Стивенсон Роберт Льюис - Тайна корабля

  

  

   Предисловие к русскому изданию

   ПРОЛОГ. На Маркизских островах

   Глава I. Основательное коммерческое образование

   Глава II. Руссильонское вино

   Глава III. Знакомство с мистером Пинкертоном

   Глава IV. Я испытываю капризы фортуны

   Глава V. Я в затруднительных обстоятельствах в Париже

   Глава VI. Я отправляюсь на Запад

   Глава VI. Железо в огне

   Глава VIII. Видные лица города

   Глава IX. Крушение "Летучего Облачка"

   Глава X. В которой команда исчезает

   Глава XI. В которой Джим и я направляемся разными дорогами

   Глава XII. "Нора Крейна"

   Глава XIII. Остров и разбитое судно

   Глава XIV. Каюта "Летучего Облачка"

   Глава XV. Груз "Летучего Облачка"

   Глава XVI. В которой я становлюсь контрабандистом, а капитан казуистом

   Глава XVII. Свет с военного корабля

   Глава XVIII. Перекрестный допрос и уклончивые ответы

   Глава XIX. Путешествие в обществе сутяги

   Глава XX. Стальбридж-ле-Кэртью

   Глава XXI. Лицом к лицу

   Глава XXII. Расточитель

   Глава XXIII. Бюджет "Почтенной Поселянки"

   Глава XXIV. Жестокий торг

   Глава XXV. Плохой торг

   ЭПИЛОГ. Чиллю Г. Лоу

   Настоящий роман написан Стивенсоном в сотрудничестве с пасынком романиста, Ллойдом Осборном, на островах Самоа, второй отчизне писателя, в 1892 году, за два года до смерти.

   Само слово Wrecker, как называется роман в подлиннике, происходит от Wreck - кораблекрушение; соответствующего ему слова на русском языке нет. Под заглавием "Тайна корабля" или "Потерпевший крушение" этот роман был издан по-русски в двух сокращенных переводах. Мы остановились на первом из этих заглавий, так как под ним он впервые стал известен русской публике.

  

   Дело происходило во французском главном городе и гавани Маркизских островов Таи-О-Хае, около трех часов пополудни, в зимний день. Дул порывистый и крепкий муссон; волны прилива с грохотом набегали на берег, усыпанный крупной галькой. Пятидесятитонная военная шхуна под французским флагом, представительница французской власти на этой людоедской группе островов, покачивалась на месте своей стоянки под Тюремной горой. На мрачных окружающих горах нависли тяжелые, черные тучи. С самого утра шел дождь, настоящий тропический ливень, который падает потоками, словно из водопроводной трубы; сумрачные зеленеющие скаты гор местами были прорезаны серебристыми лентами бурных потоков.

   На этих островах, при их жарком, здоровом климате, зима существует только по календарю. Дождь не освежает, а ветер не бодрит обитателей Таи-О-Хае. Комендант города приказал сделать кое-какие переделки в саду своей резиденции за Тюремной горой; садовники, все каторжники, должны были повиноваться, но вся прочая публика спокойно дремала и не хотела нарушать своего покоя. Дремала туземная королева Ваекеху в своем опрятненьком домике под шелест пальмовых листьев; дремал таитянский миссионер в своей увенчанной флагом официальной резиденции; дремали купцы в своих пустынных магазинах; даже у служащих в клубе головы клонились на буфетную стойку с бутылками, украшенную большой картой обоих полушарий и морскими картами. На протяжении всей единственной набережной улицы, с домиками, обращенными к морю, осененными купами пальм и зелеными зарослями кустарников, не было видно ни одной движущейся фигуры. Только около расшатавшейся пристани, которая когда-то, в благословенные дни американского возмущения, предназначалась для того, чтобы трещать и завывать под тяжестью хлопковых тюков Джона Херта, можно было, всмотревшись внимательно, разглядеть на куче разного мусора знаменитого татуированного белого человека, живое чудо Таи-О-Хае.

   Его широко раскрытые глаза были устремлены на залив. Он видел, как понижаются горы, подходя к берегу залива, и дробятся там на утесы. Прибой клокочет и кипит белой пеной около двух сторожевых островков, а посреди них высоко над голубым горизонтом поднимается Уа-Пу и вздымает силуэты своих башенных вершин. Но его ум не цепляется за эти окружающие предметы. В то время, как он пребывает между сном и бодрствованием, память подставляет ему обрывки прошлого: темные и белые лица капитанов и боцманов, королей и начальников; все это вдруг всплывает перед ним и потом исчезает. Он вспоминает минувшие странствования, ему чудятся берега земли, появляющиеся на рассвете дня; он слышит грохот барабана, призывающего на людоедское пиршество. Может быть, вспоминается ему и та принцесса, ради любви которой он отдал свою кожу в руки татуировщика. И вот теперь сидит он на куче мусора, около сваи, в гавани Таи-О-Хае, являя собой престранную фигуру европейца. Или, может быть, память его проникает еще глубже в прошлое, вызывает перед ним звуки и сцены Англии и его детства: веселый звон церковных колоколов и заросли дрока на мысе, и песню где-нибудь на реке или на запруде.

   В заливе вода очень глубокая. Вы можете направить судно прямо на один из островков и пройти так близко от него, что между его скалистым боком и судном можно растереть сухарь. Случилось, что в то время, как татуированный человек сидел и клевал носом, он вдруг был разбужен и приведен в самое деятельное настроение появлением бом-кливера позади западного островка. За верхним парусом последовали два других, и прежде чем татуированный вскочил на ноги, около сторожевого островка появилась шхуна водоизмещением тонн в сотню, и шла посреди залива в бейдевинд.

   Спящий городок пробудился словно по волшебству. Со всех сторон появились туземцы, возбуждавшие один другого криком: "Эхиппи!" (судно). Королева вышла на балкон, прикрывая глаза от солнца рукой, которая могла считаться образцовым произведением искусства татуировки. Комендант бросил своих каторжан и побежал к себе домой за подзорной трубой. Капитан над портом, он же и тюремный смотритель, впопыхах прибежал на Тюремную гору. Семнадцать канаков и француз-боцман, составлявшие экипаж военной шхуны, собрались на палубе. Англичане, американцы, немцы, поляки, корсиканцы, шотландцы - купцы и конторщики Таи-О-Хае, бросили занятия и, по обычаю, все собрались на дороге перед клубом.

   Все расстояния в Таи-О-Хае были так незначительны, и белые собрались со всех сторон так скоро, что между ними начались толки о национальности и назначении иностранного судна, прежде чем оно стало на якорь. Скоро на его большой мачте появился британский флаг.

   - Я говорил вам, что это Джон Булль,- это по парусам видать! - говорил вечно юный моряк, еще способный, если б нашел судовладельца, не знакомого с его биографией, украшать собой новый квартердек и дезертировать еще с одного судна.

   - Однако постройка его американская,- заявил инженер-шотландец с хлопкотрепального завода.- По-моему, это яхта.

   - Это яхта! - отозвался старый моряк.- Взгляните на боканцы и на бот на корме!

   - У вас в глазах яхты прыгают! - заметил уроженец Глазго.- Взгляните только на его флаг. Яхта!.. Выдумают тоже!

   - Можете запирать магазин, Том! - вежливо посоветовал немец.- Bonjour, mon prince! - прибавил он, увидев интеллигентную внешность туземца, подъехавшего на опрятной бурой лошадке.- Vous allez boire un verre derrière? {Здравствуйте, принц. Не выпьете ли стакан пива?}.

   Но принц Станислав Моанатини, единственное разумно занятое существо на всем острове, упрямо стремился на свою экскурсию в горы с целью осмотреть обвал на горной дороге. Солнце клонилось к закату, приближалась ночь. И если он желал избежать гибельных случайностей, какими грозила в горах и тьма, и пропасти, и страх смерти, и все обычные опасности в джунглях, то ему приходилось волей-неволей отклонить любезное приглашение. Если б он даже весь горел, так и то отказался бы освежиться.

   - Пиво! - вскричал глазговский голос.- Как бы не так! Могу вам доложить, что в клубе осталось всего восемь бутылок. А мы здесь в первый раз видим британский флаг, уж, наверное, тот, кто пришел под этим флагом захочет попробовать пивца.

   Такое предположение, хотя и найдено было публикой правильным, однако не очень-то понравилось. С некоторого времени само слово пиво стало каким-то печальным звуком в клубе, и вечера проходили в скучных торговых расчетах.

   - Хевенс пришел! - крикнул кто-то, видимо радуясь предмету для разговора.- Что вы думаете об этом судне, Хевенс?

   - Я не думаю,- возразил Хевенс, толстый, белокурый, холодный, досужий англичанин, одетый в безукоризненный полотняный костюм, старательно возясь с папироской,- я не думаю, а знаю. Об этом судне меня известили Дональд и Эденборо из Аукленда. Я сейчас туда и отправляюсь.

   - Да что это за судно? - спросил старый моряк.

   - Не имею понятия,- ответил Хевенс.- Так, зафрахтовали какое-нибудь первое попавшееся.

   Он безмятежно продолжал свой путь и скоро уселся в шлюпку, которой управляли суетливые канаки. Он осторожно уселся, чтобы как-нибудь не запачкаться, и, отдавая приказания таким голосом, как будто сидел за обеденным столом, понесся к шхуне.

   Загорелый капитан встретил его на шкафуте.

   - Меня о вас известили,- сказал ему Хевенс.- Я Хевенс.

   - Да, сэр,- отвечал, пожимая ему руку, капитан.- Пожалуйте вниз; там вы повидаетесь с владельцем судна, мистером Доддом. Только осторожнее, у нас недавно красили.

   Хевенс спустился вниз по ступеням в большую каюту.

   - Мистер Додд? - обратился он к маленькому бородатому джентльмену, который писал, сидя у стола.- О, да неужели это Лоудон Додд?

   - Он самый, дорогой дружище,- ответил мистер Додд, живо и с самым дружественным чувством вскакивая с места. - Я и сам думал, что буду иметь дело с вами, когда увидел ваше имя в бумагах. Да вы ничуть не изменились, все такой же мирный, спокойный, свеженький британец.

   - Могу вам ответить такой же любезностью, потому что вы сами стали еще британистее,- ответил ему Хевенс.

   - О, я ничуть не переменился,- сказал Додд.- Эта красная салфетка наверху мачты совсем не мой флаг, а моего компаньона. Он не умер, а уснул. Вот он, - прибавил он, указывая на бюст, который составлял одно из многочисленных неожиданных украшений этой необычайной каюты. Хевенс вежливо всмотрелся в бюст.

   - Прекрасный бюст,- сказал он.- И очень изящный господин.

   - Да, славный малый,- сказал Додд.- Теперь он расстается со мной. Вот тут и все его капиталы.

   - Мне кажется, что у него не ощущается особенной скудости в средствах,- сказал Хевенс, с возрастающим изумлением оглядывая каюту.

   - Деньги его, вкус мой,- сказал Додд.- Вот эта этажерка черного ореха - старинная, английская. Книги все мои, а этажерка во вкусе французского ренессанса. На эту вещь у нас все заглядываются. Зеркала - настоящие венецианские; вон там, в углу, превосходное зеркало. Эта мазня красками и его, и моя, а глина - моя.

   - Как глина? Что такое? - недоумевал Хевенс.

   - Да вот эти бронзовые штуки,- сказал Додд.- Я ведь начал жизнь с того, что сделался скульптором.

   - Ах, да, я что-то такое припоминаю,- отозвался его собеседник.- Потом вы, кажется, еще говорили, что заинтересованы в какой-то недвижимости в Калифорнии?

   - О, я так далеко не заходил,- сказал Додд.- Заинтересован!.. Вовлечен, впутан, это еще пожалуй. Ведь я рожден артистом и ничем, кроме искусства, никогда не интересовался. Если б мне завтра снова пришлось наполнять эту старую шхуну, я, вероятно, опять в нее нагромоздил бы то же, что вы сейчас видите.

   - У вас это все застраховано? - спросил Хевенс.

   - Да,- ответил Додд.- Нашелся один дурак в Сан-Франциско, который нас страхует и ходит к нам за получением премий, словно волк в овчарню; но рано или поздно мы войдем к нему в милость.

   - Ну-с, я полагаю, что мой груз в порядке? - сказал Хевенс.

   - О, я полагаю! - ответил Додд.- Хотите взглянуть на документы?

   - Знаете, отложим до завтра,- сказал Хевенс.- Теперь вас ждут в клубе. C'est l'heure de l'absinthe {Теперь время пить абсент.}. Ведь обедаете со мной, Лоудон?

   Додд изъявил согласие. Он не без некоторого затруднения напялил свой белый сюртук; он был человек средних лет и благоденствующий. Он привел в порядок свои усы и бороду перед венецианским зеркалом, взял широкополую поярковую шляпу и поднялся на палубу.

   Кормовая шлюпка уже ждала его, стоя вдоль судна. Это было изящное суденышко с мягкими сиденьями и полированными деревянными частями.

   - Садитесь за руль,- сказал Лоудон.- Вы лучше знаете место, где высадиться.

   - Я не люблю править рулем на чужой лодке,- возразил Хевенс.

   - Ничего, беритесь-ка за румпель,- сказал Лоудон, спокойно усаживаясь.

   Хевенс без дальнейшего протеста взялся за руль.

   - Я, признаюсь, не могу понять, какая вам будет прибыль от этого судна? - сказал он.- Начать с того, что оно велико для торговли. Притом у вас тут все так устроено на широкую ногу.

   - Право, не знаю, какая будет прибыль,- сказал Лоудон.- Я никогда и не претендовал на деловитость. Мой компаньон ликует. Деньги - его, как я вам уже говорил. Я только так, помогаю.

   - Вам больше нравится каюта да койка, правда? - пошутил Хевенс.

   - Да,- ответил Лоудон.- Это нехорошо, но это правда, что я больше люблю каюту.

   Солнце закатилось, когда они были еще в лодке. С военного корабля раздался выстрел, возвещающий о закате, и на нем подняли французский флаг. Когда они выходили на берег, настала уже тьма. "Cercle International", как величал себя местный клуб, начал мало-помалу выделяться из тьмы огнями своих ламп. Начались наилучшие часы из двадцати четырех в сутках. Противная, ядовитая нукагивская муха понемногу сбавляла свою назойливость; потянуло прохладненьким вечерним ветерком; клубные посетители собирались в компанию провести вместе "час абсента". Мистер Лоудон Додд был представлен решительно всем: самому коменданту, господину, с которым он удостаивал играть на бильярде (купцу с соседнего островка, почетному члену клуба, некогда плотнику на американском судне), портовому доктору, жандармскому бригадиру, фермеру, производителю опиума, каждому белому, которого судьбы торговли или случайности дезертирства с судна закинули на набережную Таи-О-Хае. И каждый отнесся к нему с отменной любезностью, потому что он обладал располагающей внешностью, мягкими манерами, редкой общительностью и свободно изъяснялся по-французски и по-английски. Теперь он, имея под рукой одну из оставшихся в клубе последних восьми бутылок пива, сидел за столом на веранде, представляя собой центр сплотившейся вокруг него оживленной группы.

   Разговор в южных морях ведется по одному образцу. Океан там широк, но мир узок. Чуть лишь беседа затянется, и вы неизбежно услышите имя Болли Хейса, героя-мореплавателя, подвиги и слава которого мало известны в Европе. Коснется речь и коммерции: копры, раковин, пожалуй, хлопка, либо водорослей, но так, между прочим, мимоходом, не возбуждая глубокого интереса. Имена шхун и их командиров будут порхать в разговоре тучей, как майские мухи. Подробности кораблекрушений будут охотно обсуждаться и оспариваться. Новый человек найдет такой разговор не особенно блестящим. Но он скоро войдет во вкус. Протаскавшись с год по островам, увидав и узнав порядочное число шхун, услыхав множество повествований о подвигах капитанов во вкусе мистера Хейса, по части контрабанды, крушений, злостных аварий, пиратства, торговли и других родственных с перечисленными сферах человеческой деятельности, новичок убедится в конце концов, что Полинезия нисколько не уступит в смысле интереса и поучительности ни Лондону, ни Парижу.

   Мистер Лоудон Додд был новичком на Маркизских островах, но он был старый, бывалый купец на соленой воде. Он знал и суда, и капитанов. Он в других местах присутствовал при начале некоторых карьер, о которых ему теперь рассказывали, как о достигших кульминационного пункта, или, наоборот, сам мог порассказать о финале на дальнем юге разных историй, начавшихся здесь, в Таи-О-Хае. А он, кстати, мог сообщить интересную новость по части кораблекрушений; такая обычная судьба шхун южных островов постигла "Джона Ричардса".

   - Дикинсон отправил на нем груз на остров Пальмерстон,- рассказывал Додд.

   - А кто владельцы? - спросил один из завсегдатаев клуба.

   - Капсикум и К®, дело известное! - отвечал Лоудон.

   Группы слушателей обменялись между собой улыбками и кивками людей, понимающих, в чем дело. Лоудон, кажется, удачно выразил общее настроение замечанием:

   - Говорят, это вышло удачное дело. Нет ничего лучше доброй шхуны, бывалого капитана да удачно выбранной подводной скалы.

   - Да, дело хорошее, как бы не так! - возразил глазговский голос.- А по-моему, лучше всех дела ведут миссионеры.

   - Не знаю,- отозвался другой голос,- по-моему, опиум - вот хорошее дело.

   - А то вот еще набег на заповедные острова с жемчужными устрицами,- проговорил третий голос.- Так, примерно на четвертый год запрета, сделал набег на лагуну, да и наутек, прежде чем увидят французы.

   - Кароший тело польшой замородка золот,- сказал свое мнение немец.

   - Нет, кораблекрушения в самом деле кое-что стоят,- сказал Хевенс.- Вот в Гонолулу, например, один человек купил судно, которое попало на рифы у Вайкики. Дул крепкий ветер и начал трепать судно о рифы, как только оно их коснулось. Агент Ллойда продал его в час. Не успело стемнеть, как судно уже было разметано в щепки, а человек, который его купил, разбогател, бросил дела и потом выстроил себе дом на Беретанской улице и назвал его именем того судна.

   - Да, кораблекрушения иной раз бывают удачные,- произнес глазговский голос,- только не часто.

   - Можно принять за правило, что в них чертовски мало проку,- сказал Хевенс.

   - Верно! - крикнул глазговец.- Нет, по-моему, лучше всего овладеть тайной какого-нибудь богатого человека, да около него и погреть руки.

   - Это не так-то легко,- заметил Хевенс.

   - Это все равно, не в том дело,- стоял на своем глазговец.- А вот только скверно то, что здесь, в южном море не так-то легко раздобыть такую тайну, как в Лондоне или Париже.

   - Мак-Гиббон, должно быть, вычитал об этом из какого-нибудь дешевого романа,- заметил один из завсегдатаев клуба.

   - Из "Авроры Флойд",- отозвался другой.

   - А если бы и так? - горячился Мак-Гиббон.- Ведь это верное дело! Почитайте в газетах! Вы ничего не знаете, оттого и зубоскалите. А я вам говорю, что это будет почище страховки, да и честнее.

   Резкость последних замечаний побудила Лоудона, человека миролюбивого, вмешаться в разговор.

   - Это может показаться странным,- сказал он,- но я практиковал, кажется, все упомянутые в нашей беседе способы добывания средств к жизни.

   - Как, вы находиль золотой замородка? - спросил немец.

   - Нет, я много делал глупостей в жизни,- возразил Лоудон,- но по части золотоискательства неповинен. У каждого человека найдется здоровый участок мозга.

   - Ну, так что же? Вы, может быть, вели торговлю опиумом? - спросил кто-то.

   - Да, вел,- отвечал Лоудон.

   - Это доходное дело?

   - Конечно,- отвечал Лоудон.

   - И кораблекрушениями занимались? - спросил кто-то другой.

   - Да, сэр,- сказал Лоудон.

   - Как же вы это делали? - продолжал спрашивавший.

   - Я прибегнул к особому способу крушения,- ответил Лоудон.- Надо вам сказать, что я вообще никому не рекомендую этой отрасли промышленности.

   - Судно потерпело крушение? - спросил кто-то.

   - Скорее я потерпел крушение,- сказал Лоудон.- Не хватило смекалки.

   - И шантаж пробовали? - спросил Хевенс.

   - Это так же верно, как то, что я сижу перед вами,- ответил Лоудон.

   - Доходная вещь?

   - Видите ли, я неудачник,- ответил Додд.- А должно быть, доходная.

   - Вам удалось овладеть чужой тайной?

   - И громадной, величиной с Техас.

   - А тот-то богат был?

   - Ну, хоть и не так, как Джей Гульд, но ручаюсь, что он мог бы купить эти острова, если б пожелал.

   - Ну, так в чем же дело? Он выскользнул у вас из рук?

   - Пришлось немало повозиться. В конце концов я притиснул его к стене. Но тут...

   - Что тут?..

   - Все пошло прахом. Я сделался закадычным другом моей жертвы.

   - Что за чертовщина!..

   - Вы, быть может, думаете, что он был уж очень неразборчив? - спросил Лоудон в шутливом тоне.- Нет, это был на редкость симпатичный человек.

   - Ну, Лоудон,- сказал Хевенс,- вы начали говорить нелепости. Пойдемте-ка обедать.

   Окружающая ночь была вся полна ревом прибоя. В кущах зелени мелькали светлячки. Туземные женщины ходили группами, по две, по три, и, встречая двух белых, улыбались им, строили глазки и, не удостоившись внимания, проходили мимо, оставляя позади себя крепкий запах пальмового и миндального масла.

   От клуба до дома Хевенса было рукой подать, но для европейца этот переход показался бы вступлением в какую-то волшебную страну. Если б такой человек последовал за нашими двумя друзьями в этот дом с просторной верандой, уселся вместе с ними в прохладной комнате, где на столе, покрытом скатертью, сверкало вино при ярком свете лампы; если б он отведал вместе с ними экзотическую пищу: сырую рыбу, плоды хлебного дерева, печеные бананы, жареную свинину, приправленную неподражаемым мити и царем тонкой снеди, салатом из капустной пальмы; если б он видел и слышал временами фигуры и шаги хорошеньких туземных молодых женщин, то появляющихся в дверях, то исчезающих, казавшихся слишком скромными, чтоб их принять за членов семьи, и слишком гордыми, чтоб их принять за прислугу,- и если б после того он вновь внезапно перенесся к себе домой, к собственному домашнему очагу, он, наверное, протер бы себе глаза и сказал бы: "Все это мне приснилось. Я видел во сне, что был где-то в доме, но только в таком доме, который похож на небо".

   Додд и его собеседник, как люди привычные, не были особенно поражены прелестью этой тропической ночи, и все, что было перед ними на столе, тоже давно уже вошло в обиход их повседневной жизни. Они ели, как люди с добрым аппетитом, и вели ленивый разговор, как люди утомившиеся.

   Вспомнили и сцену в клубе.

   - Никогда еще я не слыхивал, Лоудон, чтобы вы наговорили столько чепухи,- сказал хозяин.

   - Да, мне показалось, что в воздухе запахло порохом, я и начал разговор для разговора,- ответил Додд.- Только никакой чепухи я не сказал.

   - Да неужели же все это правда? - закричал Хевенс.- И насчет опиума, и о кораблекрушении, и о шантаже, и о том, что этот человек стал вашим другом?..

   - Все правда, от первого слова до последнего,- сказал Лоудон.

   - Ну, коли так, то видали вы виды на своем веку! - ответил Хевенс.

   - Да, это занимательная история,- сказал его друг.- Если вы хотите, я, пожалуй, расскажу вам.

   Дальше и следует рассказ Лоудона Додда, только не в том виде, как он его передавал своему другу, но в том виде, как тот его потом записал.

  

   Исходной точкой этой истории был характер моего бедного отца. Никогда еще не было человека лучше и прекраснее его, но и никогда не было, по-моему, более несчастливого человека - несчастливого в своих делах, в своих развлечениях, в выборе места жительства и - нечего делать, надо и об этом сказать,- в своем сыне.

   Начал он свою карьеру землемером, потом приобрел недвижимую собственность, пускался в разные спекуляции и сделался известным по всему штату Мускегон {Название вымышленное. Такого штата в Северной Америке не существует.} как один из самых едких насмешников.

   - У Додда большая голова {Big head (буквально - большая голова) - американизм, слово, употребляемое американцами для обозначения испорченности подрастающего поколения. Это что-то вроде наших эпитетов: сорванец, баловень, вольница, сорви-голова (прим. перевод.).},- говорили про него. Я никогда не веровал в его особые способности. Ему, без сомнения, долго везло: усердие же никогда ему не изменяло. Он вел свою повседневную борьбу за приобретение денег с неизменной честностью, словно какой-то мученик. Он рано вставал, наскоро закусывал, возвращался домой весь усталый и измотанный, даже в случае удачи. Он отказывал себе во всяких развлечениях, и, казалось, его натура была чужда им, что временами даже поражало меня. Он вкладывал всю свою удивительную добросовестность и бескорыстие в такие дела и предприятия, которые по своей сути мало чем отличались от грабежа на большой дороге.

   К несчастью, я ни в грош не ставил что-либо, кроме искусства, да никогда и не буду ставить. По-моему, главная задача человека и цель его жизни должна состоять в том, чтоб обогатить мир произведениями изящного искусства, и я потратил немало своего времени на выполнение этой задачи. Я не любил распространяться о таком времяпрепровождении, но отец заметил это умолчание и все мое стремление к искусству понимал как простое потворство своим капризам.

   - Ну, а вы! - крикнул я ему как-то раз.- Вы на что тратите себя всю жизнь? Вам только бы добывать деньги, да притом добывать их от других!

   Он, по своему обыкновению, огорченно вздохнул и покачал своей бедной головой.

   - Эх, Лоудон, Лоудон! - сказал он.- Все вы, мальчуганы, считаете себя бойцами. Впрочем, что ж, борись как хочешь. В этом мире человек должен работать. Что-нибудь одно, Лоудон: надо быть либо честным, либо вором.

   Из этого вы можете видеть, что с моим отцом трудно было спорить. Взяло меня горе после этой беседы с ним, да еще горе-то это увеличивалось угрызениями совести. Я иной раз бывал и грубоват с ним, а он был всегда неизменно мягок. Я воевал за свою личную свободу, отстаивал собственное удовольствие, он же думал только о моем благе. И никогда не впадал в отчаяние.

   - Ведь в тебе основа добрая, Лоудон,- говаривал он мне.- В тебе просто горячится кровь, тебе хочется поскорее добиться своего. Но я не боюсь, что мой мальчик захочет огорчить меня; мне только неприятно, что он иной раз скажет вздор.

   И он трепал меня по плечу, либо по руке с чисто материнской нежностью, которая была особенно трогательна в таком сильном и прекрасном человеке.

   Когда я окончил курс в средней школе, он определил меня в Мускегонскую Коммерческую академию. Вы иностранец, и вам трудно будет понять реальность такого учебного заведения. Но уверяю вас, что я говорю вполне серьезно. Такое заведение действительно существовало и, возможно, существует и теперь. Наш штат гордился им как вещью, которая кладет на страну особенный, исключительный отпечаток девятнадцатого века и является плодом цивилизации. И отец, смотря на меня в ту минуту, когда я садился в вагон, вероятно, думал про себя, что он направил меня на прямой путь к будущему президентству.

   - Лоудон,- говорил он,- я предоставляю тебе то, что не мог бы предоставить своему сыну сам Юлий Цезарь,- я даю тебе возможность видеть жизнь, какова она есть, прежде чем ты сам в свою очередь начнешь серьезную жизнь. Избегай рискованных спекуляций, старайся вести себя джентльменом и, коли захочешь, послушайся моего совета, ограничивайся верным делом - железнодорожным. Правда, дела с хлебом и мукой очень соблазнительны, но и очень опасны; в твои годы я не стал бы ввязываться в дела с хлебом; но, может быть, ты больше склонен к каким-нибудь другим делам. Гордись порядком, в котором содержишь свои торговые книги, никогда не швыряй деньги на ветер. Теперь, милый мой мальчик, поцелуй меня на прощанье и никогда не забывай, что ты мой единственный цыпленочек, и что твой папа будет следить за твоей карьерой с безумной тревогой.

   Коммерческая школа занимала прекрасное, просторное здание, красиво окруженное деревьями. Воздух был здоровый, пища превосходная, плата высокая. Электрические провода соединяли ее, придерживаясь выражений объявления о ней, "с разными центрами мира". Читальня была обильно снабжена "коммерческими органами печати". Ученики, которых было в ней от полусотни до сотни, побуждались вести игру между собой на номинальные суммы, стараясь при этом поддеть друг друга; для этого завели особые "школьные бумаги".

   По утрам были лекции, во время которых мы изучали немецкий и французский языки, бухгалтерию и другие такие же приятные вещи. Но наше главное занятие в течение дня, самая суть нашего обучения сосредоточивалась на бирже, где мы наглядно обучались обращению с ценностями. Так как ни у одного из нас не было ни бушеля зерна и ни на один доллар имущества, то первоначально мы и не могли вести никакого настоящего дела. Это было простое обучение игре, ничем не замаскированное. Именно потому, что всякое действительное коммерческое состязание тут было устранено, мы и могли предаваться игре совсем как на театральной сцене. Наше подобие рынка дополнялось тем, что мы должны были соблюдать его внешность и практиковаться в рыночном колебании цен. Мы были обязаны вести книги, и в конце каждого месяца наши главные книги поступали на просмотр к директору школы или его помощникам. Для большего сходства с действительностью были пущены в обращение особые "школьные ассигнации", вроде фишек в карточной игре. Родители или опекуны приобретали известный запас этих фишек для каждого ученика, по одному центу за доллар. Потом, по окончании курса, ученик перепродавал все, что у него оставалось, по той же цене, да и во время обучения иной изворотливый делец, случалось, "реализовывал" часть своих капиталов и мог по секрету устроить пирушку где-нибудь в соседнем поселке. Короче говоря, мудрено было бы сыскать где-нибудь на свете учебное заведение с худшей системой воспитания.

   Когда меня в первый раз привели на биржу и один из учителей поместил меня за конторкой, я был прямо ошеломлен царящим там смятением, шумом и гамом.

   Черные доски на другом конце помещения были покрыты какими-то цифрами, беспрестанно сменяющимися. Как только появлялся новый ряд цифр, ученики наши приходили в ажиотаж и поднимали рев, который в моих глазах был лишен всякого смысла; они вскакивали на сиденья, на конторки, делали какие-то сигналы головами и руками и что-то возбужденно записывали. Мне казалось, что я за всю свою жизнь не видывал более неприятной сцены. Притом я помнил, что ведь вся эта коммерческая суета - одна иллюзия, что на все ваши капиталы можно было купить разве только пару коньков. Я был очень изумлен, хотя и ненадолго. В самом деле, едва успел я сосредоточить свое внимание на внезапно появившихся, видимо богатых, мужчинах и женщинах, выходивших из себя по поводу какой-то отметки в полпенни, как мне пришлось перенести все свое изумление на одного из наших учителей, который - бедный джентльмен! - совсем забыл обо мне и моей конторке и остановился посреди этого гвалта, весь поглощенный им и, видимо, не владевший собой.

   - Глядите, глядите,- крикнул он мне на ухо,- полное падение! Медведи {Медведями (bear) на американских биржах называются спекулянты на понижение бумаг.} еще со вчерашнего дня успели все кончить!

   - Ведь это ничего не значит,- возразил я, с трудом перекрикивая всеобщий гомон, среди какого я не привык говорить,- ведь все это только так, для виду.

   - Совершенно верно,- сказал он.- И вы всегда должны помнить, что главная суть состоит в бухгалтерии. Я уверен, Додд, что смело могу вас поздравить с вашими книгами. У вас капитал в десять тысяч долларов в школьных ассигнациях. Это хороший капитал, благодаря которому вы будете на виду во все время обучения, если только вы изберете себе верное и надежное дело... Но что это? - вдруг прервал он свою речь, увидав на доске новые цифры.- Семь, четыре, три! Додд, вам везет! Это самое оживленное собрание за текущий курс. И подумать только, что такая же самая сцена происходит теперь в Нью-Йорке, Чикаго и других соперничающих между собой центрах! Я и сам охотно рискнул бы двумя центами вместе с нашими юношами,- кричал он, потирая руки, - да нельзя, устав не позволяет.

   - Что вы хотели бы сделать, сэр? - спросил я.

   - Что сделать? - воскликнул он, сверкая глазами.- Да рискнуть всем своим капиталом!

   - Разве это такое верное и надежное дело? - спросил я с невинностью агнца.

   Он бросил на меня уничтожающий взгляд.

   - Видите вы этого человека в очках, с волосами песочного цвета? - спросил он, как бы желая переменить разговор. - Это Билльсон, наш выдающийся ундер-градуат {Студент, еще не получивший первой ученой степени.}. Мы твердо верим в будущее Билльсона. Вы ничего лучше не придумаете, Додд, как следовать примеру Билльсона.

   Вслед затем, среди возраставшего гвалта из-за этих цифр, все более и более оживленно сменявшихся на доске, посреди этого зала, превратившегося в какой-то пандемониум, наполненный воем дельцов, мой учитель отошел от меня и предоставил меня за моей конторкой собственному усмотрению. Мой сосед ученик сидел за своей главной книгой, вписывая в нее, как я узнал потом, свои утренние убытки, и среди этого неблагодарного занятия развлекался созерцанием нового лица.

   - Слушайте-ка, новичок,- обратился он ко мне,- как вас зовут?.. Как?.. Сын Додда, большеголового?.. Велик ли ваш капитал?.. Десять тысяч?.. Так что вам за охота возиться с вашими книгами?

   Я спросил у него, как же мне быть, коли книги просматриваются каждый месяц.

   - Экий вы простофиля! Наймите писца! - крикнул он мне.- Возьмите кого-нибудь из праздношатающихся; тут их сколько угодно. Если вы успешно оперируете, то вам никогда не придется и пальцем двинуть, пока вы будете здесь, в этой старой школе.

   Гвалт становился теперь оглушительным. Мой новый друг сообщил мне, что кто-то "провалился", что надо сбегать, узнать новости, и что когда он вернется, то приведет мне писца-конторщика. Он застегнулся на все пуговицы и нырнул в бурную толпу. Он был прав; кто-то провалился; рушилось чье-то могущество, а в результате он вернулся ко мне с конторщиком, который извлек на свет мои книги, избавив меня от всякого труда, и понес на себе весь груз моего коммерческого образования за тысячу долларов в месяц на наши, школьные деньги (десять долларов по курсу монеты Соединенных Штатов); и это был не кто иной, как многообещающий Билльсон, тот самый, про которого учитель говорил, что я лучше ничего не придумаю, как следовать его примеру. Бедняге не везло. Единственное доброе слово, какое я могу сказать о нашей Мускегонской торговой коллегии, это то, что все мы, словно стайка молодых рыбешек, были так запуганы, что нас нельзя было и причислить к виноватым. Падение такого коммерческого принца, как Билльсон, который так чванился в дни своего величия, было как-то особенно тяжко видеть. Но дух следования внешним приличиям поборол даже горечь недавнего позора, и мой конторщик вступил в свою должность, соблюдая всю подобающую учтивость и вообще внешний декорум.

   Таковы были мои первые впечатления в этом нелепом учебном заведении, и, говоря по правде, они не были особенно неприятны. Пока я оставался богачом, мои вечера и послеобеденное время были в моем полном распоряжении. Мой письмоводитель вел мои книги, он же за меня толкался и драл горло на бирже; а я себе спокойно рисовал ландшафты, либо читал романы Бальзака,- два моих любимых занятия. Теперь у меня была только одна забота - оставаться богачом, или, другими словами, заниматься только верными делами. Я и до сих пор соблюдаю это правило. Я полагаю, что в сем несовершенном мире лучше всего придерживаться такой спекуляции, которая предательски предлагается ребятам в формуле: "Орел - я выигрываю, решка - ты проигрываешь". Помня напутственные слова отца, я робко обратил свое внимание на железные дороги. С месяц или около того я выдерживал позицию безусловного равновесия, делая ставки лишь в ничтожных делах и терпеливо перенося презрительное отношение ко мне моего письмоводителя. Однажды я было попытался чуть-чуть рискнуть, действовать пошире и, будучи убежден, что акции будут падать, продал на несколько тысяч долларов бумаг какой-то компании сковородок. Едва я это совершил, как какие-то болваны в Нью-Йорке начали спекулировать на повышение, и мои "сковородные" вдруг вздулись как пузырь. В какие-нибудь полчаса мое состояние оказалось крепко скомпрометированным. Во мне заговорила кровь, как выражался мой отец. Я отважно встретил удар. Весь день я хлопотал над продажей этих чертовых акций. Должно быть, я шел прямо наперекор махинациям Джея Гульда, и вообще вся эта моя выходка наделала шума. В нашей школьной газете имя Лоудона Додда в тот день заняло заметное место. Я и Билльсон, вновь вынырнувший на поверхность, приглашались на одно и то же место клерка. Мое несчастье было более заметное, и место осталось за мной. Как видите, даже и в Мускегонском торговом училище было чему поучиться.

   Что касается меня, то я мало заботился о том, теряю или выигрываю в этой сложной, азартной и глупой игре. Но все же пришлось сообщать бедному моему отцу довольно-таки печальные новости, и мне понадобились на это все ресурсы моего красноречия. Я писал ему (и это была правда), что благоуспевающие молодые люди вообще не блещут воспитанием, и что если он хочет меня чему-нибудь обучать, то пусть порадуется моей неудаче. Я просил (это уж было не очень последовательно), чтобы он снова поставил меня на ноги, и давал торжественное обещание поправить свои финансы на железнодорожных делах. В заключение же (уж совсем непоследовательно) я уверял его, что вообще не способен к делам и умолял его взять меня из этого гнусного места и отпустить меня в Париж изучать искусство. Он отвечал мне кратким и печальным письмом, в котором говорил только, что вакационное время не за горами, и что тогда мы обо всем поговорим толком.

   Когда пришло это время, я встретился с ним на вокзале; тут мне сразу кинулось в глаза, что он постарел. Казалось, его единственным желанием было утешить и ободрить меня. Я не должен был падать духом; многие из лучших людей терпели неудачи вначале. Я отвечал ему, что моя голова не создана для дел, и его доброе лицо омрачилось.

   - Не надо бы так говорить, Лоудон,- возразил он.- Я никогда не поверю, что мой сын трус.

   - Но я этого не люблю,- жаловался я.- Эти все дела не имеют для меня ни малейшего интереса, искусство же мне нравится. Я знаю, что в искусстве я пойду гораздо дальше.

   И я напомнил ему о том, что хорошие художники зарабатывают много денег, что, например, картины Месонье продаются за громадные суммы.

   - Не думаешь ли ты, Лоудон,- возразил он,- что человек, который может написать картину в тысячу долларов, не найдет в себе отваги на то, чтобы бросить картины и вступить на рынок? Нет, сэр, этот самый Месонье, о котором ты говоришь, или наш собственный американский Бирштадт, если б их двинуть хоть завтра же в предприятие с пшеницей, они, наверное, выказали бы энергию. Милый ты мой, видит Бог, я стараюсь только ради твоей же пользы и предлагаю тебе такую сделку. Я вновь снабжу тебя капиталом в десять тысяч долларов; покажи, что ты человек способный, удвой эту сумму и затем, коли уж это тебе так хочется, поезжай в Париж; я отпущу тебя. Но отпустить тебя теперь, как бы побитого,- этого мне гордость не позволяет сделать.

   У меня сердце сначала взыграло от такого предложения, но потом вслед затем и сжалось. Мне казалось, что легче написать картину как Месонье, чем выиграть десять тысяч долларов в эту мимическую биржевую игру. Мои размышления о том, как странно подобным путем испытывать талант человека к живописи, не способствовали выяснению положения. Однако я все же сделал попытку заговорить об этом.

   Он глубоко вздохнул и сказал:

   - Ты забываешь, друг мой, что я могу быть судьей только в одном случае, и отнюдь не могу быть им в другом. Может быть, ты так же гениален, как сам Бирштадт, но я от этого не стану умнее.

   - Видите ли,- продолжал