Слезкин Юрий Львович - Столовая гора, Страница 5 - Книги

quot;. У суфлерской будки за столиком сидят Томский и суфлер.

Репетиция затянулась из-за внезапной болезни Ланской, актеры

нервничают. Они торопятся, забывают свои реплики, путают

мизансцены, больше заняты новостями из уборной.

Томский перестал волноваться, призывать к порядку, ему самому

надоели и пьеса, и актеры - ему хочется есть, его клонит ко сну.

- Товарищи, прошу вас, - начинает он и тотчас же бессильно

опускает седую голову.

Болезнь Ланской совершенно расстроила его, лишила последней

энергии. Нужно заменить ее в сегодняшнем спектакле. Или ставить

другую пьесу, объясняться с заведующим подотделом искусств, весь

день ухлопать на беготню и разговоры. Как печальна его старость,

Боже, как печальна... Он смотрит усталыми глазами на книгу, лежащую

перед ним, едва разбираясь в собственных пометках. "Переход налево,

переход в глубину, села".

- Прошлый раз я не садилась, - возражает актриса.

- Вы не садились?

Не все ли равно, в конце концов? Сядет она или встанет -

одинаково будет плохо. Плохие актеры, убийственные костюмы,

невозможные условия работы... Театр перестал быть радостью. Завтра

должна идти революционная пьеса - для приходящей воинской части. В

порядке боевого приказа. Извольте... И он ставит "Революционную

свадьбу" с одной репетиции. Преподает дикцию и декламацию в

драматической студии с двухмесячным курсом. Искусство -

пролетариату. Театр - революционная трибуна. Будущее искусства - в

руках организованного рабочего. Так писал он для плакатов и

листовок подотдела искусств. А в свободные дни играл в Особом

отделе - за паек. Просят что-нибудь веселенькое, миниатюры. Играет

веселенькое - без репетиций... Халтура... раньше не знали этого слова.

Гадко. Но разве он виноват? Разве в этом - злая воля?

Не делай этого - саботаж. Делай - халтура и мерзость. Он привык

думать, что его искусство - прекраснейшее из искусств, он знал, что

этому искусству нужно учиться долгие годы. Когда он впервые увидел

Поссарта, то плакал от волнения и бескорыстного обожания. Может

быть, это было глупо, но это не была - халтура. Он не против того,

чтобы рабочие приобщились театру. Но разве он виноват? Разве в этом

- злая воля?

Не делай этого - саботаж. Делай - халтура и мерзость. Он привык

думать, что его искусство - прекраснейшее из искусств, он знал, что

этому искусству нужно учиться долгие годы. Когда он впервые увидел

Поссарта - то плакал от волнения и бескорыстного обожания. Может

быть, это было глупо, но это не была - халтура. Он не против того,

чтобы рабочие приобщились к театру. Но разве советские барышни -

рабочие, а то, что он делает сейчас - театр?

- Игнатий Антонович, а мне можно быть в черных чулках? У меня

нет белых, - спрашивает актриса.

Томский смотрит на нее, улыбаясь: она играет субретку времен

французской революции.

- Конечно, милая, что делать - играйте в черных.

- Где Ланская?

Халил-Бек хватает старика за плечо, склоняет над ним свое

бронзовое лицо.

- Ланская? Ах, это вы. Я сейчас... Идемте... Мы послали за

доктором. Но разве доищешься? Ей как будто бы лучше. Вот сюда.

Осторожней! Две ступеньки, направо, направо...

В ящике-уборной - клубы табачного дыма, в которых маячат

актеры. На рваной, грязной, безногой кушетке лежит Ланская. Глаза

ее с расширенными зрачками испуганно и дико вращаются. Она водит

руками по груди, по коленям, вниз, вверх, точно силится снять с

себя паутину. Дыхание у нее прерывисто, громко, как у запаленной

лошади.

Боже, как это страшно! Вы не знаете! Как это страшно. Ей

казалось, что она сходит с ума, что земля уплывает у нее из-под

ног, а каменная глыба неуклонно идет на нее, заполняет всю комнату,

поглощает ее.

- Я не могу больше видеть горы, боже мой, я не могу их видеть!

Ее держали за руки. Она отбивалась, как пойманный вепрь, скаля

зубы, впиваясь ими в тех, кто пытался успокоить ее, кричала

сдавленным, задыхающимся рысьим криком, полным смертного ужаса.

Потом обессилела, сдалась, покорилась, забилась в угол, поводя

очумелыми глазами. Долгое время лежала без сознания, одеревенев,

глухая к окружающему, без мысли, в тупом бесчувствии.

Алексей Васильевич берет ее руку и слушает пульс. Халил-Бек

стоит у ее ног - прямой, терпеливый, верный. Милочка боязливо

выглядывает из-за его плеча. Актеры, актрисы толпятся у двери,

курят и шепчутся.

- Прежде всего, ее нужно отвести домой, - говорит Алексей

Васильевич, - уложить в постель и дать полный покой. Играть она,

конечно, ни сегодня, ни завтра не может. А там - послать за

доктором. Но это не так важно. Все пройдет само собой.

- Но что с ней?

Любопытные лица вытягиваются.

- Пустяки - нервное потрясение, переутомление... Типичная

неврастения. На мой взгляд. Я кое-что в этом смыслю. Так, малую

толику, но я ведь не врач.

Алексей Васильевич подымает плечи, разводит руками и идет к

двери.

На сцене его останавливает Томский.

- Мне-то вы можете сказать, что с ней. Отравление? Да? Если бы

вы знали, как меня взволновала эта истерика... Я никогда не видал

такого ужаса. К тому же сегодня "заказной спектакль".

Алексей Васильевич берет Томского за руку и, оглянувшись,

говорит пониженным голосом:

- Извольте, Игнатий Антонович! Ланская кокаинистка, но, должно

быть, неопытная - не втянулась. Предельная норма кокаина, какую

может свежий человек вводить в свой организм, не более 0,03... У

запойных кокаинисток вырабатывается противоядие - тогда они

гарантированы от случайностей. Ланская переборщила. У нее были

неприятности, кое-какие свои дела, по всей вероятности - она хотела

забыться. Кокаин в медицине называют "коварным ядом", отравление им

вызывает галлюцинации, панический страх, все то, чему вы сейчас

были свидетелем... Но этот урок ей вряд ли пойдет на пользу... Вряд ли...

Во всяком случае, Игнатий Антонович, помните, что я вам ничего не

сказал... Я частный человек, журналист, кой-что маракующий в

медицине, - и только. Я не врач, прошу вас, ради давней дружбы, -

помните это... Да, да - человек без определенной профессии. Член

Рабиса, завлито областного подотдела искусств.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

На дверях комнаты Ланской пришпилено кнопкой удостоверение,

гласящее, что имущество артистки Первого совтеатра Зинаиды Петровны

Ланской не подлежит ни реквизиции, ни конфискации.

Хозяйка квартиры генеральша Рихтер мечтала о такой бумажке. Со

дня ухода Добровольческой армии у нее производили пять обысков и

каждый раз что-нибудь брали. Правда, первые обыски оказались

самочинными - в период безвластия.

В глухой час ночи раздавался роковой стук в дверь, от которого

сразу просыпались все в доме и, затаив дыхание, не шевелясь,

забивались под одеяло, слушали.

Потом начинали бить без остановки - кулаками и прикладами.

Тогда первая вскакивала с кровати генеральша и трепетными

руками долго и безуспешно шарила по стене, ища выключатель.

- Котик, ты слышишь? - скачущим, по-детски тоненьким голоском

спрашивала она.

- Слышу, - глухо, осевшим басом из-под одеяла отвечал генерал,

не двигаясь.

- Это они.

В длинной ночной рубашке, маленькая, высохшая, с востреньким

носиком, с пучком седых волос на маковке, с папильотками на лбу

металась генеральша по комнате, тщетно ища, куда бы спрятать пустой

кошелек или фунт сахара. Лизочка - генеральская дочь и Евгения

Ивановна - подруга генеральши, переселившаяся к ней еще при

добровольцах, чтобы жить "одной семьей", полуодетые стояли у

дверей, слушая. Господи, да что же это? Господи...

Последний раз пришли по ордеру из Чека. Искали офицерские

карточки и оружие. Растрепали все альбомы, выкинули на пол письма

сына, убитого на войне с немцами, нашли тесак Павловского училища,

хранившийся как память, и германскую каску. Карточек было много -

выпуск кадетского корпуса, выпуск училища, полковые товарищи

генерала, давно уже калеки или покойники. В коробке от конфет,

перевязанной розовой ленточкой, лежали обернутые в папиросную

бумагу погоны сына Димы - кадетские, юнкерские и прапорщичьи с

одной синей полоской и звездочкой, аттестат училища, визитная

карточка - первая, которую он заказал при выпуске в офицеры, пучок

волос - пьяных, детских, ладанка, найденная на нем убитом вместе с

девичьим миниатюрным на эмали портретом, и сломанная деревянная

дощечка с выжженной надписью: "Прапорщик Рихтер - убит 14 июля 1915

года". Дощечка эта лежала на гробе.

Генеральша сквозь слезы плохо видела, генерал осанился,

бодрился, но казался более убитым, чем жена. Лизочка спорила,

требовала объяснений, возмущалась.

- Товарищи, поймите, это мои письма, мои личные интимные

письма.

- От офицера?

- Ну, положим, от офицера. Что же такого? Тогда все были

офицеры. Я не виновата. Потом мы с ним разошлись. Я даже не знаю,

что с ним. Вот мой мандат, товарищи...

Она уже служила в совнаркоме машинисткой. "Витя, прости меня,

Витя, я слаба - я отреклась от тебя. Витя"...

- Что вы делали до прихода советской власти?

- Ничего... то есть я работала в кафе. Вы знаете, папа больной -

нужно зарабатывать...

Лизочка краснеет, голос ее дрожит, она лжет. Она служила в

Осваге тоже машинисткой. Но что отец болен и что нужно зарабатывать

- это правда. И что она несчастна, что ей двадцать пять лет, что

она преждевременно увяла, изнервничалась, засохла, одурела от

вечного стрекота своей машинки - это тоже правда, но об этом она не

говорит.

- Я беспартийная, я ничего не понимаю в политике, я работаю и

подчиняюсь законной власти...

В глазах у нее искренняя преданность. Она смотрит на чекиста в

матросской куртке, как на свою институтскую классную даму.

Но все же генерала просят следовать за собой.

Генеральша трясущимися руками цепляется за матросский воротник.

- Товарищ, родной, скажите зачем? Товарищ - он умрет!

И, обезумев, она бежит в спальню, слепая - роется в корзине с

бельем, ощупью находит там сверток - моток суровых ниток и, падая

на колени, протягивает их чекисту:

- Вот возьмите, господин комиссар... вот... прошу вас... все, что у

меня есть. От мужа прятала, дочери приданое... Вот все...

- Мама, встань, как не стыдно...

Но она извивается, ползает по полу, хватает ноги

красноармейцев.

- Вот, вот...

Ее подымают, пытаются успокоить, берут под руки и выводят

вместе с генералом на улицу.

Ланская стоит у своей двери, где пришпилено ее удостоверение.

Она похожа на кошку, готовую кинуться на каждого, кто посмеет

подойти к ней. Зрачки ее расширены, ненарумяненные губы серы и

сухи, пальцами она до боли цепляется за косяки. Чекисты проходят

мимо. Они устали и торопятся. В окна смотрит зеленый рассвет.

Генерала выпустили через четыре дня. Ему было шестьдесят девять

лет. Пятнадцать лет он числился в отставке, страдал почками,

глухотой, слабостью памяти. Все его подвиги и связи затеряны были в

далеком прошлом. На допросе он то плакал, то с достоинством сухо и

коротко чеканил: "так точно", "никак нет", по-детски радуясь своей

хитрости. И только на вопрос - служил ли его сын у Деникина - точно

проснулся, окреп, отвечая с исчерпывающей ясностью и наивной

гордостью:

- Мой сын служил только своему государю и умер героем на поле

брани.

Следователь улыбнулся, сказав ему, что он свободен. Генерал

принял это как дань уважения к себе.

Генеральшу продержали дольше. Ей предъявлено было обвинение в

хранении "романовских" денег и в попытке подкупить агента Чека.

Ей грозили большие неприятности. Но Лизочка бегала к своему

новому начальству - предсовнархоза, от него к члену ревкома и в

Чека - объясняла, рассказывала, плакала, смотрела преданными

глазами, опять объясняла и, наконец, выручила.

После двухнедельного заточения генеральша вернулась домой и

слегла в постель.

С тех пор Лизочку иначе не называли дома, как товарищ Лиза. Она

стала незаменимой работницей, бегала на заседания служащих, избрана

была председательницей комслужа, секретарем домкома, домой

приносила ворох политических новостей и вскоре записалась в

сочувствующие.

Мечта генеральши Рихтер осуществилась: на всех дверях ее

квартиры прилипли охранные грамоты.

Халил-Бек стоит в передней перед запертой дверью, по многу раз

перечитывая удостоверение: "Дано сие артистке Первого Советского

драматического театра Ланской З.П. в том, что имущество ее не

подлежит реквизиции, а квартира уплотнению, что подписью"...

- Что подписью, - машинально вслух повторяет он.

За дверью Милочка помогает Ланской раздеться и лечь. Ему

позволили подождать, обещав позвать, когда все будет готово. Он все

еще не знает, что произошло с Ланской два дня тому назад, чем она

больна, но чувствует непонятное ему самому освобождение. Точно эта

болезнь - завершение прежнего, поворот к новому. Нельзя же дальше

терзать свое тело и душу. Горы давят лишь до тех пор, пока

находишься у их подножья. Достаточно подняться вверх... Он сумеет это

сделать... Пусть только захочет она. Кирим знает такие тропы, по

которым бродят лишь шакалы и рыси. А после они уехали бы еще

дальше. Ей необходим театр, без него она не может жить - он

понимает прекрасно. Но раз нужно отдохнуть...

Вчера Халил закончил третий рисунок из своего сказочного цикла

"Семь ковров царицы - семь дней недели" - вышивает он акварелью на

ватманской бумаге. Семь ковров, где краски горят, пляшут, поют, как

цветы Дагестана, как птицы в садах аварских князей, как Терек.

Когда аварцы хотели выбрать себе красавиц жен - они надевали

белые бешметы, золотое с цветными каменьями оружие, садились на

лучших коней и спускались в долину Кахетии к трусливым грузинам.

Там они похищали лучшую добычу и, отягченные, пьяные вином любви,

снова подымались ввысь, в орлиные свои гнезда. Потому что они были

рыцарями гор. Так сделал бы и он - Халил-Бек, если бы остался

простым пастухом и воином из аула Чех. Но он художник, он европеец,

и он только просит.

- Змейка, я хочу увести тебя в горы. Позволь мне сделать это...

И женщина смеется. Женщина всегда смеется, когда ее о чем-либо

просят...

Вот что рассказывают семь ковров Халил-Бека.

Генерал открывает дверь из столовой, глядя на ушедшего в свои

мысли художника.

- Бу-бу-бу, бу-бу-бу, - бубнит генерал, поглаживая седенькую

свою бородку. На ногах у него зеленые чувяки и синие брюки со

споротыми лампасами. На плечах пиджачок из купального полосатого

халата.

Курит он махорочную вертушку и поплевывает на пол.

- Бу-бу-бу, бу-бу-бу, мое почтение, молодой человек, мое

почтение. Как ваши дела, как ваше художество? Долго мы с вами будем

сидеть в бесте?.. Чего-с?..

Он плохо слышит, бедный генерал. Махорка заставляет кашлять. В

конце концов, если бы не маленькие неприятности, не фантастические

цены - девятьсот рублей фунт хлеба - девятьсот рублей! - не

отсутствие белья - жить можно было бы и при этой власти. У Лизочки

связи. У этой девчонки голова - я вам доложу. Она далеко пойдет,

уверяю вас!

- Управляющий делами совнархоза, представьте себе, был у нас

вчера. И весьма мил. Принес Лизочке заготовки на ботинки. Презент.

Чего-с? Заготовки-с! Беседовали... Ком-му-нист!

Генерал кашляет, таращит глаза, плутовски по-детски улыбается.

- Ничего не поделаешь. Время, батенька мой. Сидели, представьте

себе, и беседовали. Просил захаживать. В конце концов...

- Котик! - кричит ему из дальней комнаты генеральша.

- Что, сударыня?

- С кем это ты?

Генерал подмигивает Халилу и басит в ответ:

- Так, с одним коммунистом, пришел по делу, на заседание зовет.

Слышно, как бежит взволнованная генеральша - шлепают туфли,

дзинькают ключи от пустых шкафов.

- И вечно ты с глупостями, - говорит она, увидя Халила, -

пригласил бы к нам! Сейчас Лизочка придет со службы. Милости

просим!

Она в капоте, в рыжеватеньком, сильно вылезшем, свалявшемся

паричке. Птичий носик озабоченно нюхает воздух, тонкие губы поджаты

раз и навсегда, испуганно и виновато.

- Сейчас Лизочка придет, - повторяет она значительно, - без

пяти четыре.

Ведь теперь у них Лизочка все, и все для Лизочки. Разве они

могли бы жить, если бы не Лизочка?

У Ланской целое общество.

Она лежит на кровати в японском халате, с распущенными

волосами, устало, успокоено, по-детски улыбаясь. Все кажутся ей

необычайно милыми и добрыми, всех хочется благодарить, как

спасителей. Генеральша и Лизочка сидят на стульях у ее изголовья,

Халил-Бек смущенно и радостно перебирает подвернувшийся под руку

альбом с фотографическими карточками актеров, театральными

программами, открытками. Милочка хлопочет у примуса, накачивая его,

зажигает, ставит на огонь жестяной чайник.

Генерал бубнит - бу, бу - и то входит в комнату, то выходит -

покурить "махнец".

Лизочка

рассказывает

о перемещениях,

сокращениях,

развертывании, реорганизации всевозможных отделов, подотделов,

секций и подсекций. Она знает, кто из завов женат, кто холост, кто

из них "ловчится" и "шамает", а кто перебивается на одном пайке. У

нее точные сведения о том, когда и где будут в ближайшие дни

производиться обыски, когда будет объявлена регистрация техников,

пекарей, как следует толковать последний декрет. Она в курсе всех

новостей, сплетен, политических событий, обо всем имеет свое ясное,

точное и безапелляционное мнение. Речь ее спокойна, уверенна,

гладка. Лицо строго и убежденно.

- Смешно отрицать то, что существует, - говорит она. - Каждый

интеллигентный человек должен участвовать в общей работе, чтобы

повести ее по верному пути. Всякая власть требует себе подчинения.

Это закон.

Она спокойно оглядывает всех, зная, что никто не может ей

возразить.

- Бу-бу-бу, - бубнит генерал, выходя на балкон. Он стоит там,

отбивая ногой какой-то марш. Конечно, Лизочка - умная голова. Ей и

карты в руки. У нее военная складка. Никаких фиглей-миглей, строгое

подчинение начальству. Но... - Бу-бу-бу, бу-бу-бу!

По улице проезжает арба. Оборванный ингуш везет хворост. Мысли

генерала отвлекаются в сторону. Он уже заинтересовался ингушом и

хворостом.

- Эй, как тебя, киш-мыш! - кричит он. - Почем продаешь?

Солнце медленно свершает свой путь. Оно на склоне, но все еще

огненно. Прожженный воздух неподвижен и глух. Поджарые псы бродят,

высунув язык, вдоль забора, обманывая себя тенью. В окнах домов

закрыты ставни, спущены жалюзи. Столовая гора в парном облаке,

Казбека не видно вовсе.

"В Тамбовской губернии в такую пору в былое время я квас пил -

хлебный, с изюмом, - думает лениво генерал, докрасна раздувая свою

вертушку, чтобы не задремать, - в купальне пил, со льдом... Вот кабы

опять туда. Что, в самом деле"...

Но тотчас же встряхивает упавшей было на грудь головой, видит

перед собой Столовую гору, вспоминает, где он, и испуганно,

виновато семенит в комнату.

- Бу-бу-бу, бу-бу...

- Чай готов, - говорит Милочка, звякая разнокалиберными

чашками. - Халил, помогите мне придвинуть к кровати стол.

Халил встает, берется за один конец стола, а Милочка за другой.

Лицо ее внезапно заливается краской. Она смотрит на Халила, краснея

все больше, даже глаза краснеют и перестают видеть. Должно быть,

этот маленький стол не особенно легок.

- Нет, Елизавета Борисовна, - взволнованно шепчет Милочка, - вы

не совсем правы. Вы меня извините, но мне так кажется. Я не знаю,

как объяснить. Конечно, всякая власть требует подчинения и каждый

интеллигент должен участвовать, как вы говорите, но тут еще что-то,

что-то большое, необычайное, такое, чего мы никогда не увидели бы

без революции. И это есть, потому что этого не могло не быть. Вот

почему стоит работать.

- Да вы коммунистка, Милочка, - удивленно возражает генеральша.

- Какая же я коммунистка, разве нужно быть коммунисткой, чтобы

это чувствовать? Ведь это русское, Россия, все мы...

Милочка, не находя слов, поднимает руку. Стол стукается об пол.

Чайник выплевывает из носа чай. Халил-Бек смеется, глядя на

Ланскую. Ланская улыбается ему и Милочке.

Лизочка смотрит на часы. К сожалению, она не может остаться

дольше. У нее вечерняя работа - переписка доклада в ревком по

оборудованию сушильных заводов, - ей платят за нее сверхурочно, по

часам.

- Поправляйтесь скорей, Зинаида Петровна! Я хочу вас видеть на

сцене. На следующей неделе мне обещали для комслужа билеты. До

свиданья.

Вслед за дочерью уходит генеральша, уводя с тобой генерала:

- Можешь идти спать, - говорит она старику, - я не позволяю ему

спать днем больше двух часов.

У постели больной Халил и Милочка. Они садятся за стол, пьют

фруктовый чай с сушеной айвой и болтают. У Милочки тысяча вопросов,

тысяча художественных планов. Она сейчас увлекается акварелью,

цветной иллюстрацией, а Халил мастер в этой области. Она решила

иллюстрировать свои стихи. Как его "семь ковров"? Нравятся ли ему

иллюстрации Бенуа к "Пиковой даме"? Видел ли он детские игрушки,

воспроизведенные в "Аполлоне"? Что он может сказать о Тугехольде?

Правда ли, что в Париже в большой моде русские художники и балет?

Где лучше работать - в Мюнхене или Риме?

Ланская смотрит на них обоих, и ей начинает казаться, что она

старая, старая, а они еще совсем дети. Ей хочется ласково пошутить

над ними, увидеть их смущение.

- Славная моя Милочка, - говорит она, - вы никогда не думали

над тем, что вы с Халилом прелестная пара? Оба восторженные,

правдивые, наивные и милые.

Милочка поднимает на Ланскую глаза, на мгновение они широко и

испуганно смотрят на нее; все лицо девушки, как тогда, когда она

несла стол, заливает кровь горячим своим потоком. Милочка сидит

пылая, слезы щиплют ей глаза. Она вскакивает, бежит на балкон.

Кажется, чай попал не в то горло.

Она хватается за чугунные перильца, глядя на небо, закидывает

голову, чтобы кровь отлила от нее.

Небо уже сине и звездно.

Ланская приподымается, протягивая Халилу руку. Он ждал этого

весь день, он знал, что так будет...

- Халил, голубчик, - шепчет Зинаида Петровна, - я согласна...

слышите, милый, я согласна ехать с вами в горы... Слышите?

Он опускается у ее изголовья на колени, припадает губами к ее

руке.

- Зинаида Петровна, - кричит с балкона Милочка, - пришел

Алексей Васильевич, спрашивает, можно ли ему зайти к вам?

- Конечно, можно, - отвечает Ланская, радостными глазами глядя

на Халила, - конечно, можно.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Алексей Петрович зашел только на минутку. Он хотел узнать, как

чувствует себя больная, что сказал доктор. А потом он побежит

домой, наденет на голову старый женин чулок и засядет за работу,

постарается кое-что восстановить в памяти, кое-что записать для

будущего, если только придет такое время, когда можно будет писать

и печататься... Ах, вы не звали доктора? Напрасно, всегда следует

быть осторожным. Хотя позвольте, дайте руку. Так, так... ну что же,

пока все благополучно... До первого волнения, да...

И Алексей Васильевич смотрит на Ланскую с улыбкой - любезной,

многозначительной, лукавой улыбкой.

- Пожалуй, я немножко устал, - говорит он, - и не откажусь от

чая. Мы работали, мы строили новый мир. Я вертелся весь день, как

белка в колесе, не примите это за иронию. Утром я заведовал Лито:

написал доклад о сети литературных студий и воззвание о сохранении

памятников старины.

Во всяком случае армянский поэт - наш завподискусств - остался

доволен. Потом состоялось заседание большой коллегии подотдела.

Обсуждался вопрос о взаимоотношении уездных подотделов искусств и

областного, нашего. Решили, что первые должны быть в строгом

подчинении у второго - нашего. И тут же была оглашена телеграмма из

Пятигорска - командированный нами туда завподотделом сообщает, что