Слезкин Юрий Львович - Столовая гора

  

  

  

  

  НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ АВТОРЕ, ВРЕМЕНИ, О РОМАНЕ

  

   Автор предлагаемого романа Юрий Львович Слезкин (1885-1947)

   ныне почти забыт. В 1981 году, спустя тридцать пять лет после

   выхода его романа "Брусилов", мне удалось с огромным трудом

   выпустить сборник его произведений. Сборник разошелся в считанные

   дни и вышел двумя изданиями.

   До революции Слезкин успел стать весьма популярным писателем,

   выпустил трехтомник своих произведений, его роман "Ольга Орг" вышел

   несколькими изданиями и был экранизирован.

   Сын генерал-лейтенанта, участника Русско-турецкой войны 1877-

   1878, он не был ярым приверженцем существовавшего в России строя и,

   несмотря на близость многих своих родственников ко двору и вообще к

   высшим кругам общества - тетка его была фрейлиной ее императорского

   величества, а дядя, жандармский генерал, начальником жандармского

   управления Петербурга), - он стремился во всем разобраться сам, и

   потому одна из его первых повестей "В волнах прибоя" (1906) о

   революции 1905 г. была запрещена цензурой, а автор был осужден на

   год заключения в крепости, от чего его уберегли лишь родственные

   связи.

   После революции первое время он активно участвовал в

   литературно-общественной жизни Петербурга. И все же, не выдержав

   испытаний голодом и холодом, в 1919 году отправился на юг, в

   Чернигов, где на покое доживал свой век его отец. Здесь в ту пору

   установилась советская власть, и Слезкин пытался с ней

   сотрудничать, выступал с лекциями, участвовал в театральных

   постановках. Однако, как часто случалось в те годы, власть скоро

   переменилась. Белым не понравилась активность молодого писателя при

   Советах, и тот едва не угодил под расстрел. Заступничество

   заслуженного отца-генерала на этот раз спасло его от неминуемой

   гибели. О дальнейших своих довладикавказских приключениях он

   поведал в своем письме, опубликованном в первом номере за 1921 г.

   петроградского журнала "Вестник литературы".

   Владикавказская жизнь в значительной мере отражена в романе

   "Столовая Гора".

   Владикавказ оказался важной вехой для нескольких героев романа,

   прототипами которых послужили реальные люди, сыгравшие видную роль

   в культурной жизни своих народов. Назовем, по крайней мере, двоих.

   Для образа Алексея Васильевича прототипом явился Михаил Афанасьевич

   Булгаков. И нужно отметить, что не только внешние черты, не только

   манера разговора, но и духовный мир молодого писателя Булгакова

   переданы чрезвычайно обстоятельно и правдиво. Разумеется, роман -

   не документальный отчет, и поэтому нельзя принимать за истину

   каждое высказанное слово или, тем более, размышления героев, но

   огромная часть правды в образах героев есть. Другим очень важным и

   значительным героем является, конечно же, Халил-Бек, который

   выведен под собственным именем. Халил-Бек Мусаев (Мусаясул, 1896-

   1949) - крупнейший аварский художник ХХ века, его произведения

   находятся во многих музеях мира. На протяжении семидесяти лет его

   имя на родине, в Дагестане, замалчивалось (поскольку с 1921 года он

   оказался в эмиграции). Слава Богу, его не постигла участь героя

   романа Слезкина, но угроза такая была.

   Сегодня в Дагестане создан музей художника, существует его

   фонд, одна из улиц Махачкалы названа его именем, выпущена его

   автобиографическая книга "Страна последних рыцарей" (Махачкала,

   1999), и я признателен фонду Халил-Бека Мусаясула и Международному

   фонду Шамиля, которые меня наградили именным экземпляром книги

   художника "за особые заслуги и большой вклад в дело увековечивания

   памяти выдающегося художника Халил-Бека Мусаясула и укрепления

   дружбы между народами".

   Мой вклад был чрезвычайно скромным - мне просто удалось

   переиздать книгу Юрия Слезкина. И в первую очередь оценка земляков

   художника относится, разумеется, к самому роману "Столовая Гора".

   И в Михаиле Булгакове, и в Халил-Беке Юрий Слезкин опытным,

   зорким взглядом, чутьем художника распознал незаурядные личности.

   Он был немного старше их и опытнее, и тем более ценно то, что

   писатель провидел их выдающееся будущее.

   Дружба Халил-Бека со Слезкиным была основана еще и на общности

   судеб их отцов: они были героями боев на Шипке.

   Жаль, что Слезкину во Владикавказе не довелось увидеться еще с

   одним героем Шипки - дедом Гайто Газданова (о том, что Саге

   Газданов был активным участником той войны, мы знаем из разысканий

   Руслана Бзарова и из воспоминаний двоюродного брата Гайто Газданова

   Тотра Джиоева).

   Еще раз повторюсь: это роман, и нельзя каждый образ или каждое

   событие рассматривать как реальность (так, образу Алексея

   Васильевича Слезкин придал и некоторые свои черты, а спящий в

   дорожной коробке младенец - на самом деле был сыном Слезкина,

   родившимся во Владикавказе). И все же многое, очень многое

   достоверно воссоздает атмосферу Владикавказа той эпохи. Возможно,

   только тюрьма описана Слезкиным не владикавказская, ибо у него был

   собственный опыт пребывания в застенках Чека, но уже позже, во

   второй половине 1921 года, в Полтаве.

   Кто-то из "доброжелателей" донес в Чека о статье Слезкина

   "Красная одурь", напечатанной в деникинской газете, и писатель

   более полугода провел в тюрьме в Полтаве, где он по неосторожности

   задержался, следуя в Москву из Владикавказа.

   Написанный в мае-сентябре 1922 года, роман был напечатан лишь в

   1925 году с большими цензурными купюрами, из-за которых автору

   пришлось структурно перестраивать роман и вносить некоторые

   изменения в характеристики персонажей (так, муж Дарьи Ивановны в

   опубликованном тексте из полковника превратился в театрального

   администратора, и т.п.).

   Отрывки из романа Слезкину удавалось публиковать в различных

   периодических изданиях России и Берлина еще до выхода романа. В

   относительно полном виде роман вышел в 1925 году благодаря короткой

   резолюции А.В. Луначарского на титульном листе рукописи,

   первоначально озаглавленной "Столовая гора. Роман в трех главах":

   "Роман этот мною прочитан. Я не нахожу его политически вредным и

   препятствий к его опубликованию не вижу.

   Нарком А. Луначарский

   25.VI".

   К сожалению, год начертания этой резолюции Луначарским не

   указан.

   Новое название, под которым роман сначала вышел, "Девушка с

   гор", должно было сместить политические акценты. Главной героиней

   становилась девушка, увлеченная строительством новой жизни, а не

   люди, выброшенные на обочину исторического пути теми изменениями,

   которые произошли в стране после революции и Гражданской войны. У

   Милочки, главной героини, тоже был реальный прототип (как и у

   большинства других персонажей), однако установить сейчас его

   трудно, почти невозможно.

   Можно предположить, что прототипом армянского поэта (который

   практически не появляется, а лишь упоминается) был Георгий

   Сергеевич (Саркисович) Евангулов (1894-1967), который в 1921 г.

   эмигрировал из Грузии в Париж.

   Так что подзаголовок рукописи (Повесть о многих изгнанниках)

   вполне соответствовал реальности. Книга была посвящена главным

   образом либо тем, кто вскоре стал настоящим эмигрантом, либо тем,

   кто ушел во внутреннюю эмиграцию (их большинство: Алексей

   Васильевич, генерал и генеральша Рихтер, Зинаида Ланская и др.).

   Неудивительно, что рецензент Ю. Соболев отметил именно эту

   содержательную сторону романа: "...О таких обломках, оказавшихся

   эмигрантами у себя на родине, рассказал Юрий Слезкин. "Девушка с

   гор" рисует своеобразный быт и нравы людей, в силу обстоятельств

   гражданской войны очутившихся после крушения врангелевской авантюры

   в советском Владикавказе. Журналист, адвокат, режиссер, актер,

   поэт, актрисы, представители свободных профессий - интеллигенция

   русская, чувствующая себя эмигрантами на собственной родине,

   проходит в романе, выпукло передающем тусклую жизнь бывших людей..."

   Несомненно, самый яркий образ в романе - Алексей Васильевич,

   талантливый, сложный, противоречивый человек. Слезкин увидел в

   прототипе этого образа не только черты характера, едва уловимые

   (которые вряд ли мог заметить менее внимательный и талантливый

   человек), но и непостижимым образом предугадал его судьбу: Алексей

   Васильевич соглашается служить хроникером в газете (и при этом

   проклинает эту работу, отнимающую у него его настоящее дело -

   литературу), М. Булгаков спустя десять лет соглашается на должность

   ассистента режиссера в Художественном театре...

   Мы не знаем, кто был прототипом осетинского пролетарского поэта

   Авалова. Некоторые исследователи предполагают, что прообразом

   послужил редактор местной газеты "Коммунист" Г.С. Астахов. Но,

   возможно, это собирательный образ. Нет определенных намеков на это

   и в "Записках на манжетах" Булгакова, хотя эта повесть более

   документальна и приземлена, чем роман Слезкина.

   Гайто Газданов спустя почти двадцать лет в рецензии на роман

   Ирины Одоевцевой "Зеркало" отмечал, что прием использования

   настоящего времени губителен для писателя, что он ограничивает

   возможности автора и утомляет читателя. Теоретически это верно.

   Однако в романе Слезкина этой нарочитости не замечаешь. Писатель

   избрал этот прием умышленно, он хотел четко и ясно сказать: все,

   что происходит в романе, - это наши дни, не вчера, не завтра, а

   именно сейчас. И ему это удалось.

   Один из интереснейших русских писателей ХХ века, недооцененный

   и, увы, не избежавший в ряде своих произведений конца 30-х годов

   влияния вымученных идей так называемого социалистического реализма

   (роман "Огневая точка"), он был всегда приверженцем правды,

   искренности в литературе, а провозгласив еще в начале своего

   творческого пути свое кредо - "в литературе важно что и как" (то

   есть и содержание и форма), оставался верен ему до конца.

   К теме Владикавказа Слезкин вернется еще раз, в 1938 году. Он

   снова приедет в город, где более года жил, работал, голодал,

   мучился, искал себя, однако очерк, который он напишет ("Горные

   ворота"), вряд ли понравился ему самому. В нем говорилось о новых

   фабриках, заводах, о школах, но живая жизнь, пусть нервная,

   сбивчивая, порою страшная, какую мы видим в "Столовой Горе", из

   очерка исчезла. И писатель так его и не опубликовал.

   А роман "Столовая Гора" останется в русской литературе как

   живое свидетельство теперь уже далекой от нас эпохи, помогающее

   понять и ее, и путь, пройденный нашей страной.

   В заключение хочется привести слова Евг. Замятина, сказанные по

   поводу одного из рассказов Слезкина, которые, очевидно, можно

   отнести и к роману "Столовая Гора": "То, что есть яростно-красочный

   Гоген - не делает плохими подернутые пеплом краски Борисова-

   Мусатова. Надо различать импотенцию и целомудрие... Автор пишет не

   столько строками, сколько между строк. Это - большое и самое

   трудное мастерство".¹

  

  

  

  

  

  

  

  

  Ст. Никоненко

  

   P.S. Я стремился максимально восстановить авторский текст,

   сохранив при этом последовательность событий и количество авторских

   глав (поэтому пришлось увеличить число подглавок). Я умышленно не

   выделял восстановленные места, это отвлекало бы читателя и мешало

   бы цельности восприятия. Думается, что читатель в большинстве

   случаев и сам догадается (при желании), какие именно места были

   изъяты цензурой. Но вряд ли стоит задаваться такой целью.

   Рукопись романа "Столовая Гора" хранится в фонде Ю. Слезкина

   (ф. 1384, оп. 2, ед. хр. 69) в РГАЛИ в трех общих тетрадях общим

   объемом около 600 страниц. Приношу признательность архиву за

   предоставленную возможность изучить рукопись и использовать ее для

   настоящей публикации, а сына писателя Льва Юрьевича Слезкина и

   внука - Юрия Львовича Слезкина благодарю за санкционирование этой

   работы по восстановлению романа, которая мной проделана.

  

   ¹ Цит. по: Замятин Евг. Собр. соч. Т. 1. М., 2003. С. 15.

  

  

  

  

  

  

  

  

  О, Аллах, я чувствую, я знаю - вот солнце...

  

  Я осязаю его простертыми к нему руками...

  

  Так сними же с глаз моих повязку,

  

  Дабы я мог его увидеть,

  

  Пламенем лучей зажечь свое сердце

  

  И воскликнуть:

  

  Да будет благословенна жизнь!..

  

  

  

  

  

  Из песни Гейлюна

  

  

  

  

  

   ВСТУПЛЕНИЕ

  

  

  

  

  

  1

  

   В каждом уголке, в каждом укромном закоулке этого города слышна

   неумолкаемая живая песня Терека, а в воздухе смешаны все запахи,

   какими только дышат земля, травы, цветы и деревья.

   Солнце не устает сыпать на город свои золотые колосья. Золотая

   арба, влекомая белыми буйволами, медленно катится по небу с востока

   на запад - изо дня в день, изо дня в день...

   Изредка ее заслоняет густая, отягченная туча, и тогда

   проносится ливень - с неба обваливается водяная лавина и,

   соревнуясь с Тереком, мчится по улицам, тропам, сточным трубам,

   чтобы через час испариться, впитаться в землю, живоносными соками

   подняться от корней до вершин деревьев и растаять в воздухе

   цветочной пылью.

   От первых дней весны до глубокой осени пестрит тучная долина

   всеми живыми благоухающими красками: они сменяют друг друга или

   сливаются в один пестрый ковер, расшитый цветами и плодами и

   брошенный к подножию гор, как дар правоверных к стопам аллаха.

   Все дома окружены деревьями, тонут в глухой зелени - весь город

   замкнут тесным кольцом садов, всползающих на предгорья.

   По улицам, медленно ступая, плывут верблюды - эти гордые

   животные, пренебрегающие пищей, точно делающие снисхождение людям,

   неся их на своих горбах. Они приходят из кубанских и астраханских

   степей, где никого нет выше их, - и вот перед ними караван

   гигантских, неподвижных существ, вздымающих горбы свои к самому

   небу.

   Верблюды останавливаются, закидывают круглые головы на

   лебединых шеях и кричат отрывисто и резко. В их голосе слышен голос

   пустынь, бескрайних горизонтов, дорог, уходящих неведомо куда. Они

   тоскуют - глаза их становятся печальными. Мальчишки-папиросники

   бросают в них каменья.

   Время от времени гуськом по окраинному переулку семенят

   персиянки в цветных шелковых чадрах, скрывающих их стан и головы и

   подхваченных у маленьких проворных ног. Женщины не переставая

   говорят - выщелкивают короткие слова, не понижая, не повышая

   голоса, все на одной и той же металлической ноте. Точно большие,

   жирные, в райском оперении птицы. Черный глаз нет-нет да и блеснет

   из-за яркого убежища, из-под прямой брови.

   Под солнцем улицы сонно валятся друг на дружку, одурев от

   запахов, ползут то вверх, то вниз, переплетаясь, похожие на

   спутанный моток суровых ниток, кинутых на ковер.

   Но все они ведут к базару - этому главному нерву города.

   Разноязычный говор вместе с пылью, терпким запахом баранины,

   черемши и брынзы колышется над низкими рядами, камышовыми навесами

   кэбавен и духанов, арбами и корзинами. Осетины, терские казаки,

   татары, персы, армяне, кабардинцы, ингуши, беженцы-турки,

   красноармейцы из Ярославской, Тульской, Рязанской губерний продают

   и покупают, покупают и продают - меняют одно на другое, торгуются,

   клянутся, ругаются, призывают в свидетели бога, черта, аллаха,

   джина. Мальчишки-папиросники снуют между ног, перекликаются друг с

   другом, ныряют в толпу, как пловцы.

   Пузатые русские самовары клубят белый пар на длинных столах,

   русские бабы-казачки в платках с розанами подают чай. Масленые,

   жирные солнечные пятна плывут по их потным, круглым, румяным лицам,

   по самоварной меди, по стаканам и чашкам, по красным звездам

   буденовок, по рыжим папахам.

   Во фруктовых лавках над пирамидами алой клубники, розовых,

   лакированных черешен, скороспелой янтарной айвы, в густом приторном

   дыхании плодов, поджав ноги, сидят персы, перебирают четки, кивают

   мимо идущим.

   Распялив ноги, вниз головой висят освежеванные туши баранов,

   капля за каплей падает наземь пунцовая кровь, - вьются над ними

   черной стаей овода и мухи, особенные, жирные, блестящие изумрудные

   мухи, точно родившиеся из густой бараньей крови. Старый, тощий пес

   сидит в стороне, из открытой пасти его свешивается голодная, мутная

   слюна.

   А над базаром, над людьми, над плодами и травами, над кровлями

   города, над белыми шапками гор катится неизменно золотая арба,

   влекомая белыми буйволами, - с востока на запад вращает она свои

   огненные колеса и никогда - с запада на восток.

  

  

   2

  

   Один день сменяет другой.

   Лето цветет все пышнее, все ярче. Оно приходит к своему зениту.

   Плоды наливаются, зреют и опадают - соки земли возвращаются

   земле.

   Арбы, нагруженные фруктами, медленно двигаются к городу - за

   ними летит пчелиный рой.

   Янтарным медом насыщен воздух. По вечерам медовое солнце

   покоится на горах, медленно льет свои лучи на дубовые рощи, птицы

   начинают перекликаться между деревьями. Медвяная роса ложится на

   скошенный луг.

   И над степью, над солью, полынью и мятой подымается налитая,

   бронзовая луна - медленно и величаво, как престарелая султанша,

   которой скучно.

   Теперь на высотах из-под снега бегут ручьи. Все выше уходят

   овечьи отары, и пастухи слышат песню Гейлюна.

   Она звучит все радостней, все звонче, а в иные дни доносится до

   аулов, лежащих в расселинах.

   Гейлюн всегда начинает свою песню в пору созревания плодов,

   когда земля как буйволица с сосцами, полными молока.

   В одно раннее утро ветер касается оборванных струн его лиры, и

   она начинает петь. Ручьи бегут по камням, между корнями деревьев и

   упадают в бездну. Так рождается песня Гейлюна.

   Из года в год, когда соты до краев наполняются медом, она

   звучит сызнова.

   И так будет до конца дней.

   Гейлюн был сыном аварского уцмия Гассана-Али. Он родился от

   самой молодой из жен его в последней четверти месяца - медовой - и

   так был красив, что старшая жена Гассана-Али не могла стерпеть и

   убила его мать, чтобы называть его своим сыном.

   На пятом году его отдали в аталыки к Мамсудину Холотийскому из

   Кайтака. Ему подарили лучших лошадей из табуна и лучшее оружие.

   Но он не глядел на них, он шел к ручью, слушая его плеск и пел.

   Никто так не мог петь и играть на лире, как он.

   На заре девушки шли за водой к ручью и оставались там,

   заслушавшись его песен. Они прикрывали свои лица чафчарами и

   чадрами так, чтобы их нельзя было увидеть, и слушали.

   - Гейлюн, какую песню поешь ты? - спрашивали они.

   - Я пою песню сегодняшнего дня, - отвечал юноша.

   - Но ты ведь поешь каждый день новую песню?

   - Да, потому, что у каждого дня своя песня.

   И он пел и улыбался, и глаза его отражали в себе ручей, небо,

   солнце в небе.

   Слишком долго оставались девушки подле ручья. Слишком красив

   был Гейлюн.

   Тогда все юноши аула - уздени и чанки - пришли к нему и

   потребовали, чтобы он ушел.

   - Ты плохой джигит, - сказали они ему, - ты не владеешь

   кинжалом, не любишь коня, не участвовал ни в одном набеге, не чинил

   баремту. Ты сидишь у ручья и поешь песни, ты нам не нужен. Уходи.

   И некоторые из них схватили камни, желая его ударить.

   Старейшины решили вернуть его отцу, чтобы предотвратить

   убийство. Они боялись кровавой мести.

   Дома Гейлюн жил как послушный сын, во всем следуя примеру отца.

   Но по ночам он выходил на крышу своей сакли, играл и пел. Он

   думал, что его никто не слышит.

   Да будет благословенна жизнь! - пел он.

   От восхода до захода солнца - да будет благословен каждый день.

   Утренний и вечерний багрянец, крепкий сон ночью, радостное

   пробуждение, бодрый труд, когда пот, как мед, утучняет землю,

   волчий голод в полдень после труда и жажда, когда алчущие губы

   тянутся к поющему ручью; блаженный отдых, и сладкая лень, и

   благодарная молитва аллаху.

   Да будет благословенна любовь! - робкая и нетерпеливая,

   стыдливая и требовательная, любовь, несущая весть и семя новой

   жизни; любовь, как алое покрывало и как черный плащ, любовь как

   лепестки розы и как укус змеи, любовь, у которой нет закона и

   которая для всего живущего - закон.

   От захода до восхода солнца да будет благословенна каждая ночь.

   Да будет благословенна!

   Гейлюн сидел на крыше своей сакли, смотрел на звезды, играл и

   пел.

   Он думал, что его никто не слышит.

   Но если бы он взглянул вниз, он увидал бы на крышах соседних

   саклей, во дворах и даже рядом с собою колеблющиеся тени. Это

   девушки и женщины тайком вышли его слушать. Они оставили своих

   возлюбленных и своих мужей ради песен Гейлюна.

   До зари сидели и слушали и старались во мраке разглядеть

   прекрасное, светлое лицо его. Днем они этого не смели.

   Слишком долго сидели они так! Слишком красив был Гейлюн.

   Тогда пришли к Гассану-Али кадий и старшины аула.

   - Ты - уцмий, Гассан-Али, самый именитый и уважаемый среди нас,

   и мы никогда не ослушаемся тебя, - сказали они и поклонились до

   земли, потому что на уцмии была зеленая чалма и он видел Мекку, - а

   твой сын Гейлюн самый красивый из всех джигитов Дагестана, но аллах

   наградил его даром песен, и красота его стала преступной. Наши

   дочери и жены забыли своих женихов и мужей ради его песен. Они

   приходят к нему ночью, они нарушают закон аллаха - мы не сумеем

   охранить его от мести. Ты мудр и добр, и ты знаешь, как поступить!

   И уцмий поступил так, как знал.

   Он увел Гейлюна далеко в горы, на границу своих владений,

   построил ему шалаш и приказал жить там.

   Гейлюн остался один. Человеческого следа не было вокруг. Даже

   пастухи со своими баран-кошами в зените лета не подымались до него.

   Но он пел и улыбался, как раньше.

   Да будет благословенна жизнь! - пел он. - Да будет

   благословенна!

   К нему приходили из лесов шакалы, рыси, волки и медведи. К нему

   слетались дикие гуси, синицы, сороки и орлы.

   Осторожные туры слушали его, остановясь у края обрыва.

   Всем понятна была его песня, никто не уставал ее слушать.

   Едва внятно она доносилась и до его родного аула. На заре

   девушки слышали ее. Когда они встречались со своими возлюбленными,

   они говорили, что слышат ее.

   - Как хорошо поет Гейлюн, - шептали они.

   - Это поет мое сердце, - отвечали влюбленные.

   Но им не верили.

   Да будет благословенна жизнь! Да будет благословенна!

   Но однажды Гейлюну почудился человеческий голос; может быть, во

   сне увидал он кого-нибудь из близких.

   И Гейлюн затосковал, его неудержимо потянуло к людям.

   - Пусть лучше я навеки останусь нем, но буду жить среди людей.

   Потому что для человека создал аллах землю, небо и солнце и нет

   жизни без человека!

   И он бросил свою лиру в пропасть, тайком, ночью спустился к

   себе в аул, упал отцу в ноги и просил не гнать от себя.

   - Отныне уста мои будут немы, - сказал он, и глаза его сияли от

   счастья.

   Он остался жить в сакле своего отца - никто его не видел, - а

   ночью поднимался на крышу и молча смотрел на звезды. Только сердце

   и душа его пели, пели его глаза и лицо, но уста молчали. Он никого

   не хотел смутить.

   Но наутро отец нашел его спящим среди цветов. Чьи-то любящие

   женские руки засыпали его лепестками и травами. Он