Волконский Михаил Николаевич - Жанна де Ламот

sp;   Саша Николаич взглянул в направлении, указанном Наденькой, и увидел осанистого, одетого во все черное, как одевались все представители дипломатического корпуса, человека с густыми черными волосами, с резкими чертами лица, свободно и просто разговаривавшего с представителем шведского королевства и всесильным Аракчеевым.

   - Вот этот черный и есть дук дель Асидо? - переспросил Саша Николаич у Наденьки. - Так ведь он, кажется, немного молод для того, чтобы быть мужем княгини, которую мы сейчас оставили?

   - Да ведь это - жена его брата, старшего... его здесь нет... а у этого дука жена молодая и удивительно красивая! - Наденька оглянулась во все стороны и, не найдя, сказала Саше Николаичу: - Ее что-то не видно, но потом вы ее увидите, я вам покажу ее, какая она красивая!.. Она, к тому же, русская!..

   "Так вот, значит, что! - догадался Саша Николаич. - Значит, Орест не все перепутал!.. Существует и молодая княгиня Сан-Мартино, в которой он якобы узнал бывшую воспитанницу своего отца!.."

   Саша Николаич, разумеется, отлично помнил красавицу Маню, воспитанницу титулярного советника Беспалова, и то время, когда снимал у него комнату. Тогда она ему сильно нравилась и он даже сделал ей форменное предложение, но она отвергла его не потому, что не любила или слишком мало знала, но, как она откровенно призналась ему, потому лишь, что он тогда был беден и незначителен, а она себя хотела видеть в жизни и богатой, и значительной!.. Очевидно, став женой дука дель Асидо, князя Сан-Мартино, она добилась для себя и того, и другого.

   Теперь дук приобретал для Саши Николаича двойной интерес и значение, если Орест не ошибся, узнав в княгине воспитанницу своего отца. И теперь уже Саше захотелось побыстрее закончить этот танец, который они танцевали с Наденькой, чтобы он мог поскорее поискать по залам эту бывшую Маню и проверить, действительно ли это она.

   Наконец, танец кончился, и Саша Николаич, отведя на место Наденьку, пошел внимательно оглядывать гостей.

   На террасе не было ни одной дамы, похожей на его прежнюю знакомую Маню, в зале - тоже.

   Николаев обошел зал два раза, направился в гостиную, но и там не обнаружил той, которая интересовала его.

   Он уже начал отчаиваться, решив, что Оресту просто пригрезилось, но, случайно заглянув из большой гостиной в угловую диванную, остановился пораженный, словно прикованный к месту. Княгиня Сан-Мартино была тут!

   Она стояла вполоборота к двери, у которой остановился Саша Николаич, и разговаривала с молодым лейб-гусаром, блиставшим своей красивой, немного театральной, причудливой формой.

  

  

   Княгиня стояла так, что Саша Николаич мог видеть лишь часть ее лица; однако он узнал ее не только по лицу, но и по фигуре, прическе и манере держаться. Вся она была новой, но и вместе с тем совсем такая же, какой ее помнил Александр Николаевич. Только тогда он видел ее в скромном, неизменно простеньком платье из коричневой материи, теперь же на ней был наряд, составлявший до некоторой степени чудо искусства кройки и шитья, последний, самый настоящий "крик моды", пришедшей сюда непосредственно из Парижа.

   Платье было очень незамысловато сшито, но именно эта-то его незамысловатость и придавала ему особенную ценность. Оно очень плотно облегало ее фигуру, как носили тогда, при малейшем движении обрисовывая формы ее, наподобие древнегреческого хитона.

   Высоко перехваченная талия необыкновенно красиво выделяла ее природную стройность.

   Само платье на княгине было воздушное, газовое, легкое, как облачко, тающее в высокой лазури, как бы подернутое голубоватым налетом, отливавшим нежною тенью на бледно-розовом шелковом чехле.

   Княгиня стояла и свободно разговаривала с лейб-гусаром.

   Саша Николаич остановился пораженный, не зная, подойти ему к ней или нет?

   Он знал теперешнюю княгиню Сан-Мартино в то время, когда она была воспитанницей титулярного советника Беспалова и жила у него в обществе постоянно полупьяного Ореста и слепого Виталия. Он подумал, что, вероятно, ей теперь будет неприятно вспоминать об этом времени, а, увидев его, она, конечно, должна будет вспомнить все. Уж слишком велика разница между положением, в каком она находилась тогда и оказалась теперь, чтобы Саша Николаич мог воспользоваться (он это чувствовал) своим прежним знакомством с нею и подойти теперь к ней, не будучи представленным ей вновь...

   Говорят, если смотреть издали на кого-нибудь пристально, то тот непременно обернется. Саша Николаич не знал, насколько справедливо это вообще, но в данном случае должен был признать полную достоверность такого наблюдения. Он пристально смотрел на княгиню Марию, и вот она обернулась.

   Повернувшись, она увидела Сашу Николаича и улыбнулась ему так, словно бы они только вчера расстались как добрые, хорошие знакомые.

   "Не бойтесь, подходите, я рада вас видеть", - сказала ему эта улыбка. И он поспешил к княгине Марии; она кивнула головой лейб-гусару, как бы давая понять, что их разговор закончен, и повернулась к Александру Николаеву.

   - Княгиня, вы узнали меня? - спросил он, особенно упирая на ее титул.

   - Я очень рада видеть вас, - сказала она искренне, насколько можно было судить, - я даже искала с вами встречи сегодня... Я думала, что вы должны быть здесь, но не видела вас...

   Это почему-то чрезвычайно польстило Саше Николаичу. Он, не обинуясь, почувствовал от этих слов княгини такое удовольствие, словно бы его, как говорится, "рублем подарили"...

   - Вы, вероятно, были, - заговорил он, волнуясь, - все время среди важных гостей, а я не имел права подойти к вам.

   - Пойдемте, я вас представлю моему мужу, - сказала княгиня Мария, направляясь к залу.

   Здесь им навстречу как раз шел сам дук со шведским послом, и княгиня остановилась, поджидая, чтобы они подошли к ней.

   - Прекрасный праздник, не правда ли, княгиня? - подходя к ней, сказал посол с таким видом, точно он изрек тезис, государственной мудрости.

   - Да, да, - согласилась Мария, не столько словами, сколько наклоном головы, улыбкой и взглядом своих больших черных глаз, а затем, обернувшись к своему мужу, назвала ему Николаева и познакомила их.

   Дук с важной любезностью раскланялся с Сашей Николаичем и пригласил его запросто и свободно бывать у них, как самого обыкновенного молодого человека, как будто не имея к нему никакого дела по поводу расписки кардинала. Потом он взял под локоть шведского посла и пошел с ним дальше.

   - Да, генерал Аракчеев думает, кажется, что все орлы - двуглавые птицы, - сказал он тому, видимо, продолжая ранее начатый им разговор.

   Они оба рассмеялись.

   Тут снова загремела музыка, стали танцевать вальс.

   Николаев пригласил княгиню и, едва он успел закончить с нею тур, как ее уже ожидал лейб-гусар, а за ним и другие новые кавалеры.

   Княгиня Мария танцевала все время.

   Саша Николаич ради нее забыл всех остальных и напрасно Лидочка-графиня ждала, что он подойдет к ней, и злилась; а Наденька Заозерская скучала и томилась на террасе, сидя возле восточной княгини. Николаев безотчетно, сам того не сознавая, все время смотрел только на княгиню Марию, следя за нею.

   Он пригласил ее на мазурку, в сущности, думая, что это безнадежно, потому что она уже, наверное, приглашена на танец, и, к своей радости, узнал, что княгиня ни с кем его не танцует еще и будет танцевать с ним.

   Это преисполнило его и гордостью, и радостью. Он почувствовал себя, точно стал ступенью выше в общественном положении, и ему казалось, что и другие были того же мнения.

   По крайней мере, Лека Дабич, спросивший его мимоходом, с кем он танцует мазурку, и, получив ответ, что с княгиней Сан-Мартино, сделал такое лицо и так сказал: "Ого!", что Саша Николаич понял, как это хорошо, что он танцует с княгиней.

   Лидочка-графиня отказала троим мазурку, уверенная, что Николаев пригласит ее, и в последнюю минуту, увидев, что Саша Николаич уже становится в пару с княгиней, вынуждена была принять приглашение какого-то неловкого кавалера, до сих пор еще не нашедшего себе дамы. Она решила, что Николаев сердится на нее за что-нибудь и тщетно ломала себе головку, что бы это могло быть?

   А Наденька Заозерская и вовсе осталась без кавалера. Никто не пришел искать ее на террасу, да и некому это было сделать, кроме Саши Николаича, а тот был увлечен восстановлением знакомства с княгиней...

   Это было тем более обидно для Наденьки, чувствовавшей именно сегодня весь день, во время веселого праздника, что Саша Николаич относится к ней так, как она этого желала в своих мечтах.

   Сам же Саша Николаич искренне забыл в этот вечер и о Лидочке-графине, и о Наденьке Заозерской и был счастлив тем, что танцует с красавицей-княгиней.

   Они все время разговаривали - о чем? - ни он, ни она не смогли бы, вероятно, дать себе отчет, но это было им чрезвычайно весело.

   Словом, после мазурки, которую Саша Николаич протанцевал с княгиней, он опять оказался влюбленным в нее, как шестнадцатилетний кадет.

  

  

   На другой день после праздника у графа Прозоровского княгиня Мария со своим мужем, дуком Иосифом дель Асидо, сидела в саду, в укромном уголке, где тень листвы защищала их от лучей солнца, которое палило в этот день, как будто желая доказать, что оно и в Северной Пальмире может быть таким же жарким, как и в Италии...

   Да и весь этот уголок и по планировке сада, и по растительности нарочно был устроен так, чтобы он был похож на итальянский пейзаж.

   Белые северные березы и заменяющая пальмы хвоя были убраны отсюда. Фон зелени составляли дубы, на их фоне вырисовывались кипарисы, посаженные в грунт, апельсиновые деревья, расставленные в кадках, и целые группы растений.

   У мраморного стола, на котором мозаикой был изображен круг со знаками зодиака, была мраморная, наподобие римской, скамейка, покрытая красной шелковой подушкой. На этой скамейке полулежа сидел дук Иосиф, а против него в раскидном кресле с шитой золотом подушкой в ногах сидела княгиня Мария, его жена. Они медленно и лениво разговаривали.

   Дук спрашивал, как она себя чувствовала после вчерашнего праздника и успела ли отдохнуть? Самому ему не удалось сделать это, потому что у него были дела и он сегодня должен был встать в седьмом часу утра, раньше обыкновенного, хотя и обыкновенно-то он поднимался всегда зимой и летом в семь.

   - Я потому с удовольствием и устроился здесь, - сказал он, - что чувствую утомление и рад побыть в покое хоть немного!.. Нам так мало удается быть наедине здесь в последнее время!.. - он улыбнулся жене. - Ну, что вчера Николаев?

   Они говорили по-французски.

   - Я сделала все так, как ты сказал мне! - ответила она ровным и покорным голосом, причем каждое ее слово раздавалось размеренно и отчетливо. - Ты сказал мне, что желаешь, чтобы этот молодой человек был в моей власти, и я могу тебе сказать, что это уже исполнено.

   - Тебе это нетрудно! - опять улыбнулся дук своей жене, любуясь ею. - Он, вероятно, приедет к нам?

   - Я не сомневаюсь в этом, и, вероятно, он будет здесь не далее, как сегодня!

   - Тем лучше! Тогда сегодня же ему скажи насчет расписки; он верно заплатит по ней, не доводя дело до суда, чтобы не позорить памяти своего отца. Конечно, это - только смысл, а как именно сказать, ты, надеюсь, сумеешь сама...

   - Я тоже думаю, что сумею, - усмехнулась Мария так, что действительно не было сомнений в том, что она сумеет.

   - Значит, с ним кончено? - сказал дук, произнося слово "кончено" по-русски, как одно из слов, которое известно ему на этом языке и которое он все-таки произнес не без труда и, с явным иностранным акцентом.

   - Что, вам вспомнился "Кончино Кончини"? - послышался в это время голос появившейся из-за деревьев госпожи де Ламот, словно подкравшейся к ним.

   Княгиня Мария, не подозревавшая, кто на самом деле была эта женщина, считала Ламот своею невесткою и до некоторой степени преклонялась перед нею, то есть, главным образом, перед ее светским авторитетом и знанием обычаев королевского двора Франции.

   Неожиданное появление и вопрос старшей княгини, как уже звали госпожу де Ламот в доме, заставили Марию вздрогнуть, а дук Иосиф обернулся и, нахмурив брови, строго посмотрел на так внезапно появившуюся гостью.

   Та, как бы не обращая внимания на него, села в свободное кресло возле стола, откинула одну руку, а другою стала обмахиваться веером.

   - Странная, тяжелая, грустная история этих Кончини! - заговорила она, глядя куда-то вдаль...

   Княгиня Мария уже знала, что ее невестка любит вспоминать странные и по преимуществу тяжелые и грустные истории, случившиеся с другими в давние времена, и умеет недурно о них рассказывать.

   - Нет, мы не о Кончини говорили! - пояснила она. - А дук выговорил русское слово, которое в созвучии с этим именем.

   - А русский язык очень трудный! - сказала Ламот несколько недовольным голосом из-за того, что не удалось ей рассказать свою историю.

   - А кто были эти Кончини? - спросила княгиня Мария, не только, чтобы сделать приятное невестке, но и в действительности заинтересовавшись ее рассказом.

   - Как?.. Вы ничего не слышали о Кончини? - воскликнула та.

   - Нет.

   - Об Элеоноре Галигай?..

   - Нет.

   - Вы ничего не слышали о процессе жены маршала д'Анкра?

   - Нет.

   - Но ведь это же одна из самых трагических страниц Франции!...

   - Я мало знакома с историей.

   - Но тогда вам надо рассказать это! Вы слышали, конечно, о Марии Медичи?

   - Ее, кажется, звали Екатериной?

   - Нет, та была другая, а Мария Медичи была женой Генриха IV, короля Франции. Процесс, о котором я говорю, произошел при Людовике XIII, составляя одну из самых позорных страниц в истории судов того времени. Великий князь Тосканский, Франсуа Медичи, обратил внимание на здоровую, красивую и веселую женщину, жену плотника по имени Галигай, лавочка которого помещалась как раз напротив дворца во Флоренции; и когда у герцога Франсуа родилась дочь, Мария Медичи, он вспомнил об этой женщине и призвал ее во дворец, поручив ей кормление своей дочери. Это послужило началом благосостояния и блестящей карьеры будущей фамилии д'Анкр, а впоследствии и их падения.

   "У жены плотника была очаровательная маленькая девочка Элеонора, которая росла вместе с Марией Медичи, и они так подружились, что Мария не захотела расстаться со своей молочной сестрой, когда много лет спустя вышла замуж за Генриха IV и стала французской королевой; она увезла свою молочную сестру с собой в качестве своей камеристки. Их сопровождал Кончини.

   Вскоре новая камеристка совсем забрала в свои руки королеву Франции, отличавшуюся очень нерешительным характером. Во время путешествия из Флоренции в Париж Элеонора Галигай влюбилась в Кончини; она вымолила у королевы разрешения вызвать его из Италии в Париж, и там, несмотря на неудовольствие Генриха IV, женила его на себе.

   Элеонору нельзя было назвать красивой, но под своей хрупкой внешностью она скрывала необыкновенную энергию, ум и ловкость. Ко всему этому она была еще до крайности честолюбива.

   Вскоре перед Кончини открылась блестящая карьера, которой он всецело был обязан своей хитрой и умной жене. Он очень быстро сделался первым метрдотелем, а потом - первым конюшим королевы. Он был необыкновенно приятным собеседником, грациозным танцором, храбрым и ловким наездником и соединил в себе все качества для того, чтобы нравиться и быть приятным при дворе, который был столько же занят делами, сколько и всевозможными увеселениями.

   Кто бы мог подумать, это этот человек, тело которого впоследствии было вырыто из могилы, изуродовано, повешено, разрезано на куски и сожжено чернью, опьяневшей от бешенства и вина, что этот Кончини, проклятый всем народом, сначала был кумиром этого же самого народа, которому он в первое время своего возвышения устраивал празднества, спектакли, карусели и турниры, дававшие ему случай проявить свои прирожденные качества: ловкость, вкус и щедрость?

   Элеонора Галигай, новая маркиза д'Анкр, обладала всеми слабостями своих соплеменниц и верила в предрассудки...

   Ее современники говорят, например, что она никогда не показывалась на улице иначе, как под густой вуалью, для того чтобы предохранить себя от дурного глаза.

   Смерть Генриха IV повлекла за собой окончательное возвышение супруги Кончини. Элеонора всецело управляла Марией Медичи, а Мария Медичи была правительницей всей Франции.

   Маршал д'Анкр и его жена окончательно захватили власть в свои руки. Распоряжаясь деньгами королевства и видя всех вельмож государства у своих ног, они уверовали в прочность своего могущества. Даже наследнику престола, Людовику XIII, не раз приходилось выносить оскорбления со стороны фаворитов его матери.

   Но наказание за все это было ужасным, несправедливость и жестокость судей превзошли гордыню и дерзость виновных.

   Воспользовавшись однажды отсутствием королевы, Людовик XIII, сговорившись с Линем, приказал барону Витри убить маршала д'Анкра. Этот убийца, руки которого были обагрены кровью его жертвы, тут же получил маршальский жезл, а фаворит короля, де Линь, тотчас же вступил во владение огромным состоянием фаворита Марии Медичи.

   Тело предательски убитого маршала было растерзано и поругано опьяневшей чернью.

   Новому маршалу Витри было поручено объявить Элеоноре о смерти ее мужа и отвезти ее в Бастилию. Ее схватили, не позволив проститься с детьми, которых ей больше уже не суждено было увидеть...

   А королева, узнав о смерти маршала и заключении своей молочной сестры, даже на словах не пожалела об их горькой участи.

   - Мне некогда думать о них! Никогда больше не говорите об этих людях! - сказала она. - Они не слушались моих советов, тем хуже для них!

   Судьба Элеоноры была решена, но во время процесса дочь простого флорентийского плотника уничтожала своим великодушием и преданностью королеву Франции!

   Процесс маркизы имел тройную цель: он должен был извинить, мотивировать убийство маршала, захват его богатства и скомпрометировать королеву-мать.

   Допрошенная о причинах смерти Генриха IV, Элеонора отвечала с необыкновенной твердостью и ясностью, удивившими ее судей, которые были, разумеется, предубеждены против нее.

   С той же энергией она защищалась против обвинения в том, что мешала розыску убийц покойного короля. Она удовлетворила все расспросы своих судей, отрицая или объясняя факты так, чтобы отвлечь всякие подозрения от себя, и, главное, от королевы-матери, которую хотели во что бы то ни стало сделать сообщницей Равальяка (убийцы Генриха IV). Но новый фаворит, де Линь, его братья и несколько других вельмож и придворных требовали осуждения ее во что бы то ни стало.

   Процесс раздвоился: не имея возможности поддержать обвинение в оскорблении величества, Элеонору обвинили в святотатстве: ей предъявили обвинение в том, что она якобы при помощи магии и волшебства околдовала королеву. Ее обвиняли в том, что она обладала таинствами, различными восковыми фигурками, найденными в потаенных уголках. Ее обвинили в том, что она выписала из Италии монахов, с которыми приносила святотатственные жертвы, закалывая для этого петухов и голубей в церквях.

   На эти новые обвинения Элеонора ответила презрением.

   От нее потребовали, чтобы она объяснила, каким образом и с помощью каких средств она овладела душой королевы, и только тут она отомстила своему другу детства, сказав: "Я овладела душой королевы только с помощью естественных и обычных средств, которыми обладает более высокий ум над более слабым..."

   Судьи были вынуждены довольствоваться этим ответом.

   Наконец, несмотря на то, что пять судей воздержались от голосования, был произнесен приговор. Маркиза д'Анкр была признана виновной в оскорблении величества божественного и человеческого и присуждена к отсечению головы и сожжению, с тем чтобы пепел был развеян по ветру.

   - Бедная я! - воскликнула она, услыхав страшный приговор, и только тогда разрыдалась.

   Но она только в первые минуты упала духом и, быстро придя в себя, вполне примирилась со своей судьбой. В день казни, садясь в колесницу, она сказала своему проповеднику, глядя на толпу:

   - Сколько народа собралось, чтобы увидеть, как умирает бедная страдалица! - и потом прибавила: - Будет! Я совершенно равнодушна к смерти!

   Толпа же изменчива, как волны морские. Она тотчас же смолкла: женщины только потихоньку плакали, а мужчины отворачивались, чтобы не видеть этого печального шествия. Ненависть сменилась жалостью.

   Элеонора бодро и бесстрашно взошла на эшафот.

   Дочь маршала д'Анкра умерла во время процесса своей несчастной матери. Сын маршала д'Анкра, которому было всего четырнадцать лет, был лишен дворянства и изгнан из Франции. Брат Элеоноры, архиепископ, принужден был отказаться от всех своих должностей, он кончил свои дни в Италии. Вся семья была уничтожена!.."

   Не успела Жанна де Ламот закончить свой рассказ, как на дорожке показался лакей в ливрее, почтительно доложив молодой княгине, что Александр Николаевич Николаев пожаловал и велел доложить о себе.

   - Простите! - сказала княгиня Мария госпоже де Ламот, - Но мне надо принять этого господина!

   Жанна кивнула головой; Мария встала и пошла, а Жанна обратилась к дуку Иосифу и только тут заметила, что он спит крепчайшим сном. Он заснул под ее рассказ, потому что, конечно, хорошо знал историю Элеоноры Кончини...

  

  

   В тот день после обеда, который был подан на большом балконе, выходившем в сад, все еще сидели и весело смеялись тому, как дук перевирал русские слова, которым учила его княгиня Гуджавели, когда пришли сказать дуку, что его спрашивает Белый.

   Под этим именем к дуку являлся старик с белой бородой и в черной шапочке на голове. Дук всегда принимал его немедленно у себя наверху и подолгу сидел, запершись с ним один на один. Иногда же, наоборот, старик очень скоро уходил от дука, а затем приходил снова.

   Сидевшие за столом видели через выходившие на балкон двери и окна гостиной, как старика провели по этой гостиной и вслед за ним пошел, извинившись и встав из-за стола, дук дель Асидо.

   Жанна, выждав немного, тоже встала из-за стола, сказав княгине Гуджавели, что пойдет писать спешные письма и просила не мешать ей.

   Она действительно пришла в занимаемые ею вместе с княгиней Гуджавели комнаты на первом этаже, в которые ход был прямо с главной лестницы.

   Войдя к себе, Жанна притворила дверь настолько не плотно, что осталась небольшая щель, и прильнула глазами к этой щели. . . Так она остановилась и ждала терпеливо, ничем не выказывая своего присутствия тут лакеям, которые пересмеивались между собой и фыркали на лестнице.

   В чем у них было дело, Жанна не могла разобрать, потому что почти совсем не владела русским языком. Но, конечно, не ради них, этих лакеев, стояла она тут...

   Лакеи вдруг смолкли, заслышав шаги наверху... Жанна насторожилась.

   Она увидела, как Белый спускался с лестницы, распахнула дверь и, как бы случайно, пошла ему навстречу.

   - Одну минуту! - остановила она старика. - Пойдемте ко мне, я не задержу вас; мне нужно сказать вам несколько слов...

   - Но мне некогда! - ответил Белый. - Я тороплюсь...

   - Вы торопитесь на заседание?.. По поводу этого заседания мне и хочется поговорить с вами!

   - Так говорите здесь!

   - Здесь неудобно, тут люди слышат!

   - Но по-французски не понимают.

   - Кто их знает?.. А дело слишком важное!

   - Ну, будь по-вашему, - пожал плечами Белый, - я зайду к вам! - И он вошел в ту же самую комнату, где говорил с Жанной, когда та возвратилась от Саши Николаича.

   Но теперь она сама привела его сюда, быстро прошла с ним к окну, повернулась спиной к свету и заглянула своими быстрыми проницательными глазами, сохранившими, несмотря на ее годы, блеск молодости, прямо Белому в лицо, ярко освещенное солнцем.

   - Я тоже хочу быть сегодня на заседании! - сказала она.

   - Ты хочешь довольно многого!.. - усмехнулся старик.

   - Уж будто и многого?.. - улыбнулась и Жанна. - Я думаю, что я могла бы быть полезной...

   - Как, например, в деле с Николаевым, к которому ты поехала?

   - И ничего не испортила! - подхватила Жанна. - А увидела много важного... хотя бы то, где лежала у Николаева расписка!

   - Счастливая случайность, и ничего больше!

   - Все равно, может повториться еще такая же счастливая случайность со мной... Я хочу быть на заседании и принимать участие в делах общества!

   - Ты сегодня почему-то разговариваешь слишком свободно, - вдруг сказал старик, - или, может быть, мне это кажется только?

   - Может быть, и нет. Во всяком случае, разница есть в том, как я говорила с тобою прежде и как говорю теперь. Прежде я тебя боялась...

   - А теперь? - спросил старик.

   - А теперь не боюсь!..

   - Вот как! Почему же это?..

   - Я боялась тебя, потому что ты знал, кто я, а теперь не боюсь, потому что знаю, кто ты!

   - Что ты этим хочешь сказать?..

   - Только то, что теперь знаю наверняка, что ты и дук Иосиф дель Асидо - одно и то же лицо!

   Белый как будто даже вздрогнул слегка и инстинктивным движением отвернулся.

   - Что за вздор ты говоришь! - снова усмехнулся он. - Разве ты не видела, как я прошел через гостиную, когда дук дель Асидо еще сидел за столом вместе с вами?

   - Ну, эта штука, - рассмеялась Жанна, - может обмануть такого ребенка, как княгиня Мария, или такую наивную простоту, как княгиня Гуджавели, но не меня!.. Говорят, у Робертсона показывают шутки гораздо хитрее, а эта слишком проста... Когда тебе нужно стать Белым, к тебе приходит или человек, загримированный им, или, может быть, на самом деле, старик с седой бородой, одинакового с тобой роста и сложения, но вместо него из дома выходишь ты, с отлично наклеенной бородой и в превосходном парике!.. А твой двойник сидит теперь наверху, запершись в кабинете, как будто там занимается делами дук дель Асидо...

   - Кто это сказал тебе?

   - Мой разум и наблюдательность. Мне уже давно показалось странным, что каждый раз, как старик уходит, дук сидит взаперти у себя в кабинете, пока тот не вернется. Я знала, что сегодня будет заседание и что тебе сегодня нужно будет выйти под видом Белого, чтобы быть на этом заседании; и я сделала опыт, который вполне мне удался и доказал мне без всякого сомнения, что ты и дук дель Асидо - одно лицо.

   - Что же это за опыт? - спросил Белый.

   - Ты знаешь, есть одна травка; она везде растет, очень сочная и ее сок красит весьма легко в желтое. Когда ты сегодня заснул на скамейке под мой рассказ и я осталась с тобой одна, потому что княгиня Мария ушла к гостю, я сорвала такую травку и коснулась твоего лица сломанным кончиком стебля травки сбоку, у левого виска, на мочке правого уха и над правой бровью и все эти пятнышки остались на твоем лице, хотя ты преобразился в Белого, но не догадался стереть их.

   Старик сдвинул брови и некоторое время молчал.

   Жанна с торжеством глядела на него: старик был пойман и уличен ею, и она ждала, что он скажет ей или сделает.

   - Ты наблюдательна, - сказал он, - и достаточно хитра, в чем я, впрочем, не сомневался...

   - А ты достаточно умен, чтобы не отрицать того, что стало явным, - сказала Жанна. - Но, во всяком случае, теперь мы равны с тобой и у тебя нет надо мною преимущества... Я готова исполнять при твоей жене роль ее ментора в свете, но исключительно отдать себя этой обязанности не желаю. Я хочу действовать на пользу нашего общества, потому что чувствую в себе силы и способности, которые могу приложить на деле...

   - Ты и будешь действовать, - произнес старик.

   - Да, буду, не подчиняясь твоей воле, - продолжала Жанна со все большим и большим ожесточением, - и, может быть, ты еще раскаешься в том, что напомнил мне о самых страшных минутах, пережитых мною в жизни, и пригрозил мне, что можешь раскрыть, когда захочешь, мой позор...

   Белый покачал головой.

   - Ты только что хвастала своими способностями, а теперь доказываешь, что тебе как будто трудно пустить их в ход, когда нужно... Все эти упреки могли быть обращены тобой ко мне, если бы ты не знала, как знаешь теперь, что я, Белый, не кто иной, как дук Иосиф дель Асидо. Ведь я же представил тебя всюду как невестку мою, то есть дука дель Асидо, я тебя назвал женою моего брата, следовательно, если, как ты говоришь, раскрыть твой позор, то этим, прежде всего, я опозорил бы сам себя... Разве жена брата князя Сан-Мартино может быть не только опозорена, но даже заподозрена в чем-то предосудительном?

   Этим рассуждением, справедливости которого нельзя было не признать, Жанна была уничтожена. Ей нечего было возразить. Она должна была признаться, что верх снова остался не за нею, а за этим человеком, обладавшим как бы сверхъестественной способностью подчинять себе людей. Она, смирившись, замолчала и потупилась. И словно в награду за это Белый сказал ей:

   - Ну хорошо, надень шляпу и мантилью, я возьму тебя с собой на заседание...

  

  

   - Дайте ей кокарду, составленную из всех семи цветов радуги, и пусть она будет разделена равно между нами, - тоном приказания сказал Белый, когда все сели за стол, за который он усадил и Жанну. - Нас было до сих пор, - пояснил он, - восемь человек, которые, собираясь для обсуждения наших дел, садились за этот стол... Число восемь - хорошее число и составляет удвоенное священное число пифагорейцев, которым клялся сам Пифагор. Но восемь не есть еще полнота, и вот потому я, оставляя все-таки это восемь в лице мужчин, призвал к нам девятую - женщину, потому что девять в совершенстве передает полноту... Полагаю, что никто не станет возражать?

   Никто не возражал, так как никто бы и не посмел возражать Белому, и заседание было открыто в присутствии Жанны.

   - Первым на очереди у нас дело о наследстве Николаева, - сказал Белый. - По этому поводу может быть представлен доклад собранию ввиду того, что оно почти кончено...

   - Даже кончено уже! - воскликнула Жанна, не удержавшись от этого восклицания, потому что именно это дело она знала и оно ей казалось, с ее точки зрения, безнадежным.

   Вокруг произошло движение, и оба соседа Жанны с двух сторон зашептали ей, что Белого нельзя перебивать.

   Она поспешила замолчать.

   - О деле Николаева нам доложит Фиолетовый, - проговорил Белый, обращаясь к Люсли.

   Рыжий Люсли в своих синих огромных очках завертелся на месте и, собравшись с духом, заговорил не сразу:

   - Дело, казавшееся нам столь трудным, распутывается благодаря указаниям Белого, - принялся он докладывать. - Как вам известно, наследство перешло к Николаеву так, что несмотря на своевременно принятые нашим обществом меры нам достались такие крохи, что говорить о них не стоит. . . Но состояние Николаева должно стать нашим целиком, а потому для получения его мы могли принять, не стесняясь, всякие меры и не останавливались ни перед чем ради общей выгоды наших сочленов...

   Он говорил, словно повторял хорошо заученный и затверженный урок. Его речь лилась гладко и внушительно. Среди слушателей прошел шепот одобрения.

   - План действий, преподанный Белым, был таков, - продолжал Люсли. - У дука дель Асидо сохранилась расписка, выданная отцом Николаева, кардиналом Аджиери, отцу дука в том, что он, кардинал, принял на хранение от дука принадлежащие тому деньги. . . На самом деле он их вернул в свое время и получил от дука обратную расписку... Вся хитрость заключалась в том, чтобы изъять у Николаева обратно эту расписку. Случай показал через посредство княгини Сан-Мартино, присутствующей здесь, что расписка хранилась у Николаева в бюро, в верхнем ящике. Тогда наш агент был ночью послан на выемку расписки, и проник при помощи подкупленного лакея в кабинет, где стоит бюро, и отпер его заранее же приготовленным ключом и достал расписку...

   - Ведь это же было простое воровство! - воскликнул Аркадий Ипполитович Соломбин, носивший красный цвет и отличавшийся мягкими, хорошими манерами.

   - Ну, зачем произносить страшные слова? Ими нас не напугаешь! - усмехнулся огромный Борянский.

   - Дело в том, - сказал обыкновенно ни слова не говоривший на собраниях Зеленый, - что это предприятие было рискованно в смысле столкновения с властями, а по нашим условиям мы можем предпринимать лишь такие шаги и дела, за которые наверняка не может быть ответственности... это - серьезное нарушение наших условий. Будь этот агент пойман на месте, всем нам пришлось бы, может быть, отвечать...

   - Этот агент и был пойман на месте, - сообщил Белый.

   - Ага!.. Вот видите!.. Он может выдать нас!

   - Но он не выдаст...

   - Почему же?

   - Потому, что он был немедленно отпущен.

   - Кем?

   - Самим Николаевым.

   - Как же это так?

   - А так! Прежде, чем обвинять меня, - пояснил Белый, - в нарушении наших условий, нужно было выслушать до конца. Предприятие с выемкой только кажется рискованным, но на самом деле оно было совершено наверняка. И как выяснилось, агент не кто иной, как пропавший без вести сын матери Николаева от ее брака с графом Савищевым. Эта "выемка" была их семейным делом, и нас она затронуть не могла, мы были вполне осторожны...

   Жанна не выдержала и зааплодировала.

   - Гениально! - проговорила она.

   - Ловко! - похвалил и Борянский.

   - Но как же, если агент был пойман, - спросил Зеленый, - то, значит, он не достиг своей цели, то есть не достал расписки?..

   - Продолжай свой доклад! - обернулся Белый к Люсли, который сидел, сильно нахмурившись, чувствуя себя не совсем ловко при том обороте, который принял разговор.

   - Хотя агент, - заговорил он, точно в оправданье, - и не достал расписки, все же выполнил главное - он уничтожил ее. Она, очевидно, была разорвана в то время, когда захвативший ее агент боролся с полупьяным Орестом Беспаловым, который ухитрился накрыть его.

   - Орест Беспалов! - засмеялся Борянский. - Знаю его!.. Так это он оказался способным на такую штуку?

   - Между прочим, - обернулся к нему Белый, - этот Орест был доверен тебе, а ты не сумел его обезвредить!

   - Невозможно! - с искренним удивлением и, возможно, даже с долей восхищения проговорил Борянский. - Пьет он, доложу я вам, как губка, и ничего не действует на него. Я думал, он совсем доведен до должной нормы, и вдруг узнаю, что он встал, как встрепанный, и ушел!

   - Да, этот Орест оказался опаснее, чем можно было ожидать! - сказал Люсли и поправил свои очки, впрочем, не столько для того, чтобы они держались лучше, а как бы убедиться, что они у него еще на носу. - Факт в том, - докончил он, - что дуком дель Асидо был послан к Николаеву поверенный стряпчий, и Николаев не смог найти расписку отца дука.

   - Все это хорошо! - сказал Красный, учтиво и мягко оглядывая присутствующих. - Но, насколько я понял, дело тут касается только счетов дука дель Асидо с господином Николаевым, и благодаря действительно удачно завершенному маневру дук дель Асидо может получить деньги с Николаева. Но я желал бы знать, какая же прибыль будет с этого нам, то есть обществу "Восстановления прав обездоленных"?

   - На это вам ответит, - сказал Белый, - сама жена дука Иосифа дель Асидо, князя Сан-Мартино! - и он показал на Жанну.

   Та удивленно посмотрела на него, как бы недоумевая, так ли расслышала она.

   Но Белый кивком головы показал ей: "Да, говори все, что знаешь!"

   - Я должна все сказать? - все-таки переспросила Жанна.

   - Да! - подтвердил ей Белый.

   - Я только что убедилась, что Белый и дук дель Асидо, князь Сан-Мартино, - сказала Жанна, - брат моего мужа - одно и то же лицо.

   Все переглянулись между собой и затем вопросительно посмотрели на Белого, как бы желая узнать, как им понимать слова княгини.

   - Я и дук дель Асидо - мы вполне отвечаем друг за друга! - как бы поясняя, но на самом деле затемняя дело, несколько уклончиво проговорил Белый. - Во всяком случае, я ручаюсь вам за дука, как за самого себя.

   "Хитрый человек!" - подумала Жанна, невольно все более и более преклоняясь перед тем, по-видимому, гением интриги, который руководил этим делом. В эту минуту она пожалела, что у нее не было такого руководителя, как он, во время той истории с ожерельем королевы.

   - Я так и думал, - заговорил опять Люсли, - что дук для нас свой!.. И тут относительно него не может быть сомнения! Но неприятно вот что: придется получить с Николаева по расписке судом, а эти русские судьи тянут дело годами и придется ждать долгое время, прежде чем Николаев вернет деньги по расписке.

   - Против этого зла будут приняты меры! - успокоительно проговорил Белый. - Николаев вернет деньги так скоро, как ни один суд не заставит его это сделать. Стоит только пустить в ход небольшой рычаг, который имеет общественное название...

   - И это название? - спросила Жанна, стараясь как можно милее улыбнуться Белому.

   - Психология! - ответил тот.

  

  

   - Наше второе дело, - продолжал Белый, - состоит а том, что маркиза Елизавета де Турневиль, спасаясь из Парижа, передала на хранение кардиналу Аджиери молитвенник. В последнем заключается указание места, где маркизой был спрятан клад, который она не могла везти с собой... В прошлое заседание я говорил вам, что мы намеревались, благодаря случаю, купить этот молитвенник, но нам это не удалось. В сущности жалеть об этом нечего, потому что, когда будет нужно, так или иначе нам всегда можно будет получить молитвенник. Но пока это преждевременно, потому что с одним молитвенником мы все равно ничего не смогли бы сделать. Дело в том, что в этом молитвеннике подчеркнуты буквы на разных страницах. В комбинации этих букв и заключается указание на место, где спрятан клад. Но для того, чтобы найти эту комбинацию, нужно иметь в руках ключ, так что без этого ключа молитвенник сам по себе ничего не значит и по нему одному ничего нельзя найти, точно так же, как и по одному ключу. Это сделано вот почему: клад спрятала маркиза де Турневиль не одна, а вместе со своим братом. Деньги и вещи, которые они прятали, принадлежали им обоим и впоследствии должны были быть разделены ими самими или их потомством, когда появится возможность достать этот клад. Маркиза и ее брат друг другу верили безусловно и не сомневались, что ни один, в случае возможности, не станет доставать этого клада без другого. Но они не знали, как гарантировать себя от того, чтобы кто-нибудь из их потомства не воспользовался этим кладом, не поделившись с остальными, в случае, если им самим нельзя будет вернуться во Францию до своей смерти. Поэтому по совету одного аббата они устроили так, что место этого клада обозначено подчеркнутыми в разбивку буквами в молитвеннике, который остался у маркизы, а ключ к комбинации этих букв должен был храниться в медальоне у брата маркиз