Слезкин Юрий Львович - Столовая гора, Страница 14 - Книги

Под абажуром свет чрезмерно ярок, и грудь ее кажется неестественно

белой.

Он торопливо берет карандаш, открывает папку и на последнем

листе размашисто и крупно пишет красным по белому:

"Освободить из-под стражи".

Эти слова навсегда останутся в ее памяти.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Генерал не может заснуть. Вот уже три часа после свадьбы, как

уехала Лизочка к своему управделу, а он не спит. Ворочается,

кряхтит, открывает глаза, минут пять лежит, глядя в ночную муть

перед собой, потом, пытаясь не скрипеть кроватью, чтобы не

разбудить жену, опускает ноги на пол и идет босой на цыпочках в

столовую. Там он щелкает выключателем, дает свет, смотрит на

запыленные в люстре лампочки - из них три перегорели, горят только

две - одна угольная, другая - "Осрам", - стоит, смотрит, щурит

глаза, качает головой, потом тушит свет и зажигает его снова.

- Ерунда, - бормочет он.

Опять тушит, опять зажигает.

- Эдисон выдумал... Ерунда.

Закладывает руки за спину, прохаживается по комнате вокруг

стола - в кальсонах и ночной рубахе навыпуск, - сначала справа

налево, потом слева направо.

У него чешутся пятки. Прохаживаясь, он разминает ноги, ударяя

их друг о дружку. Все окружающее чрезвычайно его занимает; он

приглядывается, присматривается, считает стулья, каждый раз

сбиваясь со счета. Их должно быть двенадцать, а сейчас - семь.

Где могут быть остальные? Он напрягает память, начинает

раздражаться - кровь глухо приливает к шее, - тянет себя за бороду,

выщипывает волосок за волоском, но тотчас же замечает на стене

картину - рисунок Лизочки в золоченой раме - спичечная коробка, на

ней дымящаяся папироса. Это она рисовала, когда училась в шестом

классе Бобруйской гимназии... Лизочка.

Кряхтя, берет генерал один из семи стульев, приставляет к

стене, влезает за него, поправляет раму, пыль сыплется ему на

бороду. Из-за рамы падает на пол сверток.

- Дурак, - шепчет генерал, - дуракус.

Слезает со стула, шарит по полу.

Вчера я сам их туда запрятал. Дурак...

В свертке колода карт. Карты нельзя держать дома. За них можно

уплатить штраф, даже "отсидеть". Генерал любит раскладывать

пасьянс, а генеральша сердится. Чтобы успокоить ее, он придумал

прятать их каждый раз в новом месте и тотчас же забывал.

- Что за штукенция, - ворчит он, - не понимаю, отлично помню,

положил сюда, вот нету... Чего-с?..

За окном темень, тишина, враждебный мир. В комнате светло.

Попахивает вчерашним обедом, сном, летает комариный писк почивающей

генеральши, шуршат под потолком в кругу света встревоженные мухи.

Генерал сидит в голове стола, на помятой пятнистой скатерти

раскладывает пасьянс.

Это особенный пасьянс - для него нужна вся ширина стола.

Размещая карты, генерал грудью наваливается на стол, фукает от

натуги, тянется рукой то вправо, то влево, топыря короткие,

волосатые, с пожелтевшими ногтями пальцы.

Лицо его сосредоточенно и серьезно, губы под спутанными

заспанными усами шлепают над беззубой челюстью, глаза по-детски

внимательны.

- Перекинем, - говорит генерал, перекладывая в колоде верхнюю

карту вниз, - поможем судьбе. Выкрутон - с вашего позволения, без

этого нельзя. Не раз-ре-ша-ет-ся. Ведь вот подлец Томилин, как умел

передергивать - не заметишь. А честнейший парень. Благороднейший!

Красавец, говорун, строевик... Что он там за Лизочкой ухаживал - это,

конечно, вздор, бабьи сплетни... А все-таки... Бу-бу-бу, бу-бу-бу.

Генерал замолкает, опускает голову, смотрит пристально на

валета червей. В глазах у него рябит. Мурашки бегают по векам. Он

смахивает их кистью руки, но это не помогает...

- Разрешите, господин полковник, у вас Лизочку похитить. Мы с

ней думаем новые страны открывать по Березине.

- В мое время этого не спрашивали, господин поручик. Увозили -

и все тут.

- А ты не будешь плакать, папка? - спрашивает Лизочка и трется

щекой о сюртук...

Он собирает поспешно со стола карты, завертывает в обрывок

газеты, встает, сосредоточенно думает, куда бы их спрятать, Но

какая-то другая мысль мешает ему сосредоточиться.

- Ну да, конечно. Чего-с? Вы что-то хотите сделать?

- Ерунда-с. Форменная ерунда! И нечего об этом. Ничего!

Опоздали. Не торопитесь, опоздали, генерал!

Глаза все еще в тумане. Ощупью идет старик к буфету, шарит по

полкам. В дальнем углу, под салфеткой, он находит кусок чурека,

жадно ест его, жует остатками зубов, горбится, спешит.

"Сударыня моя, их превосходительство, завтра ругаться будут, -

думает он, - а на каком основании? Ей достопочтенный зять

реквизнет. Ничего. Бедные родственники - с благодарностью".

В передней раздаются шаги. Кто-то, стараясь не шуметь,

закрывает дверь на лестницу и проходит в соседнюю комнату.

Генерал подымает голову, прислушивается. Во рту недожеванный

чурек.

Скрипит передвигаемый стул, все затихает.

- Явилась, - бормочет старик, - Психея.

Проглатывает кусок и идет к выключателю, но внезапно через

стену до него доходит придушенное всхлипывание. Он останавливается,

смотрит на дверь в передней, силится что-то понять. Плач то

затихает, то усиливается. Генеральское сердце бьется сильнее, кровь

снова подымается в затылку. Старик хмурит брови, борода его ползет

в сторону глаза таращатся. Он топочет босыми ногами к двери,

распахивает ее в переднюю, кричит охрипшим басом:

- Чего-с?

В передней темно. Из комнаты Ланской тянется тусклая полоса

света. Она проходит через щель.

- Чего-с? - повторяет генерал.

Но плач не умолкает. Он становится тише, точно его стараются

заглушить, закрыв лицо руками или уткнув лицо в подушку.

Старик забывает, что он в одном нижнем белье. Слышит только

беспомощное это всхлипывание и не может остановиться, не имеет

права. Открывает вторую дверь, стоит, расставив ноги, в длинной

белой рубашке, с голой волосатой грудью. Мурашки мешают ему

увидеть. Он поводит головой по комнате и едва-едва замечает,

наконец, Ланскую.

Она сидит спиной к нему перед зеркалом, упав головой и грудью

на руки, вытянутые вдоль стола. Худые плечи прыгают, обесцвеченные

волосы под боковым светом кажутся седыми.

Минуту старик всматривается в плачущую, выставив вперед

мочальную бороду; сам хорошо не знает - Лизочка ли это или Ланская?

И та и другая вместе. Мохнатые брови ползут к переносице, глаза

уходят глубже, нижняя губа отвисает.

Он начинает сопеть носом, круто поворачивается к двери, но

тотчас же снова оглядывается на Ланскую.

Лицо его строго, глаза пристальны, он даже кажется выше, когда

подходит к Зинаиде Петровне и стоит над ней. Потом медленно

проводит рукою по волосам плачущей и молча поспешно тыкается

шершавыми губами в ее лоб.

Она подымает к нему свое лицо, мокрое от слез, в красных

пятнах, постаревшее лицо, и говорит покорно и тихо:

- У меня больше ничего нет. Совсем ничего. Понимаете, генерал,

я пустая.

Она замолкает, всхлипывает, слезы сдавливают ей горло.

- Нет, нет, нет, - хрипит она, раскачиваясь, кусая руки, до

крови кусает сухие свои пальцы. - Так больше не должно быть. Нет!..

Сны всегда необычайны. Они так не похожи на то, что только что

пережил человек. Сразу переносят его в иной мир, дают иные

ощущения, делают его легким.

Милочка хорошо даже не помнит, когда и как она заснула. Просто

после поспешного, неожиданного ухода Ланской она еще помоталась по

комнате, порылась в своих тетрадях, но волнение и недоумение, почти

страх не оставляли ее. Тогда она открыла окно и села на подоконник,

взобравшись на него с ногами.

"Зачем она это сделала? - упорно думает Милочка. - Не нужно

было, не нужно. Я бы так не могла. Я бы уехала".

Она закутывается в свой платок, сидит, смотрит перед собою.

Земля тяжело дышит. Ветер налетает порывами - деревья шипят, машут

ветвями и затихают. Серые клочья низко ползут по небу, но в воздухе

душно, как в печи после хлебов. Все полно движения, тайной жизни во

мраке. Легкие тени скользят, сталкиваются, уплывают. Одна пора года

уступает место другой. Милочке кажется даже, что она слышит голоса,

перекликающиеся друг с другом.

Ей восемь лет. Она в Тифлисе.

Она ясно видит эту восьмилетнюю девочку - длинноногого

галчонка и не верит, что когда-то была такой. Ведь это совсем

другой человек. Он сейчас живет где-нибудь своей особой жизнью.

Если бы они встретились, то не поняли бы друг друга. Но может быть

у той и у другой Милочки одно и то же сердце? Очень может быть... И

Милочка большая улыбается Милочке маленькой.

Одна пора уступает место другой. Милочка открывает глаза и

смотрит на небо. Здесь и там то вспыхивают, то гаснут звезды.

Вершины деревьев раскачиваются из стороны в сторону. Ночь все

глуше.

- Как он мог это сказать? - он всегда смеется, не может не

смеяться. Просто это шутка и ничего больше.

И Милочка встает и прохаживается по большой, ярко освещенной

зале. Она совершенно одна. Никого нет в квартире. Она переходит из

комнаты в комнату, всюду зажигает свет - все лампы, какие только

есть. На ней длинная ночная белая рубаха и на затылке торчит туго

заплетенная косичка. Она чувствует себя хозяйкой. Расхаживает,

заложа руки за спину, и подпевает себе под нос. Нередко до нее

сквозь толстые старые стены доносится музыка. Ей хочется послушать

ее, она идет в переднюю и приоткрывает дверь, ведущую в коридор,

соединяющий квартиру с театром. Но тотчас же страх гонит ее обратно

в залу.

- Ты что тут делаешь?

Перед ней отец. На нем расстегнутый сюртук, у него свирепое,

красное, взволнованное лицо.

- Где мать? - кричит он и начинает бегать по комнате.

- Мама в костюмерной, - отвечает Милочка и начинает дрожать.

Но на нее уже не обращают внимание. Со стола летят бумаги,

книги, портреты. С треском выдвигаются ящики и все что в них

вываливается на пол.

- Черт, - грохочет отец и стучит кулаком по столу, - черт.

Потом хватает себя за волосы, рвет их, точно ловит мух, бьет

себя по лбу и начинает плакать: прыгают золотые погоны на жирных

плечах.

- Все кончено, - стонет он, - слышишь, глупая девчонка. Теперь

конец. Я проиграл казенные деньги. Поняла? Я застрелюсь.

И он встает. Но Милочка бежит от него и забивается в угол

дивана, зарывает лицо в подушки.

Проходит некоторое время, и она чувствует на плече своем чью-то

руку. Она вскрикивает и садится.

- Успокойся, - говорит отец, - прости мне, я напугал тебя, - и

он целует ее в лоб. Голос его становится нежным и просительным.

- Милочка, - помедля, спрашивает он, - скажи, у тебя в копилке

есть деньги?

- Есть.

- Ну вот, так видишь ли, я хотел попросить у тебя в долг один

рубль. Один только рубль. Копилка твоя в спальне? Чудесно, мы

сейчас отправимся туда.

Он берет ее на руки и бережно несет. Милочкино сердце колотится

от радости. Она старается быть легче и прижимается к медным с

орлами пуговицам на груди отца.

В спальне она сидит у себя на кровати, отец рядом с ней, и оба

стараются ножницами открыть копилку. Время от времени Милочка

встряхивает ее, улыбаясь, слушает, как в ней звенят деньги.

- Там много, - говорит она.

- Да, да, - только ты не говори маме.

Милочка деловито кивает головой и через минуту спрашивает.

- Хочешь, я тебе дам два рубля? Да?

- Давай два, - соглашается отец и снова принимается за дело.

Сквозь веки Милочка видит, как наклоняется к ней ветка и шумит.

- Завтра, - шепчет она, - завтра - наверное. Какая радость!

- Что завтра? - спрашивает Милочка и улыбается: - Да - Халил...

он будет свободен.

В темноте она ничего не видит.

- Это я, - говорит отец, - тише, не разбуди маму. Это я. Вот

возьми.

И он сует ей в руки конфеты и фрукты.

- Милочка, - шепчет он, хватает ее голову и целует, - роднуся

моя. Я выиграл! Слышишь? Отыграл все казенные деньги и еще столько

же. Ты счастлива? Дурышка, скажи, ты рада?

Она сквозь сон жует конфеты, жмурится и, улыбаясь, говорит:

- Рада, - потом закидывает отцу за шею руки и липкими губами

целует его в бороду.

- Милый.

Но он бежит от нее... Перед ней широкий луг... Солнце заливает ее

всю. Она бросается вперед - в луга, в медовый запах, в поющую

голубую даль...

- Постой, побежим вместе...

Она видит его лицо - смеющееся детское лицо, белые зубы,

стриженную голову.

- Вот, - говорит она, - возьми соломинку, будем пускать мыльные

пузыри. Хочешь?..

Они садятся на траву - она и Халил.

Между ними блюдечко с мыльной пеной. Они наклоняются,

поочередно надувают щеки - на конце соломинок растут радужные шары.

Отрываясь, они несутся вверх, танцуя, плывут к солнцу,

пламенеют, переливаясь всеми цветами радуги, исчезают в безбрежной

сини...

- Боже, - говорит Милочка, не находя больше слов.

Ее самое подымает, несет прилив бесконечной, легкой радости...

Она не чувствует своего тела - только солнце, запахи, небо...

прозрачный, льющийся всеми красками купол...

- Милочка, родная, дорогая моя Милочка, - говорит Ланская и

целует девушку в зарумянившиеся от сна щеки, в глаза, губы, платок,

- как это ты проспала всю ночь, сидя на подоконнике? А я только

солнце встало - к тебе. Знала, что ты волнуешься.

Милочка смотрит на Зинаиду Петровну, ищет в ее глазах ответ и

находит.

- Все хорошо? Все благополучно? Да?

И тотчас же замечает, как осунулось лицо подруги, какие синие

тени под глазами, как прозрачен лоб, тронутый на висках мертвенной

желтизной.

- Зина, - говорит она, - Зиночка. Тебе очень трудно. Я знаю...

Ланская припадает к ее коленям, зарывается лицом в платье и

молчит - слез уж нет больше.

- Я хотела позвать тебя тогда, думала остановить. Зиночка,

подыми голову. Это пройдет. Я знаю.

Зинаида Петровна не откликается, потом быстро встает,

выпрямляется и говорит спокойно и деловито:

- Пустяки. Конечно, это пройдет. И не думай, что мне тяжело

было все это проделать. На этот раз я продала себя дороже, чем

стою. Сегодня Халил будет свободен. Я очень рада. И не думай,

пожалуйста, что это с моей стороны жертва. Ничего подобного. В

конце концов, мне все равно.

- Как - все равно?

Милочка испуганно и недоуменно взглядывает на Ланскую.

- Ну да, ничего исключительного в этом не было. Я пила, нюхала

кокаин - вот и все. Ты не понимаешь.

- Я понимаю одно - ты совершила то, что не всякая любящая

женщина могла бы сделать ради любимого.

- И, наверное, не сделала бы, - усмехаясь, отвечает Ланская и

садится рядом с Милочкой, поправляет растрепавшиеся волосы, - а я

сделала, потому что я и не любящая и не спасала любимого. Сейчас я

это знаю лучше, чем когда-либо. Я не люблю Халила.

Она замолкает и сидит тихо, смотрит вперед себя - за крышу

сарая, на розовеющее двугорье Казбека.

- Вот почему я была себе так противна. Теперь это прошло, но

изменить я ничего не могу. Ничего. Я уеду отсюда, но не в горы.

Дарья Ивановна нагадала правду. Как только выпустят Халила - я

уеду. Здесь мне нечего оставаться.

Лицо ее заостряется, глаза смотрят жестко.

- С этим ничего не поделаешь, - говорит она, - это сильнее

меня. Напрасно только я упиралась и валяла комедию. Он меня знал

лучше.

По щеке ее скользит солнечный луч, но выражение терпкой упрямой

мысли не сходит с ее лица.

Милочка не может поверить ей. Нет. Разве в такой день можно так

думать? Все это от бессонной ночи, кокаина - оттуда. И она

подвигается ближе к Зинаиде Петровне, обнимает ее за плечи и

говорит взволнованно и звонко:

- Ах, Зиночка, ты сама не знаешь, как изумительна жизнь и как

нужно, как важно жить сейчас, завоевывать жизнь! Разве когда-нибудь

раньше мы могли жить так напряженно, преодолевать столько

трудностей и так надеяться и верить?

Солнечные лучи ударяют ей в глаза. На платке росяной бисер.

Весь сад покрыт росой. За зеленой крышей сарая четко как никогда,

пламенеет снежный Казбек. Милочка спускает затекшие ноги в сад,

ладонями прикрывает щекочущие веки и выпрямляет грудь. Сердце, как

и во сне, бьется радостно и шибко. Щеки пылают. Она прыгает наземь.

Ей хочется двигаться, смеяться, петь. Так необычайно осеннее утро.

Калитка скрипит на блоке и с сухим треском захлопывается снова.

В тишине этот стук особенно резок.

Милочка делает шаг и останавливается - сердце ее бьется шибко.

Перед нею Кирим.

- Ты ко мне?

Он подходит к ней вплотную и говорит тихо и медленно:

- К тебе. Передай, кому знаешь, сегодня ночью убили Бека за

Редантом. Я откопал. Хоронить буду. Он мне - кунак.

Милочка смотрит на Кирима, оцепенев, ясно слышит каждое его

слово. но не понимает - растерянная улыбка остановилась на ее лице

- и, едва шевеля немеющими губами, она бормочет:

- Убит Халил? Расстрелян? Да?

- Да, - все тем же бесстрастным голосом отвечает старик, - я

сам видел. И кто стрелял знаю - буду помнить.

- Этого не может быть! - кричит Ланская. Она только сейчас

услышала и поняла то, что говорит Кирим. Она кидается к Кириму и

зло, кошачьими глазами смотрит на него:

- Что ты врешь, старик! Это неправда. Сегодня Халил будет

свободен. Я знаю.

Кирим не отвечает ей, даже не пытается возразить.

- Милочка, ведь это же неправда, этого не может быть, - уже

тише говорит Ланская и растерянно смотрит вокруг себя, - как же это

так? Кирим, ты наверно знаешь?

- Да.

Она переводит пустой свой взгляд на Милочку, точно ищет у нее

поддержки, углы губ дергаются в жалкой, безвольной улыбке.

- Ну вот, - шепчет она и, внезапно наклонившись к Милочке,

приблизив вплотную свое лицо к ней, она говорит:

- Что же ты молчишь? Почему же ты молчишь? Ведь ты любишь его,

ведь они убили его.

Милочка собирает всю себя, всю свою волю, стискивает губы,

сжимает нестерпимо жгущие, точно внезапным огнем опаленные веки и

молчит. Потом снова открывает глаза и переводит их с Ланской на

Кирима. Взгляд ее тяжел, укорен и пристален.

Старик топорщит сросшиеся брови, но не отводит глаз и легко

касается плеча девушки, точно желая этим движеньем вернуть ее к

жизни.

- Кизмет, - говорит он коротко, - все написано в книге Аллаха.

Кизмет. Если хочешь, идем со мной. Он лежит у меня в саду под

яблоней. Ты можешь омыть его. Идем.

Минуту они еще стоят молча, смотрят друг другу в глаза.

Судорожно сжатые губы Милочки ослабевают. Она делает над собой

еще одно последнее усилие и говорит твердо:

- Идем.

ФИНАЛ

Один день сменяет другой.

Лето цветет все пышнее, все ярче. Оно приходит к своему зениту.

Плоды наливаются, зреют и опадают - соки земли возвращаются

земле.

Арбы, нагруженные фруктами, медленно двигаются к городу - за

ними летит пчелиный рой.

Янтарным медом насыщен воздух. По вечерам медовое солнце

покоится на горах, медленно льет свои лучи на дубовые рощи, птицы

начинают перекликаться между деревьями. Медвяная роса ложится на

скошенный луг.

И над степью, над солью, полынью и мятой подымается налитая,

бронзовая луна - медленно и величаво, как престарелая султанша,

которой скучно.

Теперь на высотах, из-под снега бегут ручьи. Все выше уходят

овечьи отары, и пастухи слышат песню Гейлюна.

Милочка тоже слышит ее, несмотря на скрип, стук, лязг

разъезженных колес, убегающих все дальше от Столовой горы, от сада

Кирима, от спутанного клубка владикавказских улиц.

Она сидит на своей корзине перед раздвинутой створкой товарного

вагона. Вокруг нее - человеческое месиво - голые, грязные ноги,

всклокоченные головы, пропотелые рубахи, загорелые бронзовые лица

татар, казаков, красноармейцев. В дальнем углу на полатях - Дарья

Ивановна - испуганная, растерянная, выбитая из колеи, оторванная от

привычного дела, копошится среди свертков, подушек, мешков.

- Милочка, хочешь есть?

- Нет, мама, не хочу.

Подбородок в ладонях, локти на плотно сомкнутых коленях,

лапчатые брови сдвинуты на низком выпуклом лбу, перепелиные глаза

затеряны в зеленых солнечных, плывущих, веером развертывающихся

далях. Все дальше горы, все меньше их верблюжьи горбы, молчаливым

караваном уходящие на юг. Впереди бескрайняя, неоглядная, русская

равнина... До самой Москвы... Наконец она тронулась с мертвой точки...

Скорей, скорей, скорей...

- "Пусть лучше я навеки останусь нем, но буду жить среди людей.

Потому что для человека создал Аллах землю, небо и солнце и нет

жизни без человека", - шепчет Милочка слова из песни Гейлюна.

Как часто повторял их Халил... Это он в столовке однажды, ранним

утром, вернувшись с гор, рассказал ей изумительную аварскую легенду

о никогда не умирающей песне Гейлюна.

"Да, конечно, нужно жить, можно жить, должно жить", - думает

Милочка.

Скорей только от прошлого, от воспоминаний, от старого вздора.

Тысячу раз прав Вахтин - ей нужно стать твердо на ноги. Да - да,

нет - нет. Без колебаний, без романтики. Пусть Алексей Васильевич и

ему подобные подмигивают сколько хотят и сидят между двух стульев.

Необходимо только одно усилие... Халила она не забудет, но это не

помешает ей стать другой... Напротив, Халил остался бы жив, если бы...

Если бы не жил одной любовью...

На минуту Милочка зажмуривает глаза, опять у нее горят веки,

потом открывает их еще шире.

Нет, конечно, что бы ни было, сколько бы ни было крови, смерти,

страданий - через страдания и смерть да будет благословенна жизнь!

Она вскакивает с корзины, прыгает через мешки, карабкается на

полати и, схватив за плечи Дарью Ивановну, смеясь, тормошит ее.

- Мама, мамочка, подумай только - мы едем, едем, едем...

- Ну, что с тобой?

Дарья Ивановна испуганно смотрит на дочь - она сейчас всего

боится. Подумать только, продали последний скарб и с грошами - в

неизвестность, в Москву...

- Что с тобой?

- Мы едем, Дарья Ивановна, вот что. Понимаете вы это, товарищ?

Вы отправляетесь со мной к новым берегам. И поверьте - я буду

хорошим кормчим. Вы не пропадете - положитесь на меня...

У Милочки обветренное, запыленное лицо, обветренные,

запыленные, растрепанные волосы, широкие ноздри раздуваются, как у

кабардинской лошади, в агатовых глазах твердая решимость.

Дрожащими руками Дарья Ивановна берет ее голову, притягивает к

себе и целует в лоб - на веках мокрая паутина, но страха больше нет

- только нежность в уставшем сердце...

- Конечно, ты у меня молодец, - говорит она, - я тебе верю...

Москва

1922