Уэдсли Оливия - Ты и я

bsp;  - Давайте выпьем чаю в городе, в веселеньком английском кафе? Автомобиль ждет меня внизу, у подножья холма.

   Тото протянула ему руку.

   - Я думаю, это доставит мне удовольствие. Они пошли рядом в полуденном мерцающем зное, лишь изредка освежаемом порывом ленивого морского ветерка; под ногами трещал выжженный солнцем вереск; в воздухе разлита была та летняя тишь, которая и успокаивает, и почему-то волнует воображение - вспоминаются луга, и подсолнечники, и задумчивая прохлада рощ. Тото глубоко вздохнула.

   - Так хорошо, - сказала она, - так хорошо, что страшно хочется не быть расстроенной.

   Темпест смеялся, глядя на нее; она забавляла его своей очаровательной непосредственностью.

   - Но зачем же расстраиваться? - запротестовал он. - В конце концов, ведь поездка вашего отца в Англию - не народное бедствие? Согласны?

   Он глазами улыбался ей.

   Тото в мгновение ока облеклась в защитные доспехи.

   - Генри Джеймс причислил бы меня к разряду "назойливо-эгоистичных" особ, - сказала она. И сразу стала старше.

   "Куда девалась семнадцатилетняя девочка?" - с раскаянием думал Темпест и, как человек до крайности избалованный, возмутился, почувствовав натянутость.

   Он попытался вернуться к прежнему интимному тону, но с этим, очевидно, было покончено: исчезла Тото - маленькая девочка и ее робкая доверчивость.

   Он непринужденно взял ее под руку.

   - Идемте, вы будете править. Вот этот зеленый автомобиль - мой.

   - О, я обожаю править, - воскликнула Тото с прежним оживлением, разглядывая блестевший на солнце "Доррак". - Какой красавчик-автомобиль! - объявила она.

   Темпест не без удовольствия отметил про себя, что "взрослое" настроение миновало.

   Оно окончательно исчезло, когда она взялась за руль, а Давид и Ионафан неохотно расположились позади. От возбуждения Тото слегка посмеивалась, лицо горело красивым румянцем; золотые пряди волос отлетали назад на зеленую, сдвинувшуюся к затылку шляпу. Она сидела очень свободно, с природной грацией откинувшись на спинку. Ей трудно было бы выглядеть неуклюжей.

   Темпест сидел подле нее, наблюдал за ней и слегка посмеивался под короткими усами.

   Они пили в "Старой Англии" чай с датскими хлебцами с коринкой и чудесным датским маслом и пирожными "денди", которые, по мнению Тото, не только были неправильно названы, но представляли собой грубую подделку, так как в них не было миндаля, а только за миндаль Тото их и любила.

   - Я всегда, Скуик рассказывает, вытаскивала все миндалины. В этом для меня вся прелесть пирожного, - важно пояснила она, причем ее подбородок слегка дрожал.

   - Почему это он у вас?.. - спросил вдруг Темпест.

   - Почему... что? кто? - растерялась Тото.

   - Почему подбородок ваш смеется раньше вас? - бросил Темпест через плечо, направляясь к стойке за шоколадом.

   Тото расхохоталась; теперь она следила за ним с тем легким, но радостным интересом, с каким присматриваешься к человеку, с которым недавно только встретился, но уже знаешь, что он придется тебе по душе.

   Она думала о Темпесте с веселым одобрением: он был так красив! А она любила красивых людей. И одет он был прекрасно; башмаки того желтого цвета (цвета молодого тигренка), который так идет к темно-синему костюму. Вообще всё в нем как следует. Нет изысканности Бобби или отглаженного, без единой складочки, вида Чарльза, - просто большой красивый мужчина, точь-в-точь такой, каким ему полагается быть!

   Он вернулся с огромной коробкой шоколада и протянул ее Тото.

   - Я думала о том, что мне нравится, как вы одеваетесь и как причесываетесь, - откровенно сказала Тото.

   К величайшему своему удивлению, Темпест слегка покраснел. Он рассмеялся с некоторым оттенком самонадеянности.

   - Мне также нравится, как вы одеваетесь и как причесываетесь.

   - Папочка чуть не умер, когда я остригла волосы, - доверчиво заговорила Тото. - Ворчал, пока не привык, а теперь ему нравится: у меня "постоянная" завивка, знаете? В самом деле "постоянная", потому что природная.

   Темпест снова "засмеялся.

   - Скажу вам по секрету, у меня тоже волосы вьются, и я из сил выбиваюсь, как поденщик тружусь, чтобы это не было заметно!

   - Я бы на вашем месте гордилась тем, что вы скрываете как позор!

   - Я ведь не профессиональный танцор и не... опереточный актер, - заявил Темпест. - Будь у меня какой-нибудь талант - другое дело. Но я скромный труженик и предпочитаю, чтобы волосы у меня были короткие и прямые.

   - Такие же, как у вас, волосы были у дяди Билля, - сказала Тото, - не совсем темно-рыжие, но почти, и тоже вились чуть-чуть. Вы его знали?

   - С того времени, как мне было пять, а ему пятнадцать лет, - мрачно ответил Темпест. - Я был под его начальством во Франции. Все, кажется, любили его. Помню, его гибель показалась мне самым худшим из того, что принесла война. У него был чудесный голос - вы, конечно, помните, - и он часто пел своим людям, пел песни Мак-Кормака, потом спускался в траншею и играл на своей скрипке Дебюсси и Равеля и всякие новейшие штуки или рассказывал ирландские сказки.

   - Один из его отпусков мы провели все вместе в Париже, - подхватила Тото. - Дэдди было не по себе; он перед этим болел зимой, и мы с Билли всюду ездили вдвоем. Была весна, и в Булонском лесу начинали набухать почки. Мы с Билли катались там верхом, пили в Арменонвилле горячее молоко, закусывали темными пирожками, исследовали старый Париж, ели устрицы в "Улитке" на набережной и как-то наткнулись на отдыхавший отряд солдат. Билли остановился и всех их накормил, а потом мы с ним пропели для них "Десять негритят" (дэдди убаюкивал меня этой песенкой, когда я была бэби). И еще Билли спел им ирландскую песенку: помните? "Тетка умерла, оставила мне все богатство: деревянную ногу, ломоть хлеба и пару ситцевых штанов!" Томми так смеялся от восторга. Я тогда в последний раз видела Билли, он приезжал еще раз в отпуск, но приехал прямо домой, в Канахан.

   - Каким далеким кажется отсюда Канахан, - сказал Темпест. - Вы его вряд ли помните, а я очами сердца, как сейчас, вижу его. Поместье вашего дедушки в семи милях от нашего, и разделяет их речушка футов в десять шириной. Мы перепрыгивали ее на пари за сикспенс, за хорошую бабку, за подкову для пони. В мае поля совсем золотые, так густо разрастаются лютики. И во все времена года тянет запахом горящего торфа, смешанным с ароматом яблоневого цвета. Это - Ирландия!

   Тото кивнула головой.

   - Мне жаль, что я не знаю Ирландии, но мы ведь всегда кочевали, вы знаете? По Австрии, Германии, Франции, Испании. Недавно вернулись из Вены. Не было сил оставаться там. Невыносимо было видеть, до чего обеднели, до чего исстрадались люди, которых мы любили. Дэдди устраивал там большие обеды, на которые созывали всех, кто был голоден, - сотни пришлось бы кормить, но у меня заболело горло, и мы поехали обратно в Париж.

   В сквере заиграл оркестр.

   - Шесть часов, - воскликнула Тото. - Скуик, верно, думает, что я заблудилась или что меня украли, скорее, второе - это романтичнее!

   Темпест довез ее до отеля. На балконе стояла Скуик.

   - Зайдите, - обратилась Тото к Темпесту, - пусть Скуик сделает вам настоящий венский коктейль, - это очень вкусно, я знаю, хотя сама никогда не пробовала.

   Темпест вошел вслед за ней в гостиную и слышал ее стремительный вопрос: "Телеграммы нет?" - и ответ Скуик: "Нет еще, голубка, но надо же дать ему время".

   Тото помогала приготовлять венский коктейль, но Темпест видел, что она снова померкла, и думал о том, какой она может быть светлой.

   Сейчас свет в ней угас, и, прощаясь с ней, он чувствовал, что не существует для Тото.

   Он уселся в автомобиль, недовольный самим собой, и мрачное настроение овладело им.

   Только в субботу пришло первое известие от Карди, и то телеграмма, гласившая: "Твоя мать очень убита. Привет, голубка. Дэдди".

   Тото озадаченно посмотрела на Скуик. "Ни слова о том, что он возвращается... ничего... конечно, могу ли я сердиться, раз моя мать убита..."

   Она скомкала телеграмму и швырнула ее в сторону.

   Было еще не поздно, она свистнула Давида и Ионафана, вышла и, совершенно не отдавая себе в этом отчета, пошла той же дорогой, какой шла в тот день, когда встретилась с Темпестом.

   С тех пор она не видела его; играла в теннис, плавала с Бобби; Чарльз возил ее и Скуик обедать в ресторан.

   Она опустилась на ковер из сосновых игл; уже вызвездили огоньки в полумгле сумерек; мягко доносились отзвуки шума и движения города; создавалось то впечатление полной отчужденности, которое несет с собой одиночество.

   Тото казалось, будто весь мир в полной безопасности, занят своими делами, спокоен и только одна она вне его.

   Послышались шаги. "Неужели снова Темпест?" - подумала она. Но это был рабочий, который пожелал ей "Code Nacht" и прошел мимо. Тото задумалась о Доминике Темпесте, о том, как звучал его голос, когда он говорил о Канахане и о Билле. Иной раз глаза у него смеются, а на губах нет улыбки. И голос у него такой, что хочется, чтобы он говорил и говорил без конца.

   Тени выскользнули из леска и побежали вниз по холму, к морю. Тото подозвала Давида и Ионафана и направилась домой.

   Поравнявшись с дорогой, которая вела к итальянскому ресторану, и пересекая ее, Тото задержалась, пропуская автомобиль, который шел довольно медленно, вслед за другим; это был лимузин с зажженной внутри лампочкой. В нем сидел Темпест рядом с женщиной, так сильно напоминавшей французскую актрису Марту Клэр. Темпест смеялся, и женщина тоже. Оба были очень веселы и очень элегантны.

   Тото провожала удаляющийся автомобиль глазами, и странное чувство сжимало ей горло - не то боль, не то гнев.

   Домой она почти бежала; бросилась прямо к Скуик и крепко обхватила ее.

   - Дорогуша, обними меня покрепче, люби меня; отчего дэдди не пишет, уже скоро неделя? О, Скуик, все хорошо, скажи?..

   - Gewiss, разумеется, конечно, да, - заторопилась Скуик. - Еще бы!.. И знаешь ли, что я придумала? Я пригласила мистера Бобби и мистера Чарльза пообедать с нами; они приедут оба и повезут нас в Тиволи, и ты потанцуешь, голубка!

   - Мы лучше поедем туда, куда возил нас дэдди, - внезапно решила Тото, - в итальянский ресторан. И я надену мое черное платье, потому что оно самое "взрослое".

  

   Стоя перед зеркалом в черном платье, она жадно всматривалась в себя; на одном плече был приколот пучок белых бархатных гардений. Платье это нравилось Карди, но он все же ворчал. "Чересчур старо для тебя, бэби", - говорил он Тото.

   - Может быть, мне когда-нибудь захочется иметь почтенный вид, - протестовала Тото, и Карди, смеясь, уступил.

   - При этом платье обязательно требуется губная помада, - заявила Тото возражающей Скуик, - абсолютно необходима. Я знаю, что к чему идет, Скуик!

   - Ты еще не умеешь отличать крашеные губы, о! - волновалась Скуик, от волнения начиная коверкать слова, к величайшему удовольствию Тото, которая от хохота не держалась на ногах.

   - Хэлло! О! - воскликнул Бобби, когда Тото вошла в комнату, где он ждал ее. - Однако, скажу я вам!..

   - Ну, и скажите, - приказала Тото. - Начинайте.

   - Ослепительно, Тото, дитя мое, - комментировал Бобби. - Этого самого... хоть отбавляй. Ну, прямо из Парижа...

   - Бэби в парижском туалете, - поправил Чарльз Треверс, входя в комнату.

   - Вы повезете меня в итальянский ресторан? - спросила Тото и услышала в ответ, что ее повезут, куда она захочет.

   Обед кончился поздно, потому что они много смеялись. Чарльз задерживал всех, отказываясь есть лук, а Тото утверждала, что этим он лишает и остальных возможности есть лук, тогда как у Скуик насморк, при котором лук очень полезен, а она сама очень любит лук.

   - Но я не люблю, - робко отнекивался Чарльз, после чего Тото объяснила ему, что человек должен пользоваться каждым ниспосланным ему случаем для проявления самопожертвования.

   - Можете потом погрызть зернышки кофе или полоскать рот Ополем, - успокоила она его.

   Приятно и прохладно было ехать в ресторан в автомобиле.

   Чарльз приказал накрыть столик на террасе. Тото только что пошла танцевать с ним, когда увидала Темпеста. Она смотрела мимо него, не будучи учтивой, - это было умно, но она ни за что не сумела бы объяснить, почему поступила так.

   - А! - сказала Марта Темпесту. - Вот она снова бело-розовая юность! И на этот раз в объятиях загорелого юнца!

   Она наблюдала за Тото и, увидев ее танцующей с Бобби, протянула:

   - Да их двое! И оба joiis garcons! А где же красивый папаша?

   Темпест объяснил ей, в чем дело, и она рассмеялась.

   - Сказать вам, что я думаю? Мистер Гревилль из тех мужчин, - разновидность редкая и часто очень неприятная, - которые любят раз и всего раз в жизни и обязательно коверкают себе жизнь этой любовью. Запомните, что я вам скажу: он женится снова на этой женщине, на леди Торренс.

   - О, это немыслимо! - отрезал Темпест и вдруг понял, что значил "неясный страх", о котором говорила Тото. Она не только подозревала возможность вторичного брака отца, она в глубине души, в области подсознания, уже оплакивала эту возможность.

   Марта засмеялась снова.

   - Немыслимое-то и случается, - то, чему один шанс на миллион. Этот человек не любил никакой другой женщины, он скитался без конца - почему? Потому что не мог забыть. А мужчины, которые не умеют забывать, прощают все, что угодно. И женщины их никогда не щадят. - Она нагнулась вперед, ее блестящие глаза оживились: - Mon ami, хотите биться об заклад? Десять против одного. Гревилль женится вторично на своей жене. По рукам?

   - Хэлло! - воскликнул Бобби, обращаясь к Тото. - Вон Марта Клэр, за тем столиком.

   - Вы уверены? - спросила Тото.

   - Я с ней знаком, - ухмыльнулся Бобби.

   - Ступайте, заговорите с ней, я подойду сейчас, - сказала Тото.

   Улыбка исчезла с уст Бобби.

   - Ни за что на свете, дитятко, - категорически объявил он.

   - Я знакома с ее кавалером, - настаивала Тото. - Это Доминик Темпест. Имение его родных рядом с Канаханом.

   Танцуя, они миновали столик Темпеста, и на этот раз Тото, не зная сама почему, посмотрела ему прямо в лицо, не улыбаясь; ей хотелось как-нибудь досадить ему, сорвать на нем сердито-щемящее настроение.

   - Бело-розовая юность, кажется, дала вам отставку? - поддразнила Марта.

   Темпест рассмеялся.

   - Разве они проходили мимо?

   Он поискал глазами гибкую черную фигурку Тото и нашел ее. Лениво подумал, что для семнадцати лет слишком много черного; но кожа у Тото была изумительная, белые бархатные гардении были не белее плеча, у которого они были приколоты на узкой тюлевой перемычке. Как прекрасно танцует Тото! Треверс, очевидно, по уши влюблен, да и другой юнец - значительно моложе - тоже.

   Бархатный голосок Марты с легким оттенком лукавства мягко сказал:

   - Не удивляюсь, что вы восхищаетесь.

   Темпест вдруг почувствовал прилив дикого, непонятного раздражения, какое обычно вызывают подобного рода замечания, доказывающие, что другой угадал душевное движение, которое хотелось бы скрыть, и позабавился на твой счет!

   Он отозвался с приятной улыбкой:

   - Треверс, по-видимому, очень влюблен.

   - Только Треверс? - не унималась Марта, улыбаясь прищуренными глазами.

   Темпест не поддержал этой темы. Предложил потанцевать, а после танцев ехать домой.

   В автомобиле Марта внимательно всматривалась в его профиль и раздумывала. Темпест все это время был очень мил с ней, чрезвычайно щедр. Но ей уже надоел этот город, в котором нет ничего из преимуществ Довиля и очень мало, на ее взгляд, столичного. Кроме того, у нее было правило: никогда не расставаться с мужчиной недружелюбно. Она просунула свою руку в руку Темпеста и почувствовала, что он слегка дернул рукой - надавил ее кольцо. Раз наступил час, когда мужчина думает раньше об украшениях женщины, а потом - о ней самой, значит, настал час, решила Марта, и для расставания - для милого, полного дружеских сожалений расставания. Когда автомобиль остановился у ворот ее виллы, она сказала:

   - Друг мой, я очень устала. Иначе, конечно, я предложила бы вам зайти выкурить сигару. Чудесный вечер. Тысячу раз благодарю. Покойной ночи.

   Миг один - и она исчезла с мягким шорохом пахучих тканей; затихли легкие шаги.

   Темпест постоял нерешительно подле автомобиля, затем сел и, повинуясь неожиданному импульсу, приказал шоферу вернуться обратно в ресторан.

   Столик, за которым сидела Тото, был не занят: она уехала домой.

   Темпест поймал себя, на том, что он разочарован, как мальчуган, и мысленно одернул себя.

   Отпустив автомобиль, он прошел пешком те полторы мили, что отделяли его от отеля, и нашел у себя на столе кучу писем и пакетов, доставленных из посольства, за которые он тотчас и принялся.

   Было четыре часа утра, когда он поднялся, потянулся и собрался укладываться, но передумал и отправился купаться, натянув старую фланелевую пару на свой купальный костюм модного американского образца: синие саржевые трусики с тонкой белой блузой.

   Подплывая к доске, с которой бросаются в воду, он увидел, что на нее взбирается по лестнице девушка.

   Он поднял глаза, и Тото рассмеялась прямо ему в лицо.

   - Вы! - воскликнул он.

   - Вы! - засмеялась Тото. - И волосы прилизаны. - Ее волосы вились по-прежнему, золотым веночком выбиваясь из-под шелкового платочка, которым была повязана ее голова.

   Они сидели на доске в серебряном сиянии утра: море лежало перед ними, как большой изумруд, оправленный в алмазы; веял мягкий прохладный ветерок.

   Темпест как-то вдруг перестал считать Тото "будущей" ослепительной красавицей. Он смотрел на нежные линии ее тела, на сияющее юное личико и думал, что ничего прекраснее, милее он в жизни не видывал.

   Словно испугавшись, что Тото прочтет его мысли, он вдруг ринулся вниз в море, и живительная прохлада ободрила его, как пожатие руки сильного друга.

   Вынырнув, он увидел Тото на гребне волны; она смеялась и рукой отбрасывала золотистые волосы, падавшие на глаза.

   Они долго плавали рядом, и вышли одновременно. Темпест облекся в свой фланелевый костюм. Тото накинула купальный халат.

   - Идем к нам, вы выпьете кофе, - предложила Тото, - он уже готов, наверное. Я поставила кофейник, когда шла купаться.

   Поднимаясь бегом вверх по пляжу, Тото подала руку Темпесту, и так, рука об руку, они пробежали обрызганным росой садом в отель.

   В гостиной было очень тихо и тепло; носился запах кофе, который варила Тото; потом она выскользнула и вернулась в утреннем платье и белых меховых башмачках.

   - Весело, да? - спросила она Темпеста, грызя сухарик, и добавила: - Теперь, когда у вас волосы растрепаны, вам можно дать шестнадцать лет.

   - А вам шесть! - рявкнул Темпест и разбудил Скуик, которая появилась, ужасаясь и протестуя:

   - Аbег, Тото!

   Темпест отправился домой, думая о холодной морской воде, о холодных, цвета морской воды, смеющихся глазах, об ароматном кофеин об аромате волос Тото, о многих и многих вещей.

   За бритьем он вспомнил слова Тото, что ему можно дать шестнадцать лет! Теперь волосы его были приглажены, и, всматриваясь в себя в зеркало, он нашел, что при ярком солнечном свете выглядит совсем старым.

   Бритва дрогнула в руке.

   - А, черт! - вырвалось у него.

   - Я считаю, что это затея безумная, - говорила Сильвия Меннерс, - положительно безумная. Ты раз бросила человека, потому что он надоел тебе, и ты скучала с ним, и бросишь второй раз по той же причине. Поверь мне, Верона, если человек кажется скучным, - это уж раз навсегда. Мужчин, которые с течением времени надоедают все больше и больше, я видела сколько угодно - почти все они такие, - но не видывала человека, который изменился бы к лучшему в этом отношении. Да и помимо того, если уж ты непременно хочешь снова выйти замуж, что, ради самого неба, говорит в пользу Карди скорее, чем в пользу кого-нибудь другого... если не считать того, что он красив? Красив, спора нет, но, как говорится у классиков: "есть многие другие!" Он небогат...

   - Зато я богата, - перебила ее Верона Торренс своим чудесным голосом, - Торренс оставил мне все решительно.

   Миссис Меннерс нагнулась вперед, настойчиво всматриваясь в Верону, насколько можно было всматриваться при свете красиво затененной лампы. На лице Вероны не отражалось ничего, а при этом освещении не видно было тонких, едва намечавшихся морщинок и очень искусной гримировки. Ей можно было дать сейчас лет двадцать семь. А было ей под сорок, - Сильвия Меннерс знала это наверное. На ней было кружевное платье цвета старой слоновой кости, прекрасно оттенявшее светлый тон кожи и сообщавшее особенный блеск ее жемчугам. В комнате, как и в наряде, усиленно повторялось сочетание крем с золотом; в драпировках из старинного золотистого атласа, подбитого матовым шелком крем, в изумительном камине из итальянского мрамора, полированного руками людей до тех пор, пока он не приобрел тот мягкий, пепельно-белый оттенок, который встречается так редко.

   - О да, я богата, - повторила Верона, - но и Карди ведь не нищий.

   Миссис Меннерс достала папироску, закурила, вставила ее в мундштук и минуты две курила молча. Потом сказала, крепко зажав мундштук зубами:

   - Что ж, каждый за себя, конечно... А как ты думаешь поступить с девушкой?

   - О, Гардения еще ребенок, - легкомысленно отозвалась Верона.

   - Я помню, когда она родилась, - сухо заметила миссис Меннерс.

   - Даже то обстоятельство, что у тебя такая прекрасная память, не может повлиять на мое решение, дорогая! Гардения поступит в пансион на год... пока мы с Карди не перейдем к оседлому образу жизни, - сначала мы хотим немного постранствовать... Ну, а затем, надо надеяться, она выйдет замуж...

   - О, я полагаю, что на это надо надеяться, - подтвердила миссис Меннерс.

   Верона негромко рассмеялась:

   - Дорогая, не становишься ли ты желчна и несколько резка, как ты полагаешь?

   Миссис Меннерс взглянула на нее; голубые глаза на смуглом худощавом лице казались в данную минуту особенно голубыми и очень открытыми; она собиралась уже заговорить, когда Верона сказала:

   - Не думаю, что у тебя с ним вообще могло что-нибудь выйти, милочка!

   Одну секунду миссис Меннерс напоминала ту девочку, которая на веки вечные влюбилась в Карди и умудрилась на веки вечные остаться ему другом.

   - Не сомневаюсь, что у него и в мыслях ничего подобного не могло быть, - твердо сказала она. - Но, Верона, мы дружны с тобой лет двадцать, и, как бы это ни казалось странным, во мне говорит не совсем эгоистическое чувство, когда я тревожусь из-за этого брака.

   Верона зевнула и поднялась, высокая и гибкая.

   - Видишь ли, - сказала она, - что бы в ком ни говорило, это решительно ничего не значит. Я решила выйти за Карди, а Карди просто без ума от меня.

   Сильвия Меннерс поймала себя на мысли:

   "Она выходит вторично за Карди, потому что он так раболепно любит ее, а она другой любви не признает. Она никогда не выбрала бы сильного человека, хотя бы любила его. Ей нужна не преданность, а покорность. Она из тех женщин, которым дорог не человек, дорога его любовь, она достаточно тщеславна для этого".

   Вошел Карди. Вид у него был. измученный и оживленный в одно и то же время. Лицо осунулось, и на него легла та печать, которую накладывают только болезнь или всепожирающая страсть.

   С Сильвией, которую он знал с детства, он был мил, приветлив той приветливостью, которая равносильна одариванию обносками. А Верону поцеловал в губы и, когда она сказала: "Осторожно!" - рассмеялся, с обожанием глядя на нее.

   - Выпускается новая губная помада, которая держится целый день, несмотря на поцелуи, - сказала Верона, - Воображаю, как она будет дорога.

   - Я достану для вас, - поспешил сказать Карди.

   - Это в Париже, дорогой!

   - Съезжу туда.

   Вот это было в духе Вероны! В таких случаях она расцветала и становилась еще красивее.

   - Ах ты, мой любимый! - шепнула она Карди и от удовольствия покраснела.

   Сильвия оставила их вдвоем, но к чаю явилась целая куча народу, и после того, как Карди пересидел всех, Верона сказала:

   - Дорогой, тебе надо исчезнуть. В семь часов у меня массажистка, и я уже задержала ее на десять минут. Поцелуй меня и - не забывай!

   - Я хотел поговорить с тобой о Тото, - сказал Карди, обнимая ее.

   - Разумеется, но... завтра?.. Ведь до завтра можно повременить?..

   - Я думал - не напишешь ли ты ей маленькую записочку, - я сам не писал до сих пор, потому что хотел вложить твое письмо...

   - Какой добросовестный папаша, - прошептала Верона у самых его губ.

   Ее аромат, ее обаяние, ее красота ударяли Карди в голову, как вино богов. В ее руках он был податливее воска, пусть лепит из него, что хочет, он готов на все. Никаких усилий с ее стороны не требовалось. Он предупреждал малейшие ее желания с патетической идолопоклоннической интуицией влюбленного, окончательно потерявшего голову.

   - С письмом Тото можно подождать до завтра, но завтра надо его отправить, надо сказать ей...

   - А, - сказал ей в конце концов Бобби с торжественным выражением на юном взволнованном лице. - Знаете что, Тото, - начал он, остановился, закурил "Золотую снежинку" и продолжал отрывисто: - Вид у вас неважный. Что происходит?

   - Я не имею никаких известий уже много недель, - сказала Тото. С Бобби ей незачем было скрытничать.

   - Как не стыдно! - тепло воскликнул Бобби, не сводя глаз с лица Тото.

   - А вы слышали? - быстро спросила Тото.

   - Да, кое-что слышал, - Бобби медлил, - получил письмо от матери; она, конечно, в курсе семейных сплетен...

   Он остановился, искренне изумленный и даже немного испуганный при виде напряженного, побелевшего личика Тото, которая судорожно впилась ему в руку.

   - Скажите мне, - задыхаясь, проговорила она, - скажите...

   - Вы, верно, слышали, ходит слух... - уклончиво бормотал Бобби.

   - Я ничего не слышала, - пересохшими губами возразила Тото, - а вы слышали, вы говорите. Я хочу знать.

   - Так вот: мать пишет мне, что Карди собирается вторично жениться на вашей матери.

   Тото отпустила его руку и отошла немного в сторону.

   - Возможно, что это так, - звенящим голосом произнесла она, - но возможно, что это только слух. Чего только не болтают люди без всякого основания!

   - Видите лиг... мать пишет, что в Лондоне только об этом и говорят, всколыхнуло всех в самое мертвое время; будто бомба разорвалась... Не говоря обо всем прочем, очень уж это скоро: прошел всего месяц со дня смерти Торренса. Но, пожалуй, если человек женится на женщине, которая была уже когда-то его женой, дело упрощается.

   Тото молчала. Она достала из бокового карманчика шагреневый портсигар, твердой рукой вынула папироску, закурила и некоторое время курила.

   Затем попыталась заговорить с Бобби, но голос не повиновался ей.

   Она поднесла руку к горлу, не опуская глаз, и Бобби заметил, что глаза ее казались почти черными на смертельно бледном лице.

   Слегка качнув головой, она собрала все свое мужество, чтобы улыбнуться, поднялась и вышла из комнаты; он слышал, как она бежала вверх по лестнице; щелкнул замок...

   В ее собственной небольшой комнате, в которой Скуик. каждое утро ревниво перетирала и убирала все ее маленькие сокровища, Тото остановилась, все еще держа в руке зажженную папироску. Посмотрела на головные щетки и зеркальце в оправе из светлой черепахи, лежавшие у нее на туалете. Карди подарил их ей после крупного выигрыша на скачках в Лонгшамп; они вместе выбирали их в маленьком магазинчике на рю Дантон, а много позже, выиграв крупный куш в карты, он поставил на них по два крошечных "Г" из бриллиантиков. Прелестную куклу в золотой юбочке Карди подарил ей всего месяц тому назад: ее назначение - закрывать пудреницу; после долгих споров Карди и Тото сообща окрестили ее "Весенняя Ивонна" за ее чудесные золотистые волосы и огромные голубые глаза.

   Все ее книги - почти все - в изумрудно-зеленых кожаных переплетах (ведь у Тото глаза зеленые) и с вклеенными экслибрисами по рисунку Карди: бэби с гарденией в руках, величиной с нее самое: "Эта книга принадлежит Гардении Гревилль", - и фотографии Карди, самая давняя и самая последняя, в двойной рамке: на одной он изображен был двадцатилетним юношей, с волосами совсем гладко зачесанными, в забавном милом костюме: высокий, наглухо застегнутый стоечкой воротник и пресмешной галстук и сюртук с крошечными лацканами; на другой, работы Бертрана Пэркса, дэдди смотрел прямо в глаза, большеголовый, совсем как живой.

   Тото взяла фотографию в руки, поднесла ее близко к лицу, потом медленно подошла к кровати и опустилась на колени, прижимая карточку к щеке.

   Она молила, как ребенок:

   - О, пожалуйста, пожалуйста, не надо этого. Пусть дэдди вернется совсем такой, как раньше. Он всегда был моим. Я буду хорошая. Только бы этого не случилось... Ведь, право, нет ничего дурного в том, что мне нужен мой дэдди, у меня никого нет, кроме него. Все будет по-другому, если он опять женится... да, все, это, не воображение... о, пожалуйста, не надо...

   Кто-то постучался в дверь. Голос Скуик. Тото очнулась, поднялась с колен и тут только заметила, что папироса загорелась у нее в руке. Она взглянула на обожженный палец, подошла к двери и отперла ее.

   - Крошка моя, в чем дело? Что такое? И запах гари?.. Откуда?.. Ах, как сильно пахнет, наверняка тут сейчас вспыхнет что-нибудь.

   - Я обожгла немножко палец, - спокойно сказала Тото, - вот и все.

   Скуик стояла перед ней, переводя взгляд с ее лица на фотографию, которую она все еще прижимала к груди.

   И вдруг самообладание покинуло Тото; она перестала владеть собой и, ухватившись за Скуик, прижавшись головой к ее груди, заплакала навзрыд.

   - Ну, полно, - шептала успокаивающе Скуик, - полно, полно, - мягкая рука нежно гладила вздрагивавшие от рыданий плечи Тото.

   Но и у Скуик в душе царило отчаяние; конец и ее счастью, думала она, при матери Тото не понадобится, конечно, дуэнья.

   Скуик думала о крошечной квартирке, которой ей - пожалуй, не без натяжки - удастся обзавестись: можно будет поискать уроков французского языка - немецкому сейчас никто не хочет учиться - или... не лучше ли поступить экономкой? Не все ли равно? Не все ли равно: она потеряет Тото, а в Тото - все счастье ее жизни.

   Она вспомнила, что ей уже пятьдесят лет, много лет уж она перестала придавать значение возрасту, а теперь это становилось пугающе важным.

   - Полвека! - дразнила ее Тото. - Полсотни!.. - и поцеловала ее пятьдесят раз в день ее рождения. Было устроено небольшое празднество. Карди подарил ей чудесное пальто (которое Скуик переделала так, что автор модели ни за что не узнал бы его), а Тото прибежала перед завтраком в спальню Скуик, таща свой портрет пастелью работы знаменитого австрийского художника, портрет, о котором Скуик давно мечтала в глубине души.

   Всему этому, да и другим, более материальным удобствам жизни сейчас конец; комфорту больших отелей и квартир, отсутствию мелочных забот, тревоги за завтрашний день - всему конец. Впереди квартира в три комнаты где-нибудь на окраине города и ученики по столько-то за урок - не очень много, ибо у Скуик не было таких данных, чтобы она могла предъявлять высокие требования, - больше ничего.

   Тото подняла головку, и Скуик забыла о своей тревоге, стараясь рассеять тревогу Тото.

   Она стала мягко уговаривать ее:

   - Знаешь, крошка, ведь это все глупости. Мы ничего не знаем о твоей маме. По всей вероятности, она очень скрасит тебе жизнь. Будет тебе подругой. Как часто я думала, что моей маленькой недостает сверстниц. Конечно, сверстницей твоя мама не может быть для тебя, но она молода... Будем надеяться, что ты будешь счастлива с ней, будем надеяться...

   Тото крепко стиснула ей руку.

   - Скуик, ты сама этому не веришь. Говоришь только, чтобы успокоить меня. Какая бы она ни была, моя мать, - конец моей жизни с дэдди, всему тому хорошему, что было у нас с ним. Я это знаю наверное. Нечего говорить, что я создаю себе всякие ужасы в воображении, что надо подождать. В глубине души я знаю, что все кончено. Я знаю, кажется, с той ночи, когда дэдди уехал, забыв попрощаться со мной; но тогда мне в голову не приходило, что он может снова жениться на моей матери.

   Она отпустила руку Скуик и поднялась. Остановилась у зеркала и посмотрела на себя очень усталыми заплаканными глазами.

   - Все-таки я была счастлива одиннадцать лет!

   Много-много позже Скуик пришло в голову, что это были первые слова, какие она услыхала от "взрослой" Тото.

   Прошло ровно шесть недель с того дня, как они встретились вновь, и Карди и Верона обвенчались в Париже.

   После того как был выдвинут и отвергнут целый ряд проектов и была послана Тото куча противоречивых телеграмм - о том, чтобы она встретила их в Париже, чтобы ждала в Гамбурге, чтобы ехала в Норвегию, - Верона неожиданно предложила Карди телеграфировать, что они будут в Копенгагене в ближайшее воскресенье.

   - Терпеть не могу воскресений, - пояснила она, - проводить их в дороге куда приятнее!

   - Разумеется, - согласился Карди. Что бы ни сказала, что бы ни сделала в те дни Верона, у него не был другого ответа. В этом словечке "разумеется" был ключ его душевного состояния, весь смысл жизни.

   Он послал Тото кучу распоряжений относительно комнат, цветов, обеда, и Тото добросовестно старалась выполнить его приказания.

   "Две больших комнаты окнами на море и кровать-диван..."

   - Что это такое? - с недоумением спросила Тото Чарльза и получила в ответ, что так, вероятно, называется кровать без ножек.

   - А в Дании они водятся? - осведомилась Тото. Чарльз доказал, что датчане достаточно передовой народ, раздобыв требуемую кровать.

   Он делал Тото покупки и тратил много времени, да и денег, - о чем Тото не подозревала, - выполняя все поручения, которые Карди возлагал на Тото своими телеграммами.

   О предполагавшемся вторичном браке Карди с его женой Чарльз услыхал впервые в посольстве, где завтракал вместе с Бобби, Темпестом и двумя французами, заявил, что это нелепая идея, и тотчас с болью в сердце и желанием защитить подумал о Тото.

   - Думаю, что это правда, Треверс, - и Чарльз понял тогда, что слух имеет под собой основание; вскоре пришло подтверждение.

   В тот же вечер он отправился повидать Тото и когда, войдя в комнату, увидел, что она улыбается ему одними губами, угадал, что теперь уже она знает наверное.

   Наблюдая за Тото изо дня в день и все больше убеждаясь, насколько она удручена, он чувствовал, что в нем накипает неистовое раздражение против Карди, и от прежнего дружеского расположения не остается и следа.

   Он давно уже не заговаривал с Тото о браке, но накануне приезда Карди и Вероны вечером снова просил ее обручиться с ним.

   Они стояли у окна одной из комнат того роскошного помещения, которое Тото сняла по распоряжению Карди, и к ним доносилось, как бы ободряя, биение пульса города в летний вечер; улицы кишели людьми, которые радостно расходились по домам или спешили развлечься. Чарльз вспомнил, что как: то, еще до отъезда Карди в Лондон, они также стояли с Тото у окна, и она, обернувшись, заглянула ему в глаза и сказала: "Как хорошо! Солнце и море, и толпы людей, смех и шум движения, - чувствуешь, что живешь! Как я люблю это!"

   На этот раз она молчала, и Чарльзу, глядя на нее, вдруг бросилось в глаза, что она стала совсем худенькая и не излучает больше счастья и радости, которыми раньше была пронизана насквозь.

   Прилив нежности снес все преграды, и он импульсивно, хотя и неуверенным тоном, сказал:

   - Тото, голубка, может быть, вы все-таки согласитесь. Обручитесь со мной... хотя бы чисто формально. Лишь бы я имел право немножко заботиться о вас... присматривать за вами...

   Тото взяла его под руку:

   - Вы слишком дороги мне, чтобы я могла пойти на это. И... не надо настаивать сегодня, Чарльз, милый! Видите ли, я могла бы, пожалуй, оттого что... да, я, кажется, боюсь немножко. Если когда-нибудь я... мы... если я увижу, что люблю вас... или что вы любите меня... я приду. Но пусть это будет только по любви, а не по другим основаниям...

   - Я научил бы вас... - пробормотал Чарльз. Тото крепче сжала ему руку.

   - Нет, научить нельзя. В этом-то вся беда. Уж я знаю это. Нельзя научить любить, по крайней мере, такую, как я, нельзя; мы либо любим, либо нет.

   У нее задрожали губы, и, заметив это, Чарльз поспешил на помощь и сказал:

   - Ну, хорошо, хорошо... Но, может быть, "такую, как вы" можно пригласить пообедать и потанцевать?

   Танцуя с ней, он держал ее в своих объятиях, и кровь стучала в висках, захлестывало душу бесконечной нежностью, и томил запах жасмина; хотелось грубо, изо всех сил, прижать Тото к себе и хотелось в то же время устранить с ее пути все, что могло причинить ей хотя бы малейшую боль.

   В последнюю минуту он сказал, стоя у дверей отеля и крепко сжимая руки Тото в своих:

   - Если позволите, я