| Главная » Книги |
Слезкин Юрий Львович - Столовая гора, Страница 6
Слезкин Юрий Львович - Столовая гора ему прежний зав не желает сдавать дела, попросту посылает его к
черту. Картина. Далее мы переходим к регистрации роялей. Это наше
больное место. Завмузо возмущен. Воинские части получают по ордерам
инструменты, расколачивают их, а детям - ученикам Народной
консерватории - не на чем играть. Вообще, он большой
контрреволюционер, этот завмузо. Бог с ним. Мы докладываем,
обсуждаем, голосуем, постановляем. Так проходит три часа. Наконец
завподотделом вспоминает, что ему нужно на другое заседание, и
отпускает нас. Областное Искусство вздыхает свободно. Завкиноком
рассказывает очередной анекдот Бим-Бома - политический. Смеются
все, за исключением меня, вы понимаете сами. Глупый анекдот,
бессмысленный анекдот, подрывающий основы. Потом тайная
контрреволюция расползается по домам. Я захожу к Халилу, с ним
вместе - в театр, подымаю с одра болящую, на скорую руку обедаю у
Дарьи Ивановны в счет будущих благ - благодетельная Дарья Ивановна
- и становлюсь по очереди историком литературы, историком театра,
"спецом" по музееведению и археологии, дошлым парнем по части
революционных плакатов - мы готовимся к неделе красноармейца - и
ходоком по араке. Ваш товарищ по оружию, Зинаида Петровна, актер
Винтер разнюхал изумительный подвальчик в кавказском духе, где
черный, как бес, персюк подает в самом заднем чулане горячую араку
и шашлык.
Алексей Васильевич отпивает глоток холодного чая, кивает
головою - у него привычка дергать головой, когда он говорит, и
смотрит на Милочку.
- А вы еще говорите, что я индифферентен и не захвачен волной
событий? Напротив - захвачен, можно даже сказать - захлебнулся ими.
2
Милочка сбросила чувяки, забралась с ногами на кровать и,
сцепив руками колени, смотрит из своего угла, наблюдает за всеми.
Она сейчас тихая, тихая. Ей хочется сжаться в комочек, чтобы ее
никто не видел, никто не обращал внимания, предоставил бы ее самой
себе. Может быть, сегодня ночью она придет домой и будет писать
стихи. Очень может быть. Сегодня у нее такое настроение. Заберется
вот так же, как сейчас, с ногами на диван, возьмет тетрадку и будет
писать, - может быть, напишет что-нибудь о цирке...
- Скажите, Алексей Васильевич, были вы когда-нибудь искренним?
- спрашивает Ланская. - Я смотрю на вас, и мне всегда кажется, что
вы в маске. Вы, точно, все время чего-то боитесь, от чего-то
прячетесь, что-то хотите скрыть, затушевать. Вы говорите и
оглядываетесь. Я тоже боялась, но я все думала, как бы укусить, и
это все видели. И вы мягкий, странный вы, Алексей Васильевич!
На минуту лицо его делается настороженным, собранным, он точно
весь сжимается и глядит на актрису прищуренными, пытливыми глазами.
Но тотчас же улыбка расплывается по его лицу - открытая, совершенно
простецкая улыбка славного деревенского парня. Ну как можно ему не
верить?
- А вы умная женщина, - говорит он, точно вот только сейчас
убедился в этом и от души обрадовался, - право, умная,
проницательная женщина. Так вот взяли и разгадали меня. Вынули мою
душу и поднесли мне ее на ладошке. Я потрясен, мне даже неловко.
Право. Я когда-нибудь поговорю с вами об этом. Наедине. Раз уже
так, то мне перед вами нечего скрываться. Мы поговорим, и вы
поймете...
Да, да...
3
Да, да... в конце концов, чего ему бояться? Он еще, слава богу,
жив, питается, работает, рядом с ним живут так же, как и он, другие
милые, культурные, гуманные люди... Кстати, он хотел как-то
рассказать об одном гуманном человеке... Не правда ли? Хотя, может
быть, это и некстати. Однако раз он теперь вспомнил, то почему же
не рассказать?
Собственно, это не он слыхал, а ему передали как некий
психологический анекдот. Один из серии анекдотов о человеческой
душе. А вы еще, кажется, заметили, что люди просты. Нет, это не
совсем так, а впрочем...
Дело в том, что его приятель-врач, собственно даже не приятель,
а так, знакомый, случайно разговорился в дороге с одним молодым
человеком, особистом. Как врачу ему интересно было знать, как ведут
себя те, которых должны расстрелять, и что чувствуют те, кому
приходится расстреливать. Конечно, доктор подошел к этому вопросу
осторожно. Ему кое-что было не совсем ясно. Но особист отвечал с
полной готовностью и искренностью. Лично ему пришлось расстрелять
всего лишь пять человек. Заведомых бандитов и мерзавцев. Жалости он
не чувствовал, но все же было неприятно. Стреляя, он жмурил глаза и
потом всю ночь не мог заснуть, не привык еще.
Но однажды ему пришлось иметь дело с интеллигентным человеком.
Это - бывший кадет, деникинец; застрял в городе, когда пришли
красные, и, скрываясь, записался в комячейку. Конечно, его
разоблачили и приговорили к расстрелу. Это был заведомый,
убежденный, активный контрреволюционер, ни
о
какой
снисходительности не могло быть и речи. Но вот, подите же. Особист
даже сконфузился, когда говорил об этом: у него не хватило духу
объявить приговор подсудимому. Он не был настолько жесток:
интеллигентный юноша - не простой бандит с канатными нервами.
Особист пригласил к себе приговоренного и объявил ему, что приговор
вынесен условный, что ему нужно только подписать его и через день
он будет освобожден. Потом вывел его на лестницу и, идя сзади него,
выстрелил ему в затылок. "Я нарочно выбрал лучший кольт и целил
прямо в затылок, чтобы убить наповал, - сказал он врачу. - Что
поделаешь, как ни сурова наша служба, все же я гуманный человек".
Алексей Васильевич на мгновение замолкает, из-под бровей
наблюдая своих слушателей. Предательская улыбка бродит по его
губам.
- Вот, собственно, все, что я хотел сказать, - добавляет он. -
Я продаю за то, за что купил, не посетуйте, если это окажется
вздором.
Все сидят неподвижно, все подавлены, точно в комнате стало
темнее. Но внезапно Милочка вскакивает из своего угла, становится
на пол босыми ногами и кричит со слезами в голосе, блестящими
агатовыми глазами глядя на Алексея Васильевича.
- Это гадко, гадко! Подло! Слышите - подло! - кричит она. - Об
этом не говорят с улыбкой. Нельзя улыбаться! Слышите, нельзя! Это
ужас, это тяжелый крест, но это не все! Нет, не все! И если ваш
особист не гуманный, а больной, несчастный человек, то вы сухой,
слепой, скверный и тоже совсем не гуманный. Вы не понимаете, вы не
видите - и вы должны молчать, а не смеяться! Слышите - молчать!
4
Милочкина выходка крайне расстроила Алексея Васильевича.
Правда, после того ее успокоили, а Халил рассказал одну из своих
аварских легенд, но все же у всех остался неприятный осадок.
Алексей Васильевич меньше всего любил оставлять по себе у кого бы
то ни было неприязненные или хотя бы неловкие чувства. Боже
сохрани, это отнюдь не входило в его расчеты.
Напротив, он старался избегать всего, что могло бы вызвать
споры, трения, объяснения, что называется, лицом к лицу. Прежде
всего, никогда не знаешь наверное, что можно ожидать от твоего
собеседника, какие чувства или больные привязанности скрываются в
его душе, чем вызовешь внезапное раздражение, которое в свою
очередь породит еще более внезапное действие. Каждый человек - это
целый мир, скрывающий в себе, как елочная хлопушка, совершенно
неожиданные сюрпризы. А в настоящее время лучше быть подальше от
всяких сюрпризов.
Правда, Милочка только лишь взбалмошная, бестолковая, шалая
девчонка, и вряд ли от нее можно ждать чего-нибудь дурного. Но она,
как все сангвиники, при всей своей доброжелательности чрезмерно
откровенна и искренна, а следовательно, болтлива.
Нет, Алексей Васильевич больше всего не терпел болтливости.
Говорить можно помногу - он сам был не прочь поговорить и
порассказать кое о чем, но болтать... выкладывать себя целиком,
бегать нагишом при всех... это и бесстыдно, и глупо.
Как много дураков на свете!.. Нет, вы подумайте только, как
много глупых людей, готовых вам рассказать о себе все, изложить вам
всю свою глупую биографию и все свои идиотские убеждения - это, по-
моему, так, а это - вот как, - и потом еще обижаются, когда вы в
свой черед не разденетесь перед ними или скажете им тоже вполне
чистосердечно, что они дураки.
Нет, все-таки и приличнее и безопаснее ходить одетым.
Мы, слава Богу, живем не в раю, а в культурной, передовой,
социалистической стране, где костюм играет далеко не последнюю
роль... О, далеко не последнюю.
Алексею Васильевичу довелось однажды... собственно, даже не ему,
а одному его знакомому, видеть такого обнаженного человека: он
нисколько не стеснялся своей наготы. Он даже - наивный человек -
гордился ею. Просто пришел и заявил - я такой и такой и иным не
желаю быть и костюма не надену... Да, просто так и сказал, с полной
искренностью, от чистого сердца. И представьте себе - ему поверили.
Его приняли за того, кем он был на самом деле, потому что он и не
собирался казаться кем-нибудь иным... Вот и все. Вы не верите, чтобы
на этом кончилась его история? Но представьте - это так. С тех пор
его уже никто не видел. Аминь.
В конце концов у каждого из граждан РСФСР весьма пестрая
биография. И одной пестрой биографией больше, одной меньше... в
конечном счете для историка наших дней это не имеет никакого
значения.
5
Нет, положительно, Алексей Васильевич не стал бы писать своей
автобиографии. Он скромен, он не любит шума вокруг своего имени, он
делает свое маленькое дело, не ища славы. Бог с ней - с этой
славой. Единственно, что он хотел бы написать, так это - роман. И
он его напишет - будьте покойны. Роман от него не уйдет. Он будет-
таки написан. Во что бы то ни стало.
Все эти заметки, фельетоны, рецензии - все это кусок хлеба, не
более. Даже столь плодотворное дело, как заведование Лито и
преподавание в студиях... дело первейшей важности, он не спорит, но
все же роман будет написан.
Всегда можно урвать минутку, надеть женин старый чулок на
голову, снять американские ботинки, подложить на венский стул
диванную подушку и сесть за стол. Чернила и бумагу не трудно
позаимствовать в подотделе искусств - не всегда, но можно.
Роман будет называться... впрочем, дело, конечно, не в названии.
Его он назвал бы "Дезертир", если бы только не эта глупая
читательская манера всегда видеть в герое романа - автора. Издать
роман он хотел бы за границей... Пожалуйста, не улыбайтесь...
пожалуйста, без задних мыслей. За границей издают лучше, опрятней,
чем в России, и, кроме того, там есть бумага... Только и всего.
Алексей Васильевич ходит по своей комнате туда и обратно; он
думает, кое-что припоминает, собирает свои мысли, изредка бормочет
сам с собой. Задает вопросы и отвечает на них. Шагов не слышно,
потому что он в носках. На голове черный фильдекосовый чулок,
обрезанный и завязанный на конце узлом.
На столе - книги, папки, рукописи, электрическая лампа завешена
наволочкой, стакан холодного жидкого чая, тарелка с вареной
картошкой, оставленная женой на ужин.
Два часа ночи. В открытом окне черное звездное небо. Табачный
дым не рассеивается, не уплывает в сад. Жена спит без одеяла - ей
жарко. Алексей Васильевич видит ее худое, усталое тело, плохо
стиранную, заплатанную рубашку и отворачивается, водит глазами по
стенам, где висят афиши, портрет Маркса, женины платья. Опять
опускает глаза на картонку, желтую, дорожную, с оборванными ремнями
картонку, где лежит его сын, и поспешно идет к столу, садится,
думает и пишет.
Так проходит час. Черный узел чулка равномерно покачивается,
скверное перо скрипит по скверной бумаге, но внезапно Алексей
Васильевич подымает голову и слушает. Раз, два, три, четыре. Это
там, за садами у Столовой горы.
Он морщится, точно от физической боли. Голова его уходит совсем
в четырехугольные, плоские плечи. Перед глазами плывут красные
круги. Он чувствует безмерную усталость и тошноту.
Поспешно встает, захлопывает окно и торопливо начинает
раздеваться. Потом вспоминает о рукописи, оставленной на столе,
берет ее, снова прислушивается и прячет за портрет Карла Маркса.
Тишина.
Алексей Васильевич снимает рубашку и по привычке осматривает
ее. Он делает это каждый вечер - из страха, животного страха перед
вшами, которые мучили его не один месяц. В эти минуты он чувствует
к себе омерзение и жалость, в полной мере ощущает свое бессилие.
Потом тушит свет и ощупью пробирается к жене на узкую кровать.
Тишина.
Слава Богу, сегодня они, кажется, уже не придут.
6
Базар.
Конные красные - ингуши изредка врезаются в толпу, машут над
нею нагайкой, восстанавливают порядок, напоминают о том, что есть
строгая власть, карающая спекуляцию, что все эти люди - граждане
великой Российской Социалистической Федеративной Советской
Республики. И снова круг замыкается, и снова люди продают и
покупают, покупают и продают, как много лет назад, когда еще не
было красных звезд и буденовок, когда еще не знали, что такое
коммуна, продовольственные заставы, чека, и умели считать только до
десяти.
Теперь меняют лишь тысячные комунки, питают особое пристрастие
к "керенкам", прячут на "всякий случай" "ленточки" и "донские",
многие товары продают из-под полы в обмен на другие товары,
советские служащие день ото дня худеют, и костюм их становится
легче, но базар все тот же муравейник, каким он был раньше. Его
разгоняют один раз, и другой, и третий, а он вновь возрождается,
как феникс из пепла.
Ничего не поделаешь, ничего не поделаешь - меняются идеи,
рушатся государства, перестраивается политическая жизнь страны,
власть сильной рукой направляет корабль по новому пути, а люди все
еще остаются теми же - продают и покупают, покупают и продают,
меняют одно на другое, исподволь строят свою личную жизнь - питают
свое бренное тело, выращивают своих детей.
И над ними катится изо дня в день золотая арба, влекомая белыми
буйволами, с востока на запад вращает она свои огненные колеса и
никогда - с запада на восток. И ингуши ненавидят осетин, осетины -
ингушей, а терские казаки - тех и других; время от времени они
нападают друг на друга, угоняют скот, палят аулы - для того, чтобы
потом всем вместе торговать на базаре и числиться гражданами
великой РСФСР.
Иногда над Столовой горой появляется облако, оно быстро растет,
темнеет, опускается ниже. Огненные змеи все чаще и чаще полосуют
небо, свиваются в клубы и падают наземь. Некий могучий вещий дух
проносится над городом, и все затихает - люди бегут под крыши,
захлопывают окна и двери, прячутся в свои норы. И внезапно рокот
сотрясает дома, разрывает воздух, стоголосо повторяется в горах, в
пену и брызги разбивает речные воды. Седой Аллах ступил своей ногою
на давний путь народов, на колыбель человечества - Кавказский кряж,
и снова грозит потопом.
Широкоструйный ливень скрывает дали. Но есть еще верные, чтущие
закон, и семицветная радуга возвещает прощение. Ковчег человечества
все еще на скалистых высотах.
Золотая арба спускается к западу. На востоке пророк вынул из
ножен свой серебряный меч.
Муэдзин приветствует его с высоты минарета.
- Алла - и Алла, - поет он.
И в ответ ему начинают звонить церковные колокола.
Каждый по-своему обращается к Богу. И у каждого есть свой Бог.
Не нужно только мешать друг другу.
7
Благостный воскресный вечер - детский праздник на походе.
Большие, тяжелые грузовики полны детей. Они машут руками и кричат.
У всех у них на головах венки из травы и цветов, у всех у них
пронзительные, высокие голоса, наполняющие звоном увлажненный после
ливня воздух.
На площади перед театром - трибуна, украшенная красными флагами
и коврами. На трибуне стоит большой грузный человек без шапки -
заведующий внешкольным подотделом наробраза.
- Маленькие товарищи, - говорит он полным голосом - отчетливо и
кругло. - вы должны быть благодарны советской власти, которая
думает о вас и устраивает вам такие праздники.
И дети покрывают его слова дружным ура. Они становятся на
цыпочки, вытягивают шеи, падают друг на друга и кричат "ура" от
всего сердца. Им кажется, что они кричат недостаточно громко,
недостаточно внушительно и потому стараются изо всех сил.
Сегодня было столько солнца, столько цветов, столько коз на
лугу, столько веселых игр, столько жаркого ветра, трубившего в уши,
когда грузовики неслись одни за другими по шоссе, как буйволы,
убегающие от слепней. И потом их было так много - мальчиков и
девочек, и каждый хотел казаться старше и изобретательнее других.
Они опьянели, до предела надышались горным воздухом, продубили кожу
знойными лучами и ливнем, который застал их внезапно далеко от
города. Но они еще не устали, они знают, что их сейчас поведут в
театр, где для них ставят "Степку-растрепку", и они не перестают
кричать "ура".
У дверей столовой Дарьи Ивановны стоят Милочка, Ланская,
Томский и Алексей Васильевич и смотрят на детский праздник. Ланская
целый день ездила по наряду с "Петрушкой", и щеки ее покрылись
легкой тенью загара. Она была на Сараджиевском заводе в пяти
верстах от города, где живут рабочие строящейся железнодорожной
ветки, оборванные ингуши, лежала на траве, бродила по запущенному
саду, где до сих пор еще валяются коньячные бутылки с тигром на
этикетке, пила кобылье молоко и танцевала под зурну - наурскую.
Оперный актер пел "Казбек". Ингуши в честь приезжих стреляли в
небо. Никакой политпропаганды не вышло, потому что никто из
приехавших не понимал по-ингушски, а ингуши не понимали по-русски.
Но зато актеры впервые за это лето удосужились увидеть так
близко горы, деревенское солнце, поля и лес.
Старый, весь обросший сивыми волосами одноглазый ингуш,
пропахший черемшой, в бурых лохмотьях и с великолепным кинжалом в
чеканных серебряных ножнах, смотался на каурой поджарой лошаденке к
себе в аул и привез в синем эмалированном чайнике горячую араку и
брынзу. Старика выбрали тамадой, и все пили, морщась, мутную
беловатую жидкость по очереди из одной жестяной кружки, лежа в
высокой траве, пахнущей мятой и медом. А старик кривил беззубый
рот, хлопал в ладоши, хрипел какие-то непонятные слова и очень
похож был на старого носатого удода. Осы летали над чайником,
упивались аракой и, осмелев, ползали тут же по разморившимся людям.
Ланская лежала навзничь, подставив лицо солнцу, жмуря глаза на
мреющее небо, и вспомнила свой первый сезон по окончании
театральной школы. Городок был маленький, на Украине, и каждый день
Зинаида Петровна шла в поле и лежала там, ни о чем не думая. Потом
уже, перед закрытием театра, она попробовала понюхать кокаин... Да,
это было перед самым закрытием сезона, перед отъездом в Москву.
Вдруг совершенно ясно стало для всех, что в труппе совсем не было
так благополучно, как это казалось раньше. Напротив. Многие
разъезжались врагами и даже не кланялись друг другу. Некоторые
семейные узы, благословенные долгими годами совместной жизни,
оказались далеко непрочными.
- Я думаю подписать в Саратов, - говорил муж, - условия очень
выгодные.
- И прекрасно, - отвечала жена, - а я, кстати, собираюсь в
Минск.
И она начинала раскладывать белье по разным чемоданам.
- Вот, кажется, ваше полотенце, - любезно замечала жена, -
извините, оно случайно попало ко мне.
- О, пожалуйста, не беспокойтесь.
Нет, им вовсе не было по дороге. Отнюдь нет.
Кокаин поддерживал энергию и восстанавливал бодрость духа. Все-
таки приходилось иногда испытывать свои нервы и не всегда удавалось
оставлять поле битвы за собою. К тому же тогда воевали не только
дома. Второй год люди калечили и убивали друг друга на фронте.
Запах крови успел-таки отравить воздух. Даже в глубоком тылу
чувствовался этот запах. Кокаин отбивал его.
- Ура! Ура! - кричат дети, прыгают с грузовиков, выстраиваются
попарно и идут в театр.
- Как они счастливы, - говорит Ланская и хватает Милочку за
руку.
- Еще бы, - радостно вторит Милочка, - я никогда еще не видела
такой массы детей. Разве когда-нибудь раньше можно было бы это
увидеть?
- Да, да, конечно.
Зинаида Петровна, не выпуская Милочкиной руки, делает несколько
шагов по тротуару:
- Я видела сегодня Кирима. Я заезжала к нему в сад на обратном
пути. Я говорила с ним.
- Ну? - волнуясь, торопит Милочка.
- Я спрашивала о Петре Ильиче. Кирим говорит, что он вернется
сюда еще раз. "Я не со всеми покончил свои счеты, - сказал он
старику. - Жди меня. И тому, кто тебя спросит обо мне, скажи то же
самое". Это, конечно, относилось не ко мне. Нет, нет. Он не мог
думать, что я стану о нем расспрашивать. Конечно, нет. Но все
равно, я сейчас даю вам слово и вы запомните: он меня больше не
увидит, слышите, никогда не увидит. Я этого не хочу, он для меня не
существует. Слышите?
- Слышу, - оробело повторяет Милочка.
- Я еду к Халилу в его аул Чёх.
- Вы?
Милочка останавливается и испуганно смотрит на Ланскую. Вся
кровь ударяет ей в голову от неожиданности.
- Да, я обещала ему это.
К ним подходит Томский. Пора идти в театр. Их ждут: через
четверть часа - начало спектакля, после "Степки-растрепки" для
красноармейцев пойдут "Дни нашей жизни". Зинаида Петровна играет
Оль-Оль.
8
В крайнем углу за столиком сидит Алексей Васильевич и пьет
пиво. В столовой, кроме него, никого нет. Свет не зажжен, и в
комнате сероватая муть.
- Это скверное пиво, - говорит Алексей Васильевич. - Не то, что
было в прежнее время. Но выпейте со мной стаканчик. Сядьте сюда и
поболтаем.
Милочка садится. Ей все равно.
Он берет ее за руку и дружески поглаживает.
- Я все еще помню ваше недовольство. Да, да. Поверьте, я его не
забыл. Моя история неприятно на вас подействовала. Вам показалось,
что мною руководили какие-нибудь задние мысли, что я хотел что-то
доказать. Не правда ли?
- Не знаю. Нет - я этого не думала, - отвечает Милочка,
оставаясь неподвижной и глядя на панно, висящее на противоположной
стене.
- Но во всяком случае вы могли подумать, что я... Дело в том, что
вы ошибаетесь. Уверяю вас - я сочувствую власти... даже уважаю ее. Я
говорю серьезно. У нее есть сила и воля - вот все, что требуется от
власти. Она умеет заставлять подчиняться себе и пользоваться каждым
для достижения своей цели. В этом смысле я и рассказал свою
историю...
Алексей Васильевич склоняется, целует Милочкину руку и смотрит
на нее с улыбкой.
Милочка медленно поворачивает к нему свое лицо, несколько
мгновений смотрит на него, точно желая что-то понять, и, наконец,
спрашивает в свою очередь:
- Чему вы улыбаетесь? Вы всегда улыбаетесь?
- Улыбаюсь? да, да - вы правы. Я улыбаюсь, потому что мне
пришла на память одна история. По странной ассоциации я вспомнил
одного счетовода, так, одного пустого, пьяненького человечка,
которого мне довелось однажды встретить. Это был совсем погибший
субъект, алкоголик в полном смысле этого слова. Он жил в уездном
городишке и служил в управе. Потом, когда произошел переворот, он
остался при совете. У него не было никаких убеждений и никаких
привязанностей, кроме водки... А тогда ее уже доставать было трудно.
Кругом пылали помещичьи усадьбы - Чернов проводил свою земельную
реформу - "черный передел", все чувствовали себя как на вулкане. И
вот этот счетовод, этот пустой человечек, старый пьяница - достает
откуда-то портрет в золотой раме - большой портрет Николая Второго
и вешает его себе на стену. Вешает на почетное место и всем
рассказывает об этом. "Да, вот - я повесил его у себя в комнате, -
крикнет он и бьет себя в свою пустую, выгоревшую грудь. - Я повесил
его, потому что питаю к нему большое уважение. Да, я уважаю его!
Ложась спать, я смотрю на него и думаю: честь и хвала человеку,
сумевшему поддержать в течение двадцати двух лет порядок в такой
дикой стране, как наша".
Алексей Васильевич снова улыбается и целует Милочкину руку.
- Я вам передал эту нелепую выходку старого пьяницы, просто
лишь чтобы рассмешить вас, потому что она меня в свое время тоже
очень рассмешила, но Бога ради, не применяйте эту историю ко мне.
Мотивы моего уважения к власти совсем иные, уверяю вас. Я пока еще
не старый пьяница. О, далеко нет.
Он опять берет девушку за руку и крепко пожимает ее. Берет у
самого локтя - загорелого и крепкого.
Милочка не вырывает руки. Она нисколько не смущена. Просто не
замечает того, что он делает.
- Вот что, Алексей Васильевич, - говорит она, - ведь вы
прекрасно знаете, что если мы и не понимаем друг друга и говорим по-
разному, то вовсе не потому, что по-иному относимся к власти. Я
меньше всего думаю об этом. Я просто - люблю и верю.
- Кого любите и во что верите? - все еще улыбаясь и не выпуская
&nbs 
| |
| Просмотров: 350 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры