Стивенсон Роберт Льюис - Тайна корабля

, да, мистер Додд, он уехал около двенадцати, он и еще один матрос. Канака уехал раньше, я знаю это, я отправлял его сундук. Капитан Трент? Я справлюсь, мистер Додд. Да, они все были здесь. Вот их имена в списке, не угодно ли вам просмотреть, пока я сбегаю узнать насчет багажа.

   Я потянул к себе книгу и смотрел на четыре имени, написанные одной и той же рукой довольно крупным и довольно плохим почерком: Трент, Броун, Гэрди и (вместо Аг Винг) Джоз. Амалу.

   - Пинкертон,- сказал я неожиданно,- у вас нет с собой того номера "Западной Газеты"?

   - Всегда при мне,- сказал Пинкертон, доставая листок.

   Я обратился к отчету о кораблекрушении.

   Здесь,- сказал я,- здесь есть еще имя. "Элайас Годдедааль, штурман". Почему нам ни разу не попадался Элайас Годдедааль?

   - В самом деле,- сказал Джим.- Был он в салоне с остальными, когда вы их видели?

   - Не думаю,- ответил я.- Их было четверо, и ни один не походил на штурмана.

   В эту минуту клерк вернулся со справкой.

   - Капитан уехал в экипаже вроде фуры; он и матрос захватили с собой три сундука и большой чемодан. Наш носильщик помог им уложить вещи, но правили они сами. Это было около часа.

   - Как раз вовремя, чтобы поспеть на "Город Пекин",- заметил Джим.

   - Много ли их было здесь? - спросил я.

   - Трое, сэр, и канака,- ответил клерк.- Я ничего не мог узнать о третьем, но он тоже уехал.

   - Мистер Годдедааль, штурман, не был здесь? - спросил я.

   - Нет, мистер Додд, были только те, которые здесь записаны,- сказал клерк.

   - И вы никогда не слыхали о нем?

   - Нет. Вам очень важно найти этих людей, мистер Додд? - полюбопытствовал клерк.

   - Этот джентльмен и я купили разбившееся судно,- объяснил я,- и желали навести кое-какие справки; крайне досадно, что все эти люди исчезли.

   Вокруг нас постепенно образовалась небольшая группа, так как разбившееся судно, все еще интересовало публику, а при этих словах один из присутствовавших, грубый моряк, внезапно сказал:

   - Я думаю, штурман не уехал. Он больной человек, ни разу не покидал лазарета на "Буре", так мне говорили.

   Джим дернул меня за рукав.

   - Едем обратно в консульство,- сказал он.

   Но даже в консульстве ничего не знали о мистере Годдедаале. Доктор "Бури" удостоверил, что он серьезно болен; он прислал свои бумаги, но лично не являлся к властям.

   - Есть у вас телефонное сообщение с "Бурей"? - спросил Пинкертон.

   - Есть,- отвечал клерк.

   - Не можете ли вы справиться или позволить мне справиться? Нам очень важно повидать мистера Годдедааля.

   - Очень хорошо,- сказал клерк и повернулся к телефону.- К несчастью,- сказал он немного погодя,- мистер Годдедааль оставил корабль, и никто не знает, где он теперь.

   - Вы платите за переезд матросов на родину? - спросил я; внезапная мысль мелькнула у меня в голове.

   - Если они требуют,- ответил клерк,- но это не всегда бывает. Сегодня утром мы заплатили за переезд канаки на родину; и, судя по тому, что говорил капитан Трент, остальные собираются ехать домой все вместе.

   - Значит, вы еще не платили за них? - сказал я.

   - Нет еще,- сказал клерк.

   - И, вероятно, будете порядком удивлены, если я скажу вам, что они уже уехали? - спросил я.

   - О, я думаю, что вы ошибаетесь,- ответил он.

   - Однако это факт,- сказал я.

   - Я уверен, что вы ошибаетесь,- повторил он.

   - Могу я на минутку воспользоваться телефоном? - спросил Пинкертон, и, получив разрешение, позвонил в типографию, где мы напечатали наши объявления. Дальше я не слышал его переговоров, так как, внезапно вспомнив грубый почерк в списке "Уайт-Чир-Гауза", спросил клерка, нет ли у них образчика почерка капитана Трента. В ответ я услышал, что капитан Трент не может писать, так как ранил себе руку незадолго до крушения брига; что последняя часть корабельного журнала велась мистером Годдедаалем, и что Трент подписывается левой рукой. Пока я наводил эту справку, Пинкертон кончил переговоры.

   - Это все, что мы можем сделать. Теперь на шхуну,- сказал он,- а завтра вечером я добуду Годдедааля, не будь я Пинкертон.

   - Как же вы устроились? - спросил я.

   - Вы это увидите раньше, чем ляжете спать,- сказал Пинкертон.- А теперь, после всех наших метаний взад и вперед, после отельного клерка и этого клопа Беллэрса будет развлечением и утешением повидать шхуну. Там-то, я думаю, дело кипит.

   Однако на пристани мы не заметили никаких признаков суеты, а на "Норе Крейна" никаких признаков жизни, кроме дыма из кухни. Пинкертон, побледнев и стиснув зубы, вскочил на судно.

   - Где капитан этого?..- он не окончил фразы, очевидно, не находя достаточно подходящего эпитета для выражения своих мыслей.

   Неизвестно было, к кому или к чему он обращался, однако из дверей кухни высунулась чья-то голова, вероятно, кока.

   - В каюте, за обедом,- произнес он лениво, жуя что-то.

   - Выгружен груз?

   - Нет.

   - Ничего не выгружено?

   - Кое-что. Завтра, я думаю, пойдет поживее.

   - Я думаю, что сначала что-нибудь будет сломано,- сказал Пинкертон и направился в каюту.

   Тут мы нашли жирного, смуглого и спокойного человека, важно восседавшего за обильным, по-видимому, обедом. Он взглянул на нас; и когда Пинкертон, не снимая шляпы, остановился перед ним, молча глядя ему в лицо, скрестив руки и сжав губы, смешанное выражение удивления и досады появилось на его благодушной физиономии.

   - Ну! - сказал Джим.- Так вот что значит по-вашему приняться за дело?

   - Кто вы такой? - крикнул капитан.

   - Я? Я - Пинкертон! - ответил Джим, как будто это имя было талисманом.

   - Вы не слишком вежливы, кто бы вы ни были,- последовал ответ.

   Однако известный эффект был произведен, так как капитан встал и прибавил поспешно:

   - Надо же человеку пообедать, мистер Пинкертон.

   - Где ваш штурман? - буркнул Джим.

   - В городе,- сказал капитан.

   - В городе! - проскрежетал Пинкертон.- Ну, я вам скажу, кто вы такой. Вы мошенник, и если бы я не боялся запачкать свои сапоги, я вышвырнул бы вас с вашим обедом за борт.

   - А я вам тоже скажу кое-что,- возразил капитан, побагровев.- Я не поплыву на этом судне, хотя бы вы меня просили на коленях. До сих пор я имел дело с джентльменами.

   - Я могу вам назвать имена многих джентльменов, с которыми вы не будете больше иметь дела, это все клиенты Лонггерста,- сказал Джим.- Уж я вам устрою это, дружок. Убирайтесь отсюда немедленно со всеми вашими потрохами и забирайте с собой вашу сволочь. Я сегодня же найду капитана и матросов.

   - Я уйду, когда мне будет угодно, именно завтра утром,- крикнул капитан нам вдогонку, когда мы выходили из каюты.

   - Какая-то пружина сегодня испортилась в мире, все идет вверх дном! - плакался Пинкертон.- Беллэрс, потом отельный клерк, а теперь этот мошенник. Где мне добыть капитана, Лоудон? Лонггерст уже час тому назад ушел домой, и все ребята разбрелись.

   - Я знаю где,- сказал я,- садитесь!

   Затем я спросил извозчика:

   - Вы знаете гостиницу Черного Тома?

   Туда мы и направились, прошли через бар и нашли (как я и надеялся) Джонсона, предающегося клубным развлечениям. Стол был отодвинут к стене; один тихоокеанский торговец играл на губной гармонике в углу, а посреди комнаты Джонсон и его приятель-моряк, облапив друг друга, тяжеловесно выплясывали какой-то танец. Комната была холодная и тесная; газовый рожок, постоянно грозивший головам танцоров, скудно освещал ее, гармоника пищала и фальшивила, а лица зрителей были важны, точно в церкви. Неделикатно было бы, конечно, прерывать это торжественное увеселение, и потому мы бочком пробрались к стульям, как запоздалые посетители концерта, и терпеливо дожидались антракта. Наконец музыкант, задохнувшись, внезапно остановился. С прекращением музыки танцоры тоже остановились, немного потоптались на месте, все еще облапив друг друга, затем расцепились и оглянулись на публику в ожидании аплодисментов.

   - Славно сплясали! - сказал один из зрителей, но, по-видимому, похвала показалась недостаточной исполнителям, так как (забывая пословицу) они принялись хвалить себя сами.

   - Да,- сказал Джонсон,- я, может быть, плохой моряк, но умею танцевать.

   А его приятель с почти трогательным убеждением прибавил:

   - Моя нога легка, как перышко.

   Вы можете быть уверены, что я не упустил случая прибавить несколько похвальных слов, прежде чем обратился к Джонсону, а затем, умаслив его таким способом, сообщил ему, что считал нужным, о нашем положении и просил, если он не возьмется сам, найти нам подходящего капитана.

   - Я! - воскликнул он.- Я не могу взяться за это дело, скорей отправлюсь в ад.

   - Но ведь вы, кажется, были штурманом? - сказал я.

   - Ну да, был штурманом,- проворчал Джонсон,- но это не причина оставлять меня с каждым судном. Но вот что я вам скажу; я, кажется, могу заполучить для вас Арти Нэрса. Вы знаете Арти? Моряк первого сорта и молодец.

   Он объяснил мне, что мистер Нэрс, которому обещано судно через шесть месяцев, когда все уладится, живет очень уединенно и будет рад переменить климат.

   Я позвал Пинкертона и сообщил это ему.

   - Нэрс! - воскликнул он.- Да я был бы радешенек даже тому, кто только носит штаны Нэрса! Да, Лоудон, это самый лихой штурман в Сан-Франциско!

   Это искреннее одобрение скрепило предложение; Джонсон согласился добыть Нэрса до шести утра, а Черный Том, приглашенный на совещание, обещал нам доставить к тому же часу четверых молодцов, и притом трезвых (что показалось нам излишней роскошью).

   Улицы были освещены, когда мы вышли от Черного Тома: улица за улицей сверкали газом или электричеством, взбирались светлыми полосами на крутые склоны холма в нависшую над городом тьму, а с другой стороны, где дрожали невидимые воды залива, сотни фонарей отмечали место стоянки сотни судов. Морской туман поднимался высоко к небу, и на уровне человеческой жизни и деятельности было ясно и свежо. По молчаливому соглашению мы отпустили извозчика и пошли рука об руку обедать в "Пудель".

   На ближайшем углу я заметил расклейщика афиш: время было уже позднее для этого занятия, и я остановил Пинкертона, чтобы прочесть афишу. Вот что я прочел:

   - Это ваша идея, Пинкертон? - воскликнул я.

   - Да. Эти не теряли времени, надо отдать им справедливость,- не то, что тот мошенник,- сказал он.- Но, Лоудон, это еще не все. Суть идеи вот в чем: мы знаем, что этот человек болен; ну, так по экземпляру афиши разослано в каждый госпиталь, каждому доктору и в каждую аптеку Сан-Франциско.

   Конечно, по отношению к нашему делу расход являлся ничтожным, но все же меня напугала расточительность Пинкертона, и я высказал это.

   - Что значат теперь несколько долларов? - ответил он угрюмо.- Развязка наступит через три месяца.

   Мы пошли дальше молча и не без внутренней дрожи. Даже у "Пуделя" мы ели неохотно и редко обменивались словами, и только после третьего бокала шампанского Пинкертон откашлялся и бросил на меня умоляющий взгляд.

   - Лоудон,- сказал он,- вы не хотели говорить об одном предмете. Я выражусь только обиняком. Это не потому,- он запнулся,- не потому, что вы недовольны мной? - заключил он с дрожью в голосе.

   - Пинкертон! - воскликнул я.

   - Нет, нет, погодите,- заторопился он,- дайте мне сначала высказаться. Я ценю деликатность вашей натуры, хотя и не могу подражать вам в этом; и очень хорошо понимаю, что вы скорее умрете, чем скажете, но все-таки вы можете чувствовать себя разочарованным. Я думал, что лучше сумею обделать это сам. Но когда я увидел, как трудно приходится добыть нужную сумму в этом городе, когда я увидел, что сам Дуглас Б. Лонггерст отказывается от предприятия, то, говорю вам, Лоудон, я начал отчаиваться; и - я, может быть, наделал ошибок, без сомнения, тысячи людей сделали бы лучше моего,- но даю вам честное слово, я сделал все, что мог.

   - Мой бедный Джим,- сказал я,- точно я когда-нибудь сомневался в вас! Точно я не знаю, что вы сделали чудеса! Весь день я восхищался вашей энергией и находчивостью. Что касается того предмета...

   - Нет, Лоудон, не нужно,- ни слова больше! Я не хочу слышать,- воскликнул Джим.

   - Ну, сказать правду, мне бы и не хотелось говорить вам,- ответил я,- потому что это вещь, которой я стыжусь.

   - Стыдитесь, Лоудон? О, не говорите этого, не употребляйте такого выражения даже в шутку! - протестовал Пинкертон.

   - Разве вам не случается делать что-нибудь, чего вы потом стыдитесь? - спросил я.

   - Нет,- ответил он, вытаращив глаза,- зачем? Я иногда жалею потом, если выходит не то, на что я рассчитывал. Но я не вижу, почему бы мне стыдиться.

   Я восхищался простотой характера моего друга. Затем я вздохнул.

   - Знаете ли, Джим, о чем я всего больше жалею? - сказал я.- О том, что мне не придется быть на вашей свадьбе.

   - На моей свадьбе! - повторил он тоже со вздохом.- Не бывать теперь моей свадьбе. Я сегодня же верну ей слово. Это-то и угнетало меня весь день. Я чувствую, что не имел права после обручения браться за такое рискованное предприятие.

   - Ну, Джим, ведь это моих рук дело, и вы должны сердиться на меня,- сказал я.

   - Ни крошечки! - воскликнул он.- Я так же увлекся, как вы, только вначале не был так решителен. Нет, я должен благодарить себя самого, но это плачевная штука.

   Джим отправился исполнять свою печальную миссию а я вернулся в контору, зажег газ и сел, чтобы обдумать события этого достопамятного дня: странные обстоятельства дела, которые начали выясняться, исчезновения, страхи, огромные суммы денег и опасную и неблагородную задачу, предстоящую мне в недалеком будущем.

   Трудно при ретроспективном обзоре подобных дел не приписать себе в прошлом ту степень знания, которой мы обладаем теперь. Но я могу сказать, оставаясь верным действительности, что я томился в тот вечер лихорадкой подозрительности и любопытства, истощал свое воображение в придумывании решений, которые отбрасывал, как не соответствующие фактам, и находил в окружавшей меня тайне стимул для моего мужества и целебный бальзам для совести. Я решил, что не могу отступать ни в коем случае. Контрабанда - одно из самых скверных преступлений, потому что, занимаясь ею, мы обворовываем всю страну prorata, и, следовательно, еще более разоряем бедняка: продавать контрабандный опиум - преступление особенно черное, потому что оноисродни не столько убийству, сколько бойне. Все эти пункты были для меня совершенно ясны; моя симпатия вооружалась против моего интереса; и не будь Джим замешан в это дело, я бы почти с удовольствием думал о возможной неудаче. Но Джим, все его состояние, его женитьба зависели от моего успеха, а я ставил интересы моего друга выше интересов всех островитян Тихого океана. Это жалкая личная мораль, если угодно, но это моя мораль, лучшая, какой я обладаю, и я не столько стыжусь того, что ввязался в это дело, сколько горжусь тем, что (пока я занимался им, и ради моего друга) вставал рано, а ложился поздно, лично руководил всем, спокойно встречал опасности и хоть раз в жизни вел себя как настоящий мужчина. В то же время я желал бы иного поприща для приложения энергии, и был тем более благодарен за смягчающий элемент тайны. Не будь его, я бы хоть и взялся за дело, но вряд ли с таким рвением; и если я испытывал в этот вечер нетерпеливое желание отплыть в море, поскорее добраться до острова и разбившегося судна, то потому, что рассчитывал наткнуться там на ответ на сотни вопросов и узнать, почему капитан Трент обмахивал свое багровое лицо на бирже, и почему мистер Диксон бежал от телефона в меблированном доме на Миссион-стрит.

  

   Я чувствовал себя несчастным, засыпая; и в таком же настроении открыл глаза утром, со смутным сознанием какого-то еще не определившегося бедствия, с затекшими ногами и тяжелой головой. Я, должно быть, лежал некоторое время пассивный и тупонесчастный, прежде чем сообразил, что кто-то стучится в дверь. Тут мои душевные силы разом вернулись на свои места, и я вспомнил аукцион, разбившееся судно, Годдедааля и Нэрса, Джонсона и Черного Тома, и вчерашние хлопоты, и разнообразные обстоятельства наступающего дня. Эта мысль подействовала на меня как труба в час битвы. Я вскочил с постели, прошел через контору, где Пинкертон спал крепким сном на складном диване, и остановился в дверях, в своем ночном одеянии, принять гостей. Впереди, в качестве церемониймейстера, стоял улыбающийся Джонсон. За ним следовал, в парадной шляпе и с сигарой в зубах, капитан Нэрс, признавший наше старое знакомство коротеньким кивком. За ним, в свою очередь, группа матросов, новая команда "Норы Крейны", стояла на площадке лестницы, полируя стену спинами и локтями. Им я предоставил размышлять на досуге, а обоих командиров немедленно ввел в контору, где, взяв Джима за плечо, медленно вернул его в сознание. Он сел, видимо, еще не придя в себя, и уставился на нового капитана.

   - Джим,- сказал я,- это капитан Нэрс. Капитан, мистер Пинкертон.

   Нэрс повторил свой кивок по-прежнему молча и, как мне показалось, пристально наблюдая за нами обоими.

   - О! - сказал Джим. - Так это капитан Нэрс? Доброго утра, капитан Нэрс. Рад познакомиться с вами, сэр. Мне хорошо известна ваша репутация.

   Пожалуй, при существующих обстоятельствах этот привет был не особенно уместным. По крайней мере, Нэрс ответил на него каким-то ворчанием.

   - Ну, капитан,- продолжал Джим,- вы знаете, в чем дело. Вам нужно вести "Нору Крейну" к Мидуэй-Айленду, разобрать разбившееся судно, отправиться в Гонолулу и вернуться сюда. Это понятно, я думаю?

   - Вот что,- отвечал Нэрс с той же недружелюбной сдержанностью, причина которой, думаю, вам известна,- это плавание мне подходит; надо только выяснить кое-какие пункты. Нам нужно поговорить с вами, мистер Пинкертон. Но пойду ли я, нет ли,- кто-нибудь пойдет. Нет смысла терять время: вы можете дать мистеру Джонсону записку, он заберет людей, отправится с ними на судно и подготовит его к отплытию. Канальи выглядят трезвыми,- прибавил он с видом крайнего отвращения,- нужно поставить их на работу, чтобы удержать в этом состоянии.

   Получив согласие, Нэрс подождал, пока его подчиненные ушли, а затем перевел дух с видимым облегчением.

   - Теперь мы одни и можем потолковать,- сказал он.- В чем, собственно, дело? О нем оповещали как о музее Барнума, и ваше объявление взбудоражило всю прибрежную часть. Это не совсем удобно, потому что я именно теперь немножко притаился; и, во всяком случае, прежде чем я приму судно, мне нужно выяснить себе все обстоятельства.

   Пинкертон рассказал ему всю историю, начав с деловой точностью и мало-помалу разгорячаясь до повествовательного экстаза. Нэрс сидел и курил, не снимая шляпы и подчеркивая каждый новый факт сердитым кивком. Но его светло-голубые глаза выдавали его, заметно разгораясь.

   - Теперь вы сами видите,- заключил Пинкертон,- что Трент, по всей вероятности, отплыл в Гонолулу; а чтобы нанять оттуда быстроходную шхуну на Мидуэй, потребуется лишь небольшая доля пятидесяти тысяч долларов. Вот тут-то мне и нужен настоящий человек! - воскликнул Джим с заразительной энергией.- Разбившееся судно мое; я заплатил за него чистоганом; и если дойдет дело до драки, то я хочу, чтобы дрались не шутя. Если вы не вернетесь через девяносто дней, то говорю вам прямо, я лопну с таким треском, какого еще не слыхали на этом берегу. Это дело жизни и смерти для мистера Додда и для меня. Похоже, что без драки на острове не обойдется; и когда я услышал вчера ваше имя и увидел вас этим утром, я сказал себе: "Нэрс достаточно хорош для меня".

   - Я вижу,- заметил Нэрс, изучая пепел на своей сигаре,- что чем скорее я буду с этой шхуной за Фараллонсом, тем приятнее будет для вас.

   - Вы именно такой человек, о котором я мечтал! - воскликнул Джим, подскочив на постели.- В вас нет ни капли обмана.

   - Ладно,- сказал Нэрс.- Теперь другой пункт. Я слышал что-то о суперкарге.

   - Это мистер Додд, мой компаньон,- сказал Джим.

   - Не вижу смысла,- сухо возразил капитан.- По-моему и одного капитана довольно.

   - Не разочаровывайте меня,- ответил Пинкертон,- вы говорите, не подумав. Не стану же я поручать вам дела нашей фирмы? Думаю, нет. А ведь это не только плавание, но и торговая операция, которой заведует мой компаньон. Вы будете командовать судном, следить за разборкой разбившегося судна и распоряжаться работой матросов, и хлопот у вас будет по горло. Только условимся насчет одной вещи: все должно быть сделано к удовлетворению мистера Додда, потому что платит мистер Додд.

   - Я привык давать удовлетворение,- сказал мистер Нэрс, густо покраснев.

   - И здесь дадите! - воскликнул Пинкертон.- Я понимаю вас. Вы неподатливы, но зато действуете напрямик.

   - Все-таки нужно выяснить положение,- возразил Нэрс, слегка смягчившись.- Я разумею мое положение. Я не намерен плавать за боцмана; довольно уж того, что я соглашусь вступить на это комариное судно.

   - Ну, я вам говорю,- ответил Джим, подмигнув с неописуемым выражением,- с таким капитаном оно будет стоить трехмачтового корабля.

   Нэрс усмехнулся; нетактичный Пинкертон еще раз одержал победу по части такта.

   - Теперь еще один пункт,- сказал капитан, не обращая на это внимание.- Надо столковаться с собственниками.

   - О, предоставьте это мне; я ведь из кампании Лонггерста,- ответил Джим с неожиданным порывом тщеславия.- Всякий, кто хорош для меня, будет хорош для них.

   - Кто же они? - спросил Нэрс.

   - Мак-Интайр и Спиталь,- сказал Джим.

   - А, хорошо, дайте мне вашу карточку,- сказал капитан,- вам нет надобности писать что-нибудь; Мак-Интайр и Спиталь у меня в кармане.

   Хвастовство за хвастовство; так всегда выходило у Нэрса с Пинкертоном - двух тщеславнейших людей, каких я только знал. Восстановив таким образом себя в собственном мнении, капитан встал, и, кивнув головой на прощание, удалился.

   - Джим,- воскликнул я, когда дверь за ним затворилась,- мне не нравится этот человек.

   - Он подходит для вас, Лоудон,- возразил Джим.- Он типичный американский моряк - храбр как лев, находчив и горд с хозяевами. Человек, побивший рекорд.

   - По части грубости на море,- сказал я.

   - Говорите, что хотите,- воскликнул Пинкертон,- но мы встретили его в добрый час: я бы доверил ему жизнь Мэми!

   - Кстати, а объяснение с Мэми? - спросил я.

   Джим, натягивавший брюки, остановился.

   - Это благороднейшая душа, какую только создавал Бог! - воскликнул он.- Лоудон, я хотел растолкать вас ночью, и надеюсь, вы не обидетесь, что я не сделал этого. Я застал вас спящим, и мне показалось, что вы совсем разбиты, так что я оставил вас в покое. А новости такие, что стоило разбудить вас; но даже вы, Лоудон, не почувствовали бы их так сильно, как я.

   - Какие новости? - спросил я.

   - Вот какие,- ответил Джим.- Я объяснил ей положение дел и сказал, что отказываюсь от женитьбы. "Значит, я вам надоела?" - говорит она, спаси ее Бог! Ну, вот, я опять объяснил ей, как обстоят дела, и шансы на банкротство, и необходимость вашего отъезда, и что я собирался пригласить вас дружкою, и все прочее. "Если я не надоела вам,- говорит она,- то я думаю, что есть только один способ устроиться. Обвенчаемся завтра, тогда мистер Лоудон может быть дружкою прежде, чем уйдет в море". Вот что она сказала, коротко и ясно, точно героиня Диккенса. Напрасно я толковал о банкротстве. "Тем более вы будете нуждаться во мне",- сказала она. Лоудон, я об одном молю: поправить дело ради нее; я молился об этом ночью возле вашей постели - за вас, за Мэми и за себя; и - не знаю, верите ли вы в молитву, да я и сам немножко верующий,- но какой-то мир снизошел на меня, и, право, я думаю, что это был ответ. Никогда еще не было такого счастливого человека! Вы, да я, да Мэми; тройная связь, Лоудон. И она так любит вас, Лоудон, считает вас таким благовоспитанным и distingue, и так была довольна, что я пригласил вас дружкою. "Мистер Лоудон",- говорит она таким дружелюбным тоном. Потом сидела до трех утра, приспособляя платье для свадьбы; мне так приятно было глядеть на нее и следить, как быстро ходит иголка, и говорить себе: "Вся эта торопливость, Джим, чтобы выйти за тебя замуж!" Я просто не мог поверить этому; это было точно волшебная сказка. Воспоминание о старых временах кружило мне голову; я был тогда так неотесан, так невежествен и так одинок, а теперь как сыр в масле катаюсь, и, убей меня Бог, если знаю, чем я это заслужил.

   Так он изливал, с невинным многословием, обуревавшие его чувства; а я должен был вылавливать из этих бессвязных сообщений детали его нового плана. Они должны были обвенчаться в этот день; свадебный завтрак предполагался у Франка; вечером прощальное посещение "Норы Крейны", а затем нам предстояло пуститься: мне в мое плавание, Джиму в брачную жизнь. Если я и питал когда-нибудь недоброжелательное чувство к мисс Мэми, то простил ей теперь; так честно и хорошо, так смело и рискованно было ее решение. Небо подернулось свинцовыми тучами, и Сан-Франциско никогда еще (на моей памяти) не выглядел таким тусклым и кислым, таким серым и грязным, точно преждевременно состарившимся городом; но все время, пока я бегал по делам, то в гавани, то по шумным улицам, среди грубых звуков и безобразных зрелищ, в душе моей звучала точно тихая музыка мысль о счастье моего друга.

   А денек действительно выдался хлопотливый. Наскоро позавтракав, Джим побежал в Сити-Голл и к Франку сделать нужные приготовления к свадьбе, а я поспешил к Джону Смиту позаботиться насчет припасов, а затем на "Нору Крейну" удостовериться, как идут дела. Она показалась мне еще меньше, чем вчера, вследствие контраста с различными большими судами. На ней уже царила отчаянная суматоха; пристань рядом была загромождена бочками, сундуками, ящиками, бухтами канатов, миниатюрными бочонками крупного пороха,- так что, казалось, никакая человеческая изобретательность не уместит всего этого добра на шхуну. Джонсон был в жилете, красной рубашке и панталонах из индейского коленкора; глаза его светились деятельностью. Я обменялся с ним двумя-тремя словами, затем поднялся на корму и спустился в главную каюту, где капитан сидел за вином с комиссионером.

   Я с неудовольствием смотрел на маленькую каморку, которую мне в течение стольких дней предстояло называть своим домом. У правого борта было помещение для капитана; у левого две грязные каютки, одна над другой, примыкавшие за кормой к неопрятному буфету. Стены были желтые и сырые, пол черный и грязный; повсюду валялась солома, старые газеты и обломки ящиков; а в качестве украшений имелись только термометр, подаренный каким-то торговцем виски, да висячая лампа. Трудно было предвидеть, что не пройдет и недели, как я буду считать каюту веселой, светлой, уютной и даже просторной.

   Я познакомился с комиссионером и его молодым другом, которого он привел с собою, чтобы, по-видимому, курить сигары; и когда мы выпили по стакану калифорнийского портвейна, чересчур сладкого и приторного для утреннего питья, он выложил на стол свои бумаги и созвал матросов. Они столпились в каюте и стояли, поглядывая то на потолок, то на пол, являя картину бараньего недоумения, с обычным видом желания и нерешимости плюнуть. Удивительный контраст с ними представлял китаец кок, спокойный, важный, выделявшийся опрятной одеждой, гидальго морей.

   Вряд ли вам случалось когда-нибудь быть свидетелем последовавшего затем фарса. Законы о мореплавании в Соединенных Штатах составлены (благодаря неподражаемому Джо) в духе отеческой строгости и исходят из предположения, что бедный Джэк идиот, а противоположная сторона - мошенники и негодяи. Длинный и многословный список правил, своего рода корабельный билль о правах, должен быть прочитан отдельно каждому матросу. Я имел теперь удовольствие прослушать его пять раз кряду; и вы подумаете вероятно, что я хорошо ознакомился с их содержанием. Но комиссионер, почтенный человек, занимается этим не один год; и если мы вспомним аналогичные случаи священнической службы, то не удивимся, что он отбарабанил правила tempo prestissimo, не переводя духа; так что я, несмотря на выработанное практикой внимание образованного человека, уловил только часть, матросы же ничего не уловили. Не браниться, отдавая приказания, не носить при себе ножей; Мидуэй-Айленд или любой порт может быть назначен хозяином; оставаться в море не дольше шести месяцев, в порту выплачивать жалованье: такова, кажется, была суть этих необычайно многословных правил. Кончив чтение, комиссионер каждый раз глубоко переводил дух, и, вернувшись к своей обычной манере разговора, приступал к делу. "Ну-с, любезнейший,- говорил он,- вы поступаете матросом за столько-то долларов золотой американской монетой. Подпишите вашу фамилию, если она у вас есть и если вы умеете писать". Затем, когда матрос подписывал фамилию (с несказанным трудом переводя дух), комиссионер записывал его приметы, рост и прочее, согласно официальной форме. В этом описании наружности он, по-видимому, руководствовался собственным инстинктом, так как я ни разу не заметил, чтобы он взглянул на описываемого. Впрочем, капитан помогал ему обычным комментарием: "Волосы голубые, глаза русые, нос пять футов семь дюймов, рост курносый" - шуточки, надо полагать, такие же старые, как американский флот, и, подобно таким же шуткам за бильярдом, повторяемые с неизменным удовольствием. Особенно разыгрался юмор при найме китайца кока, который был зачислен на судно под прозвищем "Уэн Ленг" {Букв. "Одно легкое" (прим. перев.).}, заставившим его протестовать, а комиссионера самодовольно ухмыляться.

   - Теперь, капитан,- сказал последний, когда матросы ушли и он свернул свои бумаги,- закон предписывает вам позаботиться о запасе белья для матросов и лекарствах.

   - Надеюсь, я знаю это,- сказал Нэрс.

   - Надеюсь, знаете,- ответил комиссионер и отправился восвояси.

   Но когда он ушел, я обратился к Нэрсу с тем же вопросом, так как был уверен, что у нас нет с собой этих запасов.

   - Ну,- проворчал Нэрс,- разве не лежат на пристани шестьдесят фунтов негритянской головы, да двадцать фунтов соли? Кроме того, я никогда не ухожу в плаванье без запаса лекарств в дорожном мешке.

   Действительно, в отношении врачебных средств мы были богаты. Капитан захватил с собой обычный запас снадобий, которые, как это водится у матросов, ежедневно принимал сам, проявляя крайнюю непоследовательность и переходя от Красной Микстуры Кеннеди к Белой, и от сассапарели Гуда к сиропу тетки Зейгель. Было у него, кроме того, несколько наполовину опорожненных бутылок без ярлыков, так что Нэрс определял их содержимое по запаху и по догадке. "Пахнет, будто средство против поноса,- говорил он,- надо попробовать, тогда узнаю". Но по части белья не было ничего. Так предписываются и не выполняются отечественные законы!.. И шхуна отплыла, подобно множеству своих соседей, подлежа штрафу в шестьсот долларов.

   Эта характерная сцена, о которой я так долго распространялся, была только моментом этого дня деятельности и волнений. Чтобы снарядить шхуну для плавания и сыграть свадьбу между рассветом и сумерками, требуются героические усилия. Весь день Джим и я бегали и метались, то хохотали, то чуть не плакали, совещались о неожиданных затруднениях, устремлялись (с подготовленным сарказмом на устах) к какой-нибудь неаккуратной модистке, наведывались на шхуну и к Джону Смиту и на каждом углу вспоминали (благодаря нашим же объявлениям) о нашем отчаянном положении. Среди этой суеты я улучил время осмотреть с полдюжины витрин ювелиров, и мой спешно купленный подарок был принят благосклонно. В самом деле, это было, кажется, последним (хотя не самым маловажным) из моих дел, законченных прежде, чем старик-пастор, лысый и благодушный, вышел из своего жилища и проследовал в контору, где, в сгущающихся сумерках, при холодном мерцании "Тринадцати Звезд" и ярком блеске сельскохозяйственной машины Джим и Мэми были превращены в одно существо. Обстановка была нелепая, но сама сцена милая, оригинальная и трогательная: у наборщиков были такие приветливые лица и красивые букеты, Мэми держалась так скромно, а Джим - как мне описать бедного, преобразившегося Джима? Он начал с того, что отвел пастора в дальний угол конторы. Не знаю, что он ему говорил, но имею основание думать, что он распространялся о собственном негодяйстве, так как говорил со слезами; а старик-пастор, искренне тронутый, утешал и ободрял его, и я расслышал фразу: "Уверяю вас, мистер Пинкертон, немногие могут сказать то же о себе",- из чего заключил, что мой друг смягчил под конец свои самообвинения какой-нибудь законной похвальбой. После этой исповеди Джим направился ко мне, и хотя не зашел дальше восторженного повторения моего имени и крепкого рукопожатия, но его волнение, подобно электрическому заряду, сообщилось и дружке. Наконец мы приступили к церемонии, все в растрепанных чувствах. Джим был вне себя, и сам священник обнаруживал сочувствие в голосе и жестах, а в заключение прочел отеческое наставление, поздравил Мэми (которую назвал "милочкой") со счастьем иметь такого превосходного супруга и заявил, что ему никогда не случалось венчать такую интересную парочку. Тут, в качестве нисходящего свыше благословения, явилась, deus ex machina, карточка Д. Б. Лонгтерста, с поздравлениями и четырьмя дюжинами Перье-Жуэ. Бутылка была откупорена, священник предложил тост за здоровье новобрачной, ее подружки хихикнули и пригубили, я произнес веселый спич со стаканом в руке. Но бедный Джим не дотронулся до вина. "Не пейте,- шепнул я ему,- в вашем состоянии вы опьянеете, как сапожник". "Спасибо, Лоудон! - ответил Джим, пожимая мне руку,- вы опять спасли меня!"

   Тотчас затем последовал ужин у Франка, сопровождавшийся несколько натянутые весельем; после чего, забрав половину Перье-Жуэ,- больше я не хотел взять,- мы отправились в наемном экипаже на "Нору Крейну".

   - Какой милый кораблик! - воскликнула Мэми, когда ей указали нашу миниатюрную шхуну; а затем, подумав, обратилась к дружке: - И какой вы храбрый, мистер Додд,- отправляетесь в океан на такой скорлупке!

   Я заметил, что это обстоятельство подняло меня в ее глазах.

   "Милый кораблик" представлял зрелище ужасающей суматохи, а его экипаж - картину усталости и дурного настроения. Кок таскал ящики из каюты в лазарет, а четверо матросов, потные и угрюмые, передавали их один другому со шкафута. Джонсон на некоторое время заснул у стола, а капитан, сердито насупившись, курил сигару в своей каюте.

   - Послушайте,- сказал он, вставая,- вы пожалеете, что приехали. Мы не можем остановить работу, если хотим отплыть завтра. Судно, снаряжающееся в плавание, не место для публики. Вы будете только мешать людям.

   Я собирался ответить грубыми словами, но Джим, знакомый с натурой моряков, как вообще он был знаком со всем, что имело отношение к делам, поспешил умаслить капитана.

   - Капитан,- сказал он,- я знаю, что мы здесь мешаем, и что у вас хлопот по горло. Но мне хотелось только, чтобы вы выпили с нами стаканчик вина, Перье-Жуэ, от Лонггерста, по случаю моей свадьбы и отъезда Лоудона - мистера Додда.

   - Ну, ладно, - сказал Нэрс, - полчаса куда ни шло. Смена, эй! - прибавил он, обращаясь к матросам.- Ступайте на полчаса проветриться, потом будете работать живее. Джонсон, не раздобудете ли стул для леди!

   Тон его был любезнее слов; но когда Мэми направила на него нежный огонь своих глаз и сообщила ему, что он первый морской капитан, с которым она встречается, "исключая, конечно, пароходных капитанов",- пояснила она,- выразила восхищение его мужеством, и, может быть (я предполагаю, что уловки дам те же, что и мужчин), дала ему почувствовать себя молодцом, наш медведь начал смягчаться и уже в виде оправдания, хотя все еще сердитым тоном, распространился о своих затруднениях.

   - Возни изрядно,- сказал он.- Половина припасов оказалась негодной; я сверну за это шею Джону Смиту. Потом явились две газетные бестии и добивались от меня справок, пока я не пригрозил им первым, что попалось под руку; затем какой-то клоп миссионерского вида, желающий плыть в Райати или куда-то в другое место. Я сказал ему, что вышвырну его на пристань носком сапога, и он ушел с проклятиями. Только шхуну опакостил своим присутствием.

   Пока Нэрс говорил это своим странным, отрывистым, сердитым тоном, Джим рассматривал его со спокойным любопытством, как нечто знакомое и в то же время курьезное.

   - На пару слов, дружище,- сказал он, внезапно обращаясь ко мне; затем вывел меня на палубу и прибавил:

   - Этот человек будет нестись на всех парусах, пока у вас волосы не поседеют, но никогда не вмешивайтесь, не говорите ни слова. Я знаю его нрав: он скорее умрет, чем послушается совета; и если скажете ему что-нибудь, он сделает как раз наоборот. Я часто стесняюсь давать советы, Лоудон, и когда делаю это, то, значит, ничего другого не остается.

   Маленькое заседание в каюте, начавшееся так неудачно, закончилось под смягчающим влиянием вина и женщины при наилучшем настроении и довольно весело. Мэми, в плюшевой шляпке Генсборо и шелковом платье темно-красного цвета, сидела как королева среди своих грубых собеседников. Страшный беспорядок каюты оттенял ее лучезарное изящество: просмоленный Джонсон пал перед ее волшебной красотой; она сияла в этом жалком помещении, как звезда; даже я, обыкновенно не принадлежавший к числу ее поклонников, под конец воспламенился, и сам капитан, хотя и не был в ухаживательном настроении, предложил мне увековечить эту сцену моим карандашом. Это было последним актом вечера. Как я ни торопился, но полчаса растянулись на три, прежде чем я закончил: Мэми была оттушевана вполне, остальные набросаны эскизно, себя самого художник изобразил с затылка и очень похоже. Но всего больше я постарался над Мэми, и это был мой главный успех.

   - О! - воскликнула она.- Неужели я действительно похожа на это? Неудивительно, что Джим...- Она остановилась и прибавила: - Это так же красиво, как он добр! - эпиграмма, которая была оценена и повторялась, когда мы распростились и следили за удалявшейся парочкой.

   Так наше прощание было заглушено смехом, и мы расстались прежде, чем я успел сообразить, в чем дело. Фигуры исчезли вдали, шаги стихли на безмолвной набережной; на корабле матросы вернулись к работе, капитан к своей одинокой сигаре; и я наконец был один и свободен после долгого дня, полного хлопот и волнений.

   У меня было тяжело на душе, быть может, под влиянием усталости. Я смотрел то на пасмурное небо, то на колеблющееся отражение ламп в воде, как человек, утративший всякую надежду и рассчитывающий найти убежище только в могиле. И вдруг мне представился "Город Пекин", плывущий со скоростью тринадцати узлов в Гонолулу, с ненавистным Трентом, быть может, и с таинственным Годдедаалем; и при этой мысли кровь взволновалась во мне. Казалось, о погоне и думать нечего; казалось, у нас нет никаких шансов, раз мы прикованы к месту и теряем драгоценное время на укладку жестянок с бобами. "Пусть себе явятся первыми! - думал я.- Пусть себе! Мы не заставим долго ждать себя!" И с этого момента я стал считать себя человеком опытным, хладнокровным, и только что не лелеял мысль о кровопролитии.

  

   Но вот прекратилась работа в каюте, так что я мог улечься в постель; не скоро после этого сон посетил меня, а затем, спустя минуту (так, по крайней мере, мне показалось), я был приведен в сознание криками матросов и скрипом снастей.

   Шхуна отчалила прежде, чем я вышел на палубу. В туманном полумраке брезжущего утра я видел тащивший нас буксир с рдеющими огнями и клубящимся дымом и слышал, как он бьет взбудораженные воды бухты. Передо мною на группе холмов громоздился освещенный город, казавшийся разбухшим в сыром тумане. Странно было видеть это ненужное освещение, когда звезды уже почти угасли и утренний свет был достаточно силен, чтобы показать мне и дать узнать одинокую фигуру, стоявшую на пристани.

   Или не глаза, а сердце помогло мне узнать, чья тень виднеется в тумане среди фонарей набережной? Не знаю! Во всяком случае, это был Джим; Джим, явившийся взглянуть на меня в последний раз, и мы успели только обменяться прощальными и безмолвными приветствиями. Это было наше второе расставание, после которого мы поменялись ролями. Теперь я должен был разыгрывать аргонавта, обделывать дела, составлять планы и приводить их в исполнение, если бы понадобилось, ценою жизни; а ему предстояло сидеть дома, посматривать в календарь и ждать. Я знал, кроме того, другую вещь, которая меня радовала. Я знал, что моему другу удалось воспитать меня; что романтизм дела, если наша фантастическая покупка заслуживала этого названия, затронул наконец мою дилетантскую натуру; и когда мы плыли мимо туманного Гамалпайса и через бурливший проход из бухты, кровь янки пела и ликовала в моих жилах.

   Выйдя из гавани, мы поймали, точно в угоду моим