| Главная » Книги |
Слезкин Юрий Львович - Столовая гора, Страница 11
Слезкин Юрий Львович - Столовая гора/div>
- Да, да, я впал в полное ничтожество. Я не представляю себе,
как люди влюбляются, настаивают, побеждают. Скажите, разве это еще
существует? Разве есть теперь такие люди? Мне кажется, что все
стали похожи на меня. Нет, конечно, все это невозможно, ушло,
умерло...
- Вы так думаете?
- Я уверен в этом.
- Ну, а если это не так?
Опять в лице ее напряжение и боль.
Алексей Васильевич отвечает со спокойной уверенностью:
- Этого не может быть. Нет. Это только кажется. Мы голодные
звери - ничего больше... Голодные звери не любят.
Она вскакивает со скамьи, делает несколько торопливых шагов
туда и обратно. Алексею Васильевичу кажется, что она волочит за
собою перебитое крыло, - так беспомощны, стеснены ее движения.
Потом она останавливается перед ним, минуту всматривается в его
лицо, точно впервые его видит, тихо смеется, не размыкая губ.
- Боже мой, - наконец произносит она, - ведь я забыла, что вы
шутите. Что вы хотели позабавить меня, сказали что-то очень
смешное. Простите. Я невнимательна. Это бывает со мной.
Углы ее накрашенных губ дергаются.
- А вы еще говорите, что не умеете ухаживать. Нет, до чего же
это смешно!
И внезапно она начинает торопливо искать что-то у себя на
груди, никак не может найти, спешит, наконец, протягивает помятый
листок.
- Ну, а это, по-вашему, что? Не любовь? Нет?
Ей кажется, что он слишком медлителен, слишком равнодушен. Она
почти кричит, склоняясь над ним.
- Да говорите, говорите, говорите, наконец. Будьте хоть когда-
нибудь искренни... Я хочу знать.
Алексей Васильевич встает, складывает листок в четверо,
протягивает его ей с поклоном и отвечает с нарочитой
почтительностью:
- Это всего лишь записка, Зинаида Петровна, ничего больше.
Коротенькая записка, и даже без подписи. Простите.
4
Что можно было еще ответить? И нужно ли было вообще отвечать?
Слишком это серьезно, чересчур серьезно.
Алексей Васильевич огибает пруд с лебедями, идет липовой аллеей
вдоль Терека. Изредка до него долетают брызги.
- Значит, Петр Ильич все еще тут, - бормочет Алексей
Васильевич. Эта мысль приковывает его к месту.
- Он уморит меня в конце концов!
Нет, нет - бежать отсюда!
И что ему от нее нужно? Любовь...
Вы говорите о любви, милостивая государыня?..
У одного доброго малого, распоровшего живот молодой девушке,
спросили на суде, чем вызван такой зверский поступок, и он, не
смутившись, ответил: "Любовью". Конечно, все можно объяснить
любовью. Пожалуй, если бы у этой девушки можно было бы спросить,
что она думает о поступке малого, то и она бы ответила: "Это
любовь". Ну, а тот, кто сумел вернуть ее к жизни, кто зашил,
заштопал ей живот?..
Алексей Васильевич бросает окурок в реку.
- О нем она и не думает...
Он снова идет вперед, глядя себе под ноги. По правде говоря,
эта история его мало занимает. Пусть поступают и называют свои
поступки как хотят. У него несколько иное понятие о любви - он
никому ее не навязывает. Он скромен и стар. Ведь могло же случиться
так, что к нему пришла женщина и сказала, что хочет поцеловать его,
а он даже не смел подойти к ней. Все это пустяки, вздор, не стоящий
внимания.
Голодные звери не любят...
Разве он лгал, когда говорил, что ему стыдно за самого себя?
Что он не смеет подойти к женщине... Нет, это не была ложь. Он
действительно перестал быть мужчиной. Но себя нельзя ставить в
пример. И он не собирается этого делать. Просто умывает руки,
кладет крест - большой крест на себя и свою жизнь. Собственно
говоря, что он такое?.. Неудачливый журналист, мечтающий написать
роман. Доктор, сам старающийся забыть об этом. Человек, не лишенный
некоторой наблюдательности, кое-что умеющий видеть.
Но с того часа, как его выгнали из его собственной квартиры,
дали в руки какой-то номерок и приказали явиться на место
назначения, а потом перекидывали с одного фронта на другой, причем
всех, кто его реквизировал, он должен был называть "своими", - с
того часа он перестал существовать, он умер.
И говорить о любви - это по меньшей мере легкомысленно. Нет,
лучше подумаем, как жить дальше. Пожалуй, дня через два-три
кончится и это житие. Начнут искоренять буржуазный элемент из
подотдела, и тогда...
Что же, голодать немного больше, немного меньше - это лишь дело
привычки. Но сын... но сын - имеющий жительство в дорожной коробке...
Этот почтенный, потомственный путешественник. Где остановится его
ковчег?..
Вот вам ответ на вопрос о любви!
Может быть, случайный ответ, потому что при осмотрительности... В
такое время... Когда нужны не цветы, а дреколья... Разве вы видите
лето? Разве вы имеете право давать жизнь другим? Нечто вроде -
"разрешается хождение". На это не все имеют право. Далеко не все...
5
А вчера у Милочки, к которой он забрел случайно... Случайно ли? И
ее голос звонкий, как натянутая струна:
- Вы хотите смутить меня? Вы хотите сказать, что страна, где
невинные люди месяцами сидят по тюрьмам, не может быть свободной... Я
до сих пор помню ваш рассказ о гуманном человеке. Вы нанизываете
один случай за другим, собираете их в своей памяти и ничего уж не
можете видеть, кроме этого. Вы приходите в ужас от созданной вами
картины и заставляете бояться других. Только грязь, разорения,
убийства видите вы в революции, как на войне вы видели только
искалеченные тела, разорванные члены и кровь. А зачем была кровь,
во имя чего люди шли и умирали, вы не хотите видеть, потому что
это, по-вашему, глупо. Откуда разорение, грязь, предательство -
этого вы знать не хотите. Как этому помочь, как это изжить - вы
тоже не думаете. Голод, вши, убийства - говорите вы, пряча голову,
как страус. Значит, я должна ненавидеть Россию и революцию и
отвернуться от того, что мне кажется необычайным? Но вам это не
удастся. Слышите - не удастся! Я сама слишком замучилась, слишком
передумала, чтобы иметь свое мнение. И если кто-нибудь виноват в
том, что происходит тяжелого и дурного, так это вы - вы все,
стонущие, ноющие, злобствующие, критикующие и ничего не делающие
для того, чтобы скорее изжить трудные дни. Одни взяли на себя всю
тяжесть труда, а вы смотрите и вместо того, чтобы помочь, говорите
- они не выдержат, они упадут, труд их бессмыслен. У вас остались
только слова. Вы ни холодные, ни горячие, вы - ничто. И вы еще
смеете осуждать...
Она задыхается. Слова вылетают у нее одно за другим без связи,
но все они насыщены. За ними, как вода под почвой, бегут своим
чередом новые слова, которых она не умеет высказать.
- И я все могу стерпеть, - кричит она, сжимая в руках свою
подушку, - все... Даже если произойдет самое ужасное, самое
непоправимое.
Она вытягивается. Каждый мускул напряжен в ней.
А он широкими глазами, сдерживая дыхание, смотрит на нее,
внезапно резким движением склоняется к ней, берет за руки, до боли
сжимает их, говоря придушенным шепотом:
- Я люблю вас, Милочка! Слышите, я люблю вас. Сам не знаю, за
что. Если хотите - можете мне не верить. Мне все равно. Да, да -
совершенно безразлично. Просто я хотел сказать вам это в первый и
последний раз. В первый и последний...
Потом встает, поворачивает спину, не прощаясь, уходит.
Разве этого не было? Разве он не произнес эти слова?
6
- Алексей Васильевич, вы уже перестали узнавать знакомых?
Он подымает голову и только сейчас замечает, что он не на
треке, а на улице и перед ним Халил-Бек.
- Я скоро перестану узнавать самого себя.
Халил-Бек смеется. Взгляд у него острый, уверенный. Облик
человека, решившего все вопросы, покончившего с ними раз навсегда.
- Но зато вы, - говорит Алексей Васильевич, - вы точно обрели
сокровище.
- Да, это почти так. Во всяком случае, я на пути к тому, чтобы
его найти:
- Вы на пути?
Халил-Бек берет Алексея Васильевича под руку, почти приподымает
его, легко ступая вперед, отвечает вполголоса:
- Мы уезжаем. Я знаю, что на вас можно положиться. Мы уезжаем...
Алексей Васильевич молчит. Он не любит лишних вопросов. Многое
приходится понимать без слов.
Но позвольте, а записка?
- Я хотел пойти к вам попрощаться, - продолжает Халил, - но
хорошо, что встретил вас здесь. У меня еще столько дел.
Он останавливается, берет Алексея Васильевича за руку, с силой
пожимает ее, смотрит сияющими, любящими глазами - иными они теперь
не могут быть.
- Помните, что я ваш кунак. Что мой дом - ваш дом. Что
достаточно вашего слова - и я откликнусь. В случае опасности -
сообщите Кириму. Прощайте!
Левой рукой он обнимает Алексея Васильевича за шею, крепкими
губами целует его в лоб и губы, говорит от всего сердца:
- Я никогда не забуду вас. Идите с улыбкой!
И только когда Халил далеко, Алексей Васильевич приходит в
себя, вспоминает, что ничего не сказал ему на прощанье.
Он стоит, глядя, как быстро и легко художник идет вверх по
улице, не сгибая спины, высоко подняв голову. Он идет в гору. Душа
его на высотах. Как, должно быть, широко дышит его грудь! У него
есть выход, горы для него не глухая стена, не тупик, не конец...
- Идите с улыбкой!
Какое изумительное пожеланье! Конечно - разве нам оно пришло бы
в голову?
Алексей Васильевич стоит и смотрит. Впервые он смотрит широкими
глазами, насмешка не кривит его губ.
Если бы мы не думали только перевалить горы, а хотели бы
подняться на них, может быть, и мы могли бы идти с улыбкой. Как
знать?.. Но за горами мы снова ищем равнины. Так не лучше ли
вернуться обратно? Ведь он дикарь, а мы культурные люди. Что мы
можем? "Ни холодные, ни горячие", - как говорит Милочка. Даже у
себя дома - мы изгнанники. Бейте нас, ей-богу, мы этого стоим.
И Алексей Васильевич надевает фуражку, поворачивает обратно.
Он торопится, начинает отсчитывать шаги, чтобы не думать. Идет
все дальше к окраине города, за Терек, через мост, путаными
переулками. Еще ни разу он не бывал здесь днем. Пусть. Все равно.
Так или иначе, нужно тянуть лямку.
Он подходит к калитке, стучит. Дом слепо смотрит на улицу
закрытыми ставнями. Кругом безлюдье. Он стучит второй раз.
- Кто такой?
- Да я же, я. Отвори!
Шлепают босые пятки по песку, скрипит засов.
Перед ним - урод, широкоплечий человек на вершковых ногах. Лицо
его изъедено оспой, рыжая борода торчит клочьями, глаза запрятаны
под вспухшими веками.
- Есть? - коротко спрашивает Алексей Васильевич, глядя поверх
урода.
Тот кивает головой - толстые губы ползут к ушам, глаза тонут в
беззвучно трясущемся студне.
Калитка захлопывается за Алексеем Васильевичем.
"Через нечистоты идет правоверный в рай Магомета", - так
говорит поэт.
"Спать, мечтать, забыться - ни о чем не думать"...
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
1
А все-таки генеральша Рихтер настояла на одном: после записи в
комиссариате "молодые" должны вернуться в квартиру родителей, где
их будет ждать обед и кое-кто из наиболее близких знакомых. Уж если
и поступаться своими убеждениями, то следует делать это открыто, не
таясь, чтобы сразу зажать рот всем и не давать пищу лишним
сплетням. Лизочка вполне с этим согласилась.
- Конечно, мамуся, я думаю, что Володя ничего не будет иметь
против. Мы пригласим нескольких сослуживцев и двух-трех товарищей
мужа из ревкома (имей в виду, что скоро состоятся выборы в
исполком). Обручальные кольца и мануфактуру ему уже выдали. Частным
образом одно лицо (я не хочу называть его тебе) обязалось достать
бутылку настоящего спирта. Но главное - как можно меньше
чопорности. Прошу тебя - подбодри отца.
И генеральша что-то жарит и варит, хлопает дверцами буфета,
позванивает ключами от кладовой, где кое-что уже завелось, роется в
корзине, достает пожелтевшую от времени, но настоящую голландского
полотна с вензелем и дворянской короной столовую скатерть - ее
когда-то расстилали на пасхальный стол, - такие же салфетки,
мельхиоровые ножи и вилки (полдюжины серебряных зарытых она боится
извлекать), накрывает на стол, торопится, кричит генералу:
- Котик, я выгладила тебе твой китель. Он совсем хорош - желтых
пятен вовсе нет. Ты непременно должен надеть его. Слышишь?
- Угу, - мычит генерал, появляясь в столовой в помочах и
рубахе, расстегнутой на груди, где вьется седое руно.
В руках у него икона и тряпка.
- Смотри, - говорит он, - почистил. Блестит, как новая. Я тебе
всегда говорил, что зубным порошком лучше.
- Ну и прекрасно, - отвечает генеральша, оправляя скатерть,
глазами считая приборы. - Поставь ее в угол на тот столик. Мы
благословим. Ты не помнишь, сколько у нас хрустальных бокалов было?
Три еще Дуняша в Бобруйске разбила, два в дороге раздушили. Все ты!
Непременно с посудой хотел уложить. Должно остаться семь, а вот
только пять.
- Пять? - переспрашивает старик.
Он прислоняет икону - Казанской божьей матери - к углу на
чайном столике, покрытом украинским рушником, крестится и отступает
на несколько шагов - посмотреть, как выглядит.
- Пять, не помню, может быть, и пять... Ее мне в день
производства в полковники поднесли... Бу-бу-бу, бу-бу-бу... Звягинцев
речь произнес. Чего-с? Не думал я, что придется вот так...
Он надувает щеки, борода топорщится ежом.
- Перестань, - говорит генеральша, - нужно забыть. Понимаешь -
забыть...
Она подходит к мужу, смотрит на него снизу вверх, тянет себя за
пальцы на одной руке, потом на другой - быстро-быстро, точно
снимает перчатки.
- Но ведь согласись, что это незаслуженно, - виновато возражает
генерал, - абсолютно незаслуженно. Чего-с?
- Молчи. Не нужно. Просто теперь другие люди - вот и все.
Каждое поколение по-разному. Лизочка у нас клад. Что мы без нее? Ты
вот бога благодари, что мы выжили, самое трудное пережили. Пойми
ты!
Глаза у генеральши краснеют, краснеет кончик носа.
Генерал закладывает руки за спину, выпрямляет грудь, подымает
голову, багровеет и кричит:
- Чего-с? Пережили? По какому праву? Зачем, позвольте узнать?
Кто просил?
- Котик, да Господь с тобой, чего ты кричишь? Успокойся.
- Жить? Пережить? Разживаться? Дима умер как честный русский
человек, а мы живем. Чего-с? Свадьбу справляем!
Генеральша бежит за водой, несет кружку, расплескивает ее на
пол, мокрое полотенце прикладывает мужу к затылку.
- Котик! Умоляю тебя, Котик!
Генерал мешком сидит на стуле, глаза тупо смотрят на ножку
стола. У ножки окурок. Он переводит взгляд на окурок, долго
всматривается в него и, наконец, сосредоточив мысли, говорит с
удивлением:
- Подыми. Вот видишь - лежит.
Но генеральша уже в передней - бежит на звонок.
- Ах, Господи! - вскрикивает она. - Да где же пшеница? Куда она
девалась? Ах, господи!
Об этом генеральша думала все утро: нарочно приготовила в мешке
фунт пшеницы, чтобы осыпать молодых. Совсем по-настоящему.
- Да вот она, возьмите, - говорит Ланская.
У нее усталое, замученное лицо, серые глаза глубоко запали и
влажны от слез. В руках - цветы для Лизочки.
Генеральша схватывает мешочек, потом смотрит на Зинаиду
Петровну, внезапно шмыкает носом и припадает к ее плечу.
- Родная, если бы вы знали...
2
Снова раздается звонок.
Они бегут вниз. Генеральша трясущимися руками снимает болт,
цепочку, поворачивает ключ, открывает дверь и останавливается
разочарованная. Перед нею Милочка.
- Зинаида Петровна дома?
Милочка тяжело дышит, говорит едва внятно.
- Да, я здесь, - отвечает Ланская.
Милочка смотрит на нее, молча переводя дух. Ланской кажется,
что девушка молчит бесконечно долго, но сама не решается спросить.
- Халил, - наконец произносит девушка, - Халил просил передать
вам...
- Что?
- Что сегодня... все готово... идемте... Я вам все объясню...
- Так, - говорит Ланская. Она до крови закусывает губу,
пальцами цепляясь за косяк двери. Лицо ее серо, глаза полуоткрыты.
- Так, - повторяет она, будто далеко уйдя в своих мыслях.
Потом переводит глаза на генеральшу, закидывающую Милочку
вопросами, и говорит спокойно и твердо.
- Передайте Лизочке мои поздравления, прошу вас, - я не могу
сделать этого лично, я должна уйти. И если меня будут спрашивать,
то скажите... Нет, не надо. Просто меня нет дома. Вот и все.
Прощайте!
3
С того дня, как закрыли столовую, а ее таки закрыли, Дарья
Ивановна из дому почти никуда не выходит. Утром на базар - продать
и купить, а потом - плита, уборка, стирка, штопка, хлопотливая
возня в двух комнатах, заставленных всякою ветошью, накопленной за
долгую жизнь и сваленной теперь в кучу.
Кое-кто из актеров, по старой памяти, продолжали обедать на
квартире у Дарьи Ивановны и так же задерживали уплату, как раньше,
но теперь это было ощутимее, потому что чем меньше столовников, тем
дороже каждый из них стоит. И два раза уже Дарья Ивановна, краснея
и волнуясь, просила дочь напомнить забывчивым о долге.
- Боже, до чего это неприятно, - говорит она, прижимая руки к
пылающим щекам. - Но как же иначе, Милочка?
И Милочка бежит к знакомым и тоже, краснея и волнуясь, просит
одолжить ей на несколько дней.
- Видите ли, нам должен Евгений Петрович, но у него сейчас нет...
А потом к матери:
- Вот, мамочка, получай.
- Ах, Господи, - беспокоится Дарья Ивановна, - как же это ты
спросила. Он не очень смутился? Может быть, у него последние? Ты
все-таки храбрая, а я никак не решилась бы. Так он ничего не
сказал?
- Да, нет, мамочка. Что тут такого. Просто отозвала его в
сторону и сказала, что у нас на завтра нет на рынок. Вот и все - он
даже извинился. Не понимаю. Что тут неудобного? У тебя просто
барские предрассудки.
И, смеясь, целует мать в седые виски.
После обеда самые близкие, милочкины друзья - а их большинство
- остаются до вечернего чая. Переходят в другую комнату, забираются
с ногами на оттоманку, курят, спорят, иные даже спят, как у себя
дома. Дарья Ивановна идет отдыхать за ширму в угол Вахтина - он по
обычаю занят и возвращается только к ночи. Рядом с ней ложится ее
любимец, серый, вахлатый пес Ромео.
Вечером - опять самовар, угли, примус, мытье посуды, объедки,
чужие разговоры, гаданье и усталость, смертная усталость, которую
во что бы то ни стало нужно скрыть от дочери.
Так в суете и на людях проходит целый день. Пишет стихи,
рисует, читает, думает Милочка только ночью.
С одиннадцати все затихает, и у себя она, как мышь, шмыгнет,
возится, шуршит бумагой, грызет какую-нибудь оставшуюся от обеда
кость или сухарь (только тогда, чувствуя голод), живет для себя,
разбирается в самой себе, хмурится или улыбается, иногда даже босая
делает какие-то па, кружится и внезапно падает на ковер, беззвучно
плачет. Эти часы она никому не отдала бы. Они принадлежат только
ей.
Дарье Ивановне подолгу не спится, и она иной раз слышит мышиную
дочернюю возню, сквозь приспущенные веки наблюдает за нею, но не
подает виду. Боже сохрани. Разве можно тревожить чужую душу в ее
одиночестве?
- Дай ей только, Господи, сил побольше, - думает Дарья
Ивановна. - Ты можешь это сделать, а ей они очень нужны теперь.
Очень нужны...
Милочка сидит в углу оттоманки, подтянув колени к подбородку,
охватив их руками. Сидит недвижно, смотря перед собою на
электрический глазок, обернутый бумагой и повисший над столом.
На стуле посреди комнаты Ланская - в черкеске, в мягких
кавказских сапогах - тонкий, узкоплечий кинто.
- Вы умеете ездить верхом? - спрашивает Милочка, чтобы
заполнить тягостное молчание.
- Умею, - коротко отвечает Зинаида Петровна.
И опять обе смотрят на лампочку, прислушиваются к стуку
маятника, похрапыванию из-за ширм.
- Который час?
- Недавно пробило половину первого.
- Боже, значит, ждать еще полтора часа...
Молчание. Пять минут, десять, четверть часа...
Время точно остановилось. Но внезапно Ланская срывается с
места, неслышно начинает ходить по комнате, неловко семеня ногами в
своем мужском наряде.
- Нет, я чувствую, что не могу, - говорит она.
- Чего не можете? - спрашивает Милочка.
Ланская приостанавливается, смотрит на девушку с недоумением:
- Я что-нибудь сказала? Нет, простите, это я так.
И, помедлив минуту, собирая мысли, доканчивает:
- Право, мне лучше уйти. Я не даю вам спать. Ложитесь. А я
пройду в садик и буду ждать.
Голос изменяет ей, последние слова она произносит еле слышно,
делает два шага к Милочке и падает ничком - лицом в пыльный ковер
оттоманки.
- Зинаида Петровна, Зиночка, не надо! - вскрикивает Милочка,
ноги поджимает под себя и двумя руками притягивает голову Ланской к
своим коленям. - Разве можно так волноваться? Все обойдется хорошо
- я знаю. Все обойдется. Завтра вы будете уже далеко - счастливой и
свободной.
Ланская перестает плакать - глаза ее совершенно сухи, когда она
смотрит на Милочку.
- Вы говорите: завтра я буду...
- Далеко отсюда - в горах, - принуждая себя говорить спокойно,
отвечает Милочка. - Там так красиво.
- Да, да, конечно...
Ланская встает, поправляет волосы, направляется к столу.
Несколько минут она стоит спиной к Милочке, что-то торопливо
делает, запрокинув голову.
- Там очень красиво, - помедлив, говорит она и садится на
оттоманку, - я знаю, что там очень хорошо, и все-таки мне трудно.
Вы не знаете, как мне трудно решиться туда ехать...
- Почему?..
- Потому что я трушу - понимаете? Я не верю самой себе,
Милочка, я трушу, как запуганная, искалеченная, задерганная кляча.
Разве я человек, Милочка?
- Это пройдет там, Зинаида Петровна!
- Пройдет? Не знаю. Нет, нет, нет, нет - это не может пройти...
Милочка смотрит на Ланскую почти с испугом. Она не понимает. У
нее не укладывается в голове все, что сейчас происходит. Разве это
не самое романтическое, самое изумительное приключение, какое
только можно себе представить? Ночью, переодетой, тайно в горы с
любимым человеком?
Она чувствует, как горят ее щеки, как срывается голос, когда
она внезапно спрашивает:
- Вы же любите Халила?
Тусклые огоньки перебегают в глазах Ланской, жесткая улыбка
ползет по ее губам. Она не сразу понимает то, что у нее спрашивают.
- Люблю?
Она повторяет несколько раз это слово, точно старается найти в
нем смысл, разгадать его значение.
Люблю?
И внезапно ищет у себя на груди, достает клочок бумажки,
разглаживает на колене, читает:
- "Нужно торопиться, последний раз приду в пятницу вечером.
Жди". Вот. Какой сегодня день?
-Четверг, - отвечает Милочка, теряясь больше. Ей трудно дышать,
сердце стучит больно и коротко. - Я не понимаю, - начинает Милочка.
- Это пишет Петр Ильич, - не слушая ее, перебивает Ланская
глухо, покорно и беспомощно, - завтра вечером он хочет меня
увидеть.
- Но ведь завтра вас не будет здесь?
- Не знаю...
- Но ведь вы условились. Ведь вас ждут. Ведь сейчас за вами
придет Кирим.
- Да, и все-таки я не знаю...
4
Боже мой! Разве можно все знать? Разве можно решать все твердо
и бесповоротно? Разве нас не кидает судьба как щепки, не
распоряжается за нас как хочет?.. Разве она не забросила ее сюда,
не заставила голодать и продаваться - да, продаваться каждому, кто
кормил ее, устраивал в теплушке, выдавал удостоверение, кто просто
соглашался говорить с ней по-человечески, кто не пристрелил ее как
собаку? Каждому, каждому, каждому...
И вот сейчас она вспомнила, что завтра ее хочет видеть Петр
Ильич. И она не может отказать ему. Больше не может. Думала, что
сумеет, но не имеет сил.
- Но ведь Халил вас ждет.
Ланская смотрит на Милочку, собирает свои мысли, старается
вникнуть в то, что ей говорят.
Халил? Он никогда ничего не требовал. 
| |
| Просмотров: 436 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры