| Главная » Книги |
Слезкин Юрий Львович - Столовая гора, Страница 10
Слезкин Юрий Львович - Столовая гора берет любопытство. Зачем пришел сюда этот красивый парень?
Кое-что она за ним примечала...
И она начинает разгребать уголь, доставать картошку, очищать ее
от золы - медленно и озабоченно.
Но Кирим по-прежнему непроницаем. Он даже не смотрит на Марусю
- как будто ее нет. Русский мужик давно загнул бы крепкое слово. А
этот - хоть бы что. Ирод, а не человек. У, черный! Его не
пересидишь...
Маруся вскакивает, кидает с передника картошку. Говорит,
поджимая губы, глядя в сторону:
- Ну, уж мне пора. Счастливо оставаться! Ужо как-нибудь приду в
другой раз.
- Прощай, - отвечает Кирим. - Сливу повезу - домой заеду. Жди.
4
Халил-Бек смотрит в сад. Взгляд его бежит между стволами яблонь
по зеленому лугу, тонет в зелени, свете, благоухании. Его
обволакивает тишина зеленой своей паутиной. Все становится просто и
ясно. Какие здесь могут произойти неожиданности?
Отсюда прямая дорога в горы. От кунака к кунаку, по тропам
вверх и вверх, к горному кряжу, в аул Чех.
Камлий - говорит Змейка. Пусть так! Но невольный.
Он ездил в чужие страны, чтобы сделать славным свой аул. Его
ждет не смерть, а радость. Радость. Слышишь ты?
А можно там достать кокаин?
Кокаин?..
Там воздух, от которого кровь становится ярче и бежит быстрей;
там вода, омывающая не только тело, но и душу; там цветы и травы,
кружащие голову, слаще вина. Вот что там есть.
Почему он ей так не ответил?
И Халил улыбается. Он сам смеется над своей сентиментальностью.
С ним этого никогда не случалось. По правде сказать - раньше он не
чувствовал такой большой любви к своему аулу, к своей стране. Там
живут очень дикие, очень бедные люди. Ему не раз становилось
скучно, когда он приезжал туда. Они приходили все - кланялись,
садились, с изумлением глядя на его краски, на мольберт, на
портреты. Они не понимали, как можно рисовать людей, живых людей.
"Ведь это грех, - говорили они, - писать следует цветы, травы,
сплетать из них узоры ковров, украшать ими стены мечетей, но живых
людей?.. Только Аллах творит человека, дает ему душу, а душа
невидима".
Нет, они отказывались понимать и сидели молча, с укором.
"Твой сын имеет искусную руку, - говорили они его отцу, уходя,
- он может прославить нас, но пусть не подымает своей руки на
человека".
Эти люди стали ему чужими с того времени, как он побывал в
Мюнхене и Париже, в Риме и Флоренции. Нельзя запереться у себя,
сказать, что ты занят, что тебе мешают. Такой поступок почли бы
кровной обидой, достойной отмщения. Слишком священно гостеприимство
в его стране.
Гость входит не спросясь, кланяется и садится - он твой
господин, ты уже не принадлежишь себе.
Многие хвалили его краски. Им нравилось выжимать из тюбиков
кармин, сиену, умбру, размазывать краску по камню. И он должен был
дарить их и работать после только углем и карандашами, потому что
негде было достать новые. Вот какой это народ.
5
Однажды, после трех лет отсутствия, возвращаясь по дороге из
Темир-Хан-Шуры, Халил встречает старого, дряхлого горца. Он хром,
слеп на один глаз, лицо его безобразно - глубокий шрам идет от края
уха до подбородка, искривив нос. На нем жалкие, пропахшие черемшой
лохмотья, а в руках изумительное ружье - превосходный английский
штуцер с золотой резьбой и чеканкой на прикладе.
Он кланяется Халилу, делает ему счастливого пути. Халил смотрит
на старика, ожидая, что тот попросит милостыню, невольно берется за
бумажник, но тотчас же его удерживают за руку.
- Кто это? - спрашивает Халил у своего спутника. - Откуда у
него такое ружье? Где он стащил его?
- Тише, - отвечает спутник-аварец, друг детства Халила, - это
охотник, охотник за турами.
- Ты охотник за турами?
Халил смотрит на грязного, хромого старика и не верит. Он
знает, что такое охота за турами. Это самая опасная, самая трудная
охота.
- Да, я охотник.
- Но разве ты можешь лазить по обрывам и так метко стрелять,
чтобы попасть в тура?
Халил невольно смеется, глядя на урода. Это, конечно, нищий,
стянувший ружье, или сумасшедший, шатающийся по горам.
Но старик ничего не отвечает. Он просто поворачивает спину.
Уходит, шкандыбая сломанной ногой.
- Ты напрасно обидел его, - говорит аварец, - его все знают.
Это первый стрелок - Гуниб.
- Первый стрелок - без глаза?
Они сидят, отдыхают, пережидают время, пока солнце в зените. В
такую пору даже лошади изнемогают и отказываются идти. Аварец
рассказывает небылицы про старика, но Халил не верит и смеется.
- Это было сто лет назад, - говорит он, - теперь старик ни на
что не годен. Разве ты сам не видишь? Он ушел пристыженный.
Но вот они слышат выстрел. В горах выстрел разносится далеко.
Он повторяется несколько раз. Можно подумать, что стреляют с разных
сторон.
Но горцы точно определяют, откуда несется пуля и никогда не
ошибутся.
- Это Гуниб, - говорит аварец.
Потом они еще раз прислушиваются, но в горах тихо. Только один
заряд разрядил охотник.
Солнце заходит за сосны, лучи его падают откосо, деревья
отбрасывают длинную синюю тень.
Халил и его спутник седлают лошадей, медленно продолжают свой
путь. Они подымаются все выше и внезапно видят впереди себя
человека, согнувшегося под тяжестью какой-то ноши. Он идет,
припадая на одну ногу.
Халил узнает старика, не веря своим глазам. На спине у него
убитый тур.
- Ты убил его одним ударом? - спрашивает Халил.
Старик не отвечает, скидывает ношу на дорогу и показывает на
турью голову. На виске запеклась кровь - туда попала пуля. Потом он
снимает ружье, кладет его на свою добычу, кланяется и говорит:
- Прими от меня.
Так ответил он на сомненье Халила. Это был поистине царский
подарок. И Халил принял его с благодарностью. Он не смел больше
обижать старика.
Вот какой это народ.
6
- Ты что-нибудь хочешь от меня?
Халил далеко ушел в своих мыслях - зеленое солнце в его глазах,
в его сердце. Он не слышит.
Кирим смотрит на него, повторяет свой вопрос.
- Да, Кирим, ты должен доказать мне свою дружбу.
- Я слушаю.
- Мне нужны две лошади, надежный проводник, тайная тропа и твой
кунак на дороге, который примет меня, как тебя.
- Ты не один?
- Нет, не один.
- Джигит?
Халил отвечает не сразу. Кровь ударяет ему в голову. Но Кирим
бесстрастен.
- Нет... Женщина.
Теперь медлит Кирим. Он обдумывает, гладит свою бороду, глаза
опущены вниз.
- Хорошо, - наконец произносит он, - через три дня я буду у
тебя.
- А скорее? Кирим, разве нельзя скорее?
- Нельзя.
Старик встает, ожидая, пока встанет гость. Потом ведет его по
саду под яблонями - к сливняку.
- Ешь, - говорит он, наклоняя ветку, - хорошая слива.
Халил рвет малиновые, покрытые голубой пылью плоды, с жадностью
утоляет ими жажду. Он знает, что больше Кирим ничего не скажет, что
нужно покориться.
Три дня...
За плетнем у Реданта, там, где лопухи и дубовый лес, ползущий в
гору, Халил начинает бежать. Он бежит в гору все быстрей и быстрей,
перепрыгивает через пни - мелькает среди деревьев там и тут.
Движения его легки и свободны. Сердце бьется уверенно и ровно. Лицо
- как у мальчишки. Он кричит пронзительно и высоко - эхо
откликается ему, - потом падает плашмя наземь - на самой вершине
холма. Внизу целиком виден город, вверху горы, небо.
Он лежит и смеется. Так. смеялся он только в детстве. Весь он
кажется себе легким, освобожденным.
- Горы! Горы! - повторяет он. - Горы!..
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Генеральша Рихтер подходит к дверям комнаты Ланской и стучит.
- Можно войти?
- Кто там?
- Это я, Зинаида Петровна, - на минутку.
Голос у генеральши взволнованный, рыжий парик набоку.
- Входите.
Ланская только что проснулась, сидит перед зеркалом,
причесывается. Во рту шпильки. Под глазами, в ушах, на висках -
следы вчерашнего грима, в глазах кислая досада, раздражение, сон...
Она смотрит в зеркало на вошедшую и кивает головой. Ей не до
разговора. На столе лежит смятая записка. В ней несколько слов, но
они не дают покоя, назойливо напоминают о себе.
Нет, нет и нет...
- Я к вам всего лишь на минуточку, - говорит генеральша, садясь
на краешек стула. Руки складывает на коленях. - Я сама не своя. Мне
не с кем посоветоваться. Вы меня поймете.
- В чем дело?
- Лизочке сделали предложение выйти замуж. Она выходит замуж.
- Прекрасно. Поздравляю вас!
- Ах нет, Зинаида Петровна. Подождите поздравлять.
- Почему?
- Видите ли, ей сделал предложение ее зав. Управдел совнархоза.
Тот, что бывал у нас. Человек он совсем приличный. То есть,
понимаете, ничего такого в нем нет и вполне интеллигентный. Что-то
кончил даже. Но...
- Он вам не нравится?
- Да нет - я этого сказать не могу. Очень вежлив,
предупредителен. Прислал нам два пуда муки - белой. Я ничего
сказать не могу. Вы, может быть, думаете, что происхождение... Он,
кажется, из рабочих. Только это меня мало смущает.
Генеральша старается улыбнуться, но губы ее складываются в
кислую виноватую гримасу.
- Теперь не до происхождения. Был бы порядочный человек и любил
бы Лизочку.
- Что же вас смущает?
Генеральша круглит глаза - выражение лица ее становится
трагическим.
- Вы понимаете - он коммунист: не признает церковного брака. Вы
понимаете?
Ланская невольно улыбается, глядя на потрясенную генеральшу. У
нее такой жалкий, пришибленный, испуганный вид.
- Что же на это говорит Лизочка?
Генеральша поспешно подвигает свой стул к Ланской.
- Ах, что говорит Лизочка! Вы знаете, она умная, дельная
девушка - мы ей многим обязаны. Но она суховата, она на все смотрит
слишком трезво. "Мне хотелось бы, - говорит она, - доставить тебе
удовольствие и повенчаться в церкви, но раз Владимиру это не
позволяют его убеждения и партийная дисциплина, то я не имею права
настаивать". Она не имеет права настаивать! Вы слышали?..
Генеральша опять теряет энергию, удрученная съеживается на
своем стуле. Пусть она глупа, стара, ничего не понимает, но можно
же уступить ей хоть в этом... Просто для ее спокойствия, для того,
чтобы она могла умереть спокойно. Ведь это только формальность, и
ничего больше. Они вольны не верить, если не хотят. Это их дело... Но
что стоит пойти в церковь?..
Ланская снова смотрит на скомканную записку, мысли ее далеки от
генеральши, ее дочери, свадьбы. Она говорит, лишь бы сказать что-
нибудь:
- Теперь признается законным только гражданский брак. Они
пойдут в комиссариат и запишутся. Все будет в порядке.
Но генеральша не может, не хочет понять. Это не укладывается в
ее уме под рыжим париком. Тут ни при чем религиозность. Она сама
терпеть не может священников - все они пьяницы, семинаристы, но раз
это принято, утверждено веками... Раз это всегда считалось
необходимым, законным и, конечно, будет считаться... Комиссариат... Что
такое комиссариат? Когда придут другие - комиссариаты ничего не
будут значить. Браки окажутся недействительными. Вы понимаете?
2
- Сударыня!
За дверью топочет генерал.
- Сударыня! - басит он.
- Ах, господи! Чего тебе? Я сейчас, я сейчас, я сейчас... Не дает
покою...
- Вы можете войти, - кричит Ланская, - без церемоний.
Дверь распахивается - на пороге генерал. В руках у него
газетный лист.
- Тысячу извинений, - говорит он, - целую ручки. Вот тут
написано - ничего не понимаю. Чего-с? Не угодно ли. Циркуляр: "Всем
облобесам, губсобесам, усобесам и наркомбесам братских республик".
Поняли? - не понимаю. Абсолютно - не понимаю. Новость слыхали?
Можете поздравить... Всем облобесам... Нужна будет протекция -
обращайтесь. Чего-с?
Генерал осунулся, оброс серым войлоком, тужурка из купального
халата сидит мешком.
Генеральша встает, поправляет парик. Руки у нее дрожат, парик
лезет на лоб.
- Ты вечно со своими глупостями, - говорит она, морща от усилий
нос. - Уходи! Ты мешаешь Зинаиде Петровне одеваться.
- Мешаю? Виноват. Но я хотел бы все-таки знать. Что за бесы?
Почему бесы? Откуда бесы? Не понимаю...
Он складывает газету, засовывает ее в карман тужурки, шлепает
своими зелеными чувяками к балконной двери. Потом круто
поворачивается и в упор смотрит на Ланскую - топорщит брови, усы,
бороду - глаза из-под усталых век.
- Елизавета - моя дочь. Слыхали? Удостоила меня чести. Никаких
фиглей-миглей. Сочетается законным браком с предержащей властью.
Слова выкрикивает одно за другим - после каждого ставит точку.
Но внезапно оседает - точно только и есть что тужурка из полосатого
купального халата да синие со споротыми лампасами брюки. Глаза
слипаются, съеживаются, щеки - один войлок прыгает нелепым комком
над спустившейся тужуркой.
- Что с вами, генерал?
Но он не слышит, не видит: войлок прыгает и мокнет. Чувяки
торопливо и беспомощно шлепают в переднюю, и только оттуда
раздается охрипшее:
- Бу-бу-бу, бу-бу-бу...
- Совсем расклеился, - шепчет расстроенная генеральша,
устремляясь за мужем.
Парик снова ползет к затылку.
Ланская торопливо берет папиросу, закуривает. Она закидывает
ногу за ногу, сидит, курит, окуривает себя табачным дымом, жадно
глотает его, ни о чем не думает, не хочет думать... Дым...
Но вот рука ее делает непроизвольное движение. Она двигается по
столу. Пальцы разжимаются, схватывают бумажку. Дым рассеивается.
Зинаида Петровна еще раз читает записку - там всего несколько слов:
"Был, как условились, - не застал. Опять твои фокусы. Нужно
торопиться. Последний раз приду в пятницу вечером. Жди".
3
Общие собрания Рабиса обыкновенно назначаются по понедельникам
- в свободный день. Начало ровно в одиннадцать, но собираются к
часу.
У входа в цирк сидит делопроизводитель правления и записывает
явившихся членов.
Под солнцем арена цирка необычно весела и просторна, кругом
уходящие вверх скамьи колеблются под бегущими тенями. Воробьи
чувствуют себя здесь полными хозяевами. Они жирны, горласты и
бесцеремонны. Их общие собрания крайне оживленны и всегда собирают
кворум. Этим не могут похвастать члены Рабиса.
Первыми приходят члены комячейки - их пять человек - и
удаляются в одну из уборных на фракционное заседание. Там
обсуждается вся повестка дня, выносятся решения и составляются
кандидатские списки: общему собранию остается только голосовать.
Актеры стоят на тротуаре, щелкают семечки и возмущаются даром
потраченным временем.
- Какого черта это кукольная комедия, - говорят они. -
Единственно свободный день и тот...
Актрисы приходят с корзинками прямо с базара. Они расписываются
и торопятся уйти.
- Обойдется и без нас.
Все недовольны завподотделом искусств. Подотдел не работает в
контакте с союзом. Это недопустимо. "Нам нужно защищать
профессиональные интересы, - говорят члены правления, - с нами не
считаются".
- Подотдел не высказывает достаточной пролетарской твердости -
таково непоколебимое мнение комячейки. - Нужно убрать буржуазный
элемент и ввести железную дисциплину.
Завподотделом конфиденциально беседует с т. Аваловым. Он ищет
поддержки у печати. Чтобы спасти положение, необходимо переменить
кабинет. Смена министерства неизбежна. Двумя, тремя завсекциями
придется пожертвовать. Лито, музо, кино, изо, тео... - кого из них? У
зава новый проект реорганизации подотдела. Прежняя схема никуда не
годится. Абсолютно - никуда. Прежде всего необходимо отказаться от
коллегиальности. Это только тормозит работу, вносит сумбур. В
каждой секции должно быть не более трех человек - зав. секцией,
помощник его по областной работе, помощник по городской. Они
исполняют определенные задания - и ничего больше. Завсекциями в
свою очередь исполняют директивы завподотделом. Кроме того,
необходимо выделить в особую секцию - Р.К.Т. - Рабочее-крестьянский
театр. Эта секция должна руководиться партийным и работать в тесном
контакте с комсомолом.
И зав. развертывает лист ватманской бумаги. На нем круги,
кружочки, квадратики, точно плоды, висящие на ветках. Схема
областного подотдела искусств. Кандидаты. Зав. склоняется к т.
Авалову. Т. Авалов поглаживает бороду: восточные глаза его лукавы и
непроницаемы. Зав. - армянин, поэт, приехавший из Тифлиса, друг
Завобнаробразом; т. Авалов - осетинский поэт, местный житель.
Почему тот, а не другой завподотделом искусств? Посмотрим.
- В конце концов я буду только рад, если меня освободят от моих
обязанностей. Еще лучше, если бы меня совсем отпустили.
Томский ходит об руку с Алексеем Васильевичем по цирковому
кругу. Он устало качает своей благородной серебряной головой.
Алексей Васильевич болезненно морщится.
- За два месяца наш подотдел три раза менял помещение, два раза
реорганизовывался и сменил двух завов, - говорит Игнатий Антонович.
- Каждый раз мне приходилось писать новые проекты по театральному
делу. В конечном итоге у нас всего-навсего один театр и тот никуда
не годный. Я устал. Все мои мысли в Ростове - у жены. Чего от меня
хотят? Я был когда-то недурным актером - вот и все. Я совершенно
лоялен и прошу только, чтобы меня оставили в покое. Мне пятьдесят
два года. Поймите.
Алексей Васильевич кивает головой. Он кивает головой и
улыбается, точно ему приятно слышать, что говорит Игнатий
Антонович.
- Вы помните пьесу Сухово-Кобылина "Смерть Тарелкина"? -
спрашивает он.
Ну как не помнить эту пьесу! Игнатий Антонович играл в ней
генерала Варравина. Но при чем же здесь эта пьеса?
- Так, почему-то вспомнилось. Я люблю ее. Жуткая вещь, надо
сознаться. Там есть одно место. Кажется, в последнем акте. Вызывают
в участок свидетельницей Людмилу Брандахлыстову, прачку, и
спрашивают, что она знает о Тарелкине. "Не оборачивался ли он?"
"Как же, батюшка, оборачивался". "Во что же он оборачивался?" "Да в
стенку, батюшка, в стенку". Изумительное место. И как все, что у
нас взять из гущи русского быта, - жутко, с чертовщиной. Нет, нет,
да и выглянут этакие рожки. Черт его знает почему. "Вот видите,
оборачивался, - говорит Чибисову Расплюев. - Ясное дело - оборотень
Тарелкин". И сейчас же мечтает: "Только позволили бы мне. Да я бы.
Эге! Весь Петербург, да что Петербург - вся Россия у меня под
ногтем была бы... Любого спросил бы: оборачивался, нет? А чем был в
такой-то день, а что делал тогда-то? Не выкрутился бы - шалун! Вся
Россия - оборотень, все оборачивались, никому не верю. Сам черт нас
не разберет - умер ты или жив. Кажется вот - жив, а умер - умер - а
жив." Что, если бы, Игнатий Антонович, действительно так, по-
Расплюевски... Неприятно, доложу я вам.
Томский останавливается и с беспокойством смотрит на Алексея
Васильевича.
- Опять анкета какая-нибудь? Вы что-нибудь знаете? В связи с
предстоящим собранием? Да? Не томите, Алексей Васильевич!
- Да что вы, Игнатий Антонович. Ничего подобного. Я совершенно
безотносительно. Просто взглянул на наше уважаемое собрание, и
вспомнилась пьеса. Давыдов там неподражаемым был.
И опять улыбается углами губ.
- Нельзя ли теперь поставить? С просветительной целью.
Председатель собрания напирает грудью на стол и потрясает
колокольчиком.
- Внимание, товарищи, - кричит он. - Прошу с мест не говорить.
Я ставлю на голосование предложение т. Авалова. Кто за предложение...
Его прерывают, ему не дают окончить. Слыхали ли вы что-нибудь
подобное? Голосуют предложение т. Авалова, не дав высказаться
желающим, не исчерпав до конца такой важный вопрос. Вы эти штучки
бросьте. Нас на этом не проведешь. Переходить к очередным делам!
Им легко переходить, а попробуйте петь, когда вы пятый день без
хлеба, когда вы продали последнюю пару брюк.
Нет, - позвольте! Мы тоже - рабочие. Мы - пролетариат. Мы всю
жизнь...
Что? Вам это не нравится? Но зачем тогда союз? Зачем союз, я
вас спрашиваю!
Где охрана труда?
Я прошу слова!
Тиш-ше!
Не перебивайте!
Так дело вести нельзя.
Вы не понимаете?
- Тише!
- Прошу огласить мою резолюцию!
- Голосуется предложение т. Авалова. Кто за предложение...
Ланская с верхней скамьи наклоняется к сидящему ниже Алексею
Васильевичу, касается рукой его плеча.
- Голубчик, бога ради, идемте отсюда. Умоляю вас. У меня голова
болит от всего этого. Я не могу больше.
Алексей Васильевич кивает и беспокойно оглядывается по
сторонам.
- Но ведь здесь решается судьба подотдела.
- Она давно решена, уверяю вас. И к тому же доклад о
деятельности прочитан - вы дали свои объяснения. Чего вам еще?
Идемте.
Они пробираются к выходу, в то время как председатель вновь
оглашает резолюцию, предложенную т. Аваловым. К ней присоединилась
комячейка. Большинство обеспечено.
- По правде говоря, эта борьба менее интересна той, какая
бывает здесь вечером, - говорит Алексей Васильевич. - Хотя они
очень сходны.
- Чем?
- Тем, что результат их предрешен заранее.
- Итак, кто за резолюцию, предложенную т. Аваловым, прошу
поднять руку.
За порогом цирка полудневное затишье. Ни малейшего дуновения не
проносится в расплавленном воздухе. В конце бульвара пыльное облако
недвижимо повисло между деревьями.
Ланская и Алексей Васильевич спускаются на трек. Идут между
штамповых роз к беседке над прудом.
Пруд весь затянут ряской, точно смазан светло-зеленой масляной
краской. Два лебедя брезгливо расчищают путь. За ними черные
арабские письмена на зеленом поле.
- Сядем, - говорит Ланская, устало садясь на скамью под
беседкой, увитой глициниями. - Вы знаете, зачем я позвала вас с
собою?
Алексей Васильевич садится рядом, вынимает портсигар,
предлагает папиросу соседке, закуривает сам.
Нет, он даже не подумал об этом. На мгновение сбоку смотрит на
нее, но тотчас же переводит глаза на лебедей. У одного из них
сломанное крыло. Но это не мешает ему гордо нести свою точеную
белую шею. По всей вероятности, какой-нибудь мальчишка бросил
камень, искалечил птицу, но она не потеряла своей царственной
осанки. Нет - все-таки это лебедь.
И Алексей Васильевич снова смотрит на Зинаиду Петровну.
Глубокая складка легла у нее между бровей, губы плотно сжаты. Но
лицо необычно покойно и строго. Она положительно красива сейчас со
своими волосами, точно выгоревшими на солнце. Какой мальчишка сшиб
ей крылья?
- Вы не хотите отвечать мне?
Она не поворачивает головы. Профиль ее отчетлив и бледен. Видал
ли ее кто-нибудь такой, как сейчас?
- Ничуть. Я должен был подумать, прежде чем вам ответить.
- И что же?
- Мне кажется, что знаю.
Она резко поворачивается, смотрит на него в упор, спрашивает
почти со злобой:
- Так говорите - зачем?
Нет, это слишком серьезно - Алексей Васильевич отвечает с
улыбкой:
- Вы хотели доставить мне удовольствие поухаживать за вами.
Что, что он такое говорит?
Лицо его непроницаемо - как понять этого человека?
- Вы все шутите, - возражает она уже спокойнее, и морщинка
разглаживается у нее на лбу. - А почему бы и не так?
- Вот видите, значит, я не лишен догадливости. Но, увы, я забыл
давно, как это делается. Право, это почти для меня недоступно. Мне
стыдно сознаться вам, но я начинаю бояться женщин. Они приводят
меня в трепет. Таким я кажусь себе жалким!
В его голосе искреннее смущение. Можно подумать, что он придает
своим словам серьезное значение, верит им, хочет, чтобы им верили
другие.
< 
| |
| Просмотров: 367 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры