Уэдсли Оливия - Ты и я

   Трагедия молодой девушки на почве уродливого семейного аристократического быта современной Англии.

   Карди приказал подать себе кофе на маленькую террасу; зелень ее трельяжа поблекла уже на солнце, но ярко алели и краснели цветы ломоноса и вьющиеся розы.

   Внизу, далеко внизу (Карди чуть усмехнулся, вспомнив радостное восклицание Тото: "О, еще несколько минут, и мы нырнем туда, дорогой!"), море сверкало, как весеннее дамское манто, голубое с золотом, переливая красивыми оттенками шелка, а далеко-далеко на горизонте шел крошечный белый пароходик, оставляя за собой струйку дыма.

   Карди остро ощущал прелесть лета, ощущал почти как нечто осязаемое. Он еще сохранил ту способность радоваться необычайно ярко и полно, которая так сильно и так заметно появлялась и у Тото - была так характерна для нее.

   Прищурив светлые серые глаза под короткими густыми ресницами, Карди почти сосредоточенно думал о Тото. Начать с того, что это был день ее рождения: ей минуло семнадцать лет. Там, в комнате, на круглом столе, на котором обычно царил датского фарфора слон со своими слонятами, стоял сегодня торт, весь из розового и белого крема, с красивой надписью, полной нежных слов.

   Семнадцать! Мысли Карди обратились к тому дню, когда ему самому исполнилось семнадцать лет. Разумеется, было празднество; в его семье, во всех ее ветвях любили празднества по всяким предлогам и без таковых: потому, что ночь обещала быть морозной или лунной, или чудесной летней звездной ночью, или потому, что шел дождь. Любовь к празднествам была у Гревиллей качеством врожденным, прямым следствием их широкого гостеприимства, вполне самодовлеющего и ничуть не зависящего от состояния их финансов.

   Карди был третьим сыном Теренция Гревилля. Билль и Марк - оба погибли на войне: один был убит при Монсе, другой - годом позже - при Вердене. Как они веселились в его семнадцатилетнюю годовщину! Биллю было тогда двадцать лет, Марку - восемнадцать. Тото немного похожа на Марка: такие же у нее зеленые глаза и так же дрожит подбородок, когда хочется и нельзя смеяться. О, Марк был удивительный! Как они провели время, когда все трое случайно встретились в Туркуане! В военное время другие по сто раз сговаривались, и ничего не выходило, а тут... Карди приехал за билетами для своих солдат. Билль привез донесение от начальства, а Марк был на пути домой, в отпуск. И они встретились! Билль и он сам выглядели оборванцами по сравнению с Марком, который тоже приехал прямо из траншей, - но ведь Марк почему-то всегда, при всяких обстоятельствах, имел такой вид, будто только что вышел от Филипса!

   Пообедали они чудесно: была, представьте себе, утка, компот из апельсинов и настоящие английские горячие булочки! Разумеется, у Билля и там нашелся приятель, кстати, оказавшийся хозяином маленького ресторанчика. У Билля вечно находились приятели, по всем углам земного шара: где бы ни появлялось его смуглое, худощавое молодое лицо со смеющимися глазами, кто-нибудь да приходил в восторг.

   И Тото унаследовала этот дар приобретать друзей. По всей Европе разбросаны они - люди самых разнообразных свойств и положений, - старики и старухи, которые ходили за садом или прислуживали в одной из тех вилл и квартир, что они снимали в Сорренто, в Будапеште, в Вене. Да в сущности, раздумывал Карди, ведь и сюда, в Копенгаген, они приехали по настоянию Тото, так как здесь умирал князь Борис, и она чувствовала, что должна повидать его еще раз. Несомненно, старикашка приободрился с приездом Тото и, пожалуй, выкарабкается, несмотря на преклонные годы. А тем временем в Женеве оплакивает отъезд Тото Гравелоти - русский революционер, другой закадычный друг Тото.

   Карди задумался о дружбе - о способности некоторых людей заключать и сохранять дружеские связи; все дело, конечно, в том, чтобы давать и давать - себя, свой смех, свои надежды, свое время. Тото щедро расточала все это и с твердостью, необычной для семнадцати лет, верила, что и другие всегда оказываются на высоте положения.

   Семнадцать!

   В его семнадцатую годовщину была с ними и Обри, девушка, в которую Марк был влюблен, влюблен до безумия, так что едва не лишился рассудка, когда она умерла год или два спустя. Он так и не женился. Да и Билль тоже. Каким мерзавцем оказался Косгрэв! Толкнул в объятия Билля свою жену, чтобы скрыть собственные шашни, а когда узнал, что рискует остаться без гроша, - отец не соглашался отпускать ему средства в случае развода, - обернул все дело иначе, и у Мэри не хватило мужества постоять за Билля.

   Карди нащупал сигару; в особом карманчике всегда торчало две-три штуки; на этот раз он вынул последнюю. Осторожно разжег ее, и пахучий аметистовый дымок пополз вверх, к виноградным листьям.

   И так же лениво ползли его мысли. Как все они - Билль, Марк и он сам - были несчастны в любви! Марк - тот хоть потерял все сразу и бесповоротно, был ранен в упор непреклонной рукой. А Биллю и ему удары наносились исподтишка, в темноте, и раны, которых они сами стыдились, сочились кровью внутрь, загнивали. Не были ли они - он и Билль - слабы по натуре, так что грубой силе легко было отыгрываться на них? Или любили они слишком смиренно, безгранично, и это вызывало сомнение в их постоянстве? Или верили безмерно - ведь таких мужчин женщины часто честят дураками? Не проявил ли он себя слабым дураком в истории с Вероной?.. Вот уже восемь лет, как он в последний раз видел ее, четырнадцать - как говорил с ней и двадцать - как они обвенчались. Ему было тогда двадцать четыре года, ей - девятнадцать.

   Рукава буфами, осиная талия, запах фиалки, - в тот год все женщины душились фиалкой и шляпы носили, приподнятые сзади кучей мелких блестящих локонов. У Вероны волосы были точно такие, как у Тото, - вернее, наоборот! - очень густые, упругие, блестящие и всегда очень пахучие. Волосы Вероны щекотали ему подбородок, когда они танцевали, а раз она обернулась, кивая кому-то, и душистая шелковая прядь коснулась его щеки, его губ - было это у Уолкеров, а позже Уолкеры же уступили им Морацен, чтобы они могли провести там свой медовый месяц.

   Оратория была битком набита; от запаха лилий и курений дышалось с трудом. Верона при свете свечей казалась такой молодой и золотой - да, золотой. Пламя свечей отражалось золотыми звездочками в ее глазах, когда она, улыбаясь, глядела на него. Двадцать лет тому назад? Не вчера ли? После обеда они гуляли в засыпавшем саду, и у пруда с лилиями Верона сказала ему едва слышно, у самых губ:

   - Пойдем в комнаты, милый!

   И в Морацене же, шесть лет спустя, в такой же божественный притихший вечер, он набрел на нее и Родди Торренса, забывшихся в поцелуе.

   Он вернулся раньше, чем рассчитывал, и из Лондона не успел телеграфировать - удачно попал на пароход. Родди провел там всю ту неделю, что он отсутствовал, а он и не подозревал.

   Он едва не убил Родди (дрался, как полагается), затем развелся с Вероной и уехал из Англии с Тото.

   Да, так оно было!

   Даже сейчас противно вспомнить. Он поднялся и потянулся, тяжело вздохнув.

   Раздался голос Тото - она напевала какую-то нелепую песенку. Немного погодя она высунулась из окна, и солнце заиграло в ее волосах.

   Она взглянула вниз на Карди и с восхитительной улыбкой проговорила:

   - Дорогой, я хоту коги!

   Сегодня положительно день воспоминаний! "Я хоту коги" - так трехлетняя Тото повторяла слова матери, лениво требовавшей, чтобы ей подали кофе. Верону очень забавляло, что малютка копирует ее.

   Тото была дня нее игрушкой, которая, утратив обаяние новизны, утратила и право на ее нежность.

   Карди это смутно чувствовал, но даже мысленно не договаривал.

   Он обернулся к входившей Тото. Она вложила в его руку прохладную ручку и улыбнулась ему. Глаза ее скользнули по морю, потом остановились на его лице.

   На ветру легкое бледно-розовое кисейное платье обрисовывало стройную фигурку. Ей трудно было дать и семнадцать лет, когда, прижавшись кудрявой головкой к руке Карди, она говорила задумчиво:

   - Вот что плохо в днях рождений: они заставляют вспоминать, правда? Я, видишь ли, посмотрела на тебя из окошка, и сердце у меня упало: у тебя был вспоминающий вид. Я была еще в штанишках, но кое-как напялила остальное и сломя голову бросилась к тебе. Не надо, папочка, в этот день рождения, не надо, дэдди мой!

   Карди улыбнулся, глядя на нее сверху вниз. Ее интуиция, ее любовь пробудили ответный отзвук.

   - Ну-с, можешь распоряжаться мною! - сказал он. - Что ты выбираешь? Итальянский ресторанчик на скале - только ты да я, да Скуик, - или настоящий прием?

   Тото задумалась.

   - Кажется, первое, - объявила она. - Чарльз становится сентиментальным, и это могло бы испортить вечер.

   - Он хочет, чтобы ты вышла за него? - спросил Карди напрямик.

   - Как будто, - отозвалась Тото. - Я говорю, что мне еще рано и всякое такое, но он хочет, чтобы мы вроде как обручились, на два года, скажем, а я не могу. Я его люблю, понимаешь, люблю, как волосы у него лежат, и голос его, и его славные средневековые взгляды на женщин, но он не мог бы заменить мне солнце, луну, звезды, и узнай я, что никогда больше не увижу его, мне вовсе не показалось бы, что свет померк. С ним я чувствую себя не более романтично настроенной, чем когда купаю Давида и Ионафана. А надо чувствовать себя романтично настроенной с человеком, за которого собираешься выйти замуж. По крайней мере, я хочу чувствовать. Чарльз в моей жизни у места, но в нем - не вся жизнь.

   Она высвободила руку и свистнула. Появились Давид и Ионафан.

   Карди смотрел, как она принялась вытаскивать из шелковистой шерсти Ионафана застрявший у уха репей. Янтарными глазами следил за операцией и Давид.

   Тото болтала:

   - Кто-нибудь, глядя, сказал бы: "О, у вашей пекинской собачки репей на ухе! Бедняжка! И как терпеливо наблюдает ваш терьер (прекрасные собаки, отличные сторожа!), как терпеливо стоит!" Так говорил бы человек узкий, с убогим воображением, - ему и в голову не пришло бы, что тут, собственно, в высочайшее ухо мандарина, приближенного к китайскому императору, осмелился впиться дерзкий и низкий паразит и что близкий друг китайского сановника - английский джентльмен-землевладелец, будучи свидетелем во время их совместной прогулки плачевного происшествия, счел, разумеется, своим долгом выразить пострадавшему всяческое сочувствие в трудную минуту.

   - Сколько слов! - прошепелявил Бобби, неслышно, благодаря своим мягким башмакам, выходя на террасу и останавливаясь подле Карди.

   Китайский сановник приветливо помахал ему навстречу пушистым хвостиком, а отпрыск английской аристократии радостно залаял.

   - Подарок вам, Тото, - пробормотал Бобби, вытаскивая коробочку из кармана. - Купил в Париже прошлой весной.

   Тото предоставила Ионафану заняться дальнейшим приведением в порядок его шерсти, вскочила на ноги и открыла коробочку. От восторга у нее перехватило дыхание, она бросилась к Бобби и поцеловала его, в экстазе размахивая шагреневым портсигаром.

   - Как листочек, тоненький, - говорила она. - О, дэдди, подумай...

   - Для "Золотых снежинок" годится, - серьезно объяснил Бобби. - Я, разумеется, примерил сначала.

   Они вместе уложили в портсигар дюжину папирос. На террасу вышел Чарльз Треверс в сопровождении лакея, который нес кофе.

   Карди встретился с ним впервые в Париже, затем он оказался в Гамбурге и далее - здесь, в Копенгагене. Карди нравился молодой американец, очень богатый, воспитанный, прямой юноша, на котором лежал отпечаток какой-то необычайной и приятной чистоплотности, составляющей, по-видимому, торговое клеймо молодой Америки. Он извлек на свет Божий неизбежные чайные розы и небольшой таинственный сверток, перевязанный ленточкой и завернутый в папиросную бумагу, из которой выглядывала черная мордочка. Тото схватила сверток, сорвала бумагу, и на нее залаял крошечный щенок.

   - Вы посмотрите на его ошейник, - сказал, улыбаясь, Треверс.

   Тото нагнула голову щенка и увидела на ошейнике, величиной с браслет, золотую пластинку с надписью: "Саул. Принадлежу Гардении Гревилль. Счастливый песик!"

   Тото довольно рассмеялась, глядя на Треверса поверх маленькой эбеновой головки.

   - Какие милые мысли приходят вам в голову! - сказала она. Чарльз вспыхнул, а Карди подумал с состраданием: "Бедняга!"

   Они пили кофе с тортом на террасе, и Скуик (Squeak (англ.) - писк, визг.) разливала. (Довольно упомянуть, что ее настоящее имя было Вильфрида, чтобы люди сообразительные догадались, откуда пошло это прозвище.)

   Скуик была родом из Австрии, и девять лет тому назад Карди впервые беседовал с ней, - наряду с несколькими дюжинами других кандидаток она предлагала свои услуги в качестве гувернантки. Тото присутствовала при этом, и каждая кандидатка считала долгом расточать нежности по ее адресу. Скуик не нежничала: она вошла в своей клетчатой блузе и темной юбке, в шляпе, которая явно была приобретена по необходимости, а не для украшения, посмотрела на Карди робкими голубыми глазами и очень просто объяснила, что ее бросил муж. Карди тотчас же угадал, что за топорной, спокойной внешностью скрывается существо, страдающее так же, как он.

   Он безжалостно спросил:

   - Вы все еще любите его?

   И Скуик с тихим достоинством, слегка краснея и чуть не плача, откровенно ответила:

   - Конечно, люблю. На следующий вопрос:

   - Нет, детей у меня нет. Мне всегда хотелось иметь ребенка.

   Тото серьезно сказала:

   - Как вы думаете, могли бы вы полюбить меня?

   Скуик, разумеется, обожала ее все эти годы и невероятно баловала.

   Сегодня, одетая в лучшее свое платье, которое Тото выбрала для нее в Париже, а Скуик испортила, насадив ненужные украшения и доделав длинные рукава, - Скуик улыбалась, слушала и была довольна всем миром. За Чарльза она не огорчалась, хотя и была искренне расположена к нему. На ее взгляд, ему повезло уже тем, что посчастливилось влюбиться в такую Тото. Они с Тото одинаково свободно говорили по-немецки и по-французски. Иной раз переходили на английский. Тото нравился акцент, с которым говорила по-английски Скуик.

   Скуик смотрела на собравшихся и думала о тем, как все они милы, и в тысячу первый раз отмечала про себя, до чего красив Карди. Он был из типа жгучих брюнетов, которые либо слишком бросаются в глаза, либо производят особенно благородное впечатление. При полном отсутствии самонадеянности в нем была какая-то особая, проникновенная ласковость, выделявшая его среди других; и даже будь он обезображен, искалечен, в фигуре и посадке головы сохранилось бы подкупающее, изящество - признак истого спортсмена и тренированного жизнью человека. И ростом он был в шесть футов три дюйма без башмаков; черные волосы, начинавшие серебриться на висках, красиво обрамляли смуглое лицо; глаза у него были серые, с очень темными короткими густыми ресницами, которые унаследовала от него Тото.

   Он уже со школьной скамьи играл в карты, за что и получил свое прозвище [Card (англ.) - карта] которое так и осталось за ним на всю жизнь. Родители - ирландцы, поглощенные охотой и скачками, научили его правилам игры, которые Карди запомнил раз навсегда. Он славился тем, что во все игры играл мастерски и по крупной.

   Имея небольшой доход со своего состояния, он благодаря карточной игре мог окружать роскошью Тото и Скуик.

   Ко дню рождения он подарил Тото нитку жемчуга, приобретенную на деньги, выигранные в бридж в Лондоне, куда он незадолго ездил по делам. Тото и Скуик из-за Давида и Ионафана оставались в Париже, где и ждали его.

   Как это ни странно, Тото не стремилась домой. Она любила эту бродячую жизнь: дом связывался в ее представлении с кучей скучных родственников и с вечно вспоминающим выражением лица у отца.

   Чарльз и Бобби неохотно удалились часов около шести, и Тото сообщила Скуик об их планах - "только вы и я и дэдди!".

   Они отправились в такси в итальянский ресторанчик, помещавшийся у дороги на полпути к вершине скалы. Сверху свешивались кусты дрока и терновника; внизу, на террасе, густо разрослись гвоздики и розовая герань: брызги морских волн посеребрили края их лепестков. Дальше скала обрывалась отвесно в море; сплошной, бесконечный сад из роз, фиалок, страстоцвета казалось Тото, когда она подъезжала с отцом к ресторану. Знаменитый итальянский оркестр мягко наигрывал что-то; одна из внутренних комнат была отведена для танцев.

   Тото взволнованно ущипнула Скуик за руку, глаза ее сияли, на губах дрожала улыбка.

   Скуик с гордым удовлетворением замечала, что Тото привлекает общее внимание, танцуя с Карди, На ней было бледно-розовое платье с серебряным поясом и серебряные туфельки на узких ножках. При всей своей стройности, гибкости она дышала силой и здоровьем. Кожа была безукоризненно свежа, очень густые волосы круто вились и блестели.

   Она смеялась, говоря что-то Карди, и смех был совсем детский, безыскусственный и подлинно счастливый.

   В этот вечер она в первый раз прибегла к губной помаде, и Карди бранил ее за это.

   - Мне семнадцать лет, прошу не забывать, - отвечала ему Тото.

   Подавали мороженое из дыни, утку, как всегда в день рождения Тото, и маленькие сливочные сырки, и салат, а вначале коктейль, больше ничего ни Карди, ни Тото не любили пить, как говорила Тото.

   Лениво оглядываясь кругом, Карди задавался вопросом, не следовало ли предложить Чарльзу и Бобби явиться позже. Тото должна танцевать сегодня без передышки. Взгляд его оживился, остановившись на одном столике, у самого края террасы. За ним обедали мужчина и женщина, но не женщина заинтересовала Карди. Он вставил свой монокль в глаз, вгляделся пристальнее, потом вынул монокль, отвернулся и принялся за еду.

   Тото проследила за его взглядом и спросила:

   - Кто эта красивая женщина за столиком подле оркестра, дэдди? Я уверена, что видела ее где-то и его тоже.

   - Это, кажется, Марта Клэр, из кафе Капуцинов, - отозвался Карди.

   - А он кто такой? - настаивала Тото. - Я знаю наверное, что видела его где-то - ужасно красивый, правда?

   Скуик неуклюже повернулась на стуле: стоило Тото заинтересоваться кем-нибудь, как Скуик испуганно настораживалась.

   - Мне хочется, чтобы он обернулся, - весело щебетала Тото.

   Карди продолжал есть утку, но легкая улыбка пробегала под коротко остриженными усами. Чего ради Доминик Темпест здесь, в Копенгагене? И как это ему удалось убедить мадмуазель Клэр сопровождать его?

   Некоторое время он думал о Темпесте. Ему сейчас лет тридцать шесть, должно быть. Пошел по дипломатической части после войны.

   Небо! Как в свое время Ник Темпест, он и Билль потешались над старшим братом Ника!

   Он не имел ни малейшего желания нарушать tete-a-tete Темпеста, и, танцуя, старался держаться подальше от его столика, но они неожиданно наткнулись на Темпеста, когда тот возвращался после разговора по телефону, и Тото тотчас крикнула:

   - Дэдди, да это же мистер Темпест!

   Темпест сразу остановился.

   - А это... да неужели же это Тото? - спросил он. Тото кивнула головой:

   - И совсем взрослая!

   - Да, совсем! - согласился Темпест, улыбаясь Карди.

   Тото снова обратилась к нему:

   - Дэдди говорит, что с вами сидит Марта. Клэр; мне так хочется познакомиться с ней, прошу вас.

   - Увы, это не мадмуазель Клэр, - не задумываясь, ответил Темпест. - Эта дама - жена одного делового знакомого.

   - Красивая, правда? - не унималась Тото, - волосы какие чудесные!

   Темпест кивнул, улыбаясь, поболтал с Карди и отошел.

   Оглянувшись назад, он снова бросил взгляд на то, что его пылкому ирландскому воображению казалось большим розовым цветком на серебряном стебле.

   Вот какова дочка Гревилля, которую он смутно помнил маленьким ребенком с очень тонкими прямыми ножками, очень большими зелеными глазами и очень ровным носиком, обсыпанным веснушками, необычно ласковым ребенком.

   С такой кожей, с такими глазами через год-два она будет ошеломляющей красавицей.

   Немного погодя Марта Клэр сказала ему с загадочной улыбкой:

   - Вы, видимо, увлечены, мой друг! Jeunesse eternelle (вечная юность) околдовала вас.

   Она смеялась, но голос звучал совсем невесело.

   - Я знал их: мужчину - со дня рождения, - вежливо пояснил Темпест. - Поместье его родителей расположено рядом с моим. Он танцует с дочерью.

   Марта пропускала между пальцами свою дивную жемчужную нить. Глупо, конечно, ревновать, она это прекрасно понимала, но Никко так трудно было завлечь и, несомненно, еще труднее будет удержать.

   - Девушка очень мила, - мягко сказала она. Темпест кивнул головой, но тут Марта воскликнула:

   - Так это Гревилль - тот, что так крупно играет!

   - Да, это Гревилль, - подтвердил Темпест. Марта не спускала глаз с Карди, потом с Тото и Скуик.

   - Но это... не может быть, чтобы это была его жена?

   Темпест отвел глаза от персика, который чистил.

   - Гревилль давным-давно развелся с матерью девушки. Сейчас она леди Торренс - мы танцевали у них на яхте в Довиле, если припомните.

   - Mais si! Женщина-топаз: золотые глаза и волосы, а кожа - белый вельвет. И он так и не женился? Почему?

   - Он любил ее, - ровно проговорил Темпест. - Вот почему. Я видел их вместе, - Гревилль старше меня лет на десять, кажется. Я еще учился. Но был у них на свадьбе и по сей день помню необычайное ощущение счастья, которое исходило от них. Венчались они в Лондоне, в Оратории, и прямо оттуда уехали в Ирландию, где я увидел их месяц спустя. Я был в Лондоне, когда состоялся развод, и, помню, с цинизмом молодого савраса подумал, что Гревиллю посчастливилось: женился на протестантке и потому мог развестись.

   Марта лениво протянула:

   - А я и не подозревала, что вы ханжа, Никко мой!

   - Ханжа! - Темпест хотел было запротестовать, но заметил по голубым глазам Марты, что она начинает скучать, и предложил: - Не потанцевать ли нам?

   Тото помахала ему рукой, когда они проходили мимо их столика, и Марта, охваченная внезапно нехорошей ревностью, бросила:

   - Эта девочка пленила вас.

   Скучающее выражение появилось в глазах Темпеста, он сказал любезно:

   - Дорогая, вы идиотик, но премилый, - и на ее довольную улыбку ответил банальным взглядом восхищения.

   Позже они столкнулись с Гревиллями у выхода, пока Темпест ждал Марту.

   Тото была сейчас в белом, напоминавшем плащ итальянского кавалериста, манто из мягкого шелковистого сукна, с высоким меховым воротником, из которого выглядывало смеющееся личико.

   - Сегодня день моего рождения, - сообщила она Темпесту, подавая ему прохладную руку. - Посмотрите, что мне подарил Карди, - она распахнула манто и протянула жемчужную нить к Темпесту.

   Нагнувшись, он уловил слабый запах духов. "Жасмин", - подумал он и взглянул на жемчуг, лунный свет играл в нем, но Темпест смотрел не на ожерелье, а на белую шейку, которую оно охватывало.

   - Прелестно, - сказал он чуть торопливее, чем требовалось.

   - Он страшно красивый, - говорила Тото, - это я о мистере Темпесте. А тебе, папочка, милый, нужен новый смокинг с костяными пуговицами и прямой жилет, или как это у вас называется, - чтобы шел ровно, без острых концов. И галстук такой, чтоб закрывал воротник до самых уголков.

   - А ноги что, сойдут? Как ты полагаешь? - учтиво осведомился Карди. - Я не обратил внимания на носки Темпеста, но на мне те, что ты купила в Париже. Я позволю себе надевать их лишь в столь высокоторжественные дни, как сегодняшний, очень уж они тонки.

   Тото рассмеялась, прильнула щекой к его плечу и всунула ручку в его руку.

   - Мой собственный, дорогой, большой, самый красивый в мире... Но мистер Темпест тоже кровный, правда?

  

   - Кровный? - взволнованно повторила Скуик. - Aber so was sagt man nicht (Такие вещи не говорятся).

   - Да, это требует объяснения, - прошептал Карди.

   Тото объяснила одним словом:

   - Это человек страшно красивый - совсем как мистер Темпест, - с густыми волосами, которые блестят натурально, не от брильянтина, с лицом смуглым и чуть-чуть суровым и глазами, которые кажутся светлыми на смуглом лице, и ресницами, которые кажутся темными, и зубами, которые весело сверкают, когда он улыбается, - человек в платье, которое сидит на нем как влитое, но никогда не бывает тесно, в рубашке с узкими манжетами - вот что это, Скуик!

   - Der liebe Himmel! (Святое небо - нем.) - воскликнула Скуик.

   - Приятно очутиться снова в месте, где можно говорить по-немецки, - непоследовательно заявила Тото. - В Париже у меня волосы дыбом вставали, когда я забывала и начинала напевать "Du meine Seele" или называть Скуик "Liebling".

   Она потащила Скуик к себе наверх и закружила ее по комнате, целуя после каждого куплета песенки из "Веселой вдовы", которой ее убаюкивали, когда она была малюткой.

   По коридору быстро прошел Карди и остановился в дверях.

   Тото не видела его: она теперь учила запыхавшуюся и протестующую Скуик танцевать в такт "Шоколадному солдатику", - "Приди... приди... приди, люби меня", Скуик, левой ногой, "хочу тебя", - очень удобный мотив...

   Скуик вырвалась отчаянным усилием и упала на кровать, а Тото проделала поистине изумительное последнее антраша и, усевшись рядом, обняла ее.

   - Какой чудесный день рождения, правда? Жаль, что кончился.

   - Повернись, дай я расстегну тебе жемчуг, - сказала Скуик.

   Карди шагнул вперед. В руке он держал какую-то бумажку, в лице была натянутость и оживление. Он быстро проговорил:

   - Я еду сегодня в Англию, в Лондон. Успею еще захватить двенадцатичасовой поезд на Эсберг. Я получил телеграмму от твоей матери, Тото! Торренс погиб десять дней тому назад в автомобильной катастрофе. Ты, разумеется, останешься здесь со Скуик.

   Тото подошла к нему и крепко обхватила его тонкими белыми ручками.

   - О, дэдди!

   - Все будет хорошо, - сказал Гревилль; он не то чтобы отстранил обнимающие руки, но сделал нетерпеливое движение и, глядя поверх блестящей головки Тото, сказал Скуик: - Я оставлю вам чек.

   Потом разнял руки Тото.

   - Ты ложись сейчас, деточка! Поздно. Спокойной ночи.

   Он подождал в дверях Скуик, пропустил ее вперед и вышел вслед за ней, не оглядываясь. Тото слышала, что он говорил о деньгах, проходя вместе со Скуик по коридору. Хлопнула дверь, хлопнула еще и еще раз. Тото слышала голос отца, другие голоса, отвечавшие ему, скрип шин по гравию, стук захлопнувшейся дверцы такси, и, наконец, - все глуше и глуше, - замирающий вдали шум колес.

   Светало, когда Тото пробралась в комнату Скуик.

   Она стояла, глядя на спящую Скуик, на ее вязаный платочек, над которым она, Тото, так часто потешалась, на заготовленный Скуик на ночь провиант - яблоко и сухарик, лежавшие на столике у кровати рядом с изображением Мадонны.

   Скуик во сне была очень мила; рот у нее был добрый; густые седые волосы зачесаны в одну косу. "В ней есть что-то материнское", - решила вдруг Тото.

   Она подошла ближе и скользнула под одеяло рядом со Скуик. Та проснулась и спокойно спросила:

   - В чем дело, крошка моя?

   Тото сверху смотрела на нее.

   - Я не могла уснуть, - сказала она. - Не могла из-за папочки, конечно. Скуик, дорогая, будь честна со мной. Не говори ничего лишь бы успокоить. Мне страшно - я не знаю почему. Но папочка вдруг так изменился. Он будто не замечал - тут я или нет. Точно ему все равно. Он даже не попрощался со мной. В первый раз. Ах, Скуик, дорогая, скажи, как думаешь: есть у меня основания бояться... будто... будто что-то угрожает нам, нашей жизни... твоей, папочкиной и моей?..

   Скуик тоже села на кровать и, прежде чем заговорить, тщательно поправила вязаный платочек.

   Затем сказала на своем старательном английском языке:

   - Чего же бояться, крошка? Разве не естественно, что твоя мать вызвала сегодня твоего отца? Он устроит для нее всякие дела, а потом вернется к нам, и мы заживем так же счастливо, как жили и до сих пор.

   - Но он так переменился... он был совсем другой, - плакала Тото. - И ты это сама заметила.

   - Он был расстроен, понятно, - утешала Скуик. - Да и озабочен, разумеется.

   Тото заколотила кулачками по спинке кровати.

   - Ты не хочешь быть откровенной со мной. Ты ходишь вокруг да около и на вопрос не отвечаешь. Дэдди невесть сколько времени не заговаривал со мной о маме. Только сказал мне года три тому назад, что они были несчастны - так несчастны - и расстались, и что мама вышла замуж за лорда Торренса. Почему же, если они были несчастны - так несчастны, что не могли жить вместе, - почему он вдруг, после стольких лет, бросается туда? Ты, наверное, знаешь, что было на самом деле, тебе, наверное, рассказали? А мне - нет.

   Скуик положила теплую успокаивающую руку на холодную дрожащую руку Тото и крепко сжала ее.

   - Маленькая моя, нечего рассказывать. Я знаю только то, что знаешь ты. Несчастная семейная жизнь, разрыв, второй брак. Ты мучаешь себя напрасно. Через неделю-другую твой отец вернется, и ты увидишь, что я была права!

   - А ты это не для того только говоришь, чтобы успокоить меня? - спросила Тото. - Поклянись.

   - Клянусь. - Скуик, улыбаясь, нагнула голову. - А теперь я зажгу спиртовку и приготовлю чай. При всех бедах и испытаниях хорошая чашка чаю - большое подспорье. Я это замечала не раз.

   Она зажгла спиртовую горелку, уютно позвенела чашками и блюдечками, достала кусок торта из коробки, расписанной драконами, которую Тото подарила ей много лет тому назад в Цюрихе, и, наконец, поставила поднос и сама присела на край кровати. Она разлила чай и заставила Тото выпить две чашки и съесть весь торт, после чего Тото свернулась клубочком подле нее и сразу уснула. А Скуик лежала с открытыми глазами и смотрела, как красиво розовеет небо, но сердцем нисколько не радовалась прелестям лета.

   Она вспоминала, какое было у Карди лицо, когда он однажды случайно увидел мать Тото. Он изменился тогда и долго не мог стать прежним.

   Она со вздохом, который она подавила, чтобы не разбудить Тото, подумала, что то же будет и на этот раз, что Карди вернется подавленный, раздражительный или скучающе-озлобленный против всех и всего. Ну, что же, придется это пережить, как пережили тогда.

   - Alles rollt vorbei, - прошептала Скуик и тут же перевела слова Гейне по-английски: в ней очень сильно было чувство чести, и с начала войны она дала тайный обет переводить на английский язык даже свои мысли.

   Тото проснулась в десять часов ослепительно солнечного дня; проснулась, полная воспоминаний о своем дне рождения и, предвкушая удовольствие: за ней зайдет Бобби, чтобы идти вместе купаться.

   Бобби Уолкер принадлежал к той счастливой разновидности странствующих родственников, которая узы родства ощущает за границей гораздо сильней, чем дома. Его мать приходилась Карди дальней кузиной или чем-то в этом роде, и в Лондоне отношения их чахли, а в Копенгагене - который Бобби украшал своим присутствием, изучая банковское дело - пышно расцветали: здешний воздух шел им, очевидно, на пользу.

   Разумеется, будучи двадцати четырех лет от роду, он считал себя влюбленным в Тото, но, как сын своего века, не лишался на этом основании ни сна, ни аппетита, ни хорошего настроения.

   До настоящего времени эта страсть обошлась его отцу в несколько лишних счетов от портного - только и всего.

   Тото позавтракала яйцом, медом и двумя чашками кофе; о предрассветном посещении Скуик не было и речи, но первое, что она спросила, когда после купанья с Бобби поднялась к себе наверх:

   - От папочки есть телеграмма?

   Тото задержала Бобби на ленч, потом отпустила его, сказав, что она устала, а не успел он уйти, как объявила Скуик, что идет гулять и берет с собой Давида и Ионафана.

   Скуик провожала ее глазами, пока она не завернула за угол, затем занялась штопаньем шелковых чулок с таким искусством, что штопка, казалось, не только не портила чулок, но служила украшением.

   "Тото, бедная крошка, не находит себе места; успокоится, когда получит телеграмму".

   День был жгуче-знойный, но Тото заметила это только тогда, когда свернула на узкую песчаную дорожку, которая вела к небольшому сосновому лесу.

   Что же касается Давида и Ионафана, они с самого начала прогулки всячески проявляли свое отрицательное отношение к ней и теперь протестующе пыхтели.

   - Либо гулять, либо эпсомовской соли обоим, - объявила бесчувственная Тото, но сердце ее смягчилось, когда она увидела, как Ионафан, поспешно ковыляя впереди своим чарличаплиновским шагом, вдруг оступился, поскользнулся, будто наступив на свою штанину, и буквально зарылся носом в пыль. Она подняла его: он прижался к ней и совсем размяк, как все "пекинцы", когда их берут на руки.

   Давид продолжал трусить рядом, шумно выдыхая воздух ртом; в его янтарных глазах отразилась грустная покорность. Наконец-то - лес и маленький пруд, тень и прохлада, запах сосны и папоротника, разомлевших на солнце.

   Тото присела и закурила папироску. Копенгаген раскинулся внизу у ее ног; вывеска Тиволи сверкала на солнце. Четко выделялась на ослепительном синем небе статуя Торвальдсена, вся белая, почти неправдоподобно прекрасная.

   День сегодня чудесный - отчего Карди так расстался с ней? И даже не догадался телеграфировать? "Какая-то тень легла на все оттого, что он вдруг изменился, - думала Тото. - Да, легла, и мне не уйти от нее".

   Она откинулась назад и, заложив руки за голову, смотрела на верхушки недвижных сосен и на мозаику неба. Было так тихо, что она слышала, когда обрывалась и падала сосновая игла. И вдруг Тото испугалась тишины.

   Она снова села. Давид и Ионафан исчезли. Тото свистнула и услышала, что они бегут к ней издалека. Первым появился Давид, за ним - Ионафан, сильно запыхавшийся и точь-в-точь похожий на китайского дракона с одного из тех черных с золотом лакированных шкафчиков, что выставлены у Зелигмана в Париже.

   И непосредственно за ними обоими показался Темпест.

   Он был один, сразу заметил Тото и улыбнулся.

   - Не вставайте, - сказал он. - Я тоже присяду, если разрешите.

   Он опустился подле Тото, обхватив колени руками; Давид и Ионафан благосклонно приветствовали его.

   - Это Давид, - сказала Тото, - а это - Ионафан, иначе Дон-Дон, мы так зовем его оттого, что он такой крошечный. Им ужасно не хотелось идти сюда и жариться на солнце... да и мне тоже, но мне надо было пройтись.

   - Откуда такой прилив энергии сегодня? - спросил Темпест.

   Тот вздохнула.

   - Неспокойно на душе. Папочка уехал в Англию.

   - В Англию? - повторил, как эхо, Темпест, не скрывая своего удивления.

   - Умер муж моей матери, - пояснила Тото и рассмеялась неясности выражения. - Будто из книги "Алиса в стране чудес", правда? Но вы, может быть, знали лорда Торренса?

   - Да, знал хорошо, - отозвался Темпест. - Но все же ничего не слышал о его болезни.

   - Произошла автомобильная катастрофа, - серьезно продолжала Тото. - И моя мать вызвала отца.

   Темпест смотрел на Тото, не отрываясь, и видел, что лицо ее быстро заливается краской. "Она обижена... или озабочена..." - лениво подумал он, и в это мгновение Тото подняла голову и взглянула ему прямо в глаза.

   Красота ее глаз с их зеленой прозрачностью и тихими густыми ресницами поразила его. Он подумал снова, как прошлым вечером: "Когда-нибудь она будет ошеломляюще хороша. В самой незрелости ее есть нечто невыразимо милое; предвкушается обаяние будущей законченности, - размышлял Темпест. - Ее холеный вид говорит о чьих-то неусыпных заботах, прекрасные волосы блестят так, что кто-то очевидно, с любовью и подолгу расчесывает их, ухаживает за ними; кожа безукоризненная; костюм делает честь тонкому и здоровому вкусу Карди: сегодня на ней большая изумрудно-зеленая соломенная шляпа, с венком из белых шелковых маков, и белое платье из льно-батиста с зеленой вышивкой. Одета восхитительно, - решил Темпест. - И сама принадлежит к лучшему типу малюток".

   Голос Тото прервал его приятные неторопливые размышления. Она спрашивала очень серьезно:

   - Мистер Темпест, вы знали мою мать, - вы говорили, что знали. Не расскажете ли вы мне о ней? Я лишь крошкой видела ее.

   - Леди Торренс очень хороша собой, - начал Темпест неохотно, - я видел ее несколько недель тому назад в Довиле - яхта Торренса простояла там недели две. Что же мне сказать вам? Затрудняюсь.

   - Скажите, какова моя мать... на самом деле?

   - Она обаятельна и своенравна, - медленно проговорил Темпест.

   - Значит, - быстро перебила его Тото, - ее нельзя забыть, нельзя уйти от нее, да? Вы это называете обаянием?

   - Это результат ее обаяния, надо полагать, - беспечно согласился Темпест. Но тут же случайно перевел взгляд с маленького водопада из сосновых игл, который он пропускал между пальцами, на Тото, и то, что он прочел в ее глазах, заставило его сбросить с себя настроение приятной истомы.

   Тото забыла о нем; она глядела на море, и в глазах ее было то беспомощно-испуганное выражение, какое бывает у ребенка, когда он не может определить источника своего страха.

   Тото уже не была ребенком, но свои огорчения, очевидно, переживала еще, как дитя.

   И Темпест вдруг, на одно мгновение, почувствовал, что к его сочувствию примешивается раздражение: ему невыносима была мысль, что такое лучезарное создание, как Тото, может померкнуть, омрачиться. Мгновение прошло, и к нему вернулось обычное пассивное ко всему отношение.

   "Странная, конечно, фантазия со стороны Гревилля: помчаться так, сломя голову, но..."

   В конце концов, какое ему до этого дело? Эта мысль помогла ему отгонять множество неприятностей, не имевших прямого отношения к его жизни.

   Он терпеть не мог всего того, что по напряженности, минорности хотя бы отдаленно напоминало сцену.

   Он поднялся и, глядя на Тото сверху вниз, улыбался ей той обворожительной, ленивой ирландской улыбкой, которая, при всей своей бессодержательности, влекла к нему людей.

  &n