня и железа, каким он является теперь, а потому не был летом столь душен и тяжел.

   Сад, давно уже вырубленный и теперь застроенный, свежим дыханием радовал людей, масса зелени позволяла глубоко дышать, а воды Мойки, Фонтанки и каналов не были столь загрязнены и казались прозрачными; вдоль всего Невского проспекта тянулись два ряда деревьев, зеленевших и превращавших тротуары в бульвары...

   На Гороховой дома тоже перемежались с заборами, из-за которых свешивались ветки, но все-таки улица была пыльная и грязная.

   Карета Люсли остановилась у двухэтажного дома, низ которого был занят двумя магазинами, а на верхний этаж вела довольно неказистая каменная лестница, заканчивавшаяся площадкой с дверьми, обитыми окрашенным в зеленую краску холстом...

   У этих дверей на цепочке висела кисть звонка, что было довольно большим новшеством, едва еще перешедшим в Россию из-за границы...

   Люсли, поднявшись по лестнице, дернул за звонок, подождал и, так как ему не отпирали, позвонил еще и еще раз.

   За дверью послышались шаги, стукнул засов и перед Люсли появилась заспанная фигурка лохматого подростка - казачка, испуганно смотревшего на посетителя.

   - Поди доложи Ивану Александровичу, что их желают видеть, - приказал Люсли так грозно, что казачок, видимо, оробел и попятился.

   Люсли вошел в прихожую.

   - Кому? - переспросил казачок.

   - Ивану Александровичу Борянскому, барину твоему, - повторил Люсли.

   - Барину! - протянул казачок и стал чесать затылок. Он был в полном недоумении, как ему поступить.

   Ему было приказано говорить, если спросят, дома ли, что "дома нет", так он и говорил до сих пор, но тогда ему еще не приходилось иметь дело с прямым приказанием посетителя "идти и доложить"...

   - Барина дома нет, - наконец выдавил он.

   - Да, верно, он еще спит?

   Барин действительно спал, и потому казачок уже решительно не знал, как ему быть теперь.

   Между тем Люсли из прихожей уже вошел в первую большую комнату, вроде зала.

   Трудно было вообразить, в каком виде был этот зал: посередине стояли три сдвинутых вместе ломберных стола, закапанных воском и исписанных мелом. Груда карт лежала в беспорядке. Восковые свечи, догоревшие до подсвечников, казалось, все еще чадили. Карты валялись повсюду - и на полу, и на столе. Они были согнуты, разорваны на клочки, редко целые.

   Особенно неприглядный вид имели растоптанные куски мела.

   Стулья были разбросаны по всей комнате в полном беспорядке. В подсвечниках высились кучки золы, выбитой из трубок. Несколько чубуков с трубками были брошены как попало.

   Вдоль стены тянулся длинный стол, узкий, покрытый залитой вином скатертью и уставленный опустевшими бутылками и грязными, липкими стаканами.

   Зал носил на себе явные следы продолжавшейся всю ночь картежной игры, закончившейся настолько недавно, что дорвавшаяся, наконец, до сна прислуга не успела убрать его.

   Люсли сел на первый же попавшийся стул и, достав визитную карточку, передал ее казачку и приказал:

   - Поди разбуди барина и отдай ему это!

   Казачок нехотя ушел.

   Некоторое время было тихо. Затем послышалось громкое ворчание, окрик и звонкая пощечина. Казачок стремительно вылетел и, держась за щеку, с воем пробежал через зал.

   Люсли не двинулся со своего места.

   Ворчание усилилось; дверь, из которой вылетел казачок, распахнулась, и в зал вошел огромного роста мускулистый человек с курчавой черной головой и большими бакенбардами. На нем был халат, который он, запахнув, держал одной рукой на груди.

   Он остановился, расставив ноги, утвердился на них, опустил голову и красными, налитыми кровью глазами поглядел на Люсли.

   - Я имею честь говорить с Иваном Александровичем Борянским? - спросил Иван Михайлович.

   - Ну, удовольствия, я думаю, мало говорить со мною, в особенности в такой вот обстановке, - ответил Борянский, осмотрев зал, и проговорил: - Фу, какое свинство! Пройдемте сюда вот, в гостиную!..

   Но и в гостиной оказалось ничуть не лучше. Там тоже повсюду валялась зола из трубок, недопитые вина в стаканах и в бутылках.

   - Говорите, пожалуйста, быстрее, в чем дело, - сказал Борянский, - мне спать хочется!

   - Я вижу, - улыбнулся Люсли, - вы всю ночь играли в карты.

   - Двое суток подряд... Ну, вы ко мне явились от этого... как его... общества "Восстановления прав обездоленных", что ли?

   При этом Борянский посмотрел на лиловую карточку Ивана Михайловича Люсли, которую держал в руках, и в углу которой стояли буквы "В.П.О.", что и означало "Восстановление прав обездоленных".

   Ивану Михайловичу Люсли такой откровенный приступ не совсем понравился, он поморщился и проговорил:

   - Вы высказали желание поступить в это общество и были приняты в него как один из семи деятелей, различавшихся по цветам радуги. Вам достался желтый цвет, и я привез для вас кокарду этого цвета, чтобы вы надевали ее в знак вашей принадлежности к обществу "Восстановления прав обездоленных".

   И с этими словами Люсли передал своему собеседнику желтую кокарду, а сам нацепил в петлицу лиловую.

   Борянский взял кокарду, мельком взглянул на нее и, небрежно бросив ее на стол, сказал:

   - Все это - пустяки... эти цвета, кокарды... и всякая такая мистика... А вы мне лучше о деле расскажите! Ведь, насколько я понимаю, общество занимается тем, что отыскивает наследства без прямых наследников и находит затем подходящих людей, к которым правдой или неправдой может перейти вымороченное наследство?

   - Ну зачем же неправдой?.. - попробовал возразить Люсли.

   - Ну ведь и я не вчера родился! - перебил его Борянский. - И не считаю себя институткой; да и не все ли равно: правдой там или неправдой, раз все делается на законном основании и за это получают денежки!.. Ведь вы-то права обездоленных не даром же восстанавливаете!

   - Ну, конечно, не даром, - согласился Люсли.

   - Ну вот то-то и оно!.. Видите, если умно дело повести, то большие капиталы на этом нажить можно!

   - Об этом с вами распространяться я не имею права! - остановил его Люсли. - Мое дело передать вам кокарду вашего цвета и пригласить вас на общее собрание в четверг. Оно будет происходить под председательством нового Белого!

   - Ох! - махнул рукой Борянский. - Бросьте вы эти кокарды и цвета!.. Тут человек две ночи не спал, у него глаза словно бы медом смазаны, а вы разные рацеи разводите. Если вы меня зовете в четверг только затем, чтобы в краски играть да кокардами щеголять, так я и не приеду! Я, знаете ли, такой человек, что мне подавайте существенное, а без этого самого существенного я совсем никуда не гожусь!

   - Если вы под существенным, - спокойно сказал Люсли, - подразумеваете деньги, то могу вам вручить от имени общества до тысячи рублей сейчас, если вам угодно; на это я уполномочен!

   - Вот это - дело! - воскликнул Борянский, ударив рукой по столу. - Вот это - дело!.. Мне деньги кстати сегодня!

   - А? Проигрались, верно! - усмехнулся Люсли, доставая из кармана пакет с кредитками.

   - Я никогда не проигрываю, - даже обиделся Борянский, - нет-с, в эти двое суток у меня недурной улов был; до двадцати пяти тысяч я как раз восемь сотен с тремя десятками недобрал... Вот я этот недобор из этой тысячи и восполню и кругленькой суммой в двадцать пять тысяч в банк внесу. Оно остроумно и выходит: выиграю в банк и будет положено тоже в банк. Но не карточный стол, а государственный!

   Борянский взял деньги, пересчитал их, зажав в кулаке, и, видимо, считая весь разговор оконченным, раскланялся с Люсли, заявив ему, что теперь он пойдет спать, но что в четверг приедет на заседание. Затем он удалился, держа в кулаке деньги, полученные от Люсли.

  

  

   Иван Михайлович Люсли, разговаривая с Борянским, несколько раз посматривал на часы, как человек, который торопится и поэтому не может пускаться в долгие разговоры.

   Он остался доволен краткостью своей беседы с Борянским и, выходя от него и садясь в свою карету, еще раз посмотрел на часы, которые показывали без двадцати минут два, и проговорил:

   - Я еще успею...

   Не более как через десять минут он подъехал к небольшому одноэтажному дому-особнячку на Моховой улице.

   По-видимому, в этом доме был съезд. У крыльца стояло несколько собственных экипажей и извозчиков, но съехались сюда, по всем признакам, отнюдь не гости.

   В передней не было прислуги, она не выскакивала на крыльцо навстречу подъезжавшим экипажам.

   На крыльце топтались какие-то чуйки, некоторые окна были отворены и в них можно было увидеть внутри дома свободно расхаживающих людей самых различных сословий. Тут были и щеголи, и бородатые купцы.

   Было похоже, что в доме происходят похороны. В сущности, так оно и было на самом деле, только хоронили не человека, а его состояние, распродавая последнее, что у него было.

   Дом этот принадлежал Максиму Геннадьевичу Орлецкому и продавался с аукциона вместе со всей находившейся в нем обстановкой.

   Кто, собственно, был этот Максим Геннадьевич Орлецкий, никто хорошенько не знал. Не знали также, почему продается с аукциона его имущество - за долги или по какому другому случаю.

   В "Петербургских ведомостях" было помещено об этом аукционе объявление, и по этому объявлению в дом на Моховую съехались и сошлись разного звания люди.

   Начало аукциона было назначено на два часа, и Люсли, по-видимому, сильно интересовался продажей, потому что торопился попасть к этому времени. Войдя в дом, он не стал осматривать продававшиеся вещи и обходить дом, а преспокойно сел в первой, служившей залом комнате на стул и, заложив ногу за ногу, принялся терпеливо ждать, когда начнется аукцион...

   Последний начался минут на сорок позднее назначенного часа, и было объявлено, что сегодня будут продаваться книги из библиотеки, причем первыми пойдут дорогие, старинные.

   Эти книги, несмотря на то, что они были "дорогие и старинные", были оценены в два и в три рубля. Они так и пошли за эту цену, потому что никто из присутствующих почти ничего не добавлял, и аукционист то и дело постукивал в третий раз молоточком и обращался к тому, кто накидывал пятачок, или, в лучшем случае, двугривенный против оценки, со словами:

   - За вами!

   Дошла очередь до старого латинского молитвенника, обтянутого кожей, с медными застежками.

   - Латинский молитвенник! - провозгласил аукционист. - Оценка - полтора рубля... Кто больше?

   - Пять копеек, - сказал Люсли.

   - Рубль пятьдесят пять, - протяжно, нараспев, привычным тоном произнес аукционист. - Кто больше?

   - Рубль... - вдруг послышался голос из угла, противоположного тому, где сидел Люсли.

   Голос был довольно хриплый и неприятный.

   Люсли, приподнявшись со своего места, постарался рассмотреть своего конкурента, посмевшего сразу на рубль повысить цену на молитвенник.

   Это был человек в довольно потертом гороховом костюме, в мятой, далеко не первой свежести рубашке, с торчащими во все стороны взъерошенными усами. Эти усы служили как бы главным отличительным типом его существа. Он сидел, слегка склонив голову, и, зажмурив правый глаз, левым издали глядел на лежавший на столе аукциониста молитвенник так, будто бы целился в него.

   - Два рубля пятьдесят пять копеек... Кто больше? - выкрикнул аукционист.

   - Пять копеек! - поспешно добавил Люсли.

   - Рубль! - сейчас же прозвучал хриплый голос конкурента.

   Люсли не отстал; он сейчас же набавил пятачок, и тут же со стороны его конкурента раздалось, как эхо, "рубль!".

   Так они стали перекликаться, и аукционист едва успевал подхватывать и выкрикивать набавленную цену.

   Цена уже была набита до ста трех рублей тридцати пяти копеек, но Люсли все прибавлял по пятачку, а его конкурент - по рублю.

   Наконец, тот, словно размахнувшись, вдруг стал прибавлять по двадцать пять, а Люсли хватил сто рублей сразу.

   - Двести тридцать два рубля пятьдесят пять копеек! - провозгласил аукционист.

   - Двадцать пять рублей! - спокойно прибавил хриплый голос усатого человека.

   Люсли начал горячиться и прибавлять десятками рублей.

   Среди присутствовавших начался удивленный шепот, почему это вдруг латинский молитвенник так непомерно растет в цене. Большинство никак не могло предположить, чтобы книга могла оцениваться сотнями рублей и чтобы могли найтись люди, способные заплатить за книгу такие деньги.

   Не менее других был удивлен и сам аукционист. Много вещей приходилось ему продавать на своем веку, но во всей своей практике он не помнил случая, чтобы цена на книгу росла так, как теперь.

   Цена уже перевалила за тысячу, а конкуренты все набавляли, и ни один не желал отступать.

   Первым все же стал выказывать беспокойство Люсли. Он достал кошелек, перебрал все находившиеся там золотые, достал бумажник и пересчитал находящиеся там деньги.

   Всего у него было тысяча восемьсот восемь рублей - цифра особенно оставшаяся у него в памяти, потому что она случайно совпадала с цифрой года, в котором все это происходило, и он шел до этой цифры. Но вот его конкурент дал тысячу восемьсот двадцать пять рублей, и Люсли вынужден был отстать.

   Он был бледным как полотно и сильно взволнован, когда аукционист, ударив молотком по столу, громогласно заявил:

   - Тысяча восемьсот двадцать пять третий раз!.. - и затем, обращаясь к усатому человеку, добавил: - За вами!..

   Люсли сжал кулаки, стиснул зубы и, топнув ногой, в досаде пошел к двери, показывая этим, что только и интересовался на аукционе латинским молитвенником и не желает больше оставаться, так как не хочет покупать больше ничего.

   Он выскочил на крыльцо в таком виде, как будто готов был упасть в обморок - настолько поражен он был своей неудачей.

   На свежем воздухе Люсли вздохнул немного свободнее и остановился, вбирая в себя этот воздух и вместе с тем как бы обдумывая, что ему теперь делать.

   Пока он так стоял на крыльце, появился и его более счастливый конкурент, который тоже приходил, видно, на аукцион за молитвенником и, приобретя его, вполне удовлетворился и теперь уходил домой.

   - Скажите, пожалуйста, - обратился к нему Люсли. - Почему вы так набавляли цену на молитвенник?..

   Усатый человек поглядел на него прищурясь и принял такой гордый вид, который совершенно не соответствовал ни потертому гороховому костюму, ни его взъерошенным усам.

   Люсли увидел, что с этим человеком нельзя было обращаться бесцеремонно, и потому поспешил назвать себя и спросил, в свою очередь, с кем имеет честь.

   Тогда его конкурент галантно расшаркался (на ногах его вместо сапог было нечто вроде спальных туфель) и, сняв картуз, проговорил:

   - Я наречен при крещении Орестом, а фамилия моя Беспалов!.. Чем могу служить вам?

   - Мне хочется узнать, почему вы так набавляли цену на молитвенник?

   Орест Беспалов поставил усы ежом, задумался и пожевал губами, а потом спросил:

   - Вы в карты когда-нибудь играли?

   Люсли удивился неожиданному вопросу, но все-таки ответил:

   - Играл!

   - Ну так должны знать, что такое фант! С географией вы тоже, вероятно, знакомы?

   - Ну!..

   - Ну, значит, знаете, что такое Азия? А все вместе выйдет фантазия... Поняли?

   - Ничего не понял! - сказал Люсли.

   - Странно! - сказал Орест, - А между тем все так просто, как "добрый день", как говорят французы! Такова была моя фантазия, чтобы набавлять именно на молитвенник цену.

   - И вы бы мне не уступили ни за что?

   - Ни за что!

   - И все только из-за фантазии?

   - Только из-за фантазии!

  

  

   - Но, может быть, теперь, когда ваша фантазия, так сказать, удовлетворена, - проговорил Люсли, - вы согласитесь перепродать мне этот молитвенник?

   Орест покачал головою и, подняв палец, помотал им в воздухе:

   - Никогда!

   - Почему же это?

   - Это - наша государственная тайна...

   - Ваша? Значит, вы не один знаете ее, а и еще кто-то?

   - Почему вы так думаете?

   - Да потому, что иначе вы бы сказали не "наша", а "моя"...

   Орест нахмурил брови и строго произнес:

   - Во-первых, должен вам, досточтимый джентльмен, заметить, что Орест Беспалов имеет обыкновение говорить про себя во множественном числе, хотя и признает, что он - единственный в мире и что доказано несомненными данными; а, во-вторых, в данном случае вы совершенно правы: эта государственная тайна не моя, а другого лица... И тут есть еще и третье лицо... Замечаете мое красноречие?..

   Люсли некоторое время подумал, потом вдруг предложил Оресту:

   - Не хотите ли пойти позавтракать?

   - Вы хотите угостить меня или хотите, чтобы я вас угостил?

   - Нет, отчего же?.. Я с удовольствием поставлю вам бутылку вина.

   - Не пью! - пожал плечами Орест.

   - Не пьете, вы?!

   - Ну да... Вина не пью!

   - А что же?

   - Только водку! Всем другим пренебрегаю: кислятина!

   - Отлично. Я угощу вас водкой!

   - Покорно благодарю, с удовольствием. Сейчас же видно, что вы - человек воспитанный, а с таким я всегда охотно вступаю в общение. Это ваша колесница? - спросил Орест, показывая на карету Люсли.

   - Моя, - ответил тот. - Не угодно ли вам сесть?

   - С восхищением!.. - И Орест ловко вскочил по подножке в экипаж с таким видом, словно бы кататься в каретах для него было дело привычное.

   Люсли, одетый франтом, сообразил, что ему неудобно будет показаться в хорошем ресторане вместе с таким по виду невзрачным товарищем, каким был Орест Беспалов, и велел кучеру своей кареты остановиться у трактира средней руки, где, по правде сказать, очень редко останавливались кареты...

   Зато их встретили с поклонами и проводили не в общий зал, а в отдельную комнату, предназначенную для почетных посетителей.

   - Так что же заказать? - обратился Люсли к Беспалову.

   - Вина и фруктов! - сказал тот.

   - Но вы ведь вина не пьете?!

   - О, святая простота! - улыбнулся Орест. - Под вином подразумевается водка, а под фруктами - огурцы!

   - Значит, водки и закуски?

   - Вот именно.

   Люсли распорядился.

   Видно, он был очень заинтересован молитвенником, купленным Беспаловым на аукционе, если не погнушался познакомиться с этим не только по облику подозрительным субъектом, но и по разговору тоже, и отправился с ним вместе в трактир...

   Не могло быть сомнения, что Беспалов купил молитвенник не для себя - откуда ему было взять тысячу восемьсот двадцать пять рублей?

   Но странным казалось, что кто-то мог ему доверить такую сумму?

   Все это Люсли надеялся выяснить.

   Поэтому, когда принесли водку и закуску, он сначала дал Оресту выпить хорошенько, а после этого принялся его расспрашивать.

   Сам-то он знал, почему можно было дать такие большие деньги за молитвенник, и его интересовало, известно ли это самое Беспалову или тому, кто ему дал это поручение?

   - Итак, вы купили молитвенник на том основании, что это - ваша государственная тайна? - начал Люсли, когда Орест опрокинул три рюмки водки, причем, первую закусил кусочком черного хлеба с солью, а после второй и третьей только понюхал корочку.

   - Да-с, это - тайна, так сказать, впрочем не такая уж и сокровенная, - заявил Беспалов, заметно подобрев после выпитой им водки.

   - А в чем тут дело? - подзадорил его Люсли.

   - Все дело тут в том, что оный молитвенник составляет до некоторой степени семейную реликвию...

   - Вашу?!

   - Нет, не мою, но лица, мною покровительствуемого...

   - Вы кого-нибудь покровительствуете?

   - То есть, положим, что это выражение не совсем подходящее, потому что правильнее было бы сказать, что мы с ним просто в отличных, даже дружеских отношениях...

   - Как же его зовут?

   - Его полное имя - Александр Николаевич Николаев, а в аристократическом обществе все его зовут сокращенно - Саша Николаич...

   - И этот молитвенник составляет его фамильную реликвию?

   - Совершенно верно, - этот вопрос, похоже, ничуть не смущал Беспалова, и потому он, не задумываясь, продолжал: - Этот молитвенник некогда принадлежал аббату Жоржелю, ставшему впоследствии...

   -...кардиналом Аджиери, - подсказал Люсли, не выдержав.

   - Вот-вот, кардиналом Аджиери, оно самое.

   - Так какое же отношение имеет кардинал Аджиери к господину Николаеву?

   - Так он ни более, ни менее, как отец этого господина Николаева.

   - Так Николаевич - сын кардинала?!

   - Да, и еще одной русской графини, то есть, вернее, одной бывшей графини, а теперь просто госпожи Дюплон...

   - Это что-то очень сложное...

   - Да, история очень длинная и непростая; это, смело можно сказать, не медведь в трубку начхал... Романея... печальная романея!..

   - Как вы сказали?

   - Я говорю, романея, то есть романтическое происшествие, и если вы - писатель или хотя бы желаете стать таковым, не сможете заимствовать готовый сюжет...

   - Расскажите, пожалуйста...

   Орест Беспалов покачал головой.

   - Если все рассказывать, так в этом графинчике водки не хватит...

   - Вы не беспокойтесь, я велю подать еще, - заявил Люсли, после чего налил и себе рюмку водки и выпил ее приемом человека, тоже умеющего обращаться с этим напитком.

   - Тогда извольте, - согласился Орест - Надобно вам сказать, что я жил в так называемой своей семье, которая состояла из четырех человек: меня, то есть Ореста Беспалова, моего брата, слепого Виталия, молодой девицы, воспитанницы, или приемной дочери, Марии, и нашего отца, титулярного советника в отставке Власа Семеновича Беспалова. Сей почтенный гражданин земли русской разгуливал больше по дому с трубкой и в халате. Слепой Виталий сидел в углу и мечтал о том, сколько миллиардов ему нужно для исполнения его мечтаний. Девица Мария, отличавшаяся необыкновенной красотой, брала работу - шитье от различных лиц аристократического происхождения - и тем увеличивала наш скромный бюджет... Я по преимуществу ходил в трактир и играл там на бильярде...

   - Да что вы все про себя рассказываете? Вы мне расскажите про Александра Николаева и про молитвенник...

   - Дойдет дело и до всего этого. Вы только следите внимательно за нитью моего рассказа, а также за тем, чтобы была в графинчике водка...

   Люсли велел принести еще водки.

  

  

   - Титулярный советник Влас Семенович Беспалов, в сыновьях которого я имею честь состоять, - продолжал Орест, - обладал домишком весьма низменного, правда, свойства, но все-таки довольно приличного для местожительства нашего, извините за выражение, семейства. Досточтимый мой родитель нашел, что наше обиталище несколько просторно, и что имеется возможность сдавать одну комнату, хотя, заметьте, я, Орест Беспалов, имел свое логовище в проходном коридорчике за шкафом. Как сейчас помню это время. Родитель сам написал на куске бумаги: "Сдается комната со всеми удобствами", сам сварил и клейстер и, не пожалев его, наклеил эту бумагу с надписью на окно, и вот эту-то комнату и занял упомянутый уже мною Александр Николаевич Николаев, с которым впоследствии я сошелся так, что не могу упустить случая, простите, выпить за его здоровье.

   Орест налил себе еще водки, выпил, а потом опять заговорил:

   - Господин Николаев был молодым человеком, блиставшим, можно сказать, в петербургском обществе, но не знавший ни отца своего, ни матери и вообще не имевший никаких сведений о своем происхождении. Однако по паспорту он значился дворянином, был воспитан в Париже неким человеком, а затем, после смерти этого человека и по его указанию, перебрался в Петербург и получал здесь через заграничный банкирский дом неизвестно от кого изрядную сумму, кажется, тысячу рублей в месяц. Ну, разумеется, эти деньги позволяли ему быть среди высшего общества столицы, и все прочее... Как вдруг в банке ему сообщили, что выдача денег ему прекращается и он их больше получать не будет... Александр Николаевич распорядился круто, и это послужило ему спасением, потому что он отыскал меня... Он решил, лишившись средств, немедленно изменить свою жизнь, катившуюся до сих пор для него слишком роскошно, и тогда же нанял сдававшуюся титулярным советником Беспаловым комнату. Тогда-то мы и встретились и с тех пор уже не расставались.

   - И что же, он тоже очень любит выпить? - усмехнулся Люсли.

   - К сожалению, - вздохнул Орест, - у него есть огромный недостаток: он совершенно не признает водки и, несмотря на все мои убеждения, пренебрегает этим напитком... Мало того... даже меня он старается отучить от водки, хотя это все равно, что отучить месяц ясный от солнечных лучей, которыми он и светит... А вы знаете? - вдруг перебил сам себя Орест. - Это же так здорово сказано, что я даже по этому поводу выпью...

   - Ну, хорошо, так что же Николаев-то?

   Орест снова выпил, закусил огурцом и продолжил свой рассказ:

   - Вы спрашиваете, что сделал Николаев?.. Он нанял у нас комнату и жил якобы в бедности. Но затем в Петербурге объявился француз Тиссонье, бывший приближенный его отца, чтобы сообщить ему о смерти его отца, кардинала Аджиери, который и оставил ему все свое состояние, а оно заключалось в мызе, расположенной в отдаленной от нас стране Голландии. Надобно вам сказать, что этот кардинал Аджиери в прежнее время под именем аббата Жоржеля служил у знаменитого кардинала де Рогана личным секретарем. В это время он, то есть аббат Жоржель, сошелся с некоей русской графиней, и у нее в Амстердаме от него родился сын, которого она была вынуждена скрыть от своего мужа, находившегося тогда в России. Аббат взял на себя все заботы о дальнейшей судьбе ребенка и исполнял их свято, хотя и не мог держать мальчика при себе даже в качестве воспитанника, потому что этот мальчик был как две капли воды похож на него. Он воспитал мальчика, дал ему средства к существованию, и средства очень большие, а затем, когда он умер, оставил ему и все свое состояние.

   - И большое? - поинтересовался Люсли.

   - Огромное! - сказал Орест. - Мы с Александром Николаевичем были в Голландии и вступили в права наследства, а потом, когда уже вернулись в Петербург, случайно нашли тут и свою мать. Это была графиня Савищева, женщина очень богатая, но затем, по воле рока или, вернее, происков злых людей, лишившаяся всего своего состояния и даже имени... Дело было в следующем: оказалось, что она была венчана по подложному документу и потому ее брак с графом Савищевым был расторгнут, ее сын был объявлен незаконным и лишился таким образом своего титула, а их состояние по закону перешло к ее племяннице. И вот эта несчастная женщина, как пишется в повестях, была в чрезвычайно бедственном положении, когда вдруг совершенно случайно благодаря одному документу выяснилось, что мой приятель Николаев - не кто иной, как ее родной сын... И он снова окружил ее царственной роскошью.

   - Ну а тот, другой, бывший граф Савищев?.. Что с ним сделалось? - тихо проговорил Люсли, слушавший все это с опущенной головой.

   - А он пропал неизвестно куда! - ответил Орест.

   Люсли провел руками по лбу и после некоторого молчания, не сразу спросил:

   - Ну, а она сама, эта бывшая графиня Савищева, вспоминает ли она когда-нибудь его?..

   - Кого это? - не понял Орест.

   - Своего пропавшего сына?..

   - Нет, редко, - равнодушно произнес Орест.

   - Ну, хорошо, - не стал дальше спрашивать Люсли, - а этот молитвенник?..

   - За который вы давали на аукционе бешеную цену? - поинтересовался Орест.

   - А вы дали еще больше...

   - Ну, я-то давал известно почему... а вот вы-то ради чего так лезли на стену?.. Хотя, я вижу теперь, что молитвенник этот стоит тех денег, раз вы готовы были заплатить...

   - Я просто любитель старых и редких книг, - пояснил Люсли, - и не мудрено, что желал приобрести редкий экземпляр, не жалея никаких денег... но почему вы-то решились дать такую сумму...