Уэдсли Оливия - Ты и я

justify">   Она приподняла голову. Он видел красивую белую шею, ему казалось, что она... вот... уже краснеет, наливается кровью... вот следы пальцев... В глазах его отразилась такая дикая ненависть, что Верона отпрянула назад к стене и, дрожа и скуля, зарылась в кружевные подушки.

   Карди нагнулся, но усилием воли заставил себя отвернуться, выпрямился и вышел из комнаты.

   Он прошел с Варвиком на террасу и спустился по ступенькам в сад.

   Не видно было ни души. Заря занималась, с моря тянул свежий летний ветерок.

   - Прохладно немножко, - сказал Карди, поднимая воротник.

   - Нет ли каких-нибудь вопросов, которые вы хотели бы обсудить со мной? - спросил Варвик с дружеской прямолинейностью.

   - Я захватил свое завещание, сохраните его, - и Карди протянул Варвику длинный конверт. - Завещание старое. Я думал составить новое, но не успел. Все, что я имею, должно перейти к моей дочери Гардении. Она сейчас в Вене. Через посольство можно разыскать ее. Больше, кажется, ничего.

   - Будем надеяться, что мисс Гардения на этот раз еще ничего не получит, - пошутил Варвик.

   Они пришли немного раньше назначенного часа и закурили папиросы. К тому времени, как появились Рагос и Перетц с двумя докторами, они оживленно обсуждали положение вещей в России.

   Перетц объяснил Варвику, какие приняты меры и что сказано докторам.

   Варвик слово за словом повторил все Карди, который кивнул головой в знак согласия.

   Рагос ждал, докуривая сигару, которая распространяла превосходный аромат. На нем был все тот же смокинг, в котором он обедал, но поверх смокинга надето было пальто.

   При ясном свете зари Карди издали смотрел на него с той ненавистью, которую питал к нему с первой же встречи.

   "О небо, надеюсь, я убью его! - думал он с дикой ненавистью, - надеюсь, я разнесу его физиономию!"

   Варвик подошел к нему.

   - Готовы вы?

   - Да, скорей.

   Варвик дал сигнал. Два выстрела прозвучали одновременно. Карди продолжал стоять, выпрямившись, вытянув руку вперед, потом рука медленно опустилась и выронила пистолет, который с глухим стуком упал на траву, посеребренную росой. Карди все еще стоял, только голова его поникла. Не успел Варвик подбежать к нему, как он упал навзничь.

   Варвик приподнял его, положил его голову к себе на плечо, мягко позвал:

   - Гревилль... Гревилль...

   Карди так и не заговорил. Только дрогнули веки - и он затих. Пуля попала ему прямо в сердце.

   В полном молчании доктора подняли его и понесли к большому закрытому автомобилю Рагоса.

   Рагос направился пешком в отель. Из сада он через террасу прошел в комнаты Карди.

   Он был бледен, но прекрасно владел собой.

   - Вы отплываете сейчас на вашей яхте? - спросил он Варвика. - Я же уезжаю через полчаса автомобилем в Пауло. Никакие неприятности, никакие осложнения нам не грозят. Все это было улажено заранее. Доктора выдадут удостоверение о скоропостижной смерти - от разрыва сердца.

   Он остановился, внимательно всмотрелся в Варвика, хотел что-то сказать, но, видимо, раздумал; подошел к кровати Карди и, перекрестившись, опустился на колени и закрыл лицо руками.

   Раздался стук в дверь - негромкий, но отчетливый и настойчивый.

   - Ступайте на яхту, - шепнул Рагос Варвику и почти вытолкнул его в сад.

   А сам подошел к другой двери и открыл ее. В дверях стояла Верона.

   - Вернитесь к себе в комнату и не выходите оттуда, - шепнул Рагос. - В полдень вызовите из вашего консульства мистера Керсона. К сожалению, должен вам сказать, что ваш муж скончался от разрыва сердца... Нет, нет, идите к себе, идите, говорю вам...

   Он отнес ее в ее спальню, положил на кровать и позвонил Риверс.

   В ожидании ее прихода он, стоя подле кровати Вероны, держал ее руки в своих и все время повторял:

   - Вы должны молчать, должны молчать... в собственных интересах, понимаете?

   Риверс пришла заспанная и растрепанная.

   - У вашего хозяина сердечный припадок, - спокойно сказал ей Рагос, - позаботьтесь о вашей госпоже, при больном два доктора.

   Он вернулся к своему автомобилю, сел и уехал. В течение дня он дважды телефонировал. "Все идет гладко", - отвечал ему Перетц.

   Несколько дней спустя в одном из лондонских клубов кто-то сказал, прочитав в "Таймсе" заметку о похоронах:

   - Умер Теренций Гревилль - последний в роде, клянусь Юпитером. Разрыв сердца - бедняга! Да еще в Рио! Обидно умереть не дома - как вы полагаете?

   Тот, к кому он обращался, рассеянно кивнул головой, затем бросил циничным тоном:

   - Любопытно знать, за кого теперь выйдет его жена? Если она уже не вышла - как вы думаете, а?

   "Обезьяна" была, как и следовало ожидать, разукрашена обезьянками, одетыми и раздетыми, то в голубых с розовым курточках или в юбочках вроде коломбиновской, то в первобытном виде - как нарисовал их игрушечных дел мастер - без фиговых листков и уборов.

   Играл венгерский оркестр, теснившийся на крошечной эстраде в конце длинной, черной с желтым комнаты. Шары электрических лампочек, изображающие кокосовые орехи, коричневые с зеленым, давали странный свет; освещение дополнял багровый глаз чучела гориллы, которая держала на вытянутых лапах поднос с расставленными на нем "специальными" закусками ресторана - икрой, омарами и сушеным мясом. На каждом столике стояла бутылка с шампанским. С этого посетители начинали, а затем продолжали вплоть до того момента, когда, по мнению кельнера, это становилась рискованным по состоянию их пульса.

   Уэбба и Рейна с их спутницами радостно встретил Ганс, маленький, кругленький человек, очень чистенький и усиленно улыбавшийся. Очевидно, молодые люди были постоянными гостями ресторана.

   Небольшой зал был буквально битком набит; столик стоял к столику; ужинавшие за одним столом спинами касались ужинавших за другим, толкали друг друга. На небольшом пространстве в каких-нибудь десять квадратных футов танцевали пар двадцать.

   У Тото не было другого вечернего платья, кроме черного, и в толпе женщин и девушек, одетых с шиком вполне определенного пошиба, она, конечно, привлекала общее внимание.

   Без всяких драгоценностей, вся в черном, она затмевала обладательниц жемчужных ожерелий, на которых были туалеты - последние creations Бакста.

   - Скажи мне по правде, кто она такая, и я дам тебе пять долларов, клянусь, - умолял Рейн Фари. - Ну же, Фари, будь милашкой. Зачем скрывать от меня?

   - Сами видите, что она такое! - упрямо твердила Фари. - Только такой недотепа, как вы, может задавать такие вопросы. Будто не видно сразу, что она порядочная?

   - Ну, головы бы я не прозакладывал! - взволнованно возразил Рейн. - Откуда она приехала, Фари? С кем?

   - О, как вы мне надоели! - не выдержала Фари. - Большой вы медведь! Я уже сказала все, что я знаю сама. Напились и в толк ничего не возьмете. Тото настоящая дама, глупый, и фрау Майер была ее гувернанткой!

   - Ну, еще бы! А ты - дочь пастора и приехала сюда ходить за больными! Так я и поверил!

   Тото Уэбб, которого звали, видимо, Адриан - по крайней мере, так Тото называла его - вернулись к столику, и все выпили еще шампанского, - все, кроме Тот, которая сказала, огорченно и любезно:

   - О, как жаль! Я никогда не предполагала, что вы закажете для меня шампанское. Вы не сердитесь, но я его не выношу. По-моему, оно немножко напоминает магнезию - так же шипит.

   Уэбб смотрел на нее взглядом погибающего от любви человека. Он пришел, наконец, к заключению, что Рейн не прав, что его собственные предположения неверны, что Фари - лишь случайный эпизод в жизни Тото, что Тото ничего не подозревает и Скуик - то самое, что говорит о ней Тото. Он собирался с духом, чтобы сделать Тото предложение.

   Рейн ушел танцевать с Фари, если это можно было назвать танцами: шаг вперед, два назад и снова. Адриан и Тото остались у столика вдвоем.

   - Тот, - неуверенно начал Адриан и вдруг заметил, что она не слушает его, а смотрит на соседний столик, который Ганс спешно прибирает, освобождая место для двух новых гостей - очень высокого мужчины и другого, помоложе.

   Высокий мужчина был Доминик Темпест.

   - В чем дело? - тревожно спросил Адриан Тото. - Вам дурно? Это от жары? Выпейте чего-нибудь, хоть глоточек, право, выпейте.

   Но Тото - не слышала: она все смотрела в одном направлении.

   И Темпест медленно обернулся и встретился с ней глазами. Кровь прихлынула к бледным щечкам То-то, будто два маленьких красных флажка взвились, приветствуя Темпеста, который с трудом пробирался к ней через толпу. Наконец, вот он, перед нею!..

   - Тото!

   - Ник!

   Она забыла, что раньше называла его иначе, она улыбалась ему и глазами, и ртом - вся воплощенная радость, откровенная и непосредственная.

   - О, вы! Когда вы приехали? Видели кого-нибудь? Карди или Верону? Я здесь у Скуик, в ее маленькой квартирке. Были вы в Париже?

   Ник, улыбаясь, покачал головой. Не мог же он сказать Тото что он не поехал в Париж, так как сознавал, что должен уйти с ее пути. Но о том, что она в Вене, он не подозревал, не представлял себе даже такой возможности, - и вот она тут, рядом, в своем "взрослом" черном платье, цветок юности, больше чем когда-либо - такая нежная, такая беленькая и милая...

   Оба забыли про Адриана Уэбба; он просто перестал существовать для них, сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел, уныло недоумевая. Темпест? Ведь он, кажется, из дипломатического корпуса? Да, как будто. Темпест? Имя знакомое. Красивый мужчина, немного надменный, очевидно - со средствами.

   Вернулись Фари и Рейн. Познакомились. Рейн, тот ничуть не смутился и не потерял ни капли апломба; взглянул на Фари, засмеялся и спросил Темпеста:

   - Встречались уже с Тото, надо полагать? - Темпест вежливо кивнул головой и продолжал разговаривать с Тото. Немного погодя он попросил:

   - Протанцуйте со мной разок, - и добавил, с улыбкой обернувшись к Адриану: - Я хотел бы похитить мисс Гревилль на один тур, если позволите.

   Он обвил талию Тото рукой, и ее ручка вся сжалась в его руке.

   - Это изумительно, чудесно! Встретить вас здесь! - говорила Тото, глядя ему прямо в глаза. - Пансион? О, в пансионе было ужасно, и я убежала оттуда, вернее - уехала! В пансионе я чувствовала себя такой несчастной, такой уничтоженной, что не знала, как и быть, - надо было вырваться. И вот, как-то в один день я получила письмо от Скуик и чек от дэдди. Сама судьба указывала на Вену. И я здесь уже три месяца.

   - Теперь я уже больше не стану терять вас из виду, - сказал Темпест.

   - О да, не надо! - очень серьезно отозвалась Тото и добавила просто: - Я так много думала о вас. Вы так мило взяли на себя заботу о Давиде.

   - На новом месте Давид царит безраздельно, как снисходительный тиран, - поспешил объяснить Темпест, - на днях он погубил парниковые фиалки в рамах - фунтов на пятнадцать, - и знаете, что сказал мне по этому поводу Эрик Лунд: "Как хорошо, что Давид не порезал лапы!" Судите сами!

   Танец их заканчивался. Он торопливо спросил:

   - Можно мне прийти к вам завтра?

   - О да! - сказала Тото. - Приходите к чаю. Марктгассе, 14. Живём мы на самом верху.

   Отходя от столика Адриана, Темпест говорил себе:

   "Как мне быть? Это - настоящее. Но я не должен встречаться с ней. Она была рада, когда увидала меня. Я чувствовал ответный трепет, когда обнял ее. Воздержаться от поездки в Париж и встретить ее здесь, в первый же вечер по приезде в Вену!"

   Он шел к себе пешком с молодым Ньюджентом и в унылом свете холодного утра старался найти выход, продумать до конца создавшееся положение.

   Вначале он смотрел на Тото лишь как на милого ребенка, но женитьба Карди заставила ее страдать, он понял, что она уже не дитя, - она так мужественно страдала; и вскоре он открыл неожиданно для самого себя, что она незаметно завладела им, что в сердце опять зашевелились чувства, с которыми, думалось ему, он давно покончил.

   С тех пор как он расстался с ней, он жил подавленный; не мог ничего делать - так преследовало его воспоминание о ней.

   Дважды едва не собрался в Париж, но каждый раз брал себя в руки.

   Он ходил взад и вперед у открытого окна. Вернее всего, он заблуждается: Тото никогда не думала о нем серьезно; ей просто приятно видеть его, а в его отсутствии она забывает о нем.

   Но тут он вспомнил ее взгляд, напряженный взгляд, который встретил его, когда он вошел сегодня в ночной ресторан.

   Он глубоко засунул руки в карманы; всю свою жизнь он брал то, что ему хотелось брать, от кого бы ни было; ему всегда уступали, и если он менее избалован, чем мог бы быть, то это оттого, что он истый спортсмен во всем - предпочитает всегда то, что дается с большим трудом. Эгоист по натуре, он не был лишен воображения и счастливого случая никогда не упускал, но за всю его жизнь за ним не значилось ни одного низкого или невеликодушного поступка.

   Он пытался проанализировать - откуда эта власть Тото над ним? Никогда, с юных лет по крайней мере, он ни о ком не думал так много, по совести говоря, он ни на один час не забывал о ней, с самого ее отъезда из Копенгагена.

   Он долго убеждал себя, бранил, уехал наконец в Англию, охотился вовсю - и не мог заставить себя забыть; решил съездить в Вену на три месяца с тем, чтобы там усиленно работать, - и в первый же вечер встретил Тото.

   В ушах его еще звучал ее крик "Ник", вызвавший в нем трепет.

   Если бы он мог жениться на ней! Но он не может, в том-то и дело. Не может, пока Алтея не даст ему свободы, а она ни за что не даст!

   Они полюбовно договорились относительно условий, на которых разошлись. Но Алтея не даст ему развода ни при каких обстоятельствах. Странные обходы допускает католицизм: жить врозь - это допустимо; этим она не нарушает предписаний церкви; но было бы, на ее взгляд, смертельным грехом освободить его, чтобы он мог открыто и верно жить с другой женщиной.

   Ему двадцать три года, ей восемнадцать; семьи были очень довольны этим браком, а венчал их сам кардинал, но... в двадцать три года он был пылок, страстно влюблен, а она в восемнадцать - робка, холодна от природы, фиаско было неизбежно. Трагедия эта оставила в его душе рубец, порой и сейчас ноющий.

   В конце концов родные Алтеи вмешались.

   - Раз вы решительно не ладите... Но это так грустно, так противоестественно.

   Он не выдержал, вспылил:

   - Противоестественна Алтея!

   Переговоры довел до конца его отец. Как это все далеко теперь!

   Слабо освещенная керосиновыми лампами контора адвоката, и глухой голос, читавший соглашение о раздельном жительстве...

   Он ехал затем по Стрэнду сердитый, с чувством горечи и унижения в душе. Витиеватые фразы отдавались в мозгу: "И принять на себя обязательство никогда не досаждать другой стороне..." Не досаждать!

   Вспоминается то чувство бессильной ярости, которое владело им тогда. Он долго ненавидел Алтею, потом забыл.

   Угли с треском обрушились в белом камине; он вздрогнул и вернулся к действительности. Огонь потух; он почувствовал, что сильно озяб.

   Он ткнул папиросу в пепельницу и бессознательно долго-долго давил ее, пока она не потухла окончательно. Пробили часы, и вспыхнула в мозгу мысль: "Я увижу ее сегодня".

   Он знал: за сегодняшним последуют для них обоих много-много других дней. Ковалось будущее.

   - Хорошо, что я заложила свой жемчуг, - думала вслух Тото, - а то у нас не было бы ни масла, ни сахару, не было бы, конечно, яблочного пирога и такого веселого огня. А теперь - ты ведь любишь повторять, Скуик, что "все всегда к лучшему" - какая роскошь на столе! Недостает только одного: несколько букетов роз!

   Скуик сегодня поднялась, еще немножко шатаясь, но очень довольная визитом Темпеста; она приоделась и была настроена по-праздничному; очень хорошие люди, - как дети: им довольно малейшего повода, чтобы радоваться, - они счастливы чужим счастьем, даже издали, но такая способность бескорыстно радоваться - залог большого сердца.

   Все уже было готово, и чайник закипел, когда приехал мистер Уэбб. Со свойственной ему наблюдательностью он тотчас заметил, что его пациентка и Тото приготовились к приему.

   - Алло, чай у вас в боевой готовности, как я вижу, - с напускным добродушием воскликнул он.

   - Оставайтесь, - поспешила любезно пригласить его Тото. - Мы ждем только мистера Темпеста, вы познакомились с ним вчера, помните?

   Доктор Уэбб пришел как врач, но, не задумываясь, воспользовался приглашением Тото, сказав коротко:

   - Благодарю, охотно выпью чашку чаю.

   У Тото чуть-чуть упало сердце, но когда зазвенел электрический звонок, который неделями бездействовал, пока всеведущая Фари не напитала его какой-то кислотой, ощущение счастья, немного потускневшее, когда доктор Уэбб присоединился к тесной компании, вспыхнуло снова.

   Ник, казалось, заполнил всю крошечную комнату своей рослой фигурой и запахом пунцовых роз, большой сноп которых он протянул Тото с покаянной улыбкой, показывая вместе с тем свой указательный палец, в который впился большой шип. С его приходом все почему-то почувствовали себя свободно, приятно и уверенно.

   Скуик он принес в подарок бутылку старого коньяку.

   - Я был так огорчен, узнав от Тото, что вы больны.

   Он держал руку Скуик в своей большой прохладной руке; он обладал качеством, свойственным некоторым мужчинам и сильно располагающим в их пользу, - он был подкупающе нежен и предупредителен со старухами.

   Уэббу он коротко, с полуулыбкой кивнул головой.

   Тото разлила чай, рассказала историю яблочного пирога - "который она обожает"!

   Оказывается, это лакомство удалось раздобыть только благодаря влиянию Фари на старого испытанного одинокого друга по кондитерской части.

   - Видите, как мы старались принять вас, - улыбнулась Тото Нику.

   Он сидел рядом со Скуик, ел пирог, который удалось достать "только благодаря влиянию", и смотрел на Тото, радуясь возможности глядеть ей прямо в лицо.

   Она похудела, но стала от этого еще прелестнее и почему-то застенчивее. Нику пришла безумная мысль: каково было бы прижать ее к себе, одной рукой можно было бы захватить ее всю.

   Она тоже смотрела на него, и подбородок ее дрожал.

   - О чем это? - спросил он, как когда-то в Копенгагене.

   - Хотелось бы знать, о чем вы думаете. Ник нагнулся вперед.

   - Старая Англия, шоколад... вопрос... ответ... помните?

   Тото помнила всем существом, она коротко засмеялась, нервно тряхнула головкой, и на зардевшемся личике глаза засияли, как звезды.

   Адриан Уэбб нарушил молчание. Он спросил - очень громко, так как сознавал, что спрашивает намеренно, и немного стыдился своего побуждения:

   - Ваша жена здесь с вами, мистер Темпест?

   На это Темпест не задумываясь ответил:

   - Нет, моя жена никогда не путешествует.

   - А я и не знала, что вы женаты! - беспечно воскликнула Тото. - Должна была знать, конечно, но не знала.

   Уэбб шумно поднялся, она побивала его, сбивала с толку на каждом шагу и от этого становилась еще более желанной; он позволил себе небольшую дерзость и ничего на этом не выгадал, разве заслужил осуждение Темпеста.

   - Я загляну завтра, - сказал он обиженно и распрощался.

   Ник и Тото говорили об Ирландии и о Карди, о Париже и о Викторин. Скуик задремала, потом очнулась, пробормотала несколько слов и, наконец, крепко уснула.

   За окном шел снег; остроконечные крыши и оранжевые точки огоньков в домах напоминали картинку на рождественской открытке.

   Стоя рядом, Ник и Тото молча смотрели в окна, странно освещенные призрачными отблесками окружающего белого мира.

   Тото говорила, рассказывала о Викторин, о которой зашла речь:

   - Она научила меня многому. Открыла многое в жизни, чего я и не подозревала. О чем, во всяком случае, никогда не думала. Кажется, я и сама знала - знала, например, что иногда... встретишь человека... и чувствуешь, что наверное, наверное увидишь его снова, что никогда не забудешь, не выбросишь его из головы. Она была такая миленькая, совсем пастушка Ватто: крошечная и хрупкая, с голубыми глазами, огромными глазами, длиннейшими ресницами и очаровательной улыбкой. Ей было чуть побольше восемнадцати лет. Вы понимаете, она работала на войну, и это ее многому научило. А я... я никогда ничего не делала. Я только помогала немножко мадам де Торрен - мы со Скуик жили у нее, когда дэдди сражался. Вот и все. И сводилось это к тому, что мы приготовляли перевязочные средства, отсылали посылки, письма родственников - пустяки, в сущности, Викторин сейчас уже замужем, у нее славненькая квартирка, и летом она заведет герань на окнах. Она пишет, что словами не передать, как ей хорошо, и что быть замужем до того божественно, что нельзя об этом и говорить.

   - За кого она вышла? - спросил Темпест, не потому, что это его интересовало, а потому, что ему хотелось, чтобы Тото стояла возле него, хотелось слышать ее голос.

   - За Джонни Холуэя. Он очень милый. Он открыл нефтяной источник или что-то в этом роде и примчался за Викторин. Он старше ее на много-много...

   - Старше на много-много... что значит, по-вашему, много-много старше? - спросил Темпест.

   - Ну, Викторин восемнадцать лет, а Джонни - тридцать.

   - А мне тридцать шесть... - проговорил Темпест каким-то не своим голосом.

   - Странно, правда, - отозвалась Тото, - что я никогда не думала о том, сколько вам лет и женаты вы "ли нет? Не задумываешься над такими вещами, потому что это неважно... Неважно, если человек тебе друг. Возраст, женитьба - это факты, тут уже ничего не изменишь. Ну, и лучше всего оставлять их в стороне. Вот если бы заболел или страдал - другое дело. С этим можно бороться, можно помочь...

   - Значит, вы ничего не имеете против моего возраста и против того, что я женат? - суховато спросил Темпест.

   - Ничуточки, конечно! Чего ради? А вы разве против моего возраста и против того, что я не замужем?..

   "Неужели она в самом деле совсем нераспустившийся бутон, и ни один лепесток еще не отогнулся, открывая дорогое сердечко?" - думал Темпест.

   И сказал вслух, чуть хрипло:

   - Что бы я дал за то, чтобы не быть женатым!

   - Почему? - спросила Тото прямодушно.

   - Потому что я хочу быть совсем свободным. Моя жена - мы не виделись уже десять лет - никогда не любила меня, а между тем я чувствую себя прикованным. Я хочу освободиться, теперь хочу.

   В маленькой комнате совсем стемнело, только красное пламя печки освещало небольшое пространство. Скуик продолжала спать.

   Тото слегка шевельнулась, и ее опущенная рука случайно коснулась руки Ника. Он сжал ее в своей.

   - Какая вы холодная!

   Он сжимал ее руку, положив ее себе на грудь, и рука Тото в этом теплом убежище ощущала, как сильно и быстро бьется его сердце. И вся она вдруг потянулась к нему в ответ. Кончики пальцев Ника, казалось, излучали волшебный ток, который пронизывал ее всю насквозь; кругом плыл золотой туман, и сквозь этот туман она услыхала его голос:

   - Тото!

   Она подняла голову; ее прерывистое, взволнованное дыхание коснулось губ Ника и разом сломило его самообладание.

   Тото чувствовала его губы на своих губах и прижималась к нему, дрожа, пока, повинуясь какому-то импульсу, который обжег ее, как огнем, не обхватила наклоненную голову Ника и не прижала ее еще крепче.

   Поцелуи его делали больно, но боль эта была сладка ей. Она и в мечтах не представляла себе, что бывают такие поцелуи; с каждым из них - нежным, томящим, - казалось, уходила из нее жизнь.

   Наконец, Ник поднял голову. Тото лежала в его объятиях, измученная, дрожащая. Она прошептала едва слышно:

   - Так вот что такое поцелуй!

   Темпест приник щекой к ее шелковистым волосам.

   - О Боже, как ты хороша, как я люблю тебя! Тото, послушай, я освобожусь, и, когда я буду свободен, мы обвенчаемся. Полгода - за полгода можно добиться развода, а пока я останусь здесь, и мы будем видеться каждый день. С первого же дня, как я увидел тебя, - там, в Копенгагене, в итальянском ресторане, - я не мог забыть тебя, ни на минуту не мог отогнать мыслей о тебе. Я не поехал в Париж - побоялся, и здесь случайно встретил тебя. Скажи, скажи словами - ты любишь?

   Тото попробовала обнять его.

   - Не хватает рук, - улыбаясь, шепнула она. - Сказать? Не знаю, могу ли... мне просто все время хотелось видеть вас. Вы не ехали, и я решила, что вы забыли меня. Но вчера... с первой минуты, как мы увидели друг друга... я поняла: нет, он не забыл. Вы стояли передо мной, а меня тянуло, тянуло к вам... совсем как магнитом. Если бы вы не пришли сюда, я сама пошла бы к вам. А сегодня за чаем, когда вы смотрели на меня, когда один раз случайно дотронулись до моей руки - я вся затрепетала. И это было так сладко. Меня била дрожь. Мне казалось, что даже голос мой изменился, и я боялась, как бы вы не заметили... А вы, Ник... вы знаете тоже этот трепет?..

   Ник чуть улыбнулся, незаметно для нее.

   - да, я знаю этот трепет, - уверил он ее. - Сказать кое-что? Еще несколько месяцев тому назад меня в дрожь бросало от одной вещи - от того, как дрожал иногда твой крошечный милый подбородочек.

   - Никогда не думала, что мужчины замечают такие пустяки!

   Он снова засмеялся.

   - О, сколько я мог бы рассказать тебе о тебе самой, сколько я подметил всяких мелких черточек...

   - Ну, расскажи... пожалуйста...

   - А что мне за это будет? Что я получу?

   - Всю меня, милый. Я теперь твоя!

   "Всю меня!" - пропело у Темпеста в душе. Глаза его нежно вспыхнули.

   - Вот... когда ты встревожена, нижняя губка становится ужасно взрослой и серьезной! А как широко-широко ты раскрываешь свои зеленые глазки, когда улыбаешься! Как приглаживаешь волосы, не сгибая ладони! Как обрызгиваешь духами свои крошечные милые ушки! Бэби, кто научил тебя этому?

   - Никто. Я обрызгиваю и шею, а когда настроена очень смело или жду гостей - и верхнюю губу под носом!

   - Да неужели, скажите пожалуйста! Теперь скажи, что ты подметила у меня?

   - Иногда, в солнечные дни, я замечала ту полоску, на которой останавливается бритва. И такой же золотой пушок видела на руках, под манжетами. И мне тогда ужасно хотелось сделать вот так, - она неожиданно ущипнула Ника за руку, - но я боялась, что ты будешь шокирован! И сколько раз я следила за тем, как ты представлял какие-нибудь вещи: у тебя такие удивительные руки...

   - Одна из них прокралась как-то ночью к самому твоему сердцу, - сказал Ник.

   - Не хочет ли она снова? - спросила Тото, прильнув головкой к его плечу и заглядывая ему в лицо смеющимися глазами. - Я покажу ей дорогу.

   Она взяла руку Ника и прижала ее к своему сердцу. Он чувствовал у себя под ладонью маленькую грудь, которая трепетала, как птичка, пытающаяся вырваться. Мысль о том, какая Тото еще юная, вдруг больно кольнула его. От острого чувства стыда он готов был возненавидеть себя.

   Он сказал очень ровным голосом:

   - Я не имел права целовать вас, Тото! Я не имел права приходить сюда... И я это знал и все-таки пришел. Не мог, не могу справиться с собой. Но клянусь всем святым, я буду беречь тебя, буду охранять тебя, моя крошка, даже... - тут голос его упал, и он закончил едва слышно: - Даже от самого себя.

   Он поцеловал ее еще раз и ушел, не дав Тото опомниться.

   Прижавшись лицом к замерзшему оконному стеклу, Тото ждала, чтобы он вышел на улицу; все еще шел снег, ветер, подхватывая его, гнал вперед сверкающие смерчи, но и сквозь эту пелену взор Тото нашел то, что искал, - высокую фигуру, которую он и провожал до тех пор, пока она не скрылась за снегом от глаз... даже самых любящих.

   Она отошла тогда от окна и приложила обе ладони к пылающим щекам - к лицу, которое Ник поцеловал, к которому он прижимался своим лицом, так что она ощущала прохладную шероховатость его щеки. Так вот она, любовь! Радоваться даже дыханию любимого! Всем существом желать, чтобы сильные руки кольцом охватили тебя и сжали до боли!

   Она вдруг заметила у себя на губе трещинку. Она на цыпочках, чтобы не разбудить Скуик, выбралась из комнаты в спальню, зажгла свет и подбежала к зеркалу: эта крошечная трещина - след поцелуя Ника, последнего поцелуя, когда он так впился в ее губы, что она чуть не вскрикнула, а все-таки не вскрикнула, чтобы не оборвать поцелуя!

   Тото улыбнулась самой себе в зеркало, улыбкой застенчивой и ликующей юности, и мягко сказала вслух:

   - Ник, его печать.

   И она продолжала вспоминать; вся трепеща, пока холодная комната не засияла огнями, не наполнилась чудесными ароматами.

   "Через полгода мы обвенчаемся"...

   До того чудесно, что почти невероятно, а все же это так. Через полгода она будет совсем принадлежать Нику, а он ей - и она будет целовать его, когда захочет, будет постоянно болтать с ним, они будут всегда вместе.

   Она упала на колени возле своей маленькой жесткой кровати.

   "О, научиться бы стать совсем-совсем хорошей, чтобы Ник мог любить меня еще сильней! Научиться любить его так, как ему хочется быть любимым! Чтобы мы были счастливы всегда-всегда!"

   Она долго еще стояла на коленях, отдаваясь воспоминаниям, от которых дыхание учащалось и сердце билось быстрее.

   Скуик, войдя, так и застала ее.

   - Тото, крошка, уж не больна ли ты?

   Тото вскочила на ноги.

   - Тебе нельзя сюда, здесь слишком холодно. Идем назад. Хорошо в тепле, правда? О, Скуик, случилась самая изумительная вещь на свете! Ник любит меня. Мы обвенчаемся через полгода... как только он получит развод. Пока он женат, понимаешь? Скуик, представляешь себе? Не верится, правда?

   - Женат... развод... - пролепетала Скуик. - Но, Тото... - запротестовала она и закашлялась.

   Тото опустилась подле нее на колени, обнимая ее за плечи. Когда приступ кашля кончился, она опустила головку на грудь Скуик.

   - О, дорогая, порадуйся за меня. Хорошо это или дурно - об этом я не думаю. Мы с Ником нашли друг друга - все остальное неважно. Не существует.

   Скуик гладила ее по головке. Скуик шепотом задавала вопросы. Отказать в чем-нибудь Тото всегда было для нее непосильной задачей. Могла ли она теперь отказаться разделить с ней ее радость?

   Она забыла суровые правила, в которых была сама воспитана, увлеченная энтузиазмом Тото. Конечно, Ник необыкновенно красив! Конечно, он - молодой Бог, сошедший на землю! Конечно, он обаятелен, и, конечно, он - единственный во всем мире - предназначен для Тото!

   - Он придет завтра и каждый день будет приходить! - восклицала Тото.

   - Каждый день! - как эхо, повторяла Скуик. Когда Скуик улеглась, когда обе они улеглись, То-то в темноте прокралась опять в гостиную.

   Остановилась, хрупкая и легкая, как призрак, у окошка и прошептала:

   - Милое окошечко, у которого мы поцеловались в первый раз, спокойной ночи!

   "Я могу освободиться, я заставлю Алтею дать мне свободу", - твердил про себя Темпест, возвращаясь домой под слепящим глаза снегом, и в душе у него разыгрывалась буря.

   В один миг разлетелись принятые решения, и он, как соломинка, отдался силе ветра.

   Куда прибьет его ураган?

   В душе сейчас заговорило все, что в ней было лучшего, самого нежного, самого бескорыстного; все неисчерпанные запасы любви он хотел излить на Тото, служить ей опорой и защитой.

   Она ответила на его чувство, о чем он и не мечтал никогда. Она так щедро давала - на это способна лишь молодость, которой только и хочется давать, давать как можно больше.

   Тото в любви своей нетронутая, едва проснувшаяся. Ее поцелуи, как весенние цветы, такие же нежные, такие же пьянящие. Он еще слышит ее шепот: "Целуй, целуй еще..."

   Он шел по снегу, ничего не замечая вокруг, полный воспоминаниями о Тото.

   И такая чудная крошка вошла в его искалеченную жизнь! Он до боли остро почувствовал собственное ничтожество.

   Он освободится. Теперь это вопрос формальностей, соглашений, уступок.

   Лучше, пожалуй, немедленно выехать в Англию. Или предоставить своему адвокату carte blanche? Или написать отцу?

   В случае надобности можно выхлопотать у папы согласие на расторжение брака. Не может же Алтея быть столь нечеловечной? Теперь она старше и, верно, терпимее. Война разрушила тысячи религиозных предрассудков, которыми дурачили моралистов.

   Ехать ему сейчас в Англию? Не будет ли это самым быстрым способом?

   Он вдруг сообразил, что забрел совсем в другую сторону; до его квартиры отсюда несколько миль. Он оглянулся - не видно ли такси или остановки трамвая. Попал наконец в трамвай; но было уже поздно, когда он добрался до дому и, приняв ванну, переодевшись, взялся за телефонную книжку, чтобы отыскать номер телефона Скуик. В книжке было несколько сот Майеров, видимо пользовавшихся телефоном, но никто из них не жил в том квартале огромных домов с мелкими квартирками.

   Он принялся писать своему адвокату и письмо за письмом уничтожал, так как они казались ему недостаточно настойчивыми.

   С последней ночной почтой пришли два письма, которые он не вскрыл: красивый, но расплывчатый почерк на бледно-серых конвертах был ему хорошо знаком; с минуту он молча разглядывал его, потом бросил оба письма в огонь. С этой стороной жизни он покончил раз навсегда.

   Тут он внезапно вспомнил Марту Клэр; он проводил с ней тот вечер, когда впервые встретил Тото - "взрослую", как она выразилась тогда.

   И вспомнился ему стремительный вывод Марты: "Вы увлечены, мой друг! Вечная юность околдовала вас!" и зашевелившееся у него при этом неприязненное чувство к Марте - не потому, что в ее словах был вызов, а потому, что она вообще осмелилась говорить о Тото.

   Так хотелось тогда, чтобы молодость, ликующая и беззаботная, поделилась с ним своей радостью жизни. При виде Карди он разом перенесся в Канахан; воображению представилась ночь после грозы и серебром подернутое небо, по которому мчатся обрывки пролившихся туч, и почему-то казалось, что Тото овеяна тем же мягким, прохладным ирландским ветерком, который играет в ветвях шепчущихся тополей и душистых лип.

   С этого вечера начиная, он почти совсем забыл о существовании Марты; и даже не давал себе труда доискаться причины.

   Какой чужой стала вдруг Тото тогда... под вечер... в маленьком сосновом леску, когда он в небрежном тоне заговорил об отъезде Карди! И как страшно хотелось ему вернуть ее прежнее доверчивое отношение!

   Он мог бы и тогда догадаться!

   Но он думал о многом другом. Помнится, он находил ее прелестной и прощался с ней очень неохотно.

   Странно... продолжаешь жить по инерции, и вдруг словно молния осветит все...

   Он понял уже многое в то утро, когда они с Тото купались вместе, а потом Тото варила кофе в маленькой душной гостиной, где, несмотря на прикрытые ставни и ранний час, все раскалилось от зноя. Было так уютно! И на время его охватило такое непривычно мирное настроение!

   Да, все-таки лучше тотчас отправиться в Ирландию, покончить, решить все. Безумное волнение охватывало его при мысли, что он вернется к Тото свободным!

   Они поскитаются месяца три; он два года не брал отпуска - ему дадут три месяца. Из Вены можно проехать в Будапешт, - летом там чудесно, - потом спуститься к Эгейскому морю и поплавать вместе... вместе!

   Он поднялся и заходил по комнате, закуривая одну папиросу за другой. Он распахнул окно, и снег ворвался в комнату.

   Как глупо, что он не освободился уже несколько лет тому назад, не заставил Алтею дать ему свободу! Он мог бы сразу жениться на Тото и увезти ее куда-нибудь на солнце; их совместная жизнь началась бы гораздо раньше.

   Он вспомнил, как она прижимала его руку к своему сердцу, - как шептала, касаясь губами его губ: "Крепче! Крепче!"

   - Это ускорит дело! - говорил Ник.

   - Сколько времени ты проездишь?

   - Недели две, может быть, месяц!

   Тото сидела на маленькой скамеечке у ног Ника. Тут она встала на колени и заглянула ему в лицо.

   - А если... если ты не поедешь и предоставишь все адвокатам - на сколько времени может это затянуться... пока ты не будешь свободен?

   - Не знаю, радость моя...

   Тото чуть улыбнулась.

   - Все мое настоящее сейчас в моих объятиях - вот только кусочек спины не могу захватить, а если ты уедешь - настоящего у меня совсем не будет, и будущее - самое неопределенное.

   - Я хочу быть свободным, хочу иметь право добиваться твоей руки, хочу жениться на тебе, чтобы ты была со мной всегда - в настоящем и в будущем, - торопливо убеждал Ник.

   - Сейчас для нас такое чудесное, дорогое-дорогое время, - мечтательно продолжала Тото, - я просыпаюсь и знаю: в четыре часа или в три, если это скучное английское правительство сможет обойтись без него, он будет здесь... И мы начнем с того, что будем целоваться, потом будем говорить, говорить, потом будем пить чай со Скуик, а чай он пьет с двумя кусками и с ломтиком лимона - иноземный фрукт, очень-очень дорогой в разорен